Читать книгу Золушка - Евгений Салиас-де-Турнемир - Страница 6

Бретейль, усевшись в свою небольшую повозку около сына, задержался, разговаривая с эльзасцем Фредериком, которого он любил, и который спрашивал его про Париж.

– Что Париж? – говорил Бретейль. – Черта ему сделается. Все стоит на своем месте, avec son gros ventre[38] – со своим бездонным чревом, которое съедает почти все, что родится во всей Франции. Все мы, провинциалы, ему за его деньги отдаем, от быков и баранов, до качанов и редиски… Все… Все жрет этот зверь. Все наши продукты… до дочерей включительно.

– Хотел бы я там побывать! – простовато ухмыляясь, проговорил Фредерик.

– Э… не советую… Это заразное место для молодого человека. А, впрочем, вы, mon garcon[39], такой благоразумный, что вам можно. Поезжайте.

– Все не могу собраться, господин Бретейль.

– Чего же собираться. Далеко ли тут? Всего два часа езды…

– Времени нет. Да и как-то… ей-Богу… Страшно…

– Поехали со мной как-нибудь. Я вам весь город покажу.

Фредерик помолчал и хотел снова что-то спросить, когда на подъезде раздался голос кассира.

– Господин Бретейль, будьте столь добры, подвезите даму в Tepиэль.

– Охотно… Это кого же?.. Разряженную дамочку, что я видел?.. И кто она?

– Я не знаю. Что хорошенькая женщина – это я знаю… Но кто она и к кому – не знаю…

– В самый Териэль? Так она к нам?

– Да…

– Странно! Кто бы это, к кому? – выговорил Бретейль, и прибавил сынишке: – слезай, пешком добежишь, голубчик… Скажите ей, что я готов, но моя повозка не самая удобная.

Кассир повернулся, чтобы идти, но столкнулся в дверях с выходящей дамой.

– А, вот и вы, – сказал он. – Господин Бретейль говорит, что очень рад подвезти такую прелестную женщину.

– Которую он даже и не видал еще?.. – отозвалась франтиха и прибавила: – Ну, держите все это. Вот так… Уроните. Ах, как вы неловки.

И сунув плед, зонтик, саквояж и пару картонок, пришедшие багажом, в руки молодого человека, женщина ловко подобрала юбки и быстро сбежала по ступеням подъезда. Он последовал за ней.

– Господин Бретейль… здравствуйте! – воскликнула она, весело подойдя к повозке.

– Здравствуйте, – вымолвил Бретейль, недоумевая.

– Стыд-то какой!.. Oh c’est bien mauvais[40]. He узнавать старых знакомых!

Бретейль, обернувшись прямо к женщине, внимательно глядел во все глаза, удивляясь, и, наконец, воскликнул:

– Чтоб меня черт побрал, если я вас узнаю… Но голос? Голос? Sac à papiers!..[41] Знакомый голос!

– Место, господин Бретейль… Очищайте место вашей давнишней приятельнице, которую вы, старый срамник, узнавать не хотите…

Бретейль передвинулся в тележке. Она, смеясь, легко вскочила на подножку, но зацепила за что-то оборкой и платье затрещало… Целый клок был вырван и повис, а под ним блеснула в широкой дыре розовая юбка…

– Ай!.. – вскрикнул кассир… – Ваше платье! C’est fait.[42]

– О, такова судьба всех моих платьев… Это упрямилось две недели и вот, наконец-то, решилось разорваться. Ну, давайте вещи… Кладите в ноги. Спасибо. Целую вас! Ну-с, все готово, месье Бретейль…

Буржуа хлопнул бичом, и повозка двинулась от вокзала. Он продолжал сидеть полуобернувшись и с недоумением вглядывался в лицо соседки.

Она смеялась и, нагибаясь, подставляла ему лицо.

– Ближе… Ближе, папаша Бретейль. Получше разглядите.

– Чтобы черт меня побрал, если я узнаю! – воскликнул тот снова.

– Он вас сейчас уберет… потому, что вы сейчас меня узнаете. Подумайте. Догадайтесь.

