Читать книгу Золушка - Евгений Салиас-де-Турнемир - Страница 3

Через широкую, извилистую реку, быстро бегущую в крутых, зеленеющих берегах, перекинулся сеткой легкий, красный мост. Издали он кажется игрушкой, забавой, капризом какого-то богатого затейника. Масса тонких жердочек и палочек, хитро и замысловато переплетающихся и ярко выкрашенных, без перил наверху, без устоев и пролетов внизу, выглядит простой, огромной паутиной, которую соткал на солнце между двух берегов какой-нибудь гигант-паук. И издали положительно кажется, что довольно лишь одного удара вихря, чтобы сбросить и разнести бесследно эту висящую в воздухе красную паутину.

Да, издали! Но вблизи эта паутина – громадное сооружение. И выткал ее не просто гигант-паук, а иной богатырь создал. И богатырь этот – разум людской.

Богатырь нашего времени, который перестал уноситься за облака, который уже не летает на крылатом коне по поднебесью в поисках за царевной красотой, а довольствуется земными помыслами и похотями… У него новый бог, здесь, у себя, на земле, бог, которому он поклонился. Польза и злато! Все – для пользы, а за злато – все!..

Искусное сооружение – железнодорожный мост, соединяет два берега реки, а на них две маленькие станции… а затем, и два городка и, наконец, две столицы, и два царства, и два народа… И когда-нибудь, скоро, он соединит две части света…

Мост этот перекинулся через реку на «Северной железной дороге», протянувшейся лентой от нового Вавилона, Парижа, до границы Франции и чужих пределов.

На склонах крутых берегов, густо заросших травой и полевыми цветами, нет ни дорог, ни тропинок… Зданий или какого-нибудь крупного строения поблизости тоже нет, только в одном конце моста стоит сторожевой домик около двух застав, которые преграждают шоссе, идущее через полотно железной дороги. По мосту ходит и носится взад и вперед, молнией, с берега на берег, лишь одно почти сказочное чудовище или апокалипсический зверь, или позднейшее исчадие ада – дьявол девятнадцатого века – паровоз. Много злата и много зла развозит он по миру, но все же злата меньше, а зла больше… Злато рассыпается и улетучивается, а зло остается, глубокие корни пускает, пышно расцветает и дает скороспелые плоды.

В ясный и жаркий день перед сумерками, под самым мостом, в прохладной тени, упавшей на зеленый берег от громадного сооружения, в свежей и душистой траве лежала на спине и сладко спала девочка лет пятнадцати… Крайне смуглые, плотные руки с темно-синими жилками, оголенные по плечи от засученных ради жары рукавов, закинуты под голову; немного расстегнутый ворот платья обнажает смуглую, матово-желтую шею и грудь. Белый воротничок, наметанный на живую нитку к вороту платья, оторвался с краю, отстал и, топорщась вверх, шевелится от ее сильного, но ровного дыхания… Серенькое платье из дешевой материи, безукоризненно чистое, но поношенное, плотно облегает без складок изящное и миниатюрное тело девочки. Это платье слишком износилось, измылось, и, как бы простая кисейка, даже как бы дымка, обвивает полудетскую грудь, стан и протянутые ноги. Из-под платья высунулись поношенные, но свежевычищенные ботинки с высокими, сбитыми каблуками и с двумя дырками на одной из них… Чулки ярко белы, но кое-где искусно заштопаны.

Лицо девочки оригинально красивое, правильно овальное, сухое, поразительно смугло, но замечательно чисто и свежо. Румянец на щеках выступил теперь от сна и жары и исчезнет тотчас при пробуждении… Вокруг маленькой головки рассыпались на подложенных руках и на траве, густой массой, замысловато вьющиеся кудри черных, как смоль, волос.

Около нее в траве брошены – простенькая соломенная шляпка, пучок полевых цветов, перевязанных полинялой лентой, и школьная корзинка, где три истрепанные книжки: молитвенник, грамматика и арифметика. Вокруг спящей хлопотливо и уже давно суетиться кузнечик, и даже уже два раза сидел и качался на ее ровно колыхающейся груди и водил усами, будто разглядывая и обнюхивая ее. Удивительным ли казалось ему, что это за существо появилось тут, в его царстве, или она, улегшись здесь, помешала ему, заслонив собой его жилище, родной шесток, где, быть может, ждет его семья. Две белые бабочки тоже долго вьются над ней, порхая и играя над ее лицом и сложенными под головой руками…

Уже около получасу дремлет здесь девочка… Она встала ранехонько, уже сбегала за три километра в школу, потом справила разные поручения матери по лавкам и по знакомым в соседнем местечке Териэль и устала…

Но вот, где-то вдали, на горизонте, послышался глухой гул… потом замер, потом раздался снова, ближе и громче и стал все приближаться.

Скоро гул превратился в непрерывный грохот, все более и более оглушительный, будто рассыпающийся каменьями по всей окрестности… Раздались острые, резкие, пронзительные свистки… Наконец, пронесся страшный, грохочущий гром, который, казалось, глубоко проникал в недра земли, от которого сразу будто притаилась вся живая тварь кругом, содрогнулся и затрепетал мост, и отозвалась стоном дотоле мирно катившаяся внизу река.

Девочка очнулась, открыла яркие черные глаза, и лицо ее тотчас же выразило крайний испуг… В одно мгновенье вскочила она на ноги. В несколько прыжков сильных и ловких, словно дикая серна, взлетела она на гору – пространство шагов в десять, – и очутилась на выезде с моста, где были заставы, а поодаль небольшой сторожевой домик.

Она тревожно глянула на приближающийся поезд…

Паровоз шипел, выпуская пар с боков, и будто зверь на двух белых крыльях, с двумя тусклыми глазами, упертыми в землю, громыхал и несся, но казалось… стоит на мосту метрах в пяти от нее!

Девочка в два скачка перемахнула полотно железной дороги. Но когда она была на второй паре рельсов, за ней пахнуло ветром, а поезд уже взвизгнул на первой паре, и мчась покрыл то место, где она только что пролетела.

Она быстро нагнулась, взяла с земли свернутый красный флаг, обернулась и, выпрямившись, высоко подняла с ним руку.

Это была ее служба: «signaler le train», то есть, объявлять путь свободным.

Машинист с седой бородой все видел, перегнулся с тендера в сторону девочки и, вскинув руки со сжатыми кулаками, отчаянно крикнул:

– Проклятое создание! И ведь так каждый раз!..

Но поезд был уже далеко, и слов она не слышала.

Машинист обернулся к кочегару, нагнувшемуся у угля с лопатой, и взволнованно прибавил:

– Несчастный ребенок! Sacré nom de nom…[1]

– Toujours – Elzà Gazelle?[2] – усмехнулся тот равнодушно.

– Да. Эльзà! И прозвище газели не поможет, увидите. Не нынче, завтра будет раздавлена. Et une belle enfant[3] – вот что обидно. Этого оставить нельзя. Сегодня же отошлю докладную. Словесно наших чертей шефов и начальство не проймешь.

Девочка, однако, видела угрожающий жест машиниста и грустно задумчивым взором своих красивых черных глаз, будто неприязненно, провожала вдаль поезд. А он, как сказочный дракон, хрипя и обрызгивая землю злобной пеной, извивался железным туловищем и ускользал по зеленой равнине.

«Опять, пожалуется на станции», – подумала девочка, которую машинист назвал так же, как ее называли все в местечке…

Настоящее ее имя было Louise-Anna-Elzire Caradol, но все звали ее уменьшительным третьего имени: Эльзà. И всегда, в силу привычки, все как бы бессознательно прибавляли прозвище, бог весть, когда и кем, но метко данное. Прозвище это: «газель» вполне шло к девочке с оригинальным типом лица, совершенно чуждым ее среде.

Во всей ее фигуре сухощаво крепкой, грациозно сильной, в дико блестящих глазах, всегда будто неприязненно и недоверчиво взирающих на людей, во всех нервно-быстрых, будто пугливых, но страстных движениях, в легкой, но резкой поступи, в порывистых, но мягких и красивых изгибах тела, сказывался именно дикий горный зверек – газель.