Читать книгу Третий эпизод. Роман - Евгений Стаховский - Страница 4

05 января 2016. Вторник.

22:55

Утром в ванне никак не мог определить – я человек без лица или с тысячью лиц. Говоря откровенно, а) это даже не банально – скучно, б) вряд ли стоит выбирать между голливудским триллером и японской пьеской.

Я собрался отмахнуться от этих раздумий, но вовремя понял их основу. Если вычеркнуть навязчивые ассоциации и прочий постмодернизм, останется самый обычный вопрос. Между чем и чем я тут распластался? Я что, способен определить собственное лицо? И если нет, то потому что лиц слишком много, и я не успеваю фиксировать моменты, мгновения смены лиц, или потому что лица нет вовсе? И должен ли я понимать себя как человека-невидимку, не способного ничего увидеть, потому что его собственные глаза невидимы?

Не слишком. Чувствую себя сегодня не слишком ужасно.

Из-за Андриана, которого я то и дело обнимал ночью. В ответ он рассказал, что ударил меня головой во сне, потому что привык, что с той стороны обычно пусто.

Из-за Дани, я обещал ему помочь с оркестровкой и он привёз мне всю свою музыку, чтобы я перевёл её в ноты, определился с инструментами и написал партитуру. Я и не помню когда последний раз писал партитуры, но помню их красоту и стройность, даже если там слишком много diminuendo и смены размеров.

Из-за вынужденной поездки за город – кормить чужую кошку, пока хозяйка умотала в Петербург, слушать Шостаковича в местной филармонии, как будто там можно слушать что-то ещё.

Из-за еды, почти бесконечной еды – я совсем отвык есть, и организм не слишком справляется. Он болен ленью. Или приспособился к режиму последних недель, месяцев, приспособился ко мне и возмущается, спрашивая – кто тут ещё кого приспособил.

Пока мы ехали в электричке, я почти не смотрел по сторонам, листая в айфоне приложение, где собрано много книг, пытаясь добавить в избранное то, что может стать интересным, может пригодиться позже – в это время на другой стороне, в другом ряду, почти напротив, через проход, чуть диагональю, появился парень такой любимой внешности, что я моментально забыл и про книги, и про других людей и про необходимость безопасности. Слишком откровенные взгляды в пригородных поездах не сулят ничего хорошего.

Но я был с тростью. И в очках. Я чувствовал себя стариком, которому уступили место и потому надеялся, что самый пристальный взгляд будет понят как эффект неизбежной близорукости.

Я скользил по нему, пытаясь представить как выглядит его член. Представлял его без одежды, почти осязал его, почти чувствовал вкус. Он постоянно смотрел по сторонам, то в один, то в другой конец вагона, опасаясь контролёров, а я представлял как заплачу за него штраф, и он, в знак благодарности, пожмёт мне руку, обожжёт прикосновением, и в нашу следующую встречу – уж я придумаю повод – позволит довести его до блаженства и разрешит заплатить и за это.

Его? Я сказал, его довести до блаженства? Разве думая о блаженстве я представляю его? С твёрдыми губами и чувством власти, чувством обладания более сильным существом – в том, что он сильнее нет сомнений. Посмотрите, сколько в нём хищного, опасного, варварского. Всего, что всегда меня привлекало. И мне приходится смириться с мыслью, что если секс, среди прочих любовей, это власть над другим, то истинная власть, как и чистый секс, означает обладание тем, кто способен нанести непоправимый урон, но не делает этого только потому, что не слишком искушён ни в вопросах власти, ни в вопросах секса.

Андриан про любовь не говорит. Только про притяжение. Люди стремятся друг к другу, обнаруживая лучшие качества.

– Странно реагировать на недостатки, – говорит он и тянет из пачки мою коричневую сигарету.

– Ничего странного, – говорю я, повторяя его движение, отзеркаливая так, будто мне когда-нибудь придётся выдавать себя за него. – Обычные примеры групповой психотерапии. Все, входящие в группу, уже знакомы и способны более-менее адекватно реагировать и друг на друга и на происходящее. Терапевт просит каждого указать на человека, который не нравится больше других. В итоге выяснится, что два человека, которые указывают друг на друга, пришли с одинаковой проблемой.

– Да, я знаю, что в других больше всего раздражает то, что мы чувствуем в нас самих.

– В то же время мы довольно плохо представляем, что есть в нас самих. А те двое в конце концов станут друзьями.

– Потому что у них получится это перебороть? Потому что решать чужие проблемы проще, чем свои? Потому что приходит осознание собственных изъянов?

– Не только. Если я вижу в себе изъян и хочу его одолеть, мне будет проще сделать это с человеком… то есть с помощью человека с таким же изъяном. Я знаю, что он сможет меня понять, потому что чувствует то же самое.

Произнеся эти слова я тут же подумал, что рушу фундамент, само представление о возможном притяжении. Кто из нас не жонглировал вопросом о том, за что мы любим человека? Кто из нас, будучи прижатым к стене, не выдавливал из себя нечто маловнятное, слабопонимаемое о красоте, смелости, нежности, надёжности и прочих качествах, теряемых так же легко, как легко мы перестаём понимать значение этих слов? И кто из нас говорит о недостатках?

Глядя Андриану в глаза и не имея представления о его красоте, смелости, нежности, надёжности и прочем, я начинаю думать, что если человек влюбляется – он влюбляется в недостатки.

– Ты влюбляешься в недостатки, – говорю я, – в совокупность кажущихся изъянов, что для тебя слаще всех морковок мира.

06 января 2016. Среда.

16:20

– Что там с философией отношений? – спрашиваю я за утренней сигаретой, случившейся ровно два часа назад. Мои сигареты так утвердились в жизни, что я перестал обращать на них внимание. Мне неважно какой у них вкус, безразлично как они влияют на моё состояние. Главное и единственное – они есть. Сигарета превращается в игру губ. За неимением достойной альтернативы.

– Что там с философией отношений? – спрашиваю я, не ожидая услышать ничего нового.

– А! – отвечает Андриан. – У Гены случился очередной парень… смешной… и я спросил: «как ты всё время умудряешься?». Он подумал сначала, а потом сказал: «Каждый раз я начинаю всё заново. Если хочешь – с чистого листа. Я не беру с собой багаж. Всё, что было в прошлом – пусть останется в прошлом. И хорошее, и плохое. Я не воспринимаю этот опыт как опыт. Каждый раз я начинаю заново». Как-то так.

Я смотрел на Андриана и ничего не говорил. Я не соглашался, не возражал. С самого утра очень болела голова. Мне снился ребёнок – я таскал его с собой в сумке и нигде не мог оставить.

Ночью я снова обнимал Андриана. Мне было необходимо его полуобнажённое тепло и он делился им, не испытывая стеснения. Хотя его петербургская девочка наверняка его заждалась. А у меня к нему никаких сексуальных чувств. Только тепло, только необходимая мне поддержка. Может, я узнаю что-то новое о дружбе.

– И что ты об этом думаешь? – спросил Андриан, изложив версию вероятности отношений, не отличающихся устойчивостью.

– Думаю, мне нужно полежать в ванне, – ответил я.

– Это понятно. А по поводу отношений?

– Нет внятной позиции.

– Ага.

Лёжа в ванне я думал о багаже. О том, что он мало отличается от чего бы то ни было. Одни умудряются расчищать свой дом, избавляться от вышедших из моды, состарившийся вещей; другие – хранят каждую мелочь, создавая видимость богатства. Артефакты старости. А он ещё такой молодой. Чего не скажешь обо мне.

Что вообще можно сказать обо мне? Нужно ли вообще говорить обо мне?

Обо мне можно только писать музыку в ми-миноре.

Чем и занят Андриан, готовясь к будущему концерту. Завтра он уедет, а я два года не мыл окна. Об окнах легко позабыть, если никогда не раскрывать штор.

Когда мы снова затянули по сигарете, он спросил почему меня так накрыло. Я ответил, что это нормально. Обычное состояние, свидетелем которого ему пришлось стать. Это ли не знак доверия?

– Твои врачи тебя погубят, – сказал он. – До встречи с ними ты таким не был.

– Мои врачи меня спасают, – ответил я, стараясь избежать эмоций. – Если бы не они, этой встречи могло не быть.

– Ты бы танцевал где-нибудь в Берлине?

– Угу.

– Ты же не можешь утверждать, что они тебе помогают.

– Я вообще ничего не могу утверждать, – сказал я, чувствуя как во мне просыпается злость. – Допустим, у меня нет выбора. Я начал. И мы не знаем, где бы мы были сейчас, если бы не.

– Ну да.

– Ты завтра уезжаешь? Это ужасно.

– Почему? То, что я уеду – означает, что я смогу вернуться. Через две недели концерт в Москве.

– Никто никогда не возвращается, – процитировал я сам себя, или не себя, а героя одной из прошлых книг.

Андриан улыбнулся.

– Кроме меня?

– Кроме тебя. Мне кажется ты проводишь эксперимент.

– Какой?

– Пытаешься выяснить сколько раз человек может вернуться.

07 января 2016. Четверг.

13:59

Андриан уехал. Полчаса назад я проводил его до дверей и тут же отправился в ванну. Второй день мучаюсь неожиданным сексуально-энергетическим всплеском и ищу пути выхода. Впрочем, они известны.

Андриан уехал. Я так и не смог ему ничего объяснить. Кроме того, что сразу замыкаюсь, как только появляется возможность говорить. Стыд и неловкость.

– Как ты поймёшь, что выздоровел? – спросил он перед сном. Мы лежали под разными одеялами, устанавливая будильники. Ранний поезд. Проснуться в полдень это рано.

– Не я должен понять, а доктора, – ответил я.

– А ты? – уточнил он.

– Наверное, что-нибудь почувствую. У человека, допустим, болит горло, и он понимает, что однажды оно перестанет болеть, после полосканий и антибиотиков. Так и тут. Перестанет болеть. С той разницей, что я не верю, что перестанет.

– Да, но может быть очень больное горло, слегка больное горло, почти здоровое горло. Всегда есть опасность недолечить. Решат, что всё в порядке, а инфекция ещё там.

– Для этого и нужны доктора. Им определять что и когда. Я только доверяю и слушаюсь. Или не доверяю, но всё равно слушаюсь.

– Ну не знаю, – он словно расстроился.

– Есть другие варианты? – спросил я.

– Нет.

18:15

Когда-то я очень тяжело переживал отъезды. Даже если человек успевал мне надоесть, его отъезд отдавался тоской в сердце, ощущением длительной разлуки, которая чем дальше, тем меньше будет тревожить. И беспокойная мысль о том, как внезапна смерть, и вдруг мы видимся в последний раз. Особенно, если к этому нет никаких предпосылок.

Андриан уехал. Через две недели должен вернуться. Будто поехал навестить старого друга и мне всего лишь надо продержаться.

Из такси, по пути на вокзал, он прислал sms, почти сразу как вышел за порог.

13:09

А: Погода класс. Пойди за нотной тетрадкой.

И позже, из поезда.

А: Это же Хогвартс-экспресс!

– Всё заколдованно. Развлекайся.

А: Обязательно выйди погулять. Там погода, как будто всё не зря.

– Я пойду в аптеку.

А: Хоть так. Только надо засветло.

– Это вряд ли. Я не могу надеть двое очков. А линзы лень. С другой стороны – можно надеть только тёмные, но тогда тем более всё равно.

А: Без солнечных терпимо. Суть в ощущениях, а не в изображении.

– У меня искажённое восприятие яркости.

А: В городе много где тень.

– Попробую. Солнечный свет меня погубит. Жаль, что я не вампир. Лизнул бы крови. Можно вызвать проститутку с членовредительством. Сделать мягкий надрез. Отведать артериального нектара.

А: Или выйти погулять в аптеку.

– Одно не исключает другого. День, к сожалению, длинный. Опять же, пригодится пластырь.

А: У тебя начался художественный поток.

– Художественный потоп. Не утонуть бы. Но я хорошо плаваю. И берега видно.

А: Знаешь я сейчас кто?

– Чайльд-Гарольд?

А: Хотел видео скинуть – не могу найти.

– У тебя четыре часа. Тик-так. Тик-так.

23:00

Протопал по «доске» наверное часов пять, пытаясь отыскать что-нибудь достойное. Если платить, то только за то, что позволит свести разочарование к минимуму. Просмотрел две сотни фотографий, написал столько же «сорри» – почему-то мне кажется, что вежливым нужно быть даже там, где это не слишком принято.

Остановился на парне с именем, которое я не люблю – двадцатилетним прощается и не такое. В моём выборе сквозит компромисс – не могу утверждать, что этот парень мне сильно понравился, но нужно было сделать шаг, проверить себя на способность. На интерес.

Товар предлагают за три с половиной тысячи, если к нему, и за пять – если ко мне. Слегка выждав, я получил нередкий вопрос – «ну что?». А и правда – что? Я замешкался, и написал ответ, соврав, что уже намутил другое, добавив, что если он готов приехать за три с половиной – я готов перемутить. Он тоже замешкался, и сказал «ладно».

Сидя на кухне мы пили кофе. Он – с молоком, я – чёрный. Как обычно. Я смотрел на него и вспоминал старую шутку. Сидит в кафе Сартр и редактирует «Бытие и ничто», подходит официант. Сартр: мне, пожалуйста, кофе без сливок; официант: сливок нет! хотите без молока?

Встречаясь с такими людьми, вроде доехавшего до меня Л. (надо же дать ему какое-то обозначение), мне всегда хочется узнать о них больше. И я начинаю метаться между желанием выспросить о самых простых вещах и профессиональным стремлением придумать вопрос не в лоб. Согласуясь с ощущением, что подобные вопросы ему задают все подряд. Несчётное количество раз. Одни и те же вопросы. Одни и те же ответы.

– Спрашивай, – говорит он, закуривая мою сигарету. – Я люблю иногда поболтать.

Не самая приятная внешность. Не самый располагающий, слегка волнующийся голос с ущербной «р», она режет слух. Я удивился, как быстро к ней привык.

– Можно деньги вперёд? – спрашивает он так, будто сам не уверен в законности просьбы.

– Вперёд? – переспрашиваю я.

– Да. А то вдруг потом ты не кончишь, а мне что делать? А за квартиру платить надо.

Живёт на Водном стадионе.

– Там кроме меня ещё трансуха, с сиськами после операции. Губы на полрожи, и всё лицо перекошено. И ещё один парень со своим парнем.

Милая компания, подумал я, вспомнив книгу, написанную одной моей подружкой – что-то подобное происходило в застенчивых главах. Впрочем, что-то подобное происходит всегда и везде, ничего удивительного.

– Ты беспокоишься? – спрашиваю я.

– Да, я беспокоюсь, – отвечает он, – разные случаи бывают.

– Вот именно. Случаи бывают разные. Я привык расплачиваться после.

– Понимаю. Но это Москва, – констатирует он, будто открывает мне новую истину.

– А ты откуда?

– Из Петербурга.

Только этого мне не хватало. А вообще – какая разница.

– Район?

– Купчино.

– Я там жил одно время. Не в Купчино, но не очень далеко от, на Московской.

Мои слова его немного успокоили. Я теперь свой. Я заметил, что внешне он напоминает одного старого друга – тот давно живёт в Финляндии, но в общей юности мы успели хорошо провести время. В основном – не выходя из дома. В основном – не покидая постели. Сперма, попадая в глаза, щиплет.

– Хорошо, – сказал я. – Поступим так. Я дам тебе половину, остальное – после.

Он задумался и снова напрягся.

– Тебя устраивает такой вариант? – спросил я.

– Да. Хорошо.

Ответил он после паузы. Было видно, что моё предложение его не очень радует.

Я поднялся, дошёл до комнаты, принёс две тысячи, положил на полку. Он не взял. Деньги так и лежали там, пока всё не закончилось и я не добавил недостающие полторы.

– Давно в Москве? – интересуюсь я.

– Давно. По моим меркам. Около года.

– А этим давно занимаешься?

– Да уж не монашка, не монашка, – произносит он, и впервые улыбается, словно вспоминает что-то.

– Кто обычно попадается?

– Разные люди. Есть очень приятные, а есть настоящие мудаки.

– Чем это определяется? – не понимаю я.

– Не знаю, – говорит он. – Мудаки и всё!

– Хорошо, – киваю я. – Не хочешь, не рассказывай.

– Всё нормально. Спрашивай. Просто я не очень люблю говорить о других. Что о них говорить? Вот было у меня два немца. Не вместе, а как-то в одно время получилось. Приятные люди. Один так вовсе любил мне только подрочить со смазкой. Я кончу, он кончит тоже сам, больше ничего не надо. Несколько раз к нему ездил. А другой любил пожёстче. Хотел, чтобы я был в активной роли, но я не люблю в активной. Так что толком у нас ничего не получалось. Но он на меня запал и я к нему тоже несколько раз ездил. Сначала за пять, а потом уж за три. Всё равно, думаю, ничего не выйдет.

– А возраст?

– Немцев?

– Нет. Вообще. Какого возраста люди?

– В основном около тридцати. Ты всем эти вопросы задаёшь? Не думаю, что расскажу тебе что-то новое. Всё одно и то же.

– Все разное рассказывают, – соврал я. – Тем более, никогда не знаешь где спрятан сюрприз.

– Это точно, – подытожил он. – Ну что, может пойдём?

Мы двинулись в сторону большой комнаты, но по пути я понял, что хочу сделать это в спальне. Я хочу заняться сексом с двадцатилетним парнем на кровати, хранившей лишь единственные воспоминания. С самого момента покупки в мой день рождения сколько-то там назад, когда я безмятежно грустил, и Маэль повёз меня в магазин, и мы неожиданно впихнули эту кровать в белую машину. Конечно, в собранном состоянии. Или – в разобранном, уж что брать за основу. Доски были сложены в длинные коробки, матрац плотно скручен, и весь вечер мы собирали ложе, ставшее нашим во всех возможных смыслах.

Поэтому я давно на нём не сплю, ещё летом перебравшись на диван в большой комнате. Кровать я думал сжечь в новогоднюю ночь – со всеми её воспоминаниями, но мне, как известно, было не до того.

– Пойдём сюда, – сказал я, чувствуя как ослабели колени, но голос не дрогнул.

Он повиновался. Тут же снял майку и джинсы, оставшись в одних чёрных хипсах. Я сделал то же самое – и почувствовал стеснение. Оно появляется всегда, когда я оказываюсь голым, даже если не совсем.

Он дотронулся до моего бедра, заметил мою скованность, слегка толкнул, чтоб я лёг на спину, потом прикоснулся губами к моей груди. Я не протестовал. Я думал о том, что лучше пусть он сделает всё сам. Как бы это не звучало, но это его работа.

Он стащил с меня хипсы и тут же лизнул головку члена. Через секунду я был готов ко всему. Он избавился от своих трусов и устроившись на животе начал делать минет.

Парни со стажем знают как мало тех, кто действительно хорошо умеет делать минет. Особенно не повезло женатым – девушки в массе своей вообще ничего не понимают в оральном сексе. За редкими исключениями. Но я слишком мало понимаю с девушках, чтобы делать подобные заявления. Сойдёмся на варианте – «мне рассказывали».

Что до Л., он знал, кажется, больше, чем я. Это стало понятно сразу. Он был и нежным, и уверенным, и напористым, и расслабляющим. И во мне расслабилось всё, кроме. Он почти не пользовался руками – было достаточно смелости рта.

– Не хочешь поменяться? – спросил я через какое-то время.

– Можно, – ответил он и перевернулся на спину.

Член у него был отличный. Правда мне пришлось приложить усилия, чтобы довести его до максимальной эрекции, так чтобы передо мной предстал ровный и сильный орган идеального размера. Макс, помнится, говорил о таких «хуй под минет заточен». Именно так. Хуй Л. был прекрасно заточен под минет, хоть мне и пришлось засунуть палец ему в задницу и поиграть с простатой.

– Что-то ты не очень воодушевлён, – заметил я, когда его член начал терять упругость.

Надо же, я не испытал при этом ни стыда, ни разочарования. Я успел прочувствовать его, и знал, что дело не во мне, не в моём умении – минет я делаю отменно. Жаль, что я не могу прикрепить здесь слова благодарных пользователей.

Мы снова сменили положение, кровать протяжно скрипнула. Наверное, с непривычки. Позабыла.

Л. снова взял мой член в рот и я осознал, что он способен довести меня до оргазма без прочих проникновений. Ну уж нет. Я развернул его, уложил так, чтоб мне было удобно, достал презерватив и лубрикант, уверенной рукой надел резинку, смазал свой член и его отверстие. Чёрт, я реально хотел его. Он сумел меня так завести, что я беспокоился только о том, чтоб не кончить слишком быстро.

Он принял меня легко и в то же время я чувствовал нужную упругость. Никому не нравится проваливаться в бескрайнее ущелье. Пока мы трахались, меняя позы по моей прихоти, Л. тяжело дышал, издавая хриплые звуки, давая понять, что ему нравится. Может, это тоже часть работы – позволять чувствовать себя уверенно. Как бы то ни было, это определённо был секс. Это был настоящий секс, в котором помимо физиологических реакций я испытывал эмоциональное удовольствие. Словно он тут не со мной, а ради меня. Словно для него это так же важно. Словно он в меня влюблён.

Мы перевернулись на бок, одной рукой я придерживал его бедро, другой – прижимал к себе за шею. Сердце колотило, как колёса разогнавшегося самолёта. Я кончил, осознав, что чувствую удары не только своего сердца.

Отдышавшись, он повернулся ко мне лицом и обнял. Мы лежали так несколько минут. Я должен был выплеснуть максимальный объём. Нет, не своей спермы – это было позади. Я должен был выплеснуть максимальный объём своих эмоций. Не рыдать же, в самом деле. И я почувствовал настоящее тепло, даже если мне пришлось за него заплатить. Я знал, что эти минуты стоят дороже, и я вспомнил фразу, становящуюся лейтмотивом жизни – при чём тут вообще деньги.

– О чём ты думаешь? – спросил он тихо, почти уткнувшись в моё худое плечо.

– О том, что когда я жил в Петербурге, на Московском, тебе было шесть.

– Но сейчас мне не шесть!

– Это успокаивает, – сказал я, и высвободившись, отправился в ванную.

Через десять минут, после стандартной сигареты и душа, он ушёл.

Наматывая в прихожей шарф, он превращался в обычного парня, на которого я на улице, вероятно, и не посмотрел бы, не говоря уже о деньгах.

Он ушёл, а я вытаскивал из глаз линзы, которые всегда надеваю перед встречей, и думал – как странно, мне, конечно, нужен был секс, но со временем воспоминание о нём потеряет яркость, испарится, как воспоминание о всех прочих случайных связях. Но то, как он уткнулся в моё плечо, я не забуду никогда. Ведь именно это позволило мне понять, что я всё ещё способен принимать любовь.

08 января 2016. Пятница.

14:45

Проспав двенадцать часов я проснулся с ощущением пустоты. Физической пустоты вокруг.

Сижу на кухне в обрамлении кофе и нового альбома Дэвида Боуи. И не могу собрать картинку воедино. Не могу прочувствовать реальность предметов. И чашки, и кран, и полки, и стены, и сам стол – словно созданные в компьютерной программе изображения, способные исчезнуть нажатием кнопки delete.

Мерцающая повседневность, существующая только благодаря моей способности её воспринимать. Или точнее – её создавать. Мозг, отойдя ото сна, формирует предметы по своим лекалам, оставшимся со вчера. Но будучи в состоянии собрать всё вокруг, он не может воссоздать меня. Он сам словно существует отдельно и лишь передаёт сигналы, которые я вынужден принимать.

Человек имитирует деятельность, пытаясь доказать мозгу, что он ещё жив. Человек перерождает себя. Заново. Мозг не прощает человеку бездеятельности – и покидает его.

Констатируя смерть мозга, доктор констатирует нарушение связи между двух с половиной килограммовой субстанцией и внешним энергетическим источником, как Wi-Fi посылающим сигнал на ограниченное расстояние, пока есть электричество и за него хоть кто-то платит.

Я здесь. Формирую пространство. Источник моей мысли находится вне меня. Вокруг. Единый для всех, кто знает пароль. Разница восприятия только в устойчивости сигнала.

09 января 2016. Суббота.

10:40

Если я просыпаюсь не от того, что трудно сделать вдох, не от прилипчивых снов, не от того, что весь мокрый; если я просыпаюсь рано и первый вопрос это вопрос «зачем?», вопрос – «почему так рано?», вопрос, предполагающий страх перед длинным днём; если я просыпаюсь не в ужасе от того, что проснулся, остался в этом мире, где необходимо отказываться играть роль в затянувшемся сериале, но оказывается, что даже отказ играть роль является частью роли; если я готов, проснувшись, найти занятие на весь день – через несколько минут я сознательно погружаю себя в тоску и скуку, делаю надрез на казалось бы заживающей ране, ибо рана должна кровоточить – и, значит, однажды из меня выйдет вся кровь, и я умру от кровопотери, или умру от заражения – и я чувствую в этом нечто мученическое, что усугубляется убеждением, что мученик из меня никакой, а все эти страсти слишком отдают средневековьем.

19:45

Только я собрался сказать, что второй день чувствую себя сносно, как немедленно получил sms от.

За полчаса до этого, лёжа в ванне, я понял, что не помню – принимал ли сегодня таблетки. Решил, что если в блистере осталось две пары, значит точно принимал, остальное – под вопросом.

В блистере оказалось три пары. Пришлось восстанавливать последовательность действий, начав с воды: чтобы протолкнуть таблетки внутрь себя я должен быть открыть бутылку. Но воды не оказалось тоже. Тут я вспомнил, что когда кипятил чайник, я доливал в него воду не из фильтра, а из почти полной полулитровой бутылки, и не исключено что это была бутылка, которую я открыл утром, чтобы принять препараты. Другого варианта нет. Поэтому я буду уверять себя, что принял их. Не уверен, что двойная доза хорошо на мне скажется. И доктору позвонить стесняюсь – узнать, что будет, если? Всегда почему-то стесняюсь звонить доктору. Никаких «почему-то», это понятно: научиться принимать заботу и помощь – одна из основных задач, с которой пока я не слишком справляюсь.

Google на запрос «забыл выпить антидепрессант» отвечает, что забыть выпить антидепрессант есть один из симптомов выздоровления. Другая ссылка утверждает, что уже на следующий день начинаются проблемы. Начинаются? Проблемы? Да они не заканчиваются!

В общем, никаким выздоровлением тут и не пахнет. Я не забыл выпить таблетки. Я не знаю – забыл я или нет! Принял и теперь не помню, или не принял и теперь помню. Нет, двойную дозу не рискну. Посмотрю что будет. Хоть календарь вешай и клеточки зачёркивай. Но точно так же я могу забыть зачеркнуть клеточку. Поставлю напоминание в телефон. Увеличу шансы.

Sms. Вернуться на несколько дней назад. Это корявая фраза, но почему бы и нет.

Второго января моим последним sms Маэлю было: «Разве можно захотеть насильно?»

Сегодня, то есть сейчас, то есть полчаса назад пришёл ответ: «Нужно понять, что это нужно. А потом захочется само. Не ушло тогда сообщение почему-то».

Не ушло сообщение.

«С пониманием у меня вообще трудно» – ответил я.

Хотел добавить «как и с желаниями», но не добавил.

Во мне моментально всё упало. Я снова ощутил эту мучительную тяжесть внизу рёбер, словно там корчится червяк, пытаясь из последних сил выжить. Он прогрызает дыру, но моя кожа слишком крепкая и ему ничего не остаётся, как питаться остатками внутренних соков. Налив чаю я тут же пустился в безостановочное придумывание возможных и невозможных продолжений. И заносил руку. И останавливал плечо. Что написать? Что я мог написать? Что я всё понимаю, но разум тут ни при чём? Что работают другие механизмы и выстраиваются другие уровни? Что я забыл значение слова «нужно»?

Что значит фраза «нужно понять, что это нужно»?

Кому нужно? Ему? Мне?

Это всем нужно и не нужно никому.

Понять. Ну ok, я понял. Понял, что нет надежды, понял что нет просвета, понял, что я не нужен – дальше что? Понимание должно привести меня к возрождению? Я должен начать радоваться и хотеть бог знает чего? Бог знает чего иного? Хотеть то, что смогу оформить в желание? Сформулировать? Как я должен захотеть то, что не хочу?

Понять. Что вообще значит «понять»?

Я давно перестал понимать что такое понимание. Вчера это одно, завтра – другое. А сегодня только червяк. И он хочет жрать. И он жрёт. Я – его еда. Фундаментальная биологическая основа его паразитического существования. Это означает, что он сдохнет только когда…

Понимание.

Что значит понимание, если главный вопрос этих дней – что я буду чувствовать, что я буду делать, если он так и не приедет «на праздниках» – так это называлось? Отлично известно что я буду чувствовать. Злость? Да. Ненависть? Да. Опустошение? Да. И все эти чувства снова будут направлены внутрь меня самого. Я успел утвердиться в мысли, что если встречи не произойдёт, значит я настолько ничтожен, что недостоин малейшего внимания. Малейшего интереса. Малейшей поддержки.

Это я называю пониманием.

Я могу сколько угодно произносить вслух, что он боится, тревожится, не хочет травм, не желает тратить время, эмоции и всё прочее в осознании бессмысленности разговора; он всё для себя решил, в его голове я равнозначен прошлому и почти забыт, но во мне-то никакого забвения. У меня – не забыто. У меня – не бессмысленно.

Никто не рискнёт ответить в каких конвульсиях я буду извиваться когда он уйдёт снова. А он снова уйдёт. И я ничего не могу сделать. Ничего не могу предложить. Да, я бесхребетная тварь, не способная с этим справиться – справиться с ним, справиться с собой.

Почему? Ответ слишком прост: я не понимаю зачем и почему я должен справляться. Чтобы что? Может быть это способ бога приблизить меня к себе, так почему я должен противиться его воле? Почему должен сопротивляться?

Руки мои дрожат. Наступает вечер. Самое трудное время. Самое бесплотное время. В центре бесплодной земли. Я лежу на операционном столе. Анестезия. Но я всё чувствую. Всё осознаю. Как подать сигнал, что мне больно? Кто способен избавиться от боли с помощью простого желания, простого понимания что «так нужно»?

Ладно.

Случается время, которое я провожу не один. Вчера Макс, наконец, вернулся из Петербурга и сразу приехал ко мне – кормить шоколадом и сигаретами. Я хотел зафиксировать суть разговора, но понял, что суть та же. Мы вертимся вокруг одних и тех же тем. Одной и той же темы. Он пытается что-то говорить, обвиняет в нелогичности, то есть – не обвиняет, конечно, но говорит, что я произношу взаимоисключающие слова. Я отвечаю, что именно в этом проблема – мои слова не кажутся мне взаимоисключающими. У меня только не хватает слов, чтоб как следует объяснить. Я нагромождаю конструкции и сам не понимаю что именно нагромождаю, но при чём тут опять понимание, если всё упирается в то, что я чувствую. Можно что угодно объяснить какими угодно словами, но как быть уверенным, что объяснил правильно? Позволить другому почувствовать. Кажется, я уже говорил это. Ну и что. Ходить по кругу – моё естественное состояние. Пока ноги не отвалятся.

Нет смысла пересказывать шестичасовую беседу – обо всём я так или иначе пишу сам по себе. Или в sms. Три дня назад мы обменивались сообщениями. Андриан ещё был здесь, мы смотрели кино, потому что я решил готовиться к «Оскару», выстроил, то есть, план до конца февраля. Смешно.

6 января 2016.

23:32

М: Ну как там? Андриан справляется?

– Следит за мной.

М: Справляется? Ты там его не обижай))

– Я приготовил ему плов.

М: Жаль, я не такой же красивый, как он. Ладно, я более-менее спокоен.

– Прекрати. Он завтра уезжает.

М: А я послезавтра приезжаю. Загляну к вечеру.

– Хорошо.

М: Тебе нужно будет один день отдохнуть от назойливого внимания друзей))

– Не уверен. Не знаю.

М: Знаешь.

– Нет.

М: Что ты упираешься? Опять бодаться хочешь? Глажу тебя.

– Я вообще не бодаюсь. Никогда.

М: Да-да. Интересно, что такое должно случиться, чтобы это произвело на тебя впечатление? Андриану привет!

– Что? Или – чтобы?

М: Бы.

– Передам. Я лежу в воде, он сочиняет музыку.

М: Так что?

– Не знаю. Я ничегошеньки не знаю. Сегодня чувствую себя престарелым профессором с провалами в памяти. С правом на ошибки. Аудитория понимает, что он выжил из ума и может себе это позволить.

М: Как это уживается с тем, что ты себя не любишь?

– Очень легко. Я же ничего не соображаю. Кроме какой-нибудь супермолекулярной физики.

М: Может потому, что окружающие люди глупее тебя? Вот скажи, у тебя есть такой друг, как ты у меня? В смысле, чей авторитет ты признаёшь и понимаешь, что он стоит в развитии на ступень выше?

– Нет.

М: Любимый мой Женя. Ты как никто заслуживаешь счастья.

– Вот-вот. Как никто.

М: Это потому что ты думаешь, что умнее тебя нет? Или ты избегаешь дружбы с такими людьми?

– Уверен, что есть. И я не избегаю дружбы. Всё идёт как идёт.

М: Ясно. А что там с твоей партитурой?

– Занимаюсь потихоньку. Дани вчера приезжал, оставил все материалы. Буду думать что с этим сделать красивое. Как смогу.

М: Будет трагическое? Или – наоборот?

– От меня не зависит. Это просто хорошая песня. Она уже есть и мне всего лишь надо переложить её для оркестра.

М: Ага. Понял.

– Скоро «Оскар», и я отвлекаюсь на фильмы-номинанты.

М: Тебе нравится «Оскар»? А другие фестивали?

– Да, мне нравится «Оскар». Другие тоже нравятся иногда.

М: Подожди. Ты смотришь потому что тебе нравится оскаровское наполнение, или что? Нравится больше Каннского?

– Нет. Или да. Я смотрю мейнстрим. Или его грань. Нечто пограничное.

М: А Канны? Венеция? Берлин? Сандэнс, в конце концов?

– По случаю. Не слишком за ними слежу. Я не люблю спорт, но мне нравятся олимпиады.

М: Ты вроде бы сноб, и тебя типа же не волнуют простые вещи. Ну, такая поза была у тебя всегда. При этом в какие-то моменты ты делаешь наоборот. Никогда не понимал как это работает.

– Я сноб? Ну, спасибо.

М: Не сердись.

– И у меня нет позы.

М: Прости.

– Я стараюсь по-возможности жить честно. Без всяких поз.

М: Мне кажется, у всех есть поза.

– Тебе видней. А я смотрю номинированные фильмы и мне интересно кто победит.

М: Ладно. А почему ты смотришь олимпиаду, если не любишь спорт?

– Что тут странного?

М: Ты азартный? То есть тебе важно соревнование?

– Олимпиада – это глобально. Это праздник. Там лучшие.

М: Да, но почему тогда только «Оскар»? Другие фестивали – тоже соревнование.

– «Оскар» самый масштабный. Он шумит. И фильмы-номинанты посмотреть проще.

М: Мммм, масштабный?

– Конечно. В чём проблема?

М: То есть, не любя Верди, ты пойдёшь на «Аиду», если будет масштабная постановка?

– Нет. Если конкретная «Аида» будет номинирована на фестивальную награду, на премию, среди других участников, я её послушаю. При возможности.

М: Интересно, почему? Но я не настаиваю, если тебе неприятно.

– Почему? Привычка.

М: Злишься на меня?

– Нет. С чего бы?

М: Мало ли. У меня ощущение всё время, что я как будто в чём-то виноват перед тобой. Решил уточнить.

– Welcome to my world.

М: В смысле?

– Про чувство вины.

М: У тебя, помимо всего прочего, ещё и чувство вины?

– Бесконечное и неистребимое.

М: Перед кем? Перед Маэлем?

– В том числе. В первую очередь. И перед прошлым. И стыд.

М: А в чём ты виноват? Почему стыдно?

– Уверен, что хочешь обсудить это сейчас? Может, завтра?

М: Почему нет? Но как скажешь.

– Значит, при встрече.

М: Я тебя люблю.

– Ладно.

На этом всё. Как обычно я опустил междометия и прочие запятые. К чему было это «завтра»? Что там было в этом завтра? Теперь и не вспомнить. Будто моя вина и мой стыд требуют пояснений. Я напишу об этом ещё сотню, тысячу раз.

И все эти переписки.

Я всегда знаю что он скажет. Всегда знаю, что они скажут. Но, как известно, с пониманием у меня вообще трудно. Да. Трудно.

С пониманием ли?

Каждый из них видит свою партию; передо мной – партитура. Я постоянно делаю в ней пометки, не в силах остановиться, не в силах решить – sforzando, fermata, tremolo?

Уж с чем-с чем, а с тремоло мне нет равных.

00:35

Что до оркестровки, я взялся переложить эту песню Даниэля, которая собственно не его, а кавер не помню чей, а Дани сделал новую версию и хочет большой оркестр. При всей его гениальности он не знает чем валторны отличаются от тромбонов – чистота сознания очень способствует гениальности. Оборачиваться не на что. Я сказал ему, что нижняя партия напоминает начало «Картинок с выставки», он спросил: «что это?» – пришлось поставить.

– О! Я знаю эту музыку!

Конечно, знаешь.

Разбираясь с новыми компьютерными программами я вспоминаю диапазоны инструментов, перебирая самое неожиданное, чтоб было красиво. Оказывается, я когда-то не зря этому так долго учился.

Он подошёл к моему пианино – оно стоит прямо посреди большой комнаты – и спросил:

– Ты же играешь?

– Бывает, – ответил я скромно.

– Мммм, может сделаем что-нибудь вместе? Ты поиграешь, я спою.

Хорошо, Дани. Хорошо. Конечно. Я поиграю, ты споёшь.

Только этого мне не хватало.

Интересно всё же, какой он, когда трахается?

01:55

Депрессия по смертности занимает третье место в мире, после сердечно-сосудистых и онкологии. А таблетки я видимо всё же не принял.

02:39

Абсолютно не выношу книги, где главный герой – писатель. Где он – весь такой совсем писатель, куда-нибудь едет и мучается. Невозможностью написать что-нибудь дельное. То есть мне не нравятся писатели, которые пишут книгу с главным героем писателем, да ещё от первого лица. Чувствуете заход?

А так как я пишу эти свои заметки, и может быть – книгу, и предполагается, что я – писатель, я сам становлюсь писателем ненавистного рода, то есть занимаюсь чёрт знает чем, и в таком случае – полное дерьмо.

Что ни день – то новые открытия.

Приму, пожалуй, снотворное. Давно не принимал. Хоть какая-то химическая нагрузка.

10 января 2016. Воскресенье.

14:30

Половина третьего дня. Проснулся, выпил чашку кофе, не забыл про таблетки. Хотел съесть упаковку клубничного творога, но передумал. Ещё кофе и покурить.

Ирина, моя тётка, старшая сестра матери, вчера, когда я позвонил ей сам, повинуясь не внезапному, но порыву, сказала, что курить мне надо поменьше. Не больше половины пачки в день.

– Это почему? – спросил я.

– В тебе веса мало. Полпачки, учитывая массу тела, как раз.

– Не знаю где ты взяла эту теорию, но самое смешное, что это мне говорит женщина, которая курит всё подряд последние пятьдесят лет без всякой массы тела.

Скоро ей шестьдесят восемь. Для меня – ей всегда в районе пятидесяти. Это неудивительно – ей было приблизительно пятьдесят, может чуть больше, когда я покинул тот город навсегда, и всё в нём остановилось – как на старой фотографии. Формалиновая картинка.

– Что твои врачи? – поинтересовалась она, снова закуривая.

– Хожу. В четверг опять. Мы решили сделать паузу на каникулы.

– Как ты выживаешь на эти деньги?

– Как-то.

– Уверен, что врачи хорошие?

– Есть другие предложения?

– Ты можешь звонить по четвергам мне, и будем разговаривать.

– Не получится. Это сложные материи, я не могу никому рассказывать то, что рассказываю им. Плюс, ты заинтересованное лицо, а нужен холодный отстранённый взгляд. И ты не врач, ты не можешь контролировать мои препараты. Следить за эффектом.

– К сожалению, не могу. Я боюсь, что они выкачивают из тебя деньги. Им только дай возможность.

– Вариантов нет. И мне с ними комфортно.

– Понимаю, – вздохнула она. – Только не понимаю что же такое происходит.

– И я не понимаю, для этого и нужный врачи.

Я произносил короткие фразы и снова убеждался, что телефонные разговоры даются мне легче. Ещё лучше – переписка. Я чувствую себя свободнее. Чувствую себя свободнее, когда не нужно смотреть людям в глаза.

Или наоборот, дело даже не в том, чтобы я смотрел им в глаза, а в том, что они меня видят.

Я знаю – это следствие моего отношения к собственной внешности. Я некрасивый. И не хочу, чтобы люди сталкивались с некрасивостью. Не хочу, чтобы они были вынуждены иметь с ней дело.

Ещё есть эмоции, проскальзывающие по моему лицу – они дают больше информации, чем та, что заключена в произносимых словах, и их сложно контролировать. Вербальные построения, особенно письменные, где об интонации приходится догадываться, даже если она выглядит открытой, представляют собой текст, который я считаю необходимым, или лучше сказать – считаю возможным донести.

– Как ты чувствуешь, есть эффект? Есть улучшения?

– Я ничего не чувствую, – понизив голос ответил я. – Врачи пусть делают выводы. Это их работа – следить за тем, есть эффект или нет. Я не могу это определить. Не могу за этим следить.

– Но таблетки действуют?

– Этого я не знаю тем более. Мне не с чем сравнить. Этот эксперимент – он не чистый. Я не знаю что было бы, не принимай я препараты. Мне может сейчас казаться, что ничего не происходит, а они работают. Я не знаю механизмов. Ты же понимаешь как сложно подобрать нужный препарат, так много вариантов и что именно подействует так как нужно… это очень сложно. По правде, у меня нет желания разбираться – я принимаю то, что назначили. Назначат другое – буду принимать другое. Мой психиатр на прошлой встрече обмолвилась, что может предложит что-то новое. С дополнительным действием.

– Да, я понимаю. Тоже недавно сменила таблетки, давление никак не снижалось, а эти прекрасный эффект дают.

– Ты же сама всё знаешь.

– А что толку?

– Вот и я о том же.

17:35

Подобьём итоги. У меня Синдром Курта Кобейна, Синдром Мэрилин Монро, Синдром Гешвинда, Синдром Мюнхгаузена и ещё какой-нибудь пока не описанный синдром, иначе станет совсем скучно, но как говорит мой врач: вы не будете возражать, если диагнозы здесь буду ставить я? Хватит с нас пока и тяжёлой депрессии в активной фазе с суицидальными наклонностями.

Это звучит так вязко и неубедительно, что я то и дело настаиваю на немедленном вымышленном синдроме.

Тем временем, сегодня последний день «праздников», в течение которых М. обещал заехать. Ну, хорошо, не обещал, не обещал. Предполагал, что. Почему я снова свёл его имя к одной букве? Я так долго и обречённо настраивался на встречу с ним, что в итоге раньше всех уверовал в то, что он не приедет. Эта убеждённость особенно ярко проявилась вчера. Я чистил утром зубы и вдруг почувствовал укол желания, саморазрушающего желания, заключающегося в отсутствии желания его видеть.

Я говорил уже о вариациях возникающих идей, что не дают мне уверенности в будущих чувствах, которые возникнут, когда выйдет срок. Когда окончательно выйдет срок – когда закончится день, и я буду вынужден признать, что день закончился – и ничего не произошло. То есть, произошло отсутствие происшествия. Как вариант развития событий.

Уже вчера перед сном, а заснул я довольно быстро, может – из-за вовремя принятой таблетки, я начал понимать что проведу весь день в ожидании, и с каждой минутой буду всё больше смаковать, если позволено употребить это слово, оправдание собственного предчувствия, или не предчувствия, а закономерности, и любой другой на моём месте сразу бы понял, что ничего не произойдёт, нечего и надеяться, но я должен всё прочувствовать до конца и утвердиться в бесполезности самого ожидания снисхождения.

Разговор, который ничего бы не решил, ничего не решает по самой прозаичной причине отсутствия разговора. И я снова растворяюсь во времени и веду счёт дням, или наоборот не веду счёт дням, превратившимся в одно большое облако – бог знает когда я из него выпорхну. В одну или другую сторону.

Выпорхну – смешное слово.

Когда я вечером думал, что ничего не произойдёт, я вспомнил старое то ли письмо, то ли это была попытка рассказа, когда двадцать лет назад, живя в общежитии, я где-то в ночи ждал Катю – я написал те строки, пока её ждал, а ей пришлось лезть через забор и потом ко мне в окно на первом этаже, ведь ночью вход в общежитие закрыт, и вообще – запрещено и нарушает установленные правила, а на окнах решётки под замком, но я взломал замок, чтобы Катя могла ко мне приходить по ночам и если что – прятаться в шкафу.

И я написал тогда эту штуку.

Ждал.

Я ждал тебя так сильно, что на улице перестал идти снег. Или, наоборот, он только начал засыпать мою голову своими дурацкими хлопьями. Я шёл домой и где-то очень далеко завыла собака. Так далеко, что мне пришлось снять капюшон, потому что из-за него я не вижу что происходит в любом радиусе в любые стороны.

Я ждал тебя так сильно, что у меня из почек вышли все камни, отдав меня на растерзание врачам из медицинской комиссии. Я, конечно, люблю твоих родителей, но всё это лишние ассоциации.

Уходя, я забыл взять деньги и теперь вынужден сидеть голодом и чувствовать себя затерянным где-нибудь в Северной Индонезии или том что от неё осталось. И языка не знаю.

За стеной играют на пианино. Час ночи. И пианино расстроено. Мне наказали думать о нём ночью, и потому я жду тебя, чтобы отложить это ещё на одну ночь. Я никогда не умел петь и вряд ли получу Грэмми за лучший бэк-вокал, но на сэкономленные деньги можем купить тебе собаку.

У меня случилась жизнь, при чём довольно давно, хотя это не мешает мне наслаждаться прогулками под открытым небом.

Я ждал тебя так сильно, что в доме отключили электричество, при том что я исправно и – заметь! – ежемесячно плачу налоги и по счетам, и могу спать с желанием или бог знает с чем ещё, тем более что я открыл для себя занимательную игру, суть которой в том, чтобы простые карты служили направляющим звеном в сексуальных забавах. Как жаль, что я не смогу показать тебе как это делается.

Я ждал тебя так сильно, что не заметил как наступил вторник, а по вторникам, обычно, я не пью виски, но может сегодня будет исключением? Я каждый день прохожу мимо будки и мимо дерева и мимо автостоянки и никогда, никогда мне ещё не хотелось жить в этой будке, стать этим деревом, спать на этой автостоянке, что для ребёнка моего возраста выглядит странновато. Мне всегда хочется спать совершенно не там. Но по некоторому стечению обстоятельств я и сейчас сплю совсем не там, где мне бы хотелось, и это немногим лучше автостоянки, тем более рядом дерево и рядом будка. Каждый день я прохожу мимо гостиницы и каждый раз охранники провожают меня долгими похотливыми взглядами. Мы понимаем, что мне это только кажется, или хочет казаться – с недавних пор не люблю охранников, охраняющих не меня.

Я ждал тебя так сильно, что мне захотелось заблевать собственный унитаз от ощущения своего величия. Я почти сделал это, но остановился, поняв, что у меня нет собственного унитаза. Ты веришь, у меня даже нет своего места чтобы с наслаждением поблевать. Кажется, именно это называется Родиной. Те люди, которые уже блевали в этот унитаз, не знали, что это не мой унитаз, что это унитаз Родины.

Я ждал тебя так сильно, что на минуту ощутил себя потомком царственных нибелунгов. Если бы я правда был их потомком, я не ждал бы тебя так сильно – потомки нибелунгов не умеют ждать, а царственные тем более, и потому я убеждаю себя, что горжусь тем, что я не их потомок. Иногда мне кажется – я вообще не потомок, и у меня никогда не было предков и сам я не стану предком, пращуром, старцем. Это, конечно, меланхолия. Особенно если мы поменяем потомков и предков местами.

Я ждал тебя так сильно, что забыл как надо курить. Забыл каким концом сигарету вставляют в рот. В этой оральной фиксации её ущербность перед членом – там никогда не перепутаешь. И остаётся принять только одно решение – куда вставлять. Или лучше – во что. Но я об этом не думаю, иначе есть риск не вставить вообще, но это уже другие фиксации.

Я ждал тебя так сильно, что на сороковой минуте стал представлять, что больше никогда тебя не увижу. И никогда не смогу прийти на твои похороны. Только из-за того, что ты всё равно меня переживёшь, не успев загадать то единственное желание. К тому же, я совершенно не люблю похороны. Все приходят туда за бесплатным алкоголем, и ни в каком другом месте его не бывает так много. И я очень хочу памятник-сад. В нём обязательно должны расти крыжовник, гладиолусы и остальное что хочешь. И непременно фонтан.

Я ждал тебя так сильно, что было бы уместным, если бы ты всё же не пришла. И не пришла уже никогда, а я бы так и остался писать всю эту чепуху о несостоявшейся личной жизни.

И может быть научился петь, и по вторникам пил виски и наконец-то заблевал унитаз, который никогда не будет моим, а если появится свой, то кто же так делает.

Но всего этого никогда не произойдёт, потому что ты пришла.

Апрель 1998.

11 января 2016. Понедельник.

16:12

Что, если всплеск моей депрессии – не следствие, а причина? И сам того не заметив, я стал невыносим. В этом случае разрыв с Маэлем служит и толчком к усилению болезни, и результатом постепенного погружения в болезнь по прочим причинам – и я оказался не способен это осознать.

Впрочем, вопрос осознания – спорный, как и попытка выяснить что первично. Если моя депрессия носит хронический характер с периодическими ремиссиями, то время совместной жизни с Маэлем – не более, чем желание соединить две крайние точки. Оказывать ему поддержку, по возможности оставаясь спокойным и уверенным внешне, скрывая бушующую внутри бурю.

С этих позиций – у него есть полное право обвинить меня в неискренности. Слова «я хотел как лучше» вряд ли могут служить оправданием.

Теперь я отпустил всё на волю. Высвободил. Или не так. Сидящая в клетке птица принялась ломать прутья, уверовав в свои силы, и приложила чуть больше стараний; а я, наблюдая за процессом, всего лишь слегка ей помог. Я не сломал клетку, но подсыпал корма. Заклеил всё прочее клеточное пространство, чтобы птица сосредоточилась только на одном конкретном участке – там, где уже начала образовываться брешь. И птица пробилась, оставив мне пустую клетку. И я забрался в неё – через брешь, которую продолжаю видеть, но боюсь сделать следующий шаг. Птица кружит перед клеткой, обмахивает меня огромными крыльями, и мне кажется, что если я попробую выбраться – она сожрёт меня, проглотит, ибо она жрёт всё, что только может сгодиться в пищу. Чем больше становится птица – тем меньше у неё шансов добраться до меня через выломанное отверстие в клетке, так что тут я в относительной безопасности. В ожидании возможности побега.

Да.

Маэль так и не приехал. Срок, им же самим установленный, истёк. Так всегда и бывает. Я разочарован. Может, к этому он стремился, полагая, что выпутаться из стянувших меня канатов я могу лишь с помощью разочарования. Но мы прекрасно знаем как это работает. Если сегодня я чувствую себя меньшим трагиком, чем обычно, несмотря на смерть Дэвида Боуи, явившуюся так внезапно, что мне пришлось осознать её, прежде чем встать с постели – это не значит, что я буду избавлен от вспышек в дальнейшем. Вспышки возникают и исчезают спонтанно, представляя собой последовательные увеличения и уменьшения силы звука, превращаясь временами в теперь неизбежное fortissimo (к вопросу о создаваемой партитуре), как бы я не сомневался в нём вчера, и которое я упускаю, как плохой дирижёр, не заглядывающий дальше уже разученных тактов. Но как увидеть эту партитуру целиком, если музыка ещё не дописана и я не могу даже предположить сколько осталось до финала. И не окажется ли там репризы. И будет ли cadenza. И хватит ли мне мастерства её исполнить.

Я мучаюсь желанием отправить Маэлю сообщение с пустынным, очередным промежуточным итогом – и не нахожу слов. Чтобы это звучало не зло, не категорично. Лишь с оттенком констатации факта и окружающей меня печали.

Опасаюсь ли я ответных слов? Конечно. Какими бы они ни были.

17:42

Довлатов пишет «Бог» с большой буквы, а «дьявол» – с маленькой. Думаю, что виной корректура. И то и другое вроде не имя, простое понятие, и должно быть написано с маленькой буквы, или, если имя – с большой. Или вопрос – в уважении? Или в том, что бог существует, а дьявол – нет? Не понимаю. Нелогично как-то. А если и логично – означает ли это что то, к чему я отношусь с презрением, я должен писать с маленькой буквы, а то, чем восхищаюсь – с большой?

Я пишу всё как попало, уповая на согласованность букв, выражая запятыми только эмоциональные паузы. Или – не только. Язык существует отдельно и сам по себе, а я смущаюсь его способности молчать там, где молчать невозможно.

18:50

К вечеру жутко разнервничался. Словно что-то не успеваю. Не исключено, что такое состояние подпитывается недостатком еды. Сто граммов творога, небольшая баночка йогурта – вот и всё.

Чувствую себя так, словно не выполнил обещания, устойчивого обязательства. Или понял, что уже не смогу выполнить, не успею – и придётся оправдываться, укрываясь стыдом.

За окном мороз, в доме тепло, внутри меня – холодно. Три пласта пространства. Нарушение самоидентификации.

00:33

Ничего ему так и не написал. Не решил чего боюсь больше – выбранных слов или ответа. Или отсутствия ответа.

Впереди ночь, время когда трудно оставаться наедине с собой. Наедине с другим собой. Он слишком непредсказуем, я не знаю, что от него ожидать. Или – наоборот: он очень предсказуемый, я знаю что от него ожидать и хочу избежать этого.

Слушал любимые песни Боуи. На пластинке Reality он рассказывает, как почувствовал себя старым, и я не просто слушаю – я сравниваю ощущения. Мне хорошо известно, как чувствовать себя старым. Все эти The Loneliest Guy и Bring Me The Disco King словно списаны с отпечатков моих пальцев. По ним движется игла и получается музыка.

Потом я поставил This is Not America, и подумал – вот уж точно.

02:43

В итоге я послал сообщение Гуди с вопросом – что написать в сообщении Маэлю? Гуди тут же мне позвонил, а я этого не люблю – меня выдаёт голос, и связки замыкаются. Как можно говорить, когда кажется что невозможно ничего сказать. Я сохранил физическую способность, но тут выяснилось, что коммуникационные навыки в отношении тех, с кем они, по совести, не должны быть потеряны, оказываются потерянными вдвойне.

– Зачем тебе нужна эта черта? – спросил он полусонным голосом.

– Ну, зачем… – произнёс я, раздумывая как это объяснить. – Мы вроде договаривались, «на праздниках». Праздники кончились.

– Ты сам тоже никак не проявился, сидишь и ждёшь.

– Именно так. Но я не могу проявиться. Проявиться – значит опять стать навязчивым. Снова получится, что это нужно одному мне.

– Я правильно понимаю, что ты просто хочешь его увидеть, посмотреть на него?

– Нет. Я не просто хочу его увидеть.

– Что тогда? Чего ты хочешь?

– В том и дело – я сам не знаю чего хочу.

Тут я соврал. Всем прекрасно известно, чего я хочу. Я хочу, чтобы он увидел меня разбитым, и проникся сочувствием. Пожалел. Жалость иногда не такое уж плохое чувство.

Больше того – я хочу, чтобы он вернулся, поняв, что я без него не живу. И я бы очнулся, снова стал сильным и так далее.

Глупо. Очень глупо. И безнадёжно. Но мы говорим о желаниях, а не о возможностях.

– Ты можешь написать что-нибудь простое. Вроде: мы договаривались встретиться, как насчёт завтра во второй половине дня? Чтобы срок был обозначен сразу. А он в ответ что-нибудь типа: завтра я не могу. Но это будет сдвиг.

– То есть, без драм?

– Конечно, без драм. У тебя и так сбитое восприятие.

– Тоже мне новости.

– Тем не менее. Что-то очень простое. Чтоб он смог ответить. А то получится, что ты его обвиняешь!

– Так и есть. Я его обвиняю. Он сам обозначил время – время вышло.

– Почему ты не написал ему два, три дня назад? С напоминанием. Почему не сделал шаг?

– Я только и занят тем, что делаю шаги. А они никому не нужны. Мне хотелось почувствовать заинтересованность. Почувствовать нужность. Но я её не почувствовал. Что, в общем, предсказуемо. С самого начала было понятно, что никакой встречи не будет, и надеяться не на что.

Гуди рассмеялся куда-то в другое пространство.

Как же я ненавижу, когда они смеются! Что тут смешного? Или даже если кому-то смешно, мне – нет. Им подавай драму и ужасы – как жанр.

– Слушай, ну это нормально – напоминать людям о том, что они правда могли забыть, – продолжил он.

– Раз забыли, значит не нужно. Не слишком важно. Что я теперь должен написать, если в голове снова сплошное самоуничижение?

– Здрасьте! Откуда? С чего самоуничижение?

– Это просто. Раз он не приехал, значит я недостоин такой малости, или ok, не малости, но милости. Разговариваю строчками из песен. Ну, то есть, я не заслуживаю внимания вообще. Какая разница что тут со мной происходит.

– Всё равно не понимаю.

Ещё бы ты понимал.

– Не понимаю, при чём тут самоуничижение? То, что ты говоришь – это твоя версия, но есть и другие.

– Другие мне неизвестны. Или известны, но какое они имеют значение, если я зациклен на этой?

– А кому от этого хорошо? – не выдержал он. Настал мой черёд говорить «здрасьте!» Но вместо этого я сказал:

– Ты как будто вчера родился. Одна из главных моих проблем, – отчеканил я почти по слогам, – заключается в том, что я хочу, чтобы мне было плохо.

Неужели я не говорил ему этого раньше? Что я вообще тогда говорил?

– Хочешь, чтоб тебе было плохо? – переспросил он.

– Да!

– Но это уже желание!

– И что?

– А то! Что ты делаешь с этим желанием?

– Я его удовлетворяю.

– То есть делаешь себе хорошо.

– Нет.

– Как нет?

– Ну так, нет. Я делаю себе плохо делая себе плохо. Наказываю себя. Я удовлетворяю это желание, но оно не удовлетворяется. Мне не хорошо от того, что я стараюсь его удовлетворить. Я хочу от него избавиться, но не могу.

– Почему?

– Потому что я хочу, чтобы… не то, чтоб мне было плохо, а чтобы Маэль знал, что мне плохо. Если мне не будет плохо это будет означать, что мне всё равно. А мне не всё равно. Мне – плохо. Я должен что-то преодолеть, правда пока не знаю что.

– Тебе надо преодолеть всё!

– Теперь я прицеплюсь к слову «надо».

– Не цепляйся.

– Приходится.

– Ладно, хочешь – прицепись, что толку? В общем, отправь ему простое sms с простыми словами, а там будет понятно от чего плясать. А то ты себе кишки наматываешь, и хочешь их всем вокруг намотать.

– Так и есть.

– Зачем?

– Пусть все страдают, а не я один. Вы все виноваты, вот и огребайте.

– А ты не виноват?

– Я виноватее всех. Вам до меня не добраться. Но раз меня все упрекают в отсутствии чувств, я покажу вам какие у меня есть чувства!

Честно говоря, этот диалог я придумал. Не буду отрицать сам факт разговора, но он был другим. Или, если быть совсем честным, я развил свои реплики – написал то, что мог сказать, но не сказал, только подумал. Слова Гуди, в целом, очень близки к оригиналу.

Как бы то ни было – завтра я попробую отправить Маэлю простое sms простыми словами. Чтоб было откуда плясать дальше.

К чему тут вообще – дальше?

04:10

Мне нравится сидеть на полу.

При тусклом ночном свете маленькой лампы.

В такие минуты я начинаю понимать что значит – общее. Не в смысле обладания на паях, а общее как ничьё и всех сразу. Общее, как то, что окружает.

Попробую пояснить.

Вот вы о чём думаете? – О детях, погоде, работе, прожиточном минимуме, завтрашнем дне, список можно продолжать почти бесконечно, пока в словаре не закончатся слова. Более того – у каждого свой список и свой словарь, не исключая того, у чего нет названия и что нельзя объяснить. Я думаю только о смерти. Как общем. Думаю о своей собственной смерти. Хотя какая она моя? Это я её собственность, и она приберёт меня как только мы придём к соглашению. Или когда ей вздумается обесценить пакет моих акций с целью последующего поглощения. Я тут, собственно, ни при чём.

Среди прочего, мне не спится, несмотря на принятые таблетки. Сон, как репетиция смерти, меня не поглощает. Я ему неинтересен.

12 января 2016. Вторник.

14:14

Обычное начало: просыпаюсь около десяти и думаю зачем это сделал. Нет-нет, думаю, рано, рано, надо ещё, ещё. Включаю радиоспектакль на старом приёмнике и вижу под него новые сны.

С утра снова болит голова. Помутнение. Или, как это – полное затмение. Всё ещё и сразу думаю над sms Маэлю, и страх как перед выходом на сцену. Вроде и текст знаю (хотя не знаю), и репетировал перед зеркалом (хотя не репетировал), и, кажется, готов к реакции (но не к её отсутствию) – чувство, что всё завалю и буду освистан, осмеян. Беспокоюсь о будущем, когда и так уже всё завалил, и это попытка оправдаться или объяснить почему не получилось. Но дело сделано, и осадок от провала прочно вписался в сознание. Мышцы затекли в неудобных креслах – сидеть в них пришлось слишком долго.

Приму таблетки пока не забыл.

Спросил Хельгу что ей надо на день рождения.

Ответила:

– Бродского. У меня нет.

– Бродского? – не понял я. – В виде книг?

– Ну да. В виде чего ещё может быть?

– Может, бюст.

– Тоже вариант.

– Зайдём завтра вместе в книжный и выберешь.

Я вспомнил, что писал когда-то, что если я берусь читать Бродского, значит всё сломалось. С тех времён ничего не изменилось – никогда не хочу читать его просто так. Только как предчувствие надвигающейся бури. И я читал его утром первого января, когда Хельга ещё спала в другой комнате, оставшись у меня после того, как мы вернулись от Агаты. Я проснулся раньше. Сразу захотелось курить и читать. Даже не желание – рефлекс. Есть моменты, повторяющиеся моменты, когда человек ведёт себя одинаково и повторяется, повторяется, повторяется. Так и я. Достав с полки толстую, подаренную папой десять лет назад книгу избранного, я уселся на пол кухни, с кофе и сигаретой, и открыл книгу на первой случайной странице. И читал, читал, читал. Разрываясь между ощущением грядущего внутреннего коллапса и сожалением, что больше не пишу стихов.

А потом наступил день и я лёг умирать, до сих пор не зная почему не умер.

Этим утром пришла другая новость. Об одном парне, с которым я давно знаком и он жил у меня даже как-то месяца три – в маленькой комнате, регулярно устраивая там оргии, что меня дико бесило, по большей части от зависти. От того, что не могу позволить себе того же. Был случай, когда он начал общаться в приложении для знакомств с М., и как-то вышло, что мы общались с ним параллельно, не зная об этом, мы редко делились возможными связями. Я часто думал о том, что, по сути, спас М. от падения в эту пропасть – но спас ли? Может, это как раз то, что было ему нужно? Случайные связи с развращёнными, развращающими людьми – без остановок, без границ.

Теперь – что говорить об этом?

Маэль появился в моём доме впервые именно той зимой, когда в маленькой комнате жил Расим. Картинка складывалась странная. Но Расим его не узнал – они же никогда не виделись, только фото. Потом Расим уехал. Я сам сказал ему, что нам трудно жить вместе, в одном доме, у нас не получается. Тем более, появился Маэль и я хотел, чтобы этот дом стал нашим. Я совсем не уверен, что он стал таким, но снова упираюсь в понятие дома. Если я сам не воспринимаю его в качестве своего дома, как это может принять кто угодно другой?

И Расим тогда уехал – сначала к неизвестному другу, а через месяц из страны – как водится. Его отпуск в Таиланде из временной перешёл в постоянную форму. И вот сегодня новости – несколько месяцев назад его арестовали по обвинению в торговле наркотиками и сейчас он в бангкокской тюрьме, где в тридцатиметровых камерах содержат по шестьдесят человек. Из еды – миска рисовой похлёбки в день.

Я узнал об этом от мимолётного приятеля, он рассказал, что Расим уверял его что ни в чём не виноват, никакие наркотики он не продавал и сам не принимал, что его подставили – компания в Бангкоке оказалась слишком криминальной. Приговор отменить нельзя, в лучшем случае – снизят до двух лет.

Мне стало его жаль. Очень неприятно, когда знакомый оказывается в тюрьме. Я сам боюсь её до чёртиков, понимая, что для того, чтобы угодить в тюрьму в той стране, где я живу – и делать ничего не надо. Всё решат за тебя. Никому не будет дела до невиновности. Здесь каждый виноват по факту рождения.

В то же время я осознал, что не слишком верю в невиновность Расима. Когда он жил в Москве – он периодически принимал. Может, не торговал, но принимал точно – я не раз заставал его в сбитом состоянии, да и рассказов было достаточно. К тому же, у него ВИЧ, а это усугубляет. Как-то он впал в кому. Никто не понимал что происходит, или, как обычно, все всё понимали, но делали вид.

Увлёкшись воспоминаниями, я вдруг упёрся в одну неожиданно развеселившую меня точку. Я подумал: до чего у человека интересная жизнь! То оргии, то кома, то тюрьма. Биография, достойная отдельной книги. Плюс – у него очень красивый брат.

Испугавшись этих мыслей я немедленно собрался и стал мотать головой и твердить: нет-нет-нет, я бы умер от ужаса, немедленно, моментально. Но это приводит к другой, не менее смешной мысли – я не хочу умирать. Но разве меня спрашивают?

И Расим как один сплошной «Полуночный экспресс» Паркера. Или «Бангкок Хилтон» Кена Камерона.

Каждый вспомнит любимое.

00:42

Размазывая снег под ногами я пустился в ощущение завтра. Что вообще возможно какое-то завтра. Само по себе. И я в нём буду. Это надо прочувствовать.

Люди, живущие с постоянным ощущением «завтра» – не думают о нём. Они думают о делах, строят планы, мечтают выспаться, не задумываясь о том, что могут не проснуться. Для них «завтра» существует по умолчанию. Само по себе. Оно очень естественно. Всё, что нужно сделать – насытить его делами. Даже если появляется мысль, что «завтра» может не быть – мысль, к слову, весьма здравая – она существует именно как мысль, но не как ощущение.

Для меня «завтра» давно закрыто. Я могу его предполагать, и так же строить план, но я его не ощущаю. Как ощущение существует моя мысль, но не «завтра».

Выйдя во двор курить и смотреть на снег, я очень глубоко внутри вдруг почувствовал неизбежность «завтра». Его присутствие в протяжённости времени.

Вот так чувствуют себя нормальные люди? – подумал я.

А Вова сказал, что всё время за меня волнуется и не знает почему.

– Что-то, – говорит, – не так. Кругом снег, а ты в кедах.

– Они на меху, – отвечаю, и нагнувшись выворачиваю язычок, демонстрируя белый ворс.

– Всё равно волнуюсь, – говорит он, выбрасывая сигарету в переполненную урну.

Не могу представить что делать с этим волнением. Да и что теперь.

Включил Aerial, Кейт Буш. Новые откровения старых пластинок. Песня Pi – совершенна. Я не знаю о чём она – мне достаточно цифр.

02:45

Я ведь сам внушил ему это – что никто не сделает его счастливым, кроме него самого. Чего же я теперь хочу? Вот он и делает себя счастливым, подбираясь к тридцатилетию. А я не укладываюсь в схему его счастья. Лишний символ. Опечатка.

Какая лживая мысль. Вероотступничество. Как тогда понять, что я не мыслю своего счастья без него – без другого? И не могу сделать счастливым себя. Или – не хочу? Оправдываюсь болезнью. Своей зависимостью. Она не может принести счастье ни в каком виде. Эту теорему ещё никто не доказывал.

13 января 2016. Среда.

11:50

Вдруг он был прав? И то, что я никак не соберусь отправить ему sms означает, что я не слишком этого хочу. То есть, я хочу, но срабатывают защитные механизмы, включаются внутренние противоречия, и «нет» перевешивает «да».

«Нет» всегда перевешивает «да» – с ним проще смириться, даже не смотря на замызганное «лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть».

Но кто тут говорит о жалости. Я и правда нахожу в себе такую злость и удовлетворение от этой злости, что это похоже на бросать курить. Пока я два года не курил, я постоянно задавался вопросом как у меня это получилось, а получилось очень просто – я вернулся из Праги и мы немедленно так напились с папой, что я уехал в клуб и впервые за долгое время потерял зимние перчатки и телефон. Раньше я так часто терял телефоны, что однажды мне это надоело и я перестал покупать новые, год или около того обходясь без мобильной связи, не оказавшейся столь уж необходимой. Но когда я вернулся из морозной Праги, потеря телефона была так удивительна – я вообще очень давно ничего не терял – что даже не расстроился.

Известно, что после большого количества алкоголя накануне я никогда не курю на следующий день и с недоумением смотрю на тех, кто хватается за сигарету, когда голова и так неспокойна. «Оттягивает» – объясняли они.

Не знаю что у них оттягивает – мне было противно. И вернувшись из Праги, напившись до беспамятства, проспав полдня, я, как обычно, совершенно отказался курить, не видя в этом ничего удивительного.

На второй день курить не хотелось тоже.

На третий – опять. Или я подумал об этом, но и мысль и просыпающееся желание были такими тусклыми, что я решил проверить, что будет дальше. Я уже думал о том, чтобы бросить – это перестало приносить удовольствие, стало невкусно и я курил очень мало. Поэтому когда появилась возможность устроить эксперимент – я за неё ухватился. И продержался два года. И держаться не нужно было – никакого насилия. В один момент я перестал об этом думать и осознал, что затея увенчалась успехом. Меня бесконечно спрашивали как я бросил курить, уверяя, что человек всегда помнит день последней сигареты. Я не помнил. Это было где-то в феврале, но и про февраль я помню только из-за Праги, где стоял жуткий мороз, а потом резко растаяло. Это была моя первая Прага и недавно я почувствовал, что пора бы туда снова – я говорил об этом.

Возвращаясь к нынешнему состоянию – оно как с последней сигаретой, с тем внезапным бросанием, за которое я пытаюсь ухватиться в стремлении повторения эксперимента. Но история показывает, что курить я начал снова, когда всё вокруг стало разваливаться и перестало хватать тепла. Так что в этом есть нечто заместительное. Замещающее. Субституция. Как говорили в моём петербургском детстве – во рту скучно.

13:46

Если второй день мне кажется, что я здоров, означает ли это, что я наконец-то сошёл с ума?

14 января 2016. Четверг.

14:49

Намучился с оркестровкой – такое приятное мучение. Осознание, что я что-то помню. Или помню почти всё, необходимое для таких несложных построений. Вспомнив альтовые ключи и строй я смог переключиться на саму оркестровку, находя наиболее интересные созвучия. Дани просил снять всё один в один, но я буду рекомендовать ему внести изменения. Синтезированный звук даёт свой эффект, но всё искажается, когда подключаются реальные скрипки и валторны.

Занимаясь оркестровкой, я забыл про остальное – мне просто некогда было думать о другом. Это всепоглощающее увлечение рассеивает вечные попытки стабилизировать состояние. Плюс, перебирая основы, я пустился в процесс обучения – в повторение давно пройденного. В моменты пауз я вспоминал, что по оркестровке у меня всегда было «отлично» и я особо гордился переложением до-минорной фуги из первого тома ХТК для трёх саксофонов и ударных. Она до сих пор хранится нотной тетрадью в моих архивах. Но кто её будет играть.

Обучение чему угодно всегда сказывалось на мне хорошо. Получение новой информации – как стимул расширить границы и постичь неизведанное. Всё, что только можно постичь. Это ещё одна зависимость, но я не склонен думать, что обучение и работа вытесняют мои загоны. Это разные стадии, дающие разный эффект.

Суть не в том, чтобы отвлечься с помощью заполняющей время работы от переживаний и ощущения беспросветности, или – пользуясь любимой формулировкой – непроисходящего. Правда в том, что сейчас я скорее спокоен, и потому могу работать. Во время приступов, или лучше использовать устоявшееся в моём мире определение – «вспышек», всегда имеющих протяжённый характер, и я никогда не знаю где их начало и когда будет конец, я не могу работать совсем. Вообще не в состоянии что-либо делать. Любая деятельность не имеет смысла и не вызывает интереса. Можно сказать точнее – интерес тут ни при чём. Это элементарное отсутствие сил, замешанное на убеждении, что мне ничего не нужно.

Ну и что, говорю я себе, ну и пусть. Впадаю в особое агрегатное состояние, из которого не выбраться ни усилием воли, ни убеждением, ни попыткой имитации.

То же самое происходит с книгой. Она зависла на стадии выпуска и мне никак не приходит письмо с информацией о начале предзаказа. Это тревожит. Я не могу сбросить этот груз, чтобы идти дальше. Необходимо избавиться от груза. Я постоянно проверяю почту, зная, что когда придёт письмо из издательства – я получу оповещение в телефоне. Но письма нет, и я не могу закончить эту главу – все те главы, из которых сложена книга. Чтобы поставить её на полку и забыть, получив удовлетворение от завершившегося процесса. Сказать себе – я это сделал, всё позади, будем жить дальше, без этого, с чем-то другим. Или не будем.

15:40

Таблетки выпил. Две чашки кофе тоже. Пора собираться к врачу. Первый сеанс в этом году. Соскучился.

Не забыть:

– Расставить пункты, по которым я виноват перед М.

– Расставить пункты, которые должны обозначить моё выздоровление.

– Расставить пункты желаний, пока я относительно стабилен.

01:45

Первым делом я поставил Kate Bush, потом Years&Years, и успокоился на Depeche Mode. Пришлось проехать три станции в метро в и без того неприятное пиковое время, и мне нужна была весомая музыкальная поддержка. Сильно отвлекающий фон, в котором я смог бы уткнуться в разбор текста, попытавшись не замечать ничего вокруг. Книга не вариант, три станции – не то расстояние. У меня был с собой Томас Манн, но я воздержался.

Людей в метро было не много, ни в вагонах, ни в переходах, ни на эскалаторах. Выйдя на улицу 1905 года я поразился тому как давно тут не был, хотя с прошлого сеанса прошло всего две недели. Удивительное ощущение, смешавшееся с параллельными открытиями.

Во-первых, у меня получилось поймать удовольствие от музыки – в обтянутых одеждой руках рождались мурашки. «Ух ты!» – подумал я.

Во-вторых, несмотря на то, что город представлял собой нечто замызганное, с полужидкой кашей под ногами, с суровыми лицами жителей – я всё же умудрился каким-то образом отметить его красоту. Разноцветные огни, гирлянды, оставшиеся от празднования Нового года, яркие витрины, пусть всего две, но яркие, всё это позволило осознать, что я сейчас в центре улицы, посреди Москвы – и не испытываю раздражения. Больше того, я почти ощутил подобие праздника, предвкушение наступающего Нового года, и пусть это будет в-третьих.

Свернув в переулок я целое мгновение думал, что нахожусь вовсе не в Москве. В Берлине, в Вене, в Стокгольме – но только не в Москве. И здесь Рождество, и всё что мне нужно сделать – докупить подарки, а потом будет праздник. Он надвигается, он приближается, он уже здесь, он во мне, а я – в нём. Давя ногами бугристый снег я дошёл до терапевта, утвердившись в ощущении, что успел слегка соскучиться. Кажется, ХП заметила улучшения. Даже если я снова напялил маску, она не слишком отличалась от моего истинного лица, от того, что я в тот момент полагал истинным лицом. Лица, которое я никогда не могу найти и сегодня вдруг уловил его возможность. Саму идею его существования, идею, что оно есть, что оно должно быть.

– Кофе? – предложила ХП.

Я выпил дома три чашки, но ответил:

– Пожалуй.

Она принесла, поставила на стол. Я вытащил из коробки салфетку и подложил под чашку. Она улыбнулась. Я всегда так делаю. Ещё я всегда сразу думаю как бы запомнить всё, о чём мы будем говорить.

– Как вы сегодня себя чувствуете? – спросила она.

– Я ждал этого вопроса, – сказал я, – и даже продумал ответ. Представил начало.

– Да, это стандартный вопрос, – снова улыбнулась она. – И что вы придумали? Что представили?

Я улыбнулся тоже и развалился в кресле.

– Тогда надо начать сначала и заново, – уверенно сказал я. – Давайте пойдём по сценарию.

– Хорошо, – согласилась она. – Как вы сегодня себя чувствуете?

– Удивительно! – ответил я, отметив как искренне это прозвучало, несмотря на мысленную репетицию.

– Рада слышать.

– Теперь подробней? – спросил я.

– Да, теперь подробней, – улыбнулась она опять, словно и правда была рада, что я чувствую себя удивительно и мы наконец поговорим более открыто, чем обычно.

– Ну, знаете, город… – начал я, и рассказал о своих ощущениях от города, о том, что вот уже несколько дней чувствую себя более собранным, о том, что слегка соскучился, о том, что много работаю, всё время чем-то занят, всё время что-то пишу, только сплю мало, часов по шесть, иногда заставляю себя спать дольше, но получается не всегда, а таблетки, ну что таблетки, не уверен, что они влияют на мой сон.

Я остановился и понял, что не помню – говорил я о действии и бездействии препаратов на этих страницах или в одной из бесед с ХП? Или вообще не говорил, а только подумал?

Но мне нравится принимать таблетки! Я же болен! И нет, нет, синдрома Мюнхгаузена у меня нет, я не подхожу по пунктам. Да, я хочу внимания, но я не уверен, что здоров. Я не хочу вас обманывать просто так, ни за что. Будем продолжать. К тому же, вы мне польстите, если заметите, что я имитирую эмоциональное расстройство, я не такой хороший актёр, я не играю, разве что иногда притворяюсь, мимикрирую, но для мимикрии нужна окружающая среда, а у меня откуда среда? – издевательство одно.

Андриан? Думаю, он любит меня, конечно, а я – я ему доверяю, но разве в этом спасение? Это ощущение человека рядом. Он не спрашивал зачем, почему, я сказал – и он сразу приехал, правда у него никогда нет денег. Или он скрывается. Но разве в этом спасение?

Вы знаете «Властелинов времени»? – старый мультик Рене Лалу. Я увидел его в шестилетнем возрасте и потом долго искал – позже он породил во мне такие глубинные смыслы, так отпечатался в моём бессознательном…

Но стоп. Об этом завтра. Сегодня я что-то устал и хочу почитать. Таблетку выпил.

15 января 2016. Пятница.

12:22

Когда я говорю, что мои настроения появляются и исчезают сами, как им вздумается, и это гормоны, нейромедиаторы и хрен знает что ещё – я намеренно умалчиваю о некоторых факторах. Эти факторы, упоминания о них – сами по себе являются одним из факторов. Но сейчас мне всё равно. Я готов.

Я готов почти ко всему, пользуясь фразой Антона, разрушившего мой мир десять лет назад. Второй эпизод – так это называет мой психиатр, не вникая в подробности. Исход из эпизодов одинаков, а у психиатра другая задача. Как и у Антона сейчас. Я попробую о нём позже, иначе попытка рассказать о факторах ухудшающих моё состояние обернётся стремлением избежать этого. Отложить на потом. Надо отвлечься. Очень надо отвлечься. И я буду писать, пока пальцы не отвалятся, или пока не придёт Агата. Да, должна прийти Агата. Жаль, что без собаки.

В общем. Включил новый альбом Skunk Anansie и сравниваю ощущения с теми, что были шестнадцать лет назад. Тогда я тоже просыпался в три часа дня и слушал Skunk Anansie, узнав о них впервые. Пластинка стала саундтреком лета, моего опустошенного петербургского лета, когда я совершал такие открытия, что они укрепили фундамент моего безумия. Днями и ночами напролёт я лежал в одинокой петербургской квартире и читал фоном Тургенева, порой выбираясь в клубы, переоткрывая их заново. Самым ярким моментом, как последствием таких вылазок, стал секс, или его попытка, на лестничной площадке многоэтажного дома с каким-то заезжим парнем. Ему нужно было на поезд уходящий утром чёрт знает куда, но мы успели доставить друг другу несколько неприятностей – это был первый раз, когда я заплатил за секс, или его попытку.

Я обещал дать ему денег на такси и на завтрак и на что-то ещё – небольшую сумму, для меня не слишком значительную, хотя в то время я мучился безденежьем, но ему эти деньги были нужнее, они что-то для него значили, а я, в свои двадцать или чуть больше, был наименее ужасным вариантом из тех, что были ему предложены.

Ничего у нас толком не получилось. Алкоголь, лестничная площадка, его неумелость и заметное нежелание – вряд ли это способствует хорошему времяпрепровождению. Я быстро избавился от него и пошёл домой, уставший и непонимающий что это вообще было. Зачем мне это вообще было нужно.

Теперь я знаю – это была попытка борьбы с настигшим приступом одиночества. Шаг навстречу опустошению, которое я учился принимать без отчаянных попыток заместить его искусственными материями, раздражающими кожу и глаза, невыносящие солнечный свет. То, о чём я никогда не смогу вспомнить.

Я признаюсь, что иногда скучаю по тёмному ночному Петербургу. Летнему ночному Петербургу, без всяких белых ночей – они никогда не были такими уж белыми.

Москва ночью нравится мне гораздо меньше. Она – только место, где выключили свет, даже если света от множества ламп полно, и порой сверх меры. Москву я предпочитаю в утренние часы – в рассвет, зарождающий ещё один бесполезный день. Когда становится ясно, что ничего не изменится. Всё будет так же. Всё останется тем же. Не лучше и не хуже. Если, конечно, не вмешается один или несколько факторов, о которых я пытаюсь рассказать. Но есть ли необходимость о них рассказывать? Они настолько ясны, что говорить о них открытым текстом не то чтобы скучно, но как-то глупо. Это станет простым повторением не раз сказанного – и давно осмысленного. Осознанного. И если чего и требующего, то лишь обычной фиксации. Слова остаются словами, они звучат как звучат. И я говорю: да, это снова произошло, и это работает вот так и вот так.

И уходя под воду, испытывая воздействие успокаивающего давления и перегрузки, я рассказываю.

16:59

Вынужден был прерваться – приезжала Агата. Зачем-то привезла еды. С моими замедленными процессами её хватит дня на четыре. Агата очень красивая. Каждый взгляд на неё – болезненное воспоминание о её брате, от которого никуда. В последние дни я немного расслабился, но только потому, что очнувшаяся злость затмила все прочие чувства.

Сегодня я снова проснулся с больной головой и почти в панике. В таких разобранных элементах, что не сразу понял где тут руки, где ноги, где что. Одна голова, как и прежде отвечающая не только за разум, или его подобие, но и за чувства.

Причиной – сон. Сновидение. Снился Маэль и он был не один. Холод встречи и мёртвые презрительные взгляды в мою сторону перетекли в страшное безразличие.

Он повернулся и сказал:

– Я пойду.

И ушёл.

Но как отпустить его? Разве я мог отпустить его? Разве мог отпустить его так? Погружаясь в подозрения и осознавая необходимость знать – куда он, зачем он, к кому он?

Я пошёл вслед за ним по лестнице. Это была лестница бабушкиного дома, явившегося снова, как запретный символ любви, поддержки, заботы, свободы, и в то же время – как символ утраченных надежд. Я бежал вниз по ступенькам и вспоминал как всегда мне было важно знать где он. Что делает. Всё ли с ним в порядке?

– Контроль? – спрашивал он, когда я начинал задавать слишком много вопросов, слишком больше дозволенного.

– Я волнуюсь за тебя всё время, – отвечал я, осознавая что в этих словах достаточно места и для ревности.

Я так боялся его потерять. Так сильно боялся, что перестал задавать вопросы совсем, чтобы случайно не проникнуть на запретную территорию. Тогда оказалось, что моя опасливость и искреннее стремление угодить были в итоге восприняты как безразличие. Я уже начал погружаться в болезнь и всё больше спрашивал себя – где моё место? кто я для него? из чего состоит это «мы», если это «мы» вообще возможно? Если эти субстанции смешиваются. Если они, согласуясь с законами природы, способны вступать в реакцию.

Потом его стало всё раздражать. Я знал, что это неизбежный этап – его надо переболеть. Но он говорил: «Я не чувствую себя счастливым». А я ничего не мог сделать. Не мог понять что ему нужно. Прояснения и кажущийся найденным ответ приводили к тому, что пытаясь уделять ему больше внимания, показывая заинтересованность, порой вымученную, но я честно старался – я сталкивался с им же установленными барьерами. Я привык к ним. Они так прочно укрепились в моём сознании, что пробить беспрестанно возводимую стену казалось невозможным. Вытаскивать по кирпичику? – кто же будет ждать так долго.

И он ушёл. А я, сбегая по лестнице, переполняемый любовью, ревностью и опустошением, думал что не могу отпустить его, не могу упустить его снова. Ещё не всё сказано. Не всё сделано. Он позволит мне. Позволит быть. Позволит стать. Захочет, чтоб я стал. В нём так много сердца. Я бежал по лестнице, и оказавшись во дворе столкнулся с тем, чего больше всего боялся. Рядом с ним стоял молодой темнокожий парень в смешной шляпе, вроде той, в которой расхаживал Тадзио в висконтиевском фильме. Я увидел их – и всё остановилось. Сердце остановилось. Я проснулся, больше не в силах выносить этот кошмар. Сон явился сигналом, толчком к пониманию, что как бы я не убеждал себя, как бы в иные дни не чувствовал себя свободным – от него не избавиться. Это невозможно. Пока невозможно. Любое напоминание – как очередной шаг в пропасть. Я продолжаю падать, отчаянно перебирая ногами в воздухе, не осознавая бесполезность этих движений.

Подобный толчок случился вчера – я зашёл в банк снять денег со счёта, чтобы расплатиться с терапевтом. Я оставил ей двойную сумму – за работу первого и второго января, за её участие, за нашу многочасовую переписку; я решил, что должен поступить именно так.

Она пыталась протестовать:

– Мы договаривались, что вы платите только за сеансы. Переписка не учитывается.

– Во-первых, ни о чём таком мы не договаривались, – ответил я, и ушёл, оставив деньги на полке.

И вот, стоя в банке, я услышал сигнал sms. Достав телефон я увидел, что сообщение пришло с незнакомого номера – имени не было, только цифры. Я говорил, что удалил Маэля из всех социальных сетей, хоть и набираю иногда его имя в поиске, чтобы нанести себе очередную рану. Его номер телефона я тоже удалил из списка контактов. Вздумай он написать – номер высветится цифрами. И я увидел sms, увидел цифры, и в мгновение во мне всё обрушилось. Я даже не успел представить текст, решив что это возможный ответ по поводу нашей несостоявшейся встречи, и начал судорожно придумывать свой ответ на ещё непрочитанное сообщение. Это длилось максимум полсекунды, четверть секунды, пока дрожала рука. Да, я удалил его номер, но я помнил его почти полностью – наши номера удивительно похожи. Этот был совсем другим и конечно сообщение было не от него.

Я выдохнул страх, ощутив облегчение от того, что sms пришло именно в этот момент, когда я в пяти минутах от терапевта и смогу немедленно рассказать о том, что почувствовал. О своей немедленной реакции на само предположение его появления.

И она успокоит меня. Или пожалеет меня.

Но я не рассказал.

Как много остаётся на следующий раз. Как много всегда остаётся на следующий сеанс. Мы никогда ничего не успеваем.

16 января 2016. Суббота.

12:39

Занимаясь оркестровкой песни и сейчас сделав паузу – надо показать Даниэлю предварительный результат и внести возможные изменения – я не устаю радоваться тому, как сильно меня занимает этот процесс. Радоваться – слишком сильное слово, но оставлю как есть. С каждой новой нотой во мне всё больше просыпается интерес к музыке. Желание выйти за рамки материала и соорудить что-нибудь своё. Струнный квинтет. В минимализме, шугейзе, эмбиенте. Зарисовку в духе Sigur Rós или за границами Sigur Rós. Слушать собранные в компьютере звуки перед сном и реагировать на неизбежность экспериментов. Провозглашая право на любые материи, при условии что они имеют ко мне отношение.

Точно так же, на днях, проснувшись от холода, я увидел, что сбросил одеяло на пол; передо мной протянулись мои собственные голые ноги. Худые, но стройные. Потянувшись, я вдруг подумал – не вернуться ли в балет, в самой мягкой его форме? Ощутить тянучесть связок, распрямление позвоночника, сокращения мышц и, параллельно, упрямую строгость станка. Я вспомнил как любил свои занятия, как терпел любые нагрузки. Идея с балетом завладела мной так стремительно, что я не исключил возможности заниматься не в одиночестве, а в группе из пяти-шести человек, пытающихся вытянуть мостик почище моего. Но оставим мостики мостостроителям.

Больше всего мне нравилось тянуться руками к ступням, упираясь лбом в колени – и сидеть так, чувствуя растяжение каждой мышцы, каждой связки. Это растяжение, плавное и медитативное, катится тёплой волной от самых кончиков пальцев, через икры к коленям, затем к бёдрам, спине, переходит на шею, напряжённую от ритма дыхания, и изливается через макушку, замыкая круг снова на кончиках пальцев. Представляя подобное положение вряд ли можно утверждать что оно есть круг, но кого волнует точность? Кого волнуют такие мелочи? Особенно если они похожи на желание написать стишок, к которому придумана первая строка.

А книга, судя по всему, не выйдет никогда. Издательства издеваются.

17 января 2016. Воскресенье.

18:44

Хельга пробыла у меня два дня. Мы пересмотрели сотню фильмов, съели центнер еды. В промежутке выбрались в книжный, где найти хоть что-нибудь полезное – та ещё задача. То ли последствие праздников, и магазины ещё не оправились от подарочного безумия, то ли мои вкус и желание слишком разнятся с предлагаемым ассортиментом. Но главное не это. Главное – мне опять захотелось потрогать собаку, заодно проверив свою реакцию на дом, вызвавший в новогоднюю ночь столько эмоций.

– Только обещай не впадать в кому, – попросила Хельга.

– Попробую, – сказал я, отметив про себя, что именно этого я обещать не могу.

Тут должен быть вопрос: могу ли я вообще обещать хоть что-нибудь, но побережём место.

К Агате мы заявились с двумя пирогами. Кроме самой Агаты, её детей и собаки дома никого не было. Я сразу прилип к Брэнди и он был не против.

Моё второе пришествие убедило в том, что необходимость появляться в этом доме сопряжена в первую очередь с моим излечением. Я должен научиться воспринимать этот дом иначе – не как тот, старый дом, где я проводил ночи и готовил ужин, а как дом новый, как новый дом Агаты, ведь я бывал в её старом доме, но кажется никогда не готовил там ужин.

Теперь этот дом – её дом, и я должен очистить сознание и принять дом заново. Научиться принимать его заново. И я учусь.

Изведя Брэнди и выпив бокал белого вина, я сказал что, пожалуй, прихвачу с собой томик Гамсуна – и до скорой встречи.

Коллапса удалось избежать. Я старательно вычёркивал из сознания любые ассоциации и заставлял себя думать о чём угодно, только не о прошлом. В доме не осталось ничего, что должно напоминать о нём, убеждал я себя. Разве что двери, номер квартиры, да полки с книгами. Стоит ли пояснять, что я взял одну из книг именно затем, чтобы проверить реакцию не только на прикосновение, но и пусть временное, но обладание. А моя неутихающая злость помогает войти в стадию мести. В стадию ненависти. И я поднимаюсь на ступень выше.

Распрощавшись со всеми я пришёл домой и уже написал одному мальчугану, которого как-то перенёс в избранное, на потом. За окном темно. Я готовлюсь к встрече, пересчитывая купюры.

00:03

Абсолютный маниакальный приход.

Меня мало интересует что происходит внутри и ещё меньше – есть ли что-нибудь снаружи. Чувствую лишь, что устремлён в будущее и готов не только выстроить план, но и реализовать его. В другом месте, в других условиях. Поменяв всё и начав четвёртую жизнь. Она должна вернуть ощущение молодости и – да, начало. Отметку. Точку, от которой будет отсчитываться любое возможное дальше. Уехать чтоль в Испанию?

А Дима ко мне всё же приехал. Администратор фитнес-центра. Из Бреста. Три года уж.

«Уууу, – говорит, – как там. Уууу».

Ясно. Ok.

Любопытство одолело меня и он открыл мне глаза. Открытие заключалось в том, что те, к кому ему приходится время от времени ездить, не часто, раз в неделю, вовсе не пятидесятилетние толстые замызганные мужики, а молодые парни.

– В среднем лет тридцать, тридцать пять максимум. А то и моложе. Как-то я приехал, а ему двадцать два, красавец, я аж заволновался – кто тут кому должен платить?

– Что говорят?

– О себе? Да одно и то же. Рутина. А тут быстро и за деньги. За небольшие деньги. И мне нормально. Чем искать кого-то, им лучше так. Стабильность. Уверенность, что я приеду. Есть и постоянные. Они даже подстраиваются под мой график. Целое расписание.

– Они разочарованы в себе?

– Нет. Вроде нет. Так не выглядит. Некоторые жалуются на жизнь, но это скорее исключение. В основном это просто прихоть. Сиюсекундное.

– Мне кажется, гей-среда вообще устроена по-другому.

– Да, мы с обеих сторон стандартные. Обычные. Только нам трудно это показать, проявить искренность. Можно поехать в клуб, но там не факт, что с кем-нибудь познакомишься, а деньги те же. А то и больше, с учётом такси, алкоголя, платы за вход и так далее. А так – всем хорошо.

– Влюбиться не хочешь? Отношения завести?

– Нет. Не готов пока. Мне всего двадцать четыре. Недавно исполнилось. Да и разве можно тут построить семью? Если б можно было, я может и влюбился бы. Но пока я доволен тем, что есть. Ещё не устал. А ты чем занимаешься?

– Разговариваю с людьми.

– Понятно.

Через час после того, как он уехал, на почту пришло сообщение: «Рад знакомству», и я подумал «огого».

А что, собственно, «огого»? – я знаю, что трахаюсь очень неплохо. И член у меня отличный. Вот уж где точно никогда не было комплекса. Но ему я вряд ли ещё раз позвоню – в идеале я люблю потолще. Вы, конечно, понимаете о чём я.

18 января 2016. Понедельник.

11:14

Живу как в пьесе Ибсена, только забыл в какой именно. Наверное, про мышьяк. Предтеча экзистенциализма, или сам он – как есть.

Непонятные вещи творятся со сном. Заснул около пяти, и снова проснулся в десять. Сначала трудно засыпаю, потом просыпаюсь раньше необходимого, словно время добавляет мне времени, чтобы я успевал сделать всё, что следует; ещё бы понимать – что следует? Чтобы не расходовать появляющееся время напрасно; ещё бы понимать – что значит «напрасно»?

Часто снятся лифты, движущиеся не туда. Я нажимаю кнопку нужного этажа, но лифт не слушается, а устремляется вверх, всё выше и выше, рискуя пробить крышу и покинуть пределы здания. Он едет и едет и едет. Я жму кружок «стоп». Иногда он срабатывает, иногда – нет, и я в страхе упираюсь в крышу, вылетаю на верхнюю веранду, оказываясь на ещё более ужасающей высоте. И как спуститься? Сонники говорят, что это верный путь к богатству и славе, к возможности получить сверх всяких ожиданий. Где тут ожидания? Тем более, это сопряжено со страхом и всё выходит из-под контроля, что пугает само по себе.

Ещё мне приснился Антошич. С фотографиями и мотоциклом. Проснувшись, я первым делом написал ему sms.

10:27

– Приснился мне сегодня. Надеюсь, у тебя всё хорошо? Как будто фотографируешь разное – мелкие вещи крупным панорамным форматом. И ездишь на мотоцикле. Мотоцикл меня так забеспокоил, что я сразу проснулся. Правда, он был очень красивый. И тут вдруг фейсбук говорит, что сегодня год со дня нашего знакомства. А будто это было всегда. Такая романтическая история. У тебя точно всё хорошо? Здравствуй, Антошич.

Андриан написал мне ночью: «Улыбнись завтра хотя бы разок». Я улыбнулся.

15:23

Среди прочего, я вынужден скрывать своё расстройство ещё и потому, что оно может перекрыть доступ ко мне людей, которым я могу помочь. Неиссякаемый поток человеческих сердец, с их болью и невозможностью самостоятельно найти ответ, замрёт, если выяснится, что я сам нуждаюсь в помощи. Кто рискнёт прийти к эмоционально нестабильному персонажу за поддержкой, не думая о том, что тут впору поменяться местами. А мне нужно, чтоб они приходили и делились своими печалями, и взваливали на меня свои трудности, и окунали в свои истории. Это обнаруживает во мне ценность. Порождает нужность, даже если я нужен только для того, чтобы выслушать. И я слушаю. И им становится легче. Они уходят с благодарностью, и забывают обо мне на следующий день. До новых историй. До новых печалей.

Я подумал об этом, получив ответное сообщение от Антошича. Нет, он не стал засыпать меня рассказами, способными заставить волноваться сверх меры. Но, кажется, был рад, что я за него волнуюсь. Моё старшебратское к нему отношение требует подпитки. Мне хочется обнять его, если он грустит; помочь словом, если оно способно ему помочь. В конце января он обещал нагрянуть в Москву и, значит, я смогу узнать о нём больше, узнать что-нибудь новое. Всегда хочется знать всё.

Трудно предположить насколько он осторожен в репликах, насколько честен. Переписываясь с ним, я вспомнил, что он один из тех, кому я проболтался, захотел рассказать о своём расстройстве. Он не погружён в него. Он не имеет стойкого представления в чём оно заключается, но он знает – что-то идёт не так. Каждый раз я опасаюсь что моя откровенность закроет двери и не позволит людям быть честными.

Макс в разговорах всегда машет руками и спрашивает:

– Ты как? Это тебя не расстраивает? Не знаю, где границы. Всё время боюсь перегнуть палку.

Я тоже не знаю, где границы. Практика показывает, что на мне сильно отрицательно сказывается только один элемент, и его имя нам хорошо известно.

Чужие беды – я так погружён в собственные ощущения и попытку их анализа, что это помогает не принимать чужое слишком близко. Так что вместо навязчивого сопереживания я обычно сразу перехожу к делу, предпочитая чужой вопрос решать, а не бессмысленно качать головой с плачами и причитаниями.

Забавно, что мне не удаётся проделывать подобное с собой. Это может являться хорошим признаком и говорит о том, что у меня всего одна личность. Единственная. Неделимая. Я не могу оторвать её от себя.

Разговаривая с другими я веду себя как психотерапевт, абстрагировавшийся от чужих расстройств. Я смотрю на них исключительно как на предмет для работы. Они не рождают во мне чувств, но я могу подержать за руку.

19 января 2016. Вторник.

15:02

Грустно.

Грустно от того, что ничего не хочется делать – и это совсем другая грусть. Мне бы лежать и читать. Лежать и читать. И чтобы все оставили в покое. Это не печаль невозможности. Это не печаль нежелания. Всего лишь необходимость отдохнуть – в том числе от себя, от своего состояния, утомившего меня до крайности.

Усталость от усталости – что может быть прозаичнее. Не исключено, что эта печаль связана с выходом из штопора. Уже неделю меня обуревает жажда работы и я подглядываю в замочную скважину за возможным будущим, но как Алиса – размером не вышел. А занятие должно быть непременно интересным и захватить меня целиком. Иначе – лежать и читать. Лежать и читать.

Чем я и занимаюсь ночью.

Проснулся около часа дня, переживая внезапный сон. Снился Арсений. Я силился вспомнить как мы познакомились в одной из социальных сетей, напрочь позабыв когда это было. К чему даты. Мне было интересно. Я мыслил его в качестве возможного персонажа так и не написанной пьесы, но, кажется, успел вложить обрывки его образа в какие-то прошлые построения. Да, точно, успел, но только обрывки, а мне хочется полноценности, и видимо – пришло время.

Он жил в своей Казани и мы виделись только однажды, когда я сам туда неожиданно приехал. Маэль был занят там рабочими делами, я соскучился и сел в самолёт. Все три дня мы провели в постели, лишь в один из перерывов, когда Маэль был занят сверх меры, я решил заполнить вечер Арсением. А позже убеждал Маэля, что это просто встреча со знакомым, и она ничего не значит. Он ничего не значит. Но Маэль слишком умён, чтоб вестись на такую ересь. Я и сам знал, что вру и не имею на это права. А если и имею, как подобным правом обладает любой, всё равно это выглядит преступлением, в том числе – перед своей совестью. Но я так боялся его потерять, так боялся сделать ему больно, что вынужден был скрывать глубину интереса к Арсению. И утаить её оказалось невозможно, как я ни пытался.

В то же время меня очень питало то чувство. Я воспринимал слова и поведение Маэля как завидный знак ревности. Это позволяло мне думать, что я для него не совсем пустое место, я что-то значу, и, может быть он меня – любит?

Никому не нравится быть обманутым. Теперь я думаю, что тогда он всего лишь берёг своё самолюбие. Не давая мне права на ошибку. Утверждая, что мой интерес к Арсению не так уж невинен. И, конечно, был прав.

Он был прав, говоря, что я хочу его. И я хотел его. При прочих условиях всё случилось бы быстрее, чем не случилось вообще. Потому что я, как в рассказе Ирвина Шоу, мог смотреть на кого-угодно, мог хотеть кого-угодно, даже флиртовать с кем-угодно, но всегда держать границу. Я знал, что в моей жизни есть человек, ради которого я буду держать себя в руках, не исключая запинок.

Я – человек. Мои желания и инстинкты работают. Помимо моей воли. Воля заключается в том, что я не позволяю желаниям взять верх, не позволяю себе совершить ошибку, которую в итоге совершил.

Нет. Секса с Арсением у меня не было. Но да – я хотел его, и в других обстоятельствах всё произошло бы стремительно, и без сожалений. Я пошёл бы на это и сегодня, да только Арсений теперь в своих европейских романтических отношениях и почти пропал из виду. А я остался ни с чем. Классический случай в самом скучном его проявлении.

Внести остроту? Хорошо. Когда Маэль прочтёт эти записи он сможет укрепить самоценность подтверждением своей правоты и утвердиться в правильности решения меня оставить. Он, как всегда, был прав, так мне ли его обвинять? Я только и делаю что обвиняю себя. И эти обвинения не так уж беспочвенны, правда?

Самое отвратительное – я не помню как всё началось. Я куда-то задевал исходники, а может, разозлившись на себя за то, что обидел Маэля, удалил их окончательно, чтобы никогда к ним не возвращаться. Я потерпел крах и тут. Персонаж, должный стать персонажем, утратил основу. То, каким он пришёл в мир. То, с чего я повёлся и взрастил в себе необходимость его присутствия.

Согласно научным данным – мозг изменяет нашу память, корректирует воспоминания. Я могу придумать что угодно для того, чтобы показать как это началось, но где тут правда? А ложь не укладывается в задачи повествования. Я пишу только о том, что происходит на самом деле, включая спутанность моего восприятия. Опираться я могу только на архивы. Память бесплодна и вредна. Память искажает действительность. Я и так всё разрушил, чтобы обращаться к такой ненадёжной системе.

Но я слишком разволновался и выкурил уже пол-пачки. В ванну и почитать. Полежать и почитать. Препараты принял.

17:36

Стоит подпустить воспоминание поближе и оно тут же превращается в быстро обволакивающий густой туман – ни пройти, ни отмахнуться. Мутнеет голова, обостряются чувства, дрожат руки, тело стремится к позе эмбриона, слышащего лишь раздражающий стук своего сердца. Донор мёртв. Паразитировать не на ком.

Погружаясь в воду я захотел отправить Маэлю сообщение. Почувствовал необходимость.

«Я должен попросить прощения. В особенности за моё внезапное вторжение в начале января. Это как вспышки на Солнце. Химические реакции. Только я не Солнце и не имел на них права. Прости».

Предполагая возможный ответ, я скатился к тому, что ответа не будет. Либо я увижу абстрактные слова, к которым не смогу придумать продолжение. И это будет выглядеть так, словно я просто решил зафиксировать очередной протуберанец, чтобы позже воспроизвести его здесь. Утвердиться в бесплотности слов. Хорошо, что у меня есть трости – одна из них сегодня точно понадобится.

Вернёмся к Арсению.

Самый яркий эпизод, первое что я вспоминаю, когда вообще вспоминаю о нём – это видео, которое он прислал в сентябре 2014 года. То есть почти через четыре года после нашего знакомства.

Двадцатишестисекундное видео, где он мастурбирует, лёжа на кровати, держа камеру второй рукой.

Лица не видно. Член (хороший), рука (левая), звук (невнятный).

Я спросил тогда – всегда ли он делает это левой рукой.

Он ответил, что не всегда делает это сам.

25 сентября 2014.

– Опять ты что-то от меня скрываешь.

А: Ты теперь мало меня спрашиваешь.

– Я соберусь с силами и спрошу. Попозже.

А: Мы когда-нибудь увидимся?

– Я не бываю в твоём городе.

А: Ты можешь приехать ко мне.

– Я подумаю.

А: А то я уже старый. Двадцать три стукнет.

– На днях буквально. Лучше я поем.

А: Не ешь.

– Почему?

А: Подумай о еде и станет легче.

– Лучше о тебе подумаю. И поем.

А: Нужно стараться меньше есть.

– Стараюсь.

А: Я аппетитный. Горло смажь хорошенько.

– Хулиган.

26 ноября 2014.

А: Я в отношениях. Спустя два раза обрил себя, дошёл до анорексии, наркотиков – и всё, чтобы понять, что я влюблён. Чувствуется, что была травма мозга? Забываю как писать слова.

– Значит, между нами всё кончено?

А: Ты отрёкся, выбрав стразы вместо сосков.

– Я падок на красоту.

29 декабря 2014.

А: Ты в порядке?

– Да. Есть повод для беспокойства?

А: Я по себе сужу, но ты же не я…

– А ты не в порядке?

А: Мы даже не спали, с чего я должен делиться? Ты постоянно пристаёшь со своими вопросами. Я чуть было не умер.

– От чего?

А: Не видел?

(Два фото: в одних трусах – живот впал, рёбра просвечивают.)

– Почему такой худой?

А: Теперь я хожу к психотерапевту и мне лучше. Я ем и читаю книжки.

– Как же твои отношения?

А: Не помню на ком я остановился в последний раз.

– Ты себя не бережёшь.

А: Это всё из-за отсутствия твоего внимания.

– Я так и знал, что тебя нельзя оставлять без присмотра.

А: Пороть меня некому. Брат сломал мне нос и разбил голову.

– Видишь какой он заботливый.

А: Избавлю тебя от печальных селфи. Как Маэль?

– Хорошо. Хорошо.

А: Вы приедете навестить меня? Он будет рулить, в очках-хамелеонах и фуражке, а ты сидеть в пальто и перчатках, укутанный в шаль вязать мне свитер. А на заднем сиденьи твой мопс.

– И снег. И бутылка Carolans.

А: Будешь рассказывать мне о поездке в Ригу в стомиллионный раз.

– Привру немного.

А: О том, как купил там себе янтарные бусы. И расчёску из дерева. И встретил Майю Плисецкую. С Куприным? Щедриным.

– Можно и с Куприным.

А: Что с тобой Москва делает… Я постоянно реву, меня это бесит. Как-то само происходит. Сначала только дома, а теперь везде.

– Есть причина?

А: Чувство, что я с возрастом слабее становлюсь. Причин нет.

– Терапевт тебе поможет, раз я не в силах.

А: Послезавтра я улетаю в Париж, буду лечить там трезвость. Поцелуй меня и иди дальше читать. Я спать буду.

– Kiss.

А: Люблю тебя, ёжик.

31 декабря 2014.

А: Я люблю тебя. Очень-очень. Видел раз.

– Это же прекрасно.

А: И люблю.

– Грустишь?

А: Нет. Я сильный.

– Горжусь тобой.

06 января 2015.

А: Маэль такой красивый.

– С этим не поспоришь.

А: Ты такой злой.

– С этим тоже не поспоришь. Но я стараюсь держать себя в руках.

А: Через двадцать шесть минут у меня будет секс. Третий за сегодня. Я сотрусь скоро. Кончусь.

– Наконец-то.

А: Хочу тебя поцеловать.

– Как это вяжется с сексом?

А: Опыт и красота. Благословение. Если бы ты меня тогда из гнезда не выкинул, я так бы и не начал с дальнобойщиками спать.

– Я принёс тебе добро.

А: Ты во мне добро провёз. Я помню как потом эти капсулы выковыривали.

– Тебе же нравилось.

А: А кто бы мне отдал тогда зимние сапоги свои старые?

– Никто, конечно.

А: Всё. Я в душе. Надо мыться. Во Франции вода дорогая.

(Присылает фото в душе, с прикрытыми рукой гениталиями).

– Это не считается.

А: Ты мне свой ещё вообще ни разу не показывал. Вдруг ты женщина.

– Не исключено.

А: А что исключено?

19 января 2015.

– Как дела?

А: А у тебя как?

– Пока не знаю. Не решил.

А: Тебе лет вон уж сколько. Решил бы давно и жил не тужил.

– Мне шесть.

А: Мечешься как олень.

– Как ты выглядишь в это время года?

А: По-немецки. Устал малость.

– Приложи огурец.

А: Бля! Приложить надо было? Ладно.

– Ты как обычно. Всякую дрянь в себя.

А: Ты такой пошлый. А я глажу тебя ниже пояса.

– Я познакомился с мальчиком из Казани, и он повёз меня гладить китов.

А: Маэль в курсе? Можно его номер телефона? Буду утешать его.

– Он тоже с нами. Спрашивает, когда ты присоединишься?

А: Я и он в отдельном соитии? Или ты там тоже будешь?

– Тебе как больше нравится?

А: Поехать одному в Египет.

– Это правильно. Тебе давно пора поработать над репутацией.

25 января 2015.

А: Вы с Маэлем не поздравили меня с днём рождения. Вы и Ильдар. Я ждал.

– У тебя совести нет.

А: Если бы её не было, я бы Тиффани просил, а не икру из кабачков. В итоге – ожерелье из янтаря. Надену в театр. И туфли для Петербурга. Ах, эти белые ночи! Как бред надоест – ты скажи, я же не резиновый.

– Пиши, не отвлекайся.

А: Так вот. Мне мой говорит: чёт ты худой такой, сожри-ка торт на ночь. Мой – это внутренний голос. Ещё он иногда говорит: сожги дом! Каплан вернись! Или: Поезд Москва-Бостон отправляется с третьего пути. Ты где? Москва? Бостон?

– Иерихон.

А: Я не про состояние. Но ты в хлам. Это заметно. Пока ты пьян, спрошу: ты меня любишь?

– Конечнг… Конченг… Кнгчн… К…

А: Тихо-тихо. А как кого? Ведь я хорошего тебе ничего не сделал. Только ревную вечно и бред несу.

– Бред мне нравится. Бред это прекрасно.

А: Это точно. Только бред помогает выжить в этой республике. Бросить я тебя не могу. Пригодишься ещё. Тем более, скоро пенсию получать будешь. Как деятель культуры. Ух, заживём. Я – сын профессора, ты – диск-жокей. Так и сольёмся.

– Сопьёмся.

А: Я скучаю.

– Зачем?

А: Не балуйся.

12 марта 2015.

А: Я как овчарка.

– Бульдог.

А: Только твоя любовь держит меня в себе.

– Поводок.

А: Ты в Москве?

– Да.

А: С Кэти Ли Гиффорд?

– Типтаво.

А: Я не понимаю о чём ты. Я не стал бы тебе изменять.

– Напился?

А: Доброе утро. Я не пью. Только бокал вина за ужином. И сыр. Пью козье молоко. Ем овощи. Занимаюсь сексом, обливанием и бегом по лесу с классикой в ушах.

– Неси дневник. Поставлю «четыре».

А: А праздничный минет? Со сладкой ватой во рту.

– Только когда добежишь.

А: Что врачи говорят?

– Мы все умрём.

А: Это к смерти. Черемша дома есть? Табуретки собери. Мёд рис изюм.

– Танцуй. Танцуй.

16 мая 2015.

– Ах, мой Марсель! Гондола любовников – лучшее, что ты мне дал. Но ты не можешь разговаривать, понимаю.

22 мая 2015.

А: Привет, любимый.

(Фотография члена, прикрытого трусами. Полосатая майка.)

А: Фото подтверждения существования не только астрального, но и физического тела.

– А ещё будет?

20 июля 2015.

А: Как ты там?

– Жив пока.

А: Почему пока? Хватит уже кровавого воскресенья с тебя. Думаю, смерть отстанет.

– Надо ж как-то развлекаться.

А: Попробуй удушье.

– Сколько ж можно.

А: Тогда попробуй заняться содержанием меня.

– Ты умрёшь с голоду.

А: Почему мне всегда хочется вести себя так, чтобы понравиться всем, быть клёвым и самым умным?

– Травма детства.

А: Будто мнение о том, каким меня примут – важнее, чем то, какой я есть. Когда мне было семнадцать – я был смелее. Это тоже связано с детством? Я не боялся говорить что думаю, а сейчас я часто говорю то, что от меня хотят услышать. Даже сейчас я чуть было не сделал вид, что понял тебя, чтобы ты не подумал, что я глупый.

– Я так не думаю.

А: Но мне важно быть застрахованным и безупречным! На слуху. Имидж. Но я не могу быть идеальным.

– Зачем быть идеальным? Наоборот – веселее.

24 июля 2015.

– Грустишь?

А: Нет. Спасибо «Прозаку».

– О да, спасибо!

А: А где ты?

– В психиатричке местной.

А: Что принимаешь?

– Мне не говорят.

А: У местных там часто синдром кита. Лечат камбалой.

– Киты кончились сто лет назад. Повывели. Теперь все метят в бозон Хиггса.

А: Я представляю тебя жителем Апатитов. В этой фантазии ты – мастер ногтевого сервиса. У тебя есть большая сумка и Daewoo Matiz с рекламой на заднем стекле. Ты сильная и, главное, независимая женщина, настоящий бриллиант. Любишь прогулки, шарпеев, и делать кашпо из бутылок. С подругами ходите в баню, иногда выбираетесь на шашлык. У тебя чёрные волосы с бардовыми прялками. *Прядками.

– С прялками лучше.

А: На зеркалах в твоей хрущёвке позитивные послания от Вселенной, и ты свято веришь в психологическое айкидо. Тебе со мной скучно.

– Конечно. У меня прялки.

А: Недавно получал препараты для друга в республиканском СПИД-центре. Они думали, что я – это он. Или он – это я? Как они думали?

– Тебе понравилось?

А: Там своя жизнь, и ещё они плохие актёры. Плохо получается толерантность изображать. Чувствуешь себя заране отрицательно. Не хочу.

– Ты слишком ранимый.

А: Да.

– Не печалься. Скоро мы все умрём. Там и оторвёмся. У тебя будет сорок девственниц и я. Чего ещё желать?

А: А можно сорок порций текилы и ты?

– Принято.

А: Но чтобы в текилу кристаллы счастья были добавлены.

– Само собой.

А: Я пишу некрасиво.

– Зато забавно. Я про тебя книгу напишу.

А: Городские сумасшедшие?

– Нет. «Неизбежность памяти и другие мелкие твари».

А: Как только я снова поверю в себя – дам знать.

– Этого не случится. Мы обречены.

Это совсем не начало. Скорее – завершение нашей «дружбы» с Арсением, которого я по велению Маэля начал выводить за рамки, и слегка активизировался только когда сам Маэль оказался за рамками, но, как известно, не я его за них вывел.

Что же было в начале? Арсений понемногу заманивал меня в свою ловушку, а я аккуратно обходил её стороной, помня о необходимости следовать за персонажем, но не за персоной. В итоге, я угодил в свой собственный силок, ибо и сам бы себе не поверил. Но если вам нужен повод – чем не повод? Кто станет верить человеку, который так погрузился в этот эротический флирт, что отрицать его стало нелепо. Всё начало рушиться, когда Маэль, как он утверждает – случайно, наткнулся в моём компьютере, взятом за необъяснимой экстренной необходимостью, на кусок нашей с Арсением переписки. Оторваться оказалось невозможно. Разве можно оторваться от разоблачений? От столь увлекательного сюжета, в котором ты, вроде как – за кулисами, и вот, наконец, появилась возможность посмотреть изнутри. Увидеть то, к чему детей, вообще-то, не подпускают.

А там и грубые, откровенные слова, и разнузданные фото, и мой интерес, и приглашение остаться переночевать, раз уж он в Москве, а у меня есть место и Маэля, надо же, нет дома.

И там видео. Там много видео. Особенно то, где Арсений, мастурбируя, кончает в чашку с чаем, после чего спрашивает – не хочу ли я витаминку?

Тогда я спросил Арсения:

– Ты влюблён?

– Влюбишься тут, – ответил он.

– Что так?

– Они всё время спрашивают меня: чего ты ищешь? чего ты ищешь? А как я могу чего-то искать, если я себя найти не могу! К тому же, все сразу просят, чтобы я подрочил на камеру.

– Неудивительные просьбы, если ты присылаешь им такое же видео, как мне.

Я не знаю кому и что Арсений присылал.

Не знаю сколько у него нас, таких.

Но однажды я спросил себя, однажды я заставил себя признаться в том, что было бы неплохо, если б мы жили втроём.

20 января 2016. Среда.

13:26

Тимофей не появлялся больше месяца.

Раньше таких перерывов он себе не позволял. Даже когда влюбился летом в кого-то не слишком симпатичного. Тот парень, в итоге – ах, как же хочется такой оборот – разбил ему сердце, но тимофеевы сердца так просто не бьются. Он не успел погрузиться в поток с головой, и когда выяснил, что его красавчик изменил ему в Португалии, тут же отправил его восвояси и появился в моём доме – поделиться новостями. Так же как он появился в моём доме после первой встречи с тем прозаическим персонажем. И после второй. Я до сих пор не могу понять, чем люди делятся охотней: счастьем или несчастьем, восхищением или разочарованием. Некоторые не делятся ничем, и все мы знаем к чему это приводит.

С Тимофеем я познакомился почти так же как с Арсением – он написал мне в приложении знакомств, эта сеть определяет расстояние до объекта, при условии что объект тоже пользуется сетью. Тимофей только что приехал в Москву, поселился у друзей в соседнем доме, и принялся изучать окрестности. С тем же рвением, с каким раньше изучал английский и французский языки, и я зацепился за возможность попрактиковать свой английский. Помимо этого, у меня появилось убеждение, что я делаю доброе дело не только для себя. Вспоминая как сам перебирался в Москву, я понимал как важны моменты даже не поддержки малознакомых людей, а само ощущение зацепок. Крючков. Ощущение происходящего и возможность заработать самые минимальные деньги.

Тимофей бывал у меня дважды, иногда трижды в неделю, в удобное мне время, и мы занимались английским, уверенно заполняя образовавшиеся пробелы, выстраивая их заново – с помощью давно знакомых слов и конструкций, выскользнувших из памяти и не очень стремящихся туда вернуться.

Потом он рассказывал о себе, о своём парне, который остался в Казани, обретя новое увлечение. Как всё-таки просто устроена память – стоит всколыхнуть один очаг, и пламя разгорается сверх всякой меры. Да, как и Арсений, Тимофей тоже был из Казани. Этот город начал приобретать мистический ореол и я то и дело чувствовал щекотку Шурале.

Тимофей говорил, я слушал. Почти ничего не рассказывая о себе. Мои отношения с Маэлем в то время уже дали серьёзную трещину и было бесполезно убеждать его, что речь идёт только об учёбе. Я и правда не рассматривал Тимофея ни с какой другой стороны – мне было интересно. Ему, видимо, тоже. Моё затворничество начало перерастать в заточение. Я сутками, неделями был один. А Маэль уже принял решение. И любой возможный повод воспринимал как очередное подтверждение правильности своих умозаключений.

Рассказывая о себе, Тимофей, конечно, не подозревал, что я сам, вот здесь, совсем рядом, погружаюсь в темноту, но его рассказы позволяли переключать внимание – пусть ненадолго, на несколько минут или часов – в сторону чужой жизни.

Как-то во время одной из переписок Маэль заметил, что знает Тимофея…

Стоп. Эта история требует начала и подтверждений.

Маэль тогда улетел встречать Новый год в Израиль. Сам по себе. Я так от этого обалдел, что отправился встречать Новый год к недавним знакомым – к Жене и Лере, и Агата тоже была там.

Маэль вернулся 4 января.

Я ждал его, как никогда раньше, отслеживал в интернете перемещение самолёта и считал минуты. Как только я увидел, что он в Москве – сразу ему написал.

4 января 2015. 22:23.

– Ты прилетел?

М: Прилетел.

– Наконец-то. Как прошло?

М: Перелёт? Всё хорошо. Я ещё в самолёте.

– Когда увидимся, и вообще?

М: Не знаю. Я только прилетел.

5 января 2015. 01:32.

– Ты доехал домой?

М: Пока до Ульяны.

– Понятно.

5 января. 16:36.

– И что?

М: Я ненавижу этот вопрос всем сердцем.

– Не давай повод его задавать. Тебе нечего мне сказать?

М: О чём? За то время, что меня не было, ты написал мне несколько странных сообщений, будто пьяных. И встретил с моей сестрой Новый год. Больше я ничего не знаю.

– Звучит, как упрёк.

М: Ну что ты, никаких упрёков.

– А это как сарказм.

М: Все взрослые люди. И сами принимают решения, в том числе сразу после долгого разговора о нюансах в моих отношениях с сестрой.

– О! У нас всё-таки новая обида. Отлично. Мне очень отрадно слышать, что тебе было бы приятней, если на праздник, пусть и дурацкий, я бы заперся в одиночестве дома, как было уже столько раз, и наслаждался всем счастьем, которое пропитывает мою жизнь.

М: Мне не было бы приятней. Ты вроде был там не один. Вопрос не в этом. Да и вопроса никакого нет.

– Это супер. Это лучшее, что я слышал от тебя. Это прекрасно всё характеризует. И это больше невозможно.

М: Это просто лёгкий эмоциональный штрих. Я тебе написал, что произошло за неделю. Ты прислал мне сообщений.

– Не надо оправдываться. Не стоит.

М: И встретил Новый год с Агатой. И с Хельгой. Всё. Ах, не надо оправдываться? Я не оправдываюсь. Каждый видит и слышит то, что хочет.

– Почему ты думаешь, что можешь так себя вести?

М: Да что я сделал?

– С чего ты взял, что можешь так обращаться с людьми? Захотел – ушёл, захотел – уехал, захотел – обвинил чёрт знает в чём.

М: А я должен делать всегда только так, как хотят другие? Вот они хотят, чтобы я пришёл и сидел, и я должен прийти и сидеть, так?

– Нет, Маэль.

М: Если я хочу побыть один, этого недостаточно для того, чтобы побыть одному?

– Ты можешь быть один сколько угодно, но не надо давать ложных надежд.

М: Про Агату я даже говорить не хочу. Я всего лишь хотел проиллюстрировать специфику информационного потока за эти шесть дней.

– Я пока ещё живой, и мне не нравится, когда со мной обращаются как с надоевшим домашним животным.

М: И да, я думаю, я знаю твоего преподавателя по английскому.

– Знаешь и хорошо. При чём тут это?

М: А это ни при чём?

– Хотя интересно – откуда?

М: Мы не знакомы. Просто я думаю, я знаю кто он.

– Если он тебя беспокоит – ты можешь сказать.

М: О чём?

– О моём преподавателе английского. Мне кажется, мы говорили о другом.

М: Нет. Мы все мои беспокойства уже сто раз обсудили.

– Это так. А что с моими беспокойствами? Вернувшись домой ты снова не обращаешь на меня внимания, и это меня беспокоит. А раз ты заговорил о преподавателе, я решил, что это беспокоит тебя. Как Агата. Так что с ним?

М: А что я должен был сделать? Я дома.

– Ok. Ты дома. Ну?

М: Что ну? Про преподавателя? Ничего. Нет, он меня не беспокоит.

– Зачем ты тогда об этом заговорил?

М: Вспомнил про него, когда говорил об информационном потоке.

– И?

М: Женя. Что ты хочешь? Я правда не понимаю.

– Чего я хочу?

М: Твой вопрос сейчас о чём? Я не знаю что тебе сказать о твоём преподавателе.

– Я хочу перестать рефлексировать на тему того, что происходит, как долго будет происходить, и почему я позволяю так к себе относиться. Скажи уже что-нибудь, раз ты знаешь кто он. И я посмотрел информационный поток – за неделю про английский не было сказано ни слова.

(Присылает фото Тимофея из соцсети)

– Так и есть. В чём проблема?

М: Да ни в чём. Симпатичный мальчик. Всё хорошо.

– Не сказал бы.

М: Тебе виднее. Я его лично не знаю.

– Ладно. До встречи ещё через месяц, когда ты «соскучишься» и решишь проявить милость по поводу того, что мне «больно».

М: Да что ж такое. Я пытался о чём-то поговорить. Но кончилось всё каким-то невнятным пьяным разговором.

– А! Вот так!

М: Не только так.

– Невнятный пьяный разговор у нас оказывается.

М: Но не надо говорить про «милость».

– А как ещё назвать? Это выглядит именно как «милость». Я должен круглосуточно сидеть и ждать, когда ты приедешь? Я и так делаю это два с половиной года. И если я сижу дома и пью вино, то сижу дома и пью вино. Зная, что никто меня не увидит. И мне ни перед кем не нужно будет оправдываться. Но вдруг снова нужно оправдываться. Или чувствовать себя виноватым, как всегда.

М: Не надо оправдываться. Когда я приехал – мы начали нормально говорить. Без особых успехов, но всё же с явной пользой.

– А потом снова всё сломалось. И утром наступил крах. И я жду тебя неделю и думаю чёрт знает о чём. Ты приезжаешь, и я целые сутки пытаюсь понять – когда наступит момент, в который ты обратишь на меня внимание. После Ульян, разбирания чемоданов и т. д. Это, по-твоему, нормально?

М: Мне нужно было поехать к Ульяне из аэропорта, и я поехал. Потом поехал домой и лёг спать. И до сих пор здесь.

– А я похуй, это понятно. Поэтому я не вижу ничего неверного во фразе про милость.

М: Не знаю что ещё тебе написать про это.

– Что только подтверждает верность моих выводов.

М: Ты недоволен, и весь в этом.

– Это не недовольство. Это разруха.

18:08

Что я должен сделать до наступления следующего дня? Принять постыдную правду. Да-да, я давно признал её, теперь осталось принять, чуть было не написал как горькое лекарство, но эта такая забитая гвоздём в гроб фраза, что от одного воспоминания о ней становится горько. К тому же – горьким лекарством меня не напугать. Я давно полюбил горькие лекарства, и пока не представляю как говорил бы о следующих днях, если б не горькие лекарства.

Секса с Тимофеем у меня не было. Всё нужно повторять. Исключительные занятия английским и разговоры. Если я и мог понять подозрения Маэля, что мешало ему сказать об этом открыто? Мы прожили два с половиной, почти три года – достаточный срок, чтоб научиться говорить.

Когда он как-то летом занимался языком и еженедельно ездил к какому-то парню – я не устраивал сцен, воспитывая в себе доверие, зная, что доверие – основа. Я был приучен не задавать лишних вопросов, даже если они у меня были, и сбрасывал всё на ревность, периодически выползающую из норы, чтобы напомнить о себе, напомнить, что она существует. Я могу вспомнить сотни моментов, когда я не знал где он был и с кем он был, и довольствовался простыми ответами, если он считал нужным отвечать, когда я, набравшись смелости, всё же задавал вопрос.

А Тимофей, сам не подозревая, стал одним из тех немногих, кто заполнял собой пространство, когда я чувствовал себя очень одиноким и только начал погружаться в нынешнее состояние, будучи тогда уверенным, что не доберусь до дна. Справлюсь. Не позволю себе пережить это снова.

Не справился. Позволил. Добрался.

Теперь Тимофей ко мне не приходит. Так же как не приходит Марк. Так же как не приходит Лёша. Так же как не приходят все остальные. Я помог им зализать раны и они стали свободны от ран. И от меня. До следующих ран.

Больше всего я люблю раскачивать свою ненужность до уровня шторма, пока не начинаю тонуть в образовавшейся пучине, заманивающей своей бездонностью. Я хорошо плаваю, но не умею дышать под водой, а это чуть не единственное, чему стоило поучиться, раз уж летать не светит. И моя трость подтверждает стереотипность мышления – можно подумать, она нуждается в подтверждении. Те, кто меня видят, и кого не вижу я, спрашивают – что с ногой? А я танцую, словно трость мне нужна для равновесия, пока я иду по канату. Индуктивный метод. Ложь. Мой взгляд сужается, я выделяю из толпы людей с тростью и думаю – какие молодцы. Они тоже идут по канату, но мы расходимся в разные стороны.

Гуди спросил:

– Ты пишешь памфлет?

Я ответил, что не знаю что такое памфлет. Это дневник. Но он не унимался.

– Отомстить человечеству?

– Я никого не обличаю и ни против чего не направлен. Я всего лишь рассказываю историю.

– Ты так злорадно раздумывал вслух, – сказал он, – типа оставлять настоящие имена, или нет. Пусть, типа, знают, суки. Я и подумал, что это «Граф Монте-Кристо» какой-то.

– Нет. – Отрёкся я. – Совсем нет. Никакого злорадства. Я никому не мщу. Меня обвиняют в бесчувственности – я покажу вам чувства.

Теперь я точно это сказал. Не то что в прошлый раз.

– Я покажу вам мои чувства, и то, где тут все вы, – продолжил я. – Поэтому хочу понять что делать с именами. Размышление о том, где грань правды.

– Опа! Как? Грань правды? А что это? За гранью-то что?

Кажется, он искренне удивился.

– Не решил ещё. Имена – они по эту сторону, или по ту?

– А что вообще по ту?

Я замолчал. Откуда я знаю что по ту, если я не знаю где сама грань.

Но ответил:

– Чужие тайны.

21 января 2016. Четверг.

11:20

– Сегодня прекрасный день, – сказал я вслух почти сразу как проснулся. – Сегодня прекрасный день, потому что сегодня четверг. В четверг – всё в будущем. В остальные дни – всё или сегодня или в прошлом. А в четверг – всё в будущем.

Повторяя как мантру фразу «сегодня прекрасный день», я поплёлся на кухню, удивляясь тому откуда эта фраза вообще взялась? Хотел улыбнуться и передумал. Вот ещё.

Снова снился Антошич – я затискал его до предела. То есть, конечно, не до предела, но всё же. Я знаю – это только поиск тепла, а в нём так много тепла. Я вижу в нём так много тепла. Хорошо, что параллельно мне снятся женщины – Фанни Ардан, Ангела Меркель. Они как поиск мудрости и вера в то, что сильные мудрые красивые женщины удержат мир от краха. Не мой личный мир, превратившийся в компьютерную игру, а мир вообще – большой, реальный, непонятный. Рушащийся, как старый дом, наспех построенный миллион лет назад и теперь мешающий прогрессу. И его не жаль – он так и не стал памятником, в нём нет никакой ценности. Это барак, сколоченный необходимостью защиты от наступающих холодов. Потом к нему так привыкли, что совсем позабыли о временности и ненадёжности этой постройки. Так и жизнь моя – временная и ненадёжная. Но вместо того, чтобы её перестроить, я боюсь остаться без барака. Кругом холода – не замёрзнуть бы насмерть. Можно твердить бесконечно о том, что я помню – барак не защищает от холода и я заблуждаюсь, представляя его фундамент, сам факт его существования. То, что он есть. И холода обернутся пожаром в момент, когда я, чтоб немного согреться, решу развести огонь.

00:55

Выходил без трости. Нужно было за книгой по трансперсональной психологии – это в одной стороне; потом к терапевту – это в другой. Решил, что как раз тот случай, когда трость больше будет обузой, чем поддержкой. Не пожалел. Правда, и сеанса не получилось.

То есть, сам сеанс состоялся – я развалился в кресле, предварительно, ещё на улице, выпив молока – очень хотелось есть – но совершенно не знал о чём рассказать. Это началось с самого утра. Я не мог придумать ни одной темы, на что ХП сказала, что я сегодня ершистый.

– Ничего подобного, – ответил я. – Я и правда не знаю о чём рассказать. Не могу ни за что зацепиться. Всю неделю я только читал и писал, пребывая в относительно нормальном состоянии, и под нормальным я подразумеваю состояние, в котором не чувствую ни радости, ни интереса, ни счастья ни и так далее, но обхожусь без резких отрицательных вспышек. Всё было ровно.

После этих слов я подумал, что было бы неплохо по диагонали поведать о чём писал здесь, и осознал, что толком ничего не написал. Ничего такого, о чём стоит сказать вслух.

– Странно, – сказала она. – В прошлый раз нам не хватило времени, и вы как будто были разочарованы тем, что мы должны заканчивать, а сегодня не знаете о чём рассказать.

– Я забыл что было в прошлый раз, – произнёс я. – А вы не напоминаете. Поэтому такая пустота.

– Понимаю, – кивнула она. – А вы прорабатываете то, о чём мы говорим? Прокручиваете потом в голове? Вспоминаете?

– Я думаю об этом, пока иду полчаса домой, или куда мне нужно. Но потом отвлекаюсь. Я иду и разговариваю сам с собой, выстраиваю свои возможные монологи. Решаю – нужно ли что-нибудь зафиксировать.

– То есть у вас нет чёткой линии наших встреч. Это, скорее, пунктир?

– Да. Пунктир. Но, не поверите, я много работаю, получаю за это мало денег, или никаких денег, и всё время что-то пишу. Беспощадную дрянь. Изображаю деятельность. Это придаёт мне не сил, но ощущения, может – обманчивого, что день прошёл не мимо. Что я что-то сделал.

– И повышает самооценку?

– Наделяет ценностью. Я по-прежнему себя не люблю. Не люблю своё тело и не нахожу сил привести его в порядок. Исправить его. Порой мне хочется причинить ему боль, отомстить. И когда мной завладела глубокая депрессия – вы сами её диагностировали, среди прочего, среди прочих – она стала последствием того, что я разлюбил свой мозг. Наделал ошибок. Не справился. За что же его любить?

Уже выходя от ХП, я вспомнил, что так и не рассказал о «Властелинах времени». То есть я рассказал, но не объяснил. Как не объяснил всем, кто будет это читать. А значит – не объяснил самому себе, решившему вспомнить молодость, пребывая в бесповоротной старости.

Я произношу эти слова – старость, молодость – подразумевая старость как нечто будущее, а молодость – как нечто настоящее, то, что всё ещё тут, со мной, во мне, хотя история про «Властелинов времени» об обратном, и я рассказывал её, поясняя конфликт между всеми своими состояниями.

В той истории очень маленький мальчик оказывается один в очень опасном месте. Выбираться ему помогает очень старый дедушка, с помощью устройства, похожего на рацию. Я могу путаться в деталях, но суть в другом – и мальчик и дедушка – один и тот же персонаж в разных временах. Так и я, чувствуя себя стариком, начинающим манерно прихрамывать, стоит в руке появиться трости, и осознающим, что жизнь прошла, где-то внутри продолжаю чувствовать себя маленьким мальчиком. Ему нужна помощь. Ему нужна поддержка. Ему нужно, чтоб ему указали путь. Чтоб кто-нибудь указал путь. Кто-нибудь взрослый и умный. Кто-то, кто полюбил бы его и позаботился о нём.

Отвратительная история про внутреннего ребёнка – словно вышедшая из учебников по психиатрии. Пусть так. Она не отменяет человека. Но такого человека нет. Сам себе помочь я не могу. Сам с собой я – в одном времени. И рация не работает. Я вообще её где-то потерял.

22 января 2016. Пятница.

11:15

Утром слегка болела голова. Несколько последних дней я чётко фиксирую эту боль, задаваясь вопросом – сколько она продлится? Сколько она может продлиться? Отсутствие боли и относительно спокойные утра… Просыпаться я начал немного раньше обычного.

Облегчение головной боли, пусть и не уход от неё, и более ранние подъёмы, даже если речь не о подъёмах, а только об открытии глаз, заставили вернуться к попытке построения определений, по которым я смогу понять, что дело идёт на поправку, обозначить моё выздоровление. Или, говоря осторожнее, они помогут понять, что я вошёл в призрачную ремиссию.

Расставить пункты. Что бы это могло быть? Учитывая, что любой из пунктов может обозначать что угодно, в том числе – противоположное, неосознанное новое погружение в болезнь, проявившуюся иными симптомами.

Всё же стоит попытаться. Оценить состояние по конкретным линиям. Будет с чем сравнить. Любой, кто понимает в этом больше меня, кто вообще в этом понимает, сможет на основании этих линий сделать выводы. Да и будет что рассказать терапевту.

1. Я должен просыпаться без головной боли и без ощущения провала нового дня. Первой мыслью не должна быть мысль о том, зачем я вообще проснулся. Второе предложение выглядит как отдельный пункт – обозначу его «1а»;

2. Выход на улицу не должен приносить страданий. Я не говорю, что должен получать от этого удовольствие, но я должен перестать всякий раз испытывать тревогу;

3. Я вообще должен перестать испытывать тревогу без определённых причин. Это сложный пункт, если помнить, что тревога, в отличие от страха, возникает без определённых причин. Она неопределённа по определению. К тому же, если я не вижу причин – это не значит, что их нет. Мой мозг умнее меня. Буду различать чёткую причину, требующую немедленного приятия решения и общую обстановку, на которую трудно повлиять и которую, в то же время, трудно принять. Говоря проще, это пункт о том, что перемещения от точки до точки не должны вызывать страданий;

4. Повышение работоспособности. Я должен чувствовать интерес и снова научиться составлять ясный план необходимого, не впадая в отчаянье, если происходит сбой. Есть задача и есть последовательное решение;

5. Умение отстаивать свои интересы, включая чувственные реакции. Разговоры могут приносить беспокойство, но не панику;

6. Я должен перестать бояться своих чувств. Я должен принять факт, что я – человек, и чувства у меня есть. Периодически проявлять их – нормально, и я не должен этого стыдиться;

7. Я должен научиться улыбаться. Не вымученно и не по поводу, а просто, по-человечески, улыбаться. Это самое естественное проявление эмоций. Я должен захотеть улыбаться, а не прятать улыбку, даже когда она выглядит уместной;

8. Походы к терапевту должны стать скучными. Я говорю об ощущении, что они потеряли смысл. Боль перестанет быть основным фактором жизни и её проявления будут восприниматься как обычная реакция на раздражители, исходящие извне. Я должен перестать замыкаться на боли, должен перестать возводить боль в культ. Сюда же препараты;

9. Я должен перестать бояться любви. Самих её попыток. Радость и несчастье – естественные спутники любви. Страх их чувствовать – есть страх жизни;

10. Я должен принять себя;

11. Я должен полюбить себя. Или хотя бы перестать испытывать к себе отвращение. Отсюда – пункт 12;

12. Поддержание физической формы. Я должен захотеть снова заняться телом. Помочь ему – значит, помочь себе. Его возможная красота, или стремление к ней, поможет принять себя. Спортзал, бассейн, балет, йога – что угодно. Это пути к физическому оздоровлению и желание стать лучше, принимаемое с осознанием невозможности быстрого результата. Не конкретная цель, а устремление. Фактор – «я могу». Тем более в душевых спортзалов попадаются заманчивые экземпляры и я не должен смотреть на них со стыдом или разочарованием в себе;

13. Попытка избавления от круглосуточной усталости. Усталость – отвратительна;

14. Повышение самооценки. Это похоже на пункт 10 – «принять себя», но есть разница. Самооценка означает осознание, что то, что я делаю – я делаю хорошо, и и взгляд со стороны менее значим, чем мой взгляд. Пока мне это нравится. Пока мне нравится сам процесс;

15. Вообще поменьше внимания к оценке со стороны. Мнения возможны, но не обязательны. Учитывая, что я не очень люблю мнения. Они чаще всего ошибочны. Мало ли кто там себе что мнит. Но есть трудность – легко впасть в высокомерие и снова перестать обращать внимание на людей. Речь идёт не столько об оценке со стороны, сколько о реакции на неё. Тем более, люди умирают, а я пока здесь;

16. Осознание факта неспособности адекватно оценивать как свои достоинства, так и недостатки. Это такое же субъективное суждение;

17. Я должен научиться не избегать удовольствий. Я оговариваюсь в них составляя эти пункты. Потому запишем просто – стремление к удовольствиям и получение удовольствий. Гедонизм – прекрасен;

18. Перестать обвинять себя во всём подряд. Жизнь короткая, никто не безупречен;

19. Сколько можно копаться в прошлом? Я – не преступник;

20. Не бояться новой работы. Если кто-либо не в состоянии меня оценить, значит он – дурак. Или трус. Тут опять легко впасть в высокомерие, но высокомерие мне нравится, даже если от него нет толка;

21. Перестать раздражаться по поводу того, что люди, в большинстве своём, примитивны. Некоторые и вовсе отъявленные идиоты. И медицинский диагноз тут ни при чём. Да, люди мешают. В той же степени, в какой я мешаю им. Мы все только и делаем, что друг другу мешаем. Что делать – биология весьма сложная наука;

22. Избавиться от суицидальных настроений. Не знаю как воспринимать тот факт, что этот пункт оказался только двадцать вторым, а не первым, или хотя бы в первом десятке. Я выстраиваю пункты не по значимости. Я просто пишу что приходит;

23. Бросить курить. Снова;

24. Перестать раздражаться по поводу родителей. Они есть, пусть будут;

25. Принять факт повседневности. Повседневное тоже имеет значение. Повседневность не так уж скучна, и она – часть жизни;

26. Стать более коммуникабельным. Я знаю, что я это умею. Когда-то умел. Необходимо восстановить навыки;

27. Не бояться выражать свою точку зрения, особенно, если она никому не интересна;

28. Перестать стесняться секса, но это к пункту про полюбить себя, так что я, пожалуй, остановлюсь. Эти линии всегда можно продолжить.

15:50

Есть и более понятные моменты: раскрывать шторы, нормально есть, собирать гостей. Не понятно только, что делать с тростью. Они обе мне очень нравятся. Подумаю об этом позже. Так же как раньше я не думал о комфортном сне и деньгах. Такие вечные вопросы, что это как моргать.

23 января 2016. Суббота.

00:27

Наступающее воскресенье. Я вернулся от Жени. Это девочка. Зачем-то пригласила к себе на ужин. Я периодически засыпал, но собрался с силами и вызвал такси. Я очень давно у неё не был, сам не знаю почему. Она и не звала, учитывая разворачивающуюся личную жизнь и расстроенное пианино.

К слову, вопрос пианино сильно меня тревожит. Каждый раз упоминая о нём, или желая только упомянуть, я ловлю себя на том – не будет ли это пересекаться с прошлой книгой, не станет ли слишком навязчивым моментом, указывающим на недостаток фантазии.

С другой стороны, для меня пианино такой же естественный предмет в доме, как для других стол или кресло. Или дождь, или собака, или машина. Я не акцентирую на нём внимание ровно до до тех пор, пока не начинаю опасаться, что акценты проявятся сами. Есть множество слов, множество имён, множество предметов, которые настолько обычны, что их появление в тексте не привлекает внимания. Они, повторюсь, естественны. Слово «снег» может кочевать из книги в книгу, как оттенок розового из картины в картину – так и пианино всего лишь предмет, необходимый, но не сверхзначимый.

Тем более, что не уметь играть на пианино, пусть и двумя пальцами, по моему мнению, является серьёзным недостатком. Скажу проще – у меня до сих вызывают удивление люди, не знающие нот. Это же так просто. Вряд ли стоит относиться к этому серьёзно. Я всего лишь пытаюсь пояснить природу акцентов, толком не понимая зачем. Так что теперь – о снеге, расположившемся вдоль улиц и над улицами и вместо улиц. Пока я ехал к Жене, я начал грустить; ловить углы домов, впадины площадей, вневременность мостов. Я начал вспоминать. Здесь мы катались с Маэлем на велосипеде, там сидели на траве, вот тут искали подходящий разворот. Я вспоминал его лицо, когда он вёл велосипед, и как уставал, если мы ехали слишком долго, а ещё предстояло возвращаться. Воспоминание заставило думать о доме Агаты, и реакция на дом Агаты становилась всё более понятной. Я вынужден переоткрывать места, осознавать, что они существуют без него. То, что раньше мы делали вместе, где бывали вместе – теперь существует для меня одного. Поэтому я гораздо спокойней перенёс появление в доме Агаты во второй раз. Поэтому я загрустил, когда оказался в старых местах впервые – снова впервые. Это новый взгляд без возможности повторений. Проявление ностальгии в забытых пространствах, которые прекрасно живут без него, живут без нас. Город, забывающий о своих умерших.

Я ехал домой, зная что там давно никто не ждёт. Хотелось курить и не зависеть от памяти. Потерять ключи к ячейкам. Демонтировать их за ненадобностью. Перестать различать то, что было, с тем, что я выдумал. Я ведь всё выдумываю. Я ведь так хорошо умею выдумывать.

24 января 2016. Воскресенье.

12:00

29. Признать свою сексуальность. Перестать стесняться того, что я – гей. Если я сам с трудом принимаю то, что есть, что дано природой – чего я могу просить у других?

12:08

Перевернул страницу тетради и оказался в глупом положении. Неожиданно не имею даже приблизительного представления о чём должен рассказать. Какими словами заполнить клетки, никак не желающие заканчиваться. Это возвращает к тому неприятному пункту, утверждающему что для того, чтобы писать, мне нужно находиться в состоянии отчаянья. Но Синдром Курта Кобейна мы, кажется, уже не раз проходили.

Но это же дневник, и раз так, раз уж я испытываю необходимость собрать буквы в слова – можно писать о чем угодно. Не задаваясь вопросом есть ли в этих словах малейший интерес для меня самого. Способны ли слова ещё немного приоткрыть систему взаимоотношений с собой. Если любой рассказ – воспоминание, значит я смело могу отдаляться на любое расстояние, принимая факт образовавшихся со временем пробелов и понимая что я вообще могу заблуждаться во всём. Абсолютно во всём. И главная трудность – сосредоточиться на настоящем, ведь именно настоящее и выход из него являются целью этого дневника.

Ну, допустим.

Тогда так.

Заснув в пять утра я открыл глаза в одиннадцать. Судя по всему шести часов сна становится достаточно. К разболевшейся косточке за правым ухом добавились лимфоузлы. Вчера вечером увеличился один, потом я нащупал второй, таким образом этим утром я счастливый обладатель трёх расположенных рядом уплотнений. Они не слишком болят, но сам факт неприятен. Ничего не оставалось как исключив ангину, всегда развивающуюся во мне стремительно, пойти в интернет изучать первые симптомы ВИЧ.

Анализ я не сдавал давно, наверное года два – у меня не было случайных связей – а сейчас пойди разбери что вообще есть. Да и в стране эпидемия. Я, конечно, осторожен, но ничего нельзя исключать. Вдруг у меня провалы в памяти, усугубляющие вечное ощущение, что я путаю местами желаемое, действительное, призрачное, выдуманное, осуществлённое и прочие антонимы. Надо бы сдать кровь, но я так не хочу выходить из дома, так не хочу ничем себя протыкать, что кажется мне всё равно чем я болею. Хоть и неприятно.

Но разве это не то, к чему я стремился? Довести себя до крайности. Довести до тяжёлого состояния и подхватить всё сразу. Мучиться. Изнемогать. Страдать. Тем самым отомстив себе и миру.

Это затрудняет появившиеся было планы, но вот я пишу про планы, пишу само слово «планы» и а) удивляюсь, что они и правда есть; б) вступаю в противоречие с чувствами и запросами. Ты же хотел? – получи! Что теперь. Ты же так любишь последовательность и любая болезнь будет закономерной.

Ладно.

Скорее всего, я – чист.

И это простое воспаление.

А разбухшие лимфоузлы – обычная борьба организма с воспалением. Такое уже было. В прошлый раз я подумал было, что это мастоидит, но врач сказал – ничего страшного, вот мазь, мажьте. Сегодня я снова достал её из коробки с лекарствами и мажу. Не уверен, что это то же самое средство, но хуже не будет.

Посмотрю несколько дней, а во вторник всё равно к врачу. Может, мой психиатр в этом тоже что-нибудь понимает.

19:40

Паника ипохондрика. Что если у меня и правда ВИЧ? Конечно, это не паника, просто очередная навязчивая мысль, но уж слишком навязчивая. Новый загон, подтверждающий что мне только дай повод и я готов загнаться сразу и навсегда. Впрочем, загоны сами по себе беспокоят мало. Неприятно, что они забирают много энергии и требуют каких-то действий, а в случае с болезнью – вмешательства новый врачей, и вообще – анализы.

Это надо встать, пойти, сделать шаги, дождаться результатов, какими бы они ни были. Но я так уверен в том, что анализ будет отрицательным, что ни на секунду не задумываюсь о том, как буду себя вести, если он окажется положительным. Это очень смешно звучит, но хоть что-то в моей жизни будет положительным.

Явных предпосылок нет, но как быть уверенным до конца хоть в чём-то? Раньше я был уверен в смерти, теперь сомневаюсь и в ней, а всё из-за того, что сомневаюсь в жизни. Может я сошедший с ума потерявшийся бог, а может – свой собственный сон. И если я думаю о новой болезни – означает ли это пробуждающуюся волю к жизни? Нежелание умирать?

Скорее речь идёт о любопытстве, смутно завязанном на нежелании доставлять окружающим хлопоты. ХП наверняка сказала бы что я снова стесняюсь принимать помощь. Но вдруг я не стесняюсь, а опасаюсь, что привыкну к ней и вовсе перестану делать что-либо сам?

30. Начать спать в спальне.

25 января 2016. Понедельник.

12:24

Снова проснулся нерв. Подобное чувство появляется когда что-то нужно было сделать – и не сделал. Вообще забыл что. И непонятные последствия. Как будто снился Маэль и не помню снился ли, тогда можно списать настигшую тревогу на влияние сна, или я склонен списывать на влияние сна любую тревогу, как и на влияние Маэля, особенно если эти пути пересекаются, и раз я не могу найти более подходящей причины, то не важно снился или нет – мозг всё сделает сам. И причина для тревоги мне не нужна. Тревога появляется и пропадает, выламывает дверь, выбивает окно, сносит крепостную стену, а я лишь наблюдаю за тем как она разрушает всё вокруг.

К тому же – очень холодно. То ли батареи работают слабо, то ли моё желание тепла и ощущение недостатка тепла проявляется на физическом уровне независимо от батарей. Оденусь в тёплое и снова не выйду из дома. Милена звала на репетицию нового спектакля – это в три – не пойду. Не из-за недостатка сил сделать движение. Сил нет на то, чтобы видеть мир. Остаётся уповать на завтрашнюю премьеру, куда я постараюсь добраться прихватив с собой Гуди и трость. Констатирую в себе богемность и попробую получить удовольствие от эстетики нищеты. Даже если есть что терять, всегда можно сделать вид, что не такая уж это и потеря. И вспоминать о ней, наслаждаясь самоуничижением. Это я умею отлично. В самоуничижении я достиг такого мастерства, что в пору преподавать. Устраивать бессистемные бесплатные семинары. Самоуничижение не предполагает денег. Максимум – домашние пироги.

Неожиданно объявился Марк. Прислал sms с вопросом что я думаю о совершенно не интересующих меня полунаучных сайтах. Я ответил, что ничего не думаю. Без пояснений. Что тут пояснять – я понятия не имею о чём он. После он спросил как у меня дела, и я ответил, что без изменений. Идут себе куда-то.

24 января 2016. Полночь.

М: Хорошо. Надо увидеть тебя. Но я повод ещё не придумал.

– Нужен повод?

М: Конечно, он всегда нужен, и я придумаю.

Это могла быть шутка, но в ту секунду я думал о другом. Я думал о том, что оказывается, для того чтобы навестить меня – нужен повод. Или вообще вспомнить обо мне. И этот повод от меня самого не зависит.

Как-то Марк спросил:

– Как долго ты будешь пытаться наладить контакт с человеком, если тебе кажется, что ему это не нужно?

– Три sms, – ответил я.

– И всё?

– Всё. Я отправлю три sms. Этого достаточно. Трёх попыток. Если человек не проявит интереса, я отступлю. Это будет не смирение, но попытка осознания, что для меня там нет места. В такие моменты включается крепко спящая гордость – на уровне инстинктов, бессознательного. И я вернусь в свою скорлупу.

Думаю, он понял о чём я. Перед случившейся в наших отношениях длительной паузой я действовал точно так же. И если делаю исключения, то только если стремление неконтролируемо. Вроде Маэля.

Вроде?

Что тут вообще может быть вроде?

Начинает тянуть горло. Может всё-таки ангина? Атипичный вариант с лимфоузлами и прочим, как раньше ещё не было. Я развиваюсь в одну сторону, она – в другую.

Газеты пишут о смертях от нового гриппа – по мне это слишком скучно. И я не беспокоюсь. Я верю, что боженька приготовил мне что-нибудь поинтереснее. Внезапность, на которую у меня не хватает фантазии. И я бы загрустил от самой необходимости выбора.

14:21

Однажды у меня был Руслан. Он работал барменом в клубе, куда я любил наведываться с не вполне определённой целью. Мне нравилось пить в одиночестве вне дома, и я не терял надежды с кем-нибудь познакомиться и оторваться от внутреннего диалога. То есть, не потерял надежды окончательно. Как сейчас. Совсем не помню когда это было, в каком году, лет семь назад? Восемь?

Руслан выглядел новичком, а я переступил очередной возрастной порог и пытался с ним смириться. Хотя я всегда выгляжу моложе.

Изрядно надравшись, так что это было понятно мне одному, но не окружающим, я, заказывая очередные полстакана Finlandia Redberry, спросил как его зовут.

– Руслан, – ответил он.

– Я тебя не помню, – сказал я с подозрением.

– Я сегодня первый день. Перевели с кухни.

Оказалось, что раньше он работал поваром, но что-то не задалось.

– Хочу познакомиться с тобой поближе, – сказал я, наплевав на банальность фразы.

– Хорошо, – спокойно ответил он, будто это было самым обычным предложением, какие поступают к нему регулярно. Наверняка, так и было, но одно дело быть с его стороны, и другое – с моей. Что мне до прочих предложений?

– Когда? – спросил я.

– Сегодня я до утра, а завтра до трёх ночи. Можешь меня забрать.

Следующей ночью я взял такси и поехал в клуб с наконец-то совершенно определённой целью. Как назло, накатила лень и даже пить не хотелось, но я вроде как обещал и странным образом воспринимал ночное путешествие как выполнение обещания.

Дождавшись завершения его смены, когда он переоделся и предстал в самом прозаическом виде, я снова вызвал такси и повёз его к себе. Казалось, он только этого и ждал, улыбался, был расслаблен – так что я, пусть временно, уверовал в собственную привлекательность.

Дома я предложил ему выпить, нужно было как-то справиться с волнением, вызванным непривычностью ситуации – он не отказался.

– Почему ты согласился поехать? – спросил я, опираясь на столешницу. Руслан сидел за столом и смотрел на меня непонимающим взглядом. Что за вопрос вообще?

– Почему нет? – ответил он не очень убедительно. И дело не в его интонации или силе голоса.

«А почему да?» – подумал я, но сказал:

– Я взрослый. Мне тридцать.

– Ну и что? – снова вопросом ответил он, показывая, что в цифре, казавшейся мне вопиюще-пугающей нет ничего страшного. Это позже я узнал, что некоторые предпочитают постарше, и я делаю ошибку, принижая свой возраст.

– Ничего, – произнёс я, – хочу, чтобы ты знал.

– Не вижу в этом ничего страшного. Даже интересно.

«Ну, допустим».

– Часто ездишь к кому попало?

– Нет. Если честно, это первый раз. В тебе нет угрозы. Мне кажется, я могу тебе доверять.

«Ну, допустим».

– Можешь.

Через полчаса мы вместе принимали ванну. Я почти ни о чём его не спрашивал. Мы оба понимали куда идём. Попросив его встать в полный рост, я намыливал его тело, не упуская самые заманчивые места и, как обычно, был не в силах поверить что то, что происходит – происходит сейчас, и происходит со мной.

Ему было двадцать, или двадцать один. Вполне развитый парень слегка татарской внешности. В постели мы не ушли дальше орального секса – нерегулярность, и даже крайняя редкость моей сексуальной жизни привела к тому, что в доме не оказалось лубриканта. Утром он готовил завтрак. Поздний завтрак – пасту с лососем. Должен признать – поваром он работал не зря. Оставив его в доме, не опасаясь ни воровства, ни вандализма, никакой другой неприятности, я уехал на работу, и по пути зашёл в аптеку. Выбор был не велик и я вынужденно остановился на тюбике с ароматом амбры.

Когда я вернулся, он смотрел кино по телеку и выглядел как цветок в горшке. Мы снова приняли ванну и снова оказались в постели. И ничего не получилось. Ничего не вышло. Точнее – не вошло. То ли его неопытность, то ли мои размеры и правда требующие определённой сноровки. И на этот раз мы ограничились оральным сексом, а после – я так хорошо это помню и это самое приятное воспоминание – заснули в обнимку. Вечное желание тепла было сильнее всего остального.

Утром он уехал. И пропал. Я выдержал традиционные три sms – и забыл о нём, как забывают о жарком лете, кивая на парниковый эффект. Никогда не знаешь, затопят ли тающие айсберги условную землю, или наоборот – нас ждёт новый ледниковый период с последующим вымиранием.

Для меня тогда наступила вечная мерзлота. На почти два с половиной года я впал в целибат, полагая, что раз уж мне суждено завершить процесс и вступить в старость в возрасте тридцати лет, то так тому и быть. И если монахини – это невесты Христа, а Он – всеобъемлющ, то не может не поддерживать, не может исключать вариант подбора для себя женихов.

Ну правда ведь странно считать, что с Его возможностями Он стал бы ограничиваться женщинами. Если Он – Бог, а Бог есть гармония, то все мы – часть этой гармонии, и в моих силах пребывать в этой гармонии вечно. Рядом с Ним.

18:15

Паника.

Паника. Истерика. Невроз.

Паника. Истерика. Невроз.

Тепло. Необходимо тепло. Необходимо движение. И тепло.

Дайте тепла. Человеческой плоти. В плоти тепло. Тепло во плоти.

Или плетей.

Грудь тяжелеет. Позвоночник тяжелеет. Голова опускается и ударяет гонгом.

Раздобыть тепла. Паника. Истерика. Паника.

01:03

То сообщение Маэлю я так и не послал. Зато почувствовал как продолжил движение ко дну. Хватило сил немного вдохнуть на поверхности, и началось новое погружение. Захотелось поговорить, но я совсем не знаю как это делать. И sms, которые я лёжа на животе посылал Андриану и Максу отлично это показывают.

Текст был одинаковый, реакция – разной.

Я спрашивал почему меня никто не любит.

18:39

М: В смысле? Тебя любят!

– Нет.

М: Или почему тебя никто не любит по-твоему?

– Ты понимаешь о чём я.

М: Как это понять? Ты про отношения?

– Типа того. И вообще.

М: А как должна проявляться любовь? Или ты про то, что с тобой никто не живёт?

– При чём тут живёт? Хоть бы кто внимание обратил.

М: Опять не понял – о каком внимании речь? Ты про знакомства? Сайты, улицы? Или не хватает дружеского общения?

– Не знаю. Просто спросил.

М: Я уточняю, чтоб лучше понять.

– Было б что понимать.

М: Мммм, у тебя реактивная фаза закончилась. Жаль, я далеко. Что-то произошло или просто накрыло?

– Ничего не произошло. Просто спросил.

М: Мне надо знать.

– Я сам не знаю.

М: Как тебе помочь? Я тебя люблю, но тебе так не нравится.

– Никак, к сожалению.

М: Очень жаль. Держись, дружочек. Скоро опять должна наступить реактивная – главное до неё доковылять.

– Завтра к врачу. Потом в четверг. Может таблетки новые даст.

М: Тебе стало хуже или как в прошлый раз?

– Упадок. Какой прошлый раз? У меня миллион прошлого.

М: Последний. В начале года.

– Легче. Не похоже пока. Без вспышек. Просто спросил.

М: Посылаю лучи добра. Скоро приеду.

Андриан ответил не сразу и это почти неожиданно. Я взял трость и уже прорвался сквозь сугробы до работы. У меня же есть какая-то работа, куда я хожу за деньгами, пусть их мало. Остаётся мало. Половина уходит на квартиру, четверть на докторов.

21:10

А: В смысле – кроме меня? Не вижу причин, помимо самого вопроса. Он обычно как-то кармически не располагает. И наверное, тебе надо чаще выходить из дома, развлекаться, тусить. И не делать вид, что ты собираешься умирать.

– Делать вид? Я не делаю. И не собирался.

А: Ну ты грустный.

– И что?

А: Судя по тому, что я видел в сериалах, весёлым ребятам это не очень нравится.

– Это всё другие вопросы. А я задал только один вопрос. И весёлый я тоже не слишком нравлюсь.

А: Я не специалист, но мне кажется это единственной проблемой. К внешности и мозгам претензий нет.

– Ты ничего не понимаешь ни в моей внешности ни в мозгах.

А: Это не так.

– Тем более, мозг отпугивает. Я слишком рационален.

А: Вот кстати да. Я как раз подумал, что ты самый рациональный из всех, кого я знаю.

– И всё это легко вычисляется опытным путём. Мы знакомы десять лет – ты знаешь хоть одного моего чувака?

А: Ну, того ты скрывал.

– Я никого не скрывал. Он сам скрывался. Что само по себе дурной знак и иллюзия.

А: Когда я к тебе приезжал, я никогда, ни разу его не видел.

– Вот-вот. Я не уверен, что он вообще существует.

А: До него же был кто-то ещё?

– Кто?

А: Он что у тебя – один за десять лет?

– В общем, да.

А: Как у моей бабушки только дедушка.

– Смешно.

А: Почему ты не ставишь себе цель, как Цукерберг, знакомиться каждый день с одним новым человеком? Или хотя бы каждую неделю.

– Это в прошлом. Я устал. Я пытался. И это ни к чему не привело. Ничто ни к чему не приводит.

А: Какие пути ты видишь сейчас?

– Никаких. Я старый и некрасивый. Вот, собственно, и ответ.

А: Ты себе это внушил, чтоб страдать. Мне кажется, что причина если и есть, то она не в возрасте, и устранима. А ты в депрессии и стараешься видеть причину в том, что поезд ушёл навсегда. И всё.

– Ладно. Пойду.

Чёрт, он меня разозлил. Я сам себя разозлил. Депрессия. Знакомство с новым человеком каждую неделю. Да я книгу про это написал! Что ты, блин, знаешь о знакомствах? Один за десять лет. Что ты, блин, знаешь о причинах? Не делать вид, что собрался умирать. Не делать вид, что собрался умирать сам. Что ты знаешь о смерти? Да я, блин, книгу написал о самоубийствах! Но ты не читаешь моих книг.

26 января 2016. Вторник.

12:00

Умное приложение в телефоне утверждает, что я сплю по шесть часов в день. Плюс-минус. И вы говорите это не старость?

Сейчас меня беспокоит другое. Последняя книга появилась в продаже. Пора её отпустить. Теперь я могу её отпустить. Или могу начать отпускать. Так что – с днём рождения.

01:24

Сумбурный и очень нервный день, или мне хочется, чтобы он таким был, а на самом деле ничего не чувствую, кроме боли в пальцах от того, что постоянно пишу. Пальцы стираются о стол, о бумагу, о друг друга – пальцы становятся как у виолончелиста.

Днём я забросил письмо и поехал к психиатру. Опоздал на 20 минут. Ненавижу опаздывать. Особенно когда сам сжираю время. Я покупал новые наушники – старые перестали работать на левое ухо; потом долго ехал в метро – кажется, дольше обычного на то же расстояние; потом искал банкомат снять наличных – карты доктор не принимает; потом стоял в очереди – у банкомата случилось настоящее столпотворение; в общем – ладно. Двадцать минут так двадцать минут. Это моё время. Я за него плачу.

ИН сказала, что я выгляжу весёлым. Во всяком случае, первое впечатление, что мне лучше.

– Это из-за книги, – сказал я. – У меня некоторого рода экзальтация. Но вы правы, в целом я чувствую себя лучше. Вчера немного загрустил и первого января чуть не умер, а так нормально.

И я принялся рассказывать всё, что было первого января, и что есть сейчас – мы так давно не виделись.

ИН слушала меня, периодически делая пометки в блокноте и в итоге заявила, что продолжает склоняться к биполярному расстройству. Я заметил, что не считаю себя сейчас слишком активным. На контрасте – да, а так – нет. Мне хотелось бы больше. Тогда она сначала решила уменьшить дозу препаратов, потом передумала, потом передумала с гиперактивностью, и мы оставили всё как есть, договорившись, что если что – я позвоню.

Если что, это интересно, если что?

Чёрт, когда уже пройдут лимфоузлы на шее?

Вечером я был в театре на 34 месте и мне очень понравился потолок. Милена тоже понравилась, но тут у меня началась аллергия на людей и стало некомфортно. Или это аллергия на театр? Я так давно не был в опере, и не хочу. Пригласит кто – можно, а так – тоже нет.

Ночью я шёл домой и вдруг остановился посреди сугроба, огляделся и сказал вслух: идите в жопу!

Вокруг не было никого, даже птиц, и я просто сказал: идите в жопу! идите в жопу все, кто меня не любит!

И всё.

27 января 2016. Среда.

10:56

Все говорят, что я очень худой. Так и есть. Впалые щёки, тонкие руки, воспалённое эго. Первый шаг на пути к выздоровлению – признать болезнь. Признать болезнь и вероятность её неизлечимости. Принимая первое, я отмахиваюсь от второго, полагая что если неизлечим я сам, то излечимо моё эго. А его постоянно окружают разные потоки. Их легко назвать, но как до них докопаться?

Главное в болезни – непомерное, и по сути неестественное желание обладать, особенно если обладать больше нечем.

Я помню время, когда считал, что это меня должны любить. Они, все они должны сами ко мне стремиться, а я только делаю выбор. Они должны меня преследовать, и нередко они преследовали, что не мешало мне в это же время преследовать кого-то другого. Влюбляться только затем, чтобы иметь возможность написать письмо или стишок. Это казалось самым важным. А когда любовь вдруг совпадала – я переставал стремиться к вечности и чувствовал смерть, и не боялся её. Это означает, что всё написанное мной – всего лишь борьба со смертью. Или способ её принять. Страх смерти и порождаемого им одиночества.

Одиночество позволяет видеть. Оно питает смелостью разглядеть себя, осознать бесценность каждого шага, мешая сделать шаг.

Рассматривая старые фотографии, годичной или двух давности, я прихожу к пониманию, что живу прошлым. Это выглядит очевидным, пока не дашь пояснения, что прошлое не требует принятия. Его, как известно, невозможно исправить. Оно статично и утверждает факт бытия. Настоящее требует постоянного восприятия, зависящего от работы нейронов. В настоящем я сравниваю себя с собой вчерашним. Соотношу то, что можно исправить, с тем, что исправить нельзя. Музыку – с архитектурой.

Единственная польза одиночества – возможность узнать себя. Увидеть своими глазами, замутнёнными сознательным отчаянием. Разве жить для другого не значит жить для себя? Для другого себя? Себя вчерашнего, где все прочие другие так же статичны. Себя будущего, кто ежесекундно становится прошлым и утверждает образ не требующий исправлений в силу невозможности исправления. И я сегодняшний – это уже я вчерашний. Тот, на кого я смотрю глазами будущего, и люблю только за то, что он был.

17:14

Вышел на улицу при свете дня.

В аптеку за таблетками.

Позабытые системы восприятия. Забыл как выглядит город не в темноте. Стойких ассоциаций не получилось. Стойких воспоминаний тоже. Стойких чувств тоже. Я не взял трость и постарался вложить в ноги всю силу, почувствовать себя сильным, но почувствовал только как я физически слаб. Мышцы отвыкли. Я чувствовал каждую связку и шёл не автоматически делая шаги, а думая о каждом шаге. Шаг, шаг, ещё шаг, перепрыгнуть сугроб, пнуть ледышку, остановиться на светофоре, не поскользнуться. И обратно. Мне так понравилось ходить, что я решил тренироваться. Репетировать походку. Передвигать ногами уверенней, вспомнив что вообще-то я здоров, физически здоров. Вроде как. Но трость и не была нужна как физическая опора, во всяком случае – не в главной степени. Если я поверю в свои ноги, в их возможности, в их силу, если придам им силу, само тело будет удерживать неустойчивое сознание. Тело сможет сделать шаг даже если я забуду как ходить. Мы с ним такие разные. И то, что я его не люблю не значит что я не могу пытаться хотя бы не слишком с ним ссориться. Вдруг оно ещё пригодится. Вряд ли, конечно. Но вдруг.

19:14

Я улыбаюсь. Улыбаюсь без всякой причины. Я захотел вспомнить как можно улыбаться без всякой причины и не испытывать при этом ни неловкости, ни стыда за натянутую улыбку.

Я завёл этот дневник чтобы описывать свои чувства и ощущения, чтобы зафиксировать, и после – понять что со мной происходит. Составить клиническую картину. Довольно трудно описывать то, что не происходит. Чувствую себя лучше – и слова пропадают, исчезают формы, которыми я мог бы описать то, что чувствую. Я понимаю о чём говорить, когда чувства обострены, и совсем не понимаю о чём говорить, когда чувствую себя ровно. Принимая оставленную старую систему плюсов и минусов, я бы поставил себе ноль. Не помня, что ноль значил раньше, теперь я понимаю его не как отсутствие чего бы то ни было, а как нечто среднее между плюсом и минусом. Мне не плохо и мне не хорошо. Я не чувствую гнева, опустошения, бесцельности, я не думаю о суициде, но и радости я не испытываю тоже. Удовольствие, счастье, любые положительные эмоции не спешат проявляться. И уж совсем нет идей что может быть противоположно суициду. Явно не желание жить.

Захотелось попробовать вернуться в спальню, на большую кровать. Но сначала там нужно всё переставить и разгрести хлам. Половину выкинуть. Может, завтра. И избавить от пыли письменный стол в большой комнате, а то он забыл как я выгляжу, ведь я всё время провожу на кухне.

Ещё здесь не хватает диалогов. Нормальных человеческих диалогов. Где их взять? Я по-прежнему крайне редко вижусь с людьми. Фиксировать нечего, а выдумывать не буду. В дневнике не должно быть ничего ненастоящего. Хотеть ненастоящего, хотеть выдумывать – значит писать другую книгу. Может даже с картинками. Инстаграм-роман с сохранёнными комментариями.

Или кино снять. С непрофессиональными актёрами. Одну из глав прошлой книги. Не выезжая из города. И смонтировать прямо в айфоне.

Я сказал, что не хочу ничего придумывать и сознаюсь в том, что неожиданно на днях придумал финал. Последние фразы. Но они же не придуманы, они существуют идеями в голове и словами в заметках. Я мог бы сказать эти слова сейчас и они сразу станут настоящими. По произнесении слова обретают силу.

Нет, приберегу их до конца. Если, конечно, конец наступит когда и как я решу сам, а не станет вынужденным завершением на полуслове, из-за внезапных, пусть предвиденных, но не запланированных обстоятельств. Не станем же мы отрицать, что каждый из нас может умереть в любое мгновение. Это так скучно.

28 января 2016. Четверг.

13:25

Это приближение весны? Или что? Просыпаться в девять утра совсем не входит в мои планы. Я позалипал ещё час, но так неожиданно. Пока я пребываю в не слишком расплющенном состоянии, а вечером ждёт врач, я могу позволить себе продолжать копаться в прошлом более предметно. Пояснить, или прояснить доводы другой стороны. Вернуться в лето, в осень 2014 года, и позже, когда время не сливалось в одну пену морскую, а сознание делало вид, что всё ещё может быть.

Лучше всего обрести воспоминания с помощью sms, так я смогу избежать соблазна приукрасить сказанное, а система слов получит стройность, насколько она вообще может быть стройной. Назовём это последовательностью.

И мне не придётся никого винить или оправдывать. Каждый сам решит чья сторона ему милей. Каждый сам решит кто прав, если нужно искать правого. Это ведь не о словах и не о поступках. Это о чувствах, запертых в чулане до времени, когда чулан не снесут вовсе. Не исключено – вместе со всем домом.

Тем не менее.

Я всегда думал, что всё началось с упавшего самолёта. Пытаясь найти в архивах начало, я вынужден признать, что это первое на что ложится взгляд. Если раньше наши размолвки с М. носили спорадический характер и были обычной частью обычной жизни, то самолёт стал началом конца.

Маэль собирался лететь в Израиль, чтобы отдохнуть без меня, или от меня, но тут случилась катастрофа, и она выбила его из колеи. Почему он решил ехать в Израиль без меня? Так было заведено – все важные вещи он делал без меня. Я не то, чтоб к этому привык, но смирился, и старался не спорить, чтоб не разжигать конфликт.

Но – меньше сторонних слов.

17 июля 2014. 14:25

М: Блять, теперь самолёт.

– В смысле?

М: Открой фейсбук.

– Ага. И что?

М: В смысле «и что?»

– Сбили самолёт? Ну, плохо. Но что с того? Идёт война.

М: Женя. Упал пассажирский самолёт. Лайнер. Точно такой же на каком я летел в Таиланд.

– Ты хочешь сейчас в sms обсудить весь ужас ситуации?

М: Ты прям офигенный. Нет. Не хочу.

– А что я должен сказать?

М: Будь добр, не говори ничего.

– Я ничего и не говорю.

М: Я расстроился. Ты меня троллишь как будто.

– Я? Я даже не знаю что это значит. А что я сказал-то? Сижу себе, никого не трогаю.

М: Даже сейчас. Что, блин, значит «и что?»? Меня пугает война. Особенно та, что заходит так далеко.

– Всех пугает.

М: Ну и что. Это пугает меня. И я сказал тебе об этом.

– Ты сказал про самолёт, а не про войну. Я ответил, что самолёты, к сожалению, иногда падают. Тем более когда идёт война.

М: До войны мы дойти не успели.

– Это было моё третье предложение.

М: Поскольку случилось «и что?». Самолёт упал – и что. Идёт война. Понятно.

– Что не так?

М: Мне кажется, ты меня не понимаешь. Но это тоже «и что», наверное.

– Не исключено. Так же как ты меня.

М: Ладно. Я знаю твою позицию – всё всё равно. В меру циничное отрешённое отношение.

– Не вижу повода вести себя иначе.

М: Ты забываешь только, что не все разделяют твоё отношение. Люди – разные. – Ты обеспокоен упавшим самолётом? Не переживай, уже все умерли.

М: Если российские войска уничтожат Киев – ты расстроишься. И будет странно, если я скажу – «А что такое? Война же». Я преувеличиваю, да.

– И я пойму, что да, война! Она сметает города. Киев будет очень жалко. Он красивый. Киев – это искусство. Плюс у меня к нему личное отношение. А если война сметёт Минск – ну, город и город. Тоже жалко, тоже обидно, но меня с ним ничего не связывает. А тут что? У тебя личное чувство к этой модели самолёта? Люди там знакомые были? Родственники? Что?

М: Ни-че-го.

– Вот и прекрасно.

Я готов признать, что мои реакции далеки от идеальных. Я должен быть утешить его. Успокоить. Он был расстроен. Но я и пытался его успокоить, до дрожи ненавидя наши переписки – они никогда не приводили ни к чему хорошему. Только усугубляли непонимание. Так же как я готов повторить, что, конечно, во мне тоже жил страх, и показная сухость – моя защитная реакция. Пока все кругом в панике – здесь кто-то должен оставаться спокойным. Пытаясь внушить спокойствие остальным. Как стюардесса сломавшегося самолёта. Хотел написать – падающего, но я не имею представления как ведёт себя стюардесса падающего самолёта. Она тоже человек. Да, это начало конца. Дата, которую стало возможно определить. Я субъективен, но мне ничего не остаётся как отмечать те дни переписки, которые по моему мнению проясняют ситуацию. Возможно, у Маэля будет другой взгляд, и если бы он взялся цитировать, то наверняка выбрал бы другие куски. Но мне точно не кажутся важными части, где мы обсуждаем поездки в магазин за продуктами, или смену колёс автомобиля. Это история о разрыве, и если Маэль сможет увидеть его иначе – тем лучше. Если захочет, он сможет представить свою историю. Будет совместная книга. В двух томах. Хоть что-то ещё мы сделаем совместно. И да, да, я тоже сейчас вспомнил о «Коллекционере».

Препараты принял.

19 июля 2014.

01:05

М: Я переночую дома.

– Хорошо

20 июля 2014.

02:30

М: Я подумал, что мне стоит побыть одному/одиноким.

– Твоё право, раз я такой отвратительный. Может, в кино пойдём?

М: Ты не оценил, да?

– Что я должен оценить? Ты сказал, что хочешь побыть один. Твоё право, но мне это не нравится.

22:27

М: Ты дома? Я хотел взять кое-какие вещи.

– Дома. Когда?

М: Подумал, удобно, когда тебя не будет.

– Отлично. Я прям чувствую себя прокажённым.

21 июля 2014.

17:09

М: Я так разозлился и расстроился после нашей дурацкой беседы о самолёте, что подумал о большом нездоровье.

– Не знаю что тебя расстроило.

М: Меня очень сильно выбила из колеи (это стало любимым выражением) эта история. А ты растёр её пальцем.

– А я знал, что она выбила? И я ничего не растирал, а только сказал, что идёт война, и что меня это не слишком беспокоит. Может, люди, наконец, проснутся. Но вряди ли.

М: Мы не будет к этому возвращаться.

– Почему? Тебе не важно что я думаю?

М: Я знаю что ты думаешь. Ты довольно чётко обрисовал свою позицию. И я её понял.

– Ok.

М: Ok?

– Что? Ты понял. Это хорошо.

М: Хорошо.

– Что ты предлагаешь? Где выход?

М: Я тебе написал. Ты тоже можешь что-нибудь написать.

– Я думаю, что тебе надо приходить домой, спокойно ужинать, и решать проблемы по мере их поступления. И уж точно не посредством sms. Это вопрос желания.

М: Проблемы не решаются, понимаешь?

– Потому что они не чётко определены. Я спрашивал сто раз – что не так? Ты говоришь: у меня обида.

М: Это я один раз говорил.

– Спрошу ещё раз: что сейчас произошло?

М: Я написал: история с самолётом снова обнажила все наши проблемы.

– Что страшного в истории с самолётом? Что она обнажила?

М: То, как мы её обсудили. Я разозлился. И расстроился.

– Мы ничего не обсудили. Это был сиюминутный обмен репликами.

М: Женя, ты правда не понимаешь?

– Да. Я правда не понимаю.

М: Ты не видишь, что так не может быть? Чтобы человек (я) 80% времени был в отношениях в таком состоянии?

– В каком?

М: Раздражённом.

– Почему ты раздражён?

М: Потому что обида. Потому что я всё время недоволен.

– Это так. Что делать с обидой? Что я должен сделать, чтоб её не было?

М: И я не буду доволен. Потому что тебе 35, а мне 27. Мы взрослые. И не меняемся. Я никогда не добьюсь от тебя понимания и «чуткости», которая нужна мне возможно больше, чем другим людям.

– Вопрос чуткости крайне размыт. Довольно трудно понимать степень чуткости. Соотношение. В каждом конкретном случае. И если ты не видишь чуткости в том объёме, в каком тебе хочется – это не значит, что её нет.

М: Ну, мы не видим свободы слова в той степени, в какой нам бы хотелось, но это не значит, что её нет. И это не спасает.

– Это не имеет значения. Это просто обида. И я спрашиваю: что я должен сделать, чтобы обиды не было? Может, надо просто сесть и понять что делать. Составить план, если хочешь, что конкретно надо решить. Договориться по существующим моментам. А не копить в себе чёрт знает что.

М: Я давно ничего не коплю. Я каждые два месяца выясняю с тобой отношения.

– Потому что я не соответствую ожиданиям.

М: Называй это как хочешь.

– Хорошо. Побудь дома. Подумай. На бумажку выпиши вопросы. Встретимся – обсудим. Что ещё я могу предложить? А там будет видно. Мы не в кино, это не решить за десять минут.

М: Здесь я, видимо, тоже виновник проблемы, поэтому всё должно исходить от меня, так?

– Что – всё?

М: Вопросы на бумажке и прочее.

– Ну, у меня к тебе вопросов почти нет. За два с лишним года я свыкся. Во всяком случае, у меня нет таких вопросов, чтобы предъявлять.

М: Отлично.

– Неплохо, да.

М: В общем, я не понял до чего мы договорились. Но, видимо, мне надо забрать вещи.

– Очень жаль.

М: Сейчас у тебя есть уникальная возможность включиться и предложить другую версию финала нашего разговора. Который при этом не отменял бы всех написанных слов.

– Особенно когда Маэль, как обычно, брызжет сарказмом. Я уже всё сказал. Или надо упрашивать? Уговаривать? Умолять? Мы все обижены. Пусть обида хоть немного увянет.

М: Меня совершенно выносит, когда ты включаешь пассивное неучастие. И по три раза переспрашиваешь одно и то же. Чем ты обижен?

– Бесконечными обвинениями и подозрениями. Если последние два часа это пассивное неучастие, то я вообще не понимаю о чём мы говорим.

М: Я не про последние два часа. Я про то, как ты поступаешь обычно. И это как причина сарказма. В общем, если все обижены – мне нужна одежда.

– Все кругом такие охрененные, один я – говно на палке. Так уж повелось. Значит, так тому и быть.

М: Ты хочешь поговорить об обвинениях и подозрениях? Ok. Давай вернёмся к Арсению. Это самое главное подозрение, которое, видимо, тебя не обижает. Я не знаю что я должен сказать по этому поводу.

– Снова к истокам. Если я не включаюсь во что-то в той степени, какую хочет другая сторона, это не значит что я не включаюсь вообще. Я, видимо, по-другому не умею. С Арсением тоже всё понятно. Это главный камень преткновения. Но мы обсудили это сто раз!

М: Персонаж, и всё такое. Но это довольно важный камень преткновения. Если ты вдруг не заметил.

– Повторюсь. Если он кажется тебе таким огромным, и ты не можешь его переступить – ни о каком счастье не может быть и речи. Потому что камень всегда будет мешать. Всегда.

М: Ты знаешь, он такой большой не столько потому, что вся та история имела место, а потому как ты тогда отреагировал. Что я снова сделал из мухи слона, и вообще – это ok. Приятели и не то творят. Особенно если секс с конкретным человеком для них не так важен.

– И я не изменил позиции. Я всё объяснил. Мы обо всём поговорили. Я помню свою реакцию – я рассмеялся тогда. Что ещё ты хочешь?

М: С кем-то другим это может быть очень любопытно.

– Что сейчас ты хочешь?

М: Ничего я не хочу. Ты пишешь про обидные подозрения – я отвечаю.

– Задело всё-таки.

М: Это новость?

– И сразу отвечать. Мы разговариваем, и я не вижу в тебе желания помириться. Сделать шаг, так чтобы этот шаг ещё и сработал.

М: Что до шага – я не понимаю что я должен сделать. Я с тобой разговариваю. Ты говоришь, что тебе 35 и ты не изменишься, что я требую от тебя того, что ты не можешь дать. А я не могу перестать этого хотеть.

– Так брось меня. Найди того, в ком обнаружишь все необходимые качества.

М: Молодец.

– Ну а что? Ты сам не можешь ответить на вопрос – что мы есть такое? И какую функцию ты выполняешь.

М: Может, ты можешь?

– Я не задаюсь такими вопросами. И ничего от тебя не требую. Я живу с тобой беспричинно и бесследственно. У меня – чувства. Поэтому и вопросов, в целом, нет. Я воспринимаю тебя в том объёме, который ты можешь предоставить. И если мне что-то не нравится, я с этим справляюсь. И если мне не нравятся некоторые слова – я не думаю, что ты хочешь меня обидеть. Потому что если ты хочешь меня обидеть – вот это и правда печально.

М: Я и не хочу. Тебя устраивает тот расклад, который есть.

– Так что тогда? Есть трёхлитровая банка – она не станет пятилитровой, как ни крути. И наоборот. Есть человек – он такой. Надо либо мириться с появляющимися неприятными моментами, а они есть абсолютно у всех, либо не мириться. В конце концов – другие люди рядом с нами зависят только от того, насколько мы готовы принимать их маленькие шалости. И бороться за этих людей, если потребуется. И помогать, если нужно.

М: Что ты мне предлагаешь?

– Я уже всё предложил. Два варианта.

М: Я очень расстраиваюсь. И это никуда не уходит. Хотя я проделал большую работу.

– Два варианта. Первый: побыть на расстоянии, подумать, составить список вопросов, понять, что действительно не так. Соскучиться. Или – не соскучиться. Второй: ты должен вернуться домой, сюда, в наш дом и мы будем пытаться жить нормальной жизнью. Решать вопросы на месте. Мороженого поесть. Но не нагромождать конструкции, а реально искать выход. Если, конечно, хочется его найти.

М: Меня беспокоит, что это ещё ни разу не получилось. И я ненавижу себя в таком состоянии. Как будто это не я.

– Значит, мы шли не тем путём. Надо искать другой.

М: Я так устал. Честно. Я не знаю как тебе объяснить.

– Ну а кто не устал, Маэль??

А: Я рисую себе красивые картинки, а в жизни злой и раздражённый.

– Всё так. Надо перестать обижаться на жизнь. Она довольно отвратительная, и вряд ли я всецело виноват в том, что жизнь такое дерьмо. А ты словно на мне отыгрываешься. Будто я должен создать сказку, и всё никак.

М: Жизнь – дерьмо сама по себе.

– Йогой давай займёмся. Подъём в семь утра – и вперёд. Потом бассейн, потом завтрак. Одежда красивая поглаженная.

М: Я не умею гладить.

– Научу. Это не трудно. Потом на работу. С радостью и любовью к людям.

М: Этого не будет.

– Потом вкусный ужин дома.

М: Никакого бассейна не будет.

– Потом дикий безудержный секс. И прекрасные сны в обнимку.

М: И секса тоже не будет. Но даже если бы это было – сколько я так протяну?

– Сколько захочешь – столько и протянешь.

М: Ты сейчас меня обманываешь почему-то.

– Это вопрос желания. И я никогда тебя не обманываю.

М: А сейчас обманываешь. Женя.

– Что? Ну что?

М: Ты сбил меня с толку совершенно.

– Даже и не думал.

М: Тем не менее. Ты можешь мне нормально объяснить что мы решили?

– Мне и решать нечего, а ты не знаю что решил. Я тут ем моцареллу, украинские помидоры, салат романо. С бальзамиком и оливковым маслом.

М: А я несчастный.

– Могу и тебе дать.

М: В общем, я всё равно думаю, что мне надо перебазироваться к себе домой. Обстановка обязывает, в любом случае.

– Твоё право.

00:39

Выходит, я сам будто подтолкнул его принять решение. Не смог найти слов, чтобы он остался. Но нет, нет, я никогда не хотел, чтобы он ушёл. Я так рассердился на его слова, на то, что он хочет уйти, и подумал, что если сыграю прохладность, он сделает шаг навстречу. Не сработало. И теперь я роюсь в архивах, чтобы переработать в голове всё, что было сказано. Эти яркие отметины, язвы разлада. Понять, где ошибся, и сколько раз ошибся. Архивы отвечают. Архивы говорят, что почти весь следующий месяц наша переписка состояла только из насущных бытовых вопросов. Это значит, что мы часто виделись и обсуждали всё в реальном времени. Но потом что-то произошло. Есть краткая запись от 18 августа, с обычными «как дела?» – и после перерыв до 31 числа. Почти две недели. Что происходило в те две недели? О чём я думал? О чём он думал? О чём мы вообще думали?

29 января 2016. Пятница.

11:36

Развивается идиосинкразия на слова «чувство» и «ощущение». Хоть в стоп-лист вноси. Дневник изначально должен был стать платформой для чувств и ощущений, местом, где чувств и ощущений больше чего бы то ни было другого, и где они станут фундаментом, чтобы я смог понять что такое «чувство» и что такое «ощущение», чем они отличаются. В итоге, я окончательно перестал понимать как они проявляются, не говоря уж о разнице. Пытаясь дать им название – запутался в самих основах. Решив обнаружить причины – стёр принципы. Единственное, что я знаю: и то и другое – внутри. Независящее от меня. Проявляющиеся эффекты, на которые я реагирую, силясь понять как они отзываются в теле.

Чувства и ощущения – это боль в плече, туман в голове, резь в глазах. Это пустота ног и глупость в животе. Это спутанность пальцев. Это ветер, разметающий мои волосы.

Волосы, по-хорошему, давно надо подстричь. Такой длины у меня не было лет двадцать. Запущенность, не более того. Я не Самсон, пользуясь слишком известными фигурами – так насекомые, всегда снящиеся к деньгам, ставят в тупик самой предсказательностью. Интуицию и предвкушение наяву я готов отнести к бессознательному движению нейронов, складывающих внешние факторы в картинку «уже было», и любое предчувствие не более чем упорядоченная система символов. То, о чем я давно забыл и теперь готов принять как нечто мистическое. Опыт. Мистический опыт, а не предзнаменование. Я не пытаюсь объяснить – эти теории хорошо известны. Но как работает сон – мне не ясно. Если снится насекомое, значит в тот же день кто-то предложит денег. Или работу. Неужели я сам связываю эти элементы и заблуждаюсь? Сегодня я проснулся помня о насекомых во сне – не прошло и часа как позвонила Агата и сказала «давай». Она-то откуда знает?

А я откуда?

Привычка задавать вопросы тоже набила сотню оскомин. Надоела до чёртиков. Впрочем, отвечать на вопросы ещё более безрассудно.

14:58

Прелесть их творчества в том, что они ничего не знают. Их сознание – голое, как зимнее дерево. Никаких тебе гирлянд, никаких игрушек, никакой латыни и пособий по почвоведению. Они просто подбирают звуки и удивляются, когда слышат другой аккорд.

– Чего-то не хватает, – говорит Дани и тянется к си-бемолю.

– Милый мой, этот аккорд Бах использовал миллион раз. Вот он! – и я собираю ноты до-мажорной прелюдии из первого тома ХТК. – Стандартное разрешение.

– Что такое разрешение? – спрашивает Дани. – И этот аккорд – он что? Я не очень знаю басовый ключ.

– Потому и валторны, которые я для тебя сделал так похожи на «Картинки с выставки». Ты помнишь об этом, так ведь? Мы говорили.

Последние слова я произношу мягко-мягко.

– Это всё уже сотни раз было. Только ты этого не знаешь, а я, к сожалению, знаю. Но никому не скажу.

В его голове рождается столько музыки, что она обрушивается как водопад Виктория, и я спрашиваю о чистоте. О созидании.

Он пишет, потому что не знает ничего, я пишу, потому что знаю всё.

Он не боится, я боюсь.

Мы по разные стороны одного огромного каньона. Он думает как бы его перепрыгнуть, я не уверен, что нужно прыгать вообще. Разве что вниз, уповая на подвернувшуюся возможность полёта. Научиться летать. Я ведь никогда этого не делал. Совсем не знаю – как это. Летать – единственное, чего я не умею.

А Даниэль умеет.

17:14

Зарегестрировался в Х-нете. И где-то где-то. Созерцаю окрестности. Воспринимаю их как ещё один шаг к открытиям. Шаг к готовности открытий. Включая минусы и возможность отказов. Сказать бы: категорическую возможность отказов, но воздержусь.

Это ли не признание себя свободным? Симптом, показывающий что я постепенно перестаю цепляться за прошлое.

Удивительный январь.

19:35

Не знаю о чём думают мои врачи, собравшиеся снизить мне дозу препаратов, но я прибрался в доме, вымыл полы, сварил суп из индейки, и теперь хочу танцевать, вместо того, чтобы грустить.

Ну и как теперь написать печальный стишок?

М?

23:24

Когда меня поздравляют с выходом книги – я смущаюсь. Испытываю неловкость. Сразу становится не по себе. Стеснение, перерастающее в желание немедленно скрыться. Особенно, если задают вопросы ещё не прочитав. И нельзя винить их, что не читали – сейчас возможен только предзаказ, а сама книга, в руках – не раньше девятого февраля.

Откуда эта неловкость?

Вместо того, чтобы гордиться собой, я думаю только о том, что сделал, и боюсь, что сделал это плохо. Как будто кто-то знает как сделать хорошо.

Вчера я сказал ХП, что больше всего хочу умотать подальше, на острова, дистанцироваться от всего. Наблюдать издалека. Пусть это выглядит как проявление фальшивой загадочности.

– В книге вы словно раскрываетесь? – спросила она. – И это вас беспокоит?

– Если бы я хотел просто раскрыться, я бы написал пост в фейсбуке, – ответил я. – А мы говорим о литературе, и меня беспокоит, что моя книга не тянет на литературу. Но мне необходимо исполнить призвание. Наконец, признаться себе, что литература – то, чем я хочу заниматься и всегда должен был, но по разным причинам скрывал это стремление.

– Скрывали? Что вы имеете в виду?

И я рассказал. Мне было семь. На день рождения я попросил у мамы печатную машинку. Толком не зная зачем. Машинка была необходима. Уже тогда я представлял себя пишущим длинные тексты в духе любимых мной многотомных книг. Я представлял, что говорю то, что должен сказать и это мой способ. Все мои последующие желания – стать дирижёром, актёром, гинекологом, психиатром и так далее – это всё очень потом. Поиск профессии. А на самом деле, мне нужна была только литература. Поэтому ни в какой другой области из меня так ничего и не получилось.

Это же так просто! Я научился читать практически одновременно с умением ходить. Всё остальное – после.

– Почему же вы не писали?

– Я писал. Машинку мне, конечно, не подарили. Кто бы воспринял такую просьбу всерьез? И я писал в тетрадях. Первые стишки в первом классе, дневник, письма, даже издавал газету. Правда, недолго. Довольно трудно делать газету от руки. Уходило очень много времени, да и скучно стало. А потом, сами собой, тексты стали оформляться в тексты. Мои архивы сейчас весьма объёмны. Даже после того, как я уничтожил всё, что казалось мне несущественным. Бесполезным. Грубым. Пришло время говорить открыто. Трудно признаваться в том, чего я боялся все свои годы. Так хочется сказать – я не знаю чего я боялся, но думаю я знаю.

– Чего же?

– Правды. Я боялся, что мои слова окажутся неприемлемы и уничтожат меня. Да, да, слово убивает и всё такое, но вы же знаете, что слово чаще убивает не стороннего человека, а того, кто его произносит. Теперь я не боюсь. Не должен бояться. Я беспокоюсь, но я готов. Не пора бы начать получать удовольствие от дарованной гениальности? Чем бы это не обернулось. Кругом всё равно одни дураки. Оказаться одним из них не так уж страшно.

30 января 2016. Суббота.

12:45

Проснулся в 8:30.

Будто выполняю заказ по полчаса в день в минус.

Зато голова не болит.

И снов нет.

Это хорошо. Рассказывать про сны – гиблое дело. Я говорил это тысячу раз, никогда не поясняя почему. И так понятно – большинство людей так примитивны, что всем нам, по сути, снится одно и тоже. Как рассказывать сюжет фильма, который уже видел. И спрашивать каждую минуту – «представляешь?»

Блин, откуда в приложении для геев берутся женщины? Это точно не трансы. Точно. Дуры тупые. Или для полноты жизни им не хватает приставки faghag? Но, кажется, это слово уже вышло из лексикона и существует с пометкой устар.

31 января 2016. Воскресенье.

12:21

Говорят, что во лжи легко запутаться. Тот, кто лжёт, рано или поздно допустит ошибку. Позабудет о чём лгал раньше и его поймают на нестыковках. В правде можно запутаться тоже – если факты нелогичны, противоречивы, и их восприятие зависит от сиюминутного внутреннего состояния. Если внутреннее состояние вообще можно считать критерием правды.

– В прошлый раз ты говорил, что никогда там не был!

– Я забыл, и только сейчас вспомнил. Но вдруг я тогда говорил правду, и заблуждаюсь сейчас, поправляя себя, делясь воспоминанием?

– Тебя видели.

– Они тоже могут заблуждаться. Но я им верю.

Неужели правда – всего лишь вопрос веры?

– Ты говорил, что любишь её.

– Я был болен. А теперь здоров.

– Или наоборот?

– Или наоборот.

Неужели правда – вопрос истекшего времени?

– Ты говорил у тебя нет денег.

– Поясни, пожалуйста, что ты подразумеваешь под словом «деньги»? Я считаю, что у меня нет денег. Разве это деньги?

Неужели правда – исчисляема?

– Ты говорил, что Арсений всего лишь персонаж.

– Я доказал это. Или намеренно сделал его персонажем, и превратил ложь в правду.

Неужели правда настолько неустойчива, что в наших силах изменить её сущность?

Я запутался в своей правде. Рассказывая историю сделал её историей. Поверю я сам себе через несколько лет, когда сгинет страх оказаться лжецом?

Заканчивая вторую тетрадь, находясь в предвкушении новой, я убеждён, что не соврал ни в одном слове. Кроме тех, чей смысл может меняться вместе с развитием языка. Назовём это семантической базой. Надеюсь, мне не нужно составлять словарь.

Заканчивая вторую тетрадь, я прихожу к тому, что правда завязана на желании говорить правду. Я – стесняюсь желаний. Своих желаний. Словно хотеть чего-то означает стать тем, кто не знает слова «стоп» – и раскрывает в себе человека. Еда, секс, искусство, люди – желания