– Чего думать! Я уже думал, даже голова затрещала от догадок… Вы из Териэля? Я знаком с вами у нас, или где в другом месте?

– Разумеется здесь… Да, ну, скорее… Это глупо, неужели я так постарела… Ну-ка вспоминайте, кто вас доставал одной песенкой с таким припевом. – И она звонко запела:

– A-a!! – вскрикнул вдруг Бретейль и, бросив бич в ноги, круто остановил лошадь и близко нагнулся к самому лицу своей спутницы. – Как? Это ты? Невозможно! Так это ты? La petite Mariette! Marie Garadol?!

– Да. Вами ненавидимая когда-то Марьетта, которую бывало, где ни попадись, вы били и секли больно…

– А кто у меня в саду постоянно воровал все, и груши, и абрикосы… Как? Ты?.. Марьетта?.. Да что ж ты сделала, чтобы так измениться? Sacrebleu!.. Ah, sacrebleu! Une grande dame, s’il vous plait…[44]

Бретейль качнул головой и снова двинул лошадь шагом.

– Я все та же, господин Бретейль. Была la petite[45], а теперь la grande Mariette[46]… Я люблю это имя, и мне жаль иногда, что я не могу носить его… Теперь я называюсь иначе, и фамилия у меня другая.

– Зачем?..

– Так принято dans le monde…[47] Своих имен и фамилий никто не носит. Разве какая-нибудь девчонка в магазине, или горничная, привратница… Nous autres… Impossible… C’est mal vu[48].

– К сестре, стало быть… Прямо. И затем к матери?..

– Да.

– Сколько же лет прошло, как ты удрала отсюда? Ведь, давно… Очень…

– Три года уже… Скажите, она постарела, моя мать?..

– Да. Нет. Не знаю, право… По-моему, все так же.

– А что сестра и брат?

– Эльза прыгает и плачет… Le gars[49] вырос и поумнел…

– Плачет? Отчего?

– Об отце… Вы обе забыли бедного Луи, а Эльза помнит и любит отца, как если бы он вчера умер. Скажи-ка… мать-то ожидает тебя?

– Нет. Я хотела ей сделать сюрприз.

– Да, уж сюрприз… Она упадет от неожиданности! А это… Вот это все… Фу, ты! Voyez moi çа…[50] Это. Это. И это…. Matin![51]

И Бретейль тыкал пальцем на браслет, кольца, часы, серьги…

– Чем же ты занимаешься? Не замужем, конечно?

– Parbleu![52] – отозвалась Марьетта обычными ответом подобных ей женщин.

– Ну, то-то же! Я так и думал. Стало быть, у тебя господин, который все оплачивает. Un monsieur… pour les fournitures[53]. Неужели это тот, который тебя привез и посадил в вагон. Un decore[54]. С Легионом в петличке.

– А вы откуда знаете? – удивилась она.

– Видел вас обоих на вокзале в Париже. И кто же он – военный, депутат, журналист?..

– Нет. Он банкир… но метит в депутаты.

– Банкир. Это хорошо. Стало быть, и очень богат… Бонапартист? Орлеанист?

– Нет… Но и не республиканец!.. Он видите ли… Все вместе: Un peu de tout[55]. Он себя называет: un transigeant[56].

– Молодец! Откуда же у него орден?

– О, такого добра у него много. У него еще три разных ордена. Японский, мексиканский и прусский…

– Четыре… Mat-tin… Вот что значит не стесняться обстоятельствами. Un transigeant?! Стало быть, оппортунист последнего фасона. Эдакий обязательно всегда попадет в парламент… или в тюрьму! – сострил Бретейль и рассмеялся.

– Да. Кроме этих орденов, он скоро получит еще и турецкую звезду.

– И за что же он эти ордена получает?

– За что… Как за что?.. Так!.. Ведь это покупается.

– Это тоже теперь покупается? Здравствуйте? Oh, les gredins! Oh, Paris! On finira par acheter le bon Dieu[57]. – И, помолчав, Бретейль прибавил: – и надолго ты к сестре?

– Но знаю… Мой имбицил приказал скорее возвращаться, даже сейчас телеграмму мне прислал… Вот… – И женщина показала депешу.

– «Teriel. Rose Dupré!» – прочел Бретейль адрес… – Так ты уже не Марьетта, а Роза!.. Дюпре, а не Карадоль! Как же тебя звать-то теперь?

– О, здесь я Марьетта… Я хочу быть Марьеттой. Отдохнуть. Позабыть на время mon nom de guerre[58]… Подышать свободно. C’est si bon[59], – побыть на родине! – с чувством произнесла она… – Вот они мои милые поля, вон лесочек, где я зайцев пугала. А вот домик кузнеца. Вон и лавка, куда меня всегда гоняла мать за кофе и сахаром… И глядите… Глядите… Вон и ваш сад. Ах, как все разрослось… А это чей же дом. Вон тот, большой?

И с восторженным лицом, оглядываясь вокруг себя оживленным взором, молодая женщина болтала, расспрашивала, охала, удивлялась и поминутно восклицала:

– Неужели Берта еще не замужем? Впрочем, ведь она такая дурнушка. – Как! Бедная Клера умерла? Отчего? Неужели этот проходимец Баптист командует над моей матерью?! А где Жорж, Пьер, Сюзанна… Белокурая Nini жива ли? Ninon Бретейль, ваша племянница.

– Да. Нини, слава Богу. Брат бедный умер, и я теперь опекуном у Нини.

– Выросла она?.. Ведь, ей теперь должно быть уже шестнадцать лет.

– Пятнадцать с половиной.

– Хорошенькая она? Ninon Бретейль ведь вся в отца и обещала быть прелестной.

– Право, не знаю… По-моему, нет. Она на моську смахивает… Un caniche, ей-Богу[60].

– Как можно! Нини скорее ангелочек, с золотыми волосами, – воскликнула женщина.

Повозка въехала между тем на единственную улицу небольшого местечка с однообразными, серыми каменными домами под крутыми и остроконечными крышами. Всюду торчали длинные печные трубы, кое-где были садики с зеленью, местами высились стройные тополя или огромные столетние каштаны широко распускали густые ветви, раскидывая вокруг прохладную тень.

Почти на краю улицы, важно, зажиточно и богато высился на дворе большой дом – в два этажа – единственный во всем местечке.

– Это Грожан?.. – спросила молодая женщина. – Как выстроился?!

– Да. А каков дом… Просто диво…

– Ну, это для вас… Да… А в Париже он бы считался ничем. Une masure[61], – сарай с заднего двора.

– Здесь не Париж!.. Да Грожану плевать на твой Париж, он и там – захочет – может дворец выстроить. Страшно богатеет! Да, про него не сложишь пословицы: «Gros Jean comme devant…»[62] Он и фамилию свою переделал и теперь пишет Graujant. Прежде его граф Отвиль – знаешь, наш местный богач и депутат, – раньше звал «Mon bonhomme»[63], а он его – господин граф; а теперь Отвиль говорит ему: «Mon cher monsieur»[64], а Грожан говорит графу просто: monsieur d’Hauteville[65]. Да. Он уже не тот. А ведь он прежде за тобой ухаживал, Марьетта? При твоей ловкости, пожалуй бы…

– Un paysan[66]… Какая находка!.. – воскликнула женщина презрительно.

– Все же, лучше бы было… чем так-то…

– Отчего же? Я счастлива. У меня все есть…

– Да. Все. Но пока. Молодость не длится вечно, однажды наступит…

– Старость… Да. А она разве вечно длится. И она коротка, если ее сократить в молодости. На все лады.

– Надо еще знать, куда деваться под старость. Откладываешь?..

– Есть мне время философствовать! – рассмеялась она.

– А надо думать, ma petite[67]… Надо откладывать ежедневно что-нибудь – на черный день.

Женщина пожала плечами и, не ответив, отвернулась.

– Все вы так… Эх, Марьетта, видал я и прежде тебя таких, как ты… А спроси где они?.. В вертепах. Стало быть, и ты не думаешь о будущем. Нет?

– Глупый вопрос, месье Бретейль, извините. Я успею еще прежде моей старости сто раз умереть… И потом… Право, это здесь такие вещи могут еще на ум идти, а в Париже – некогда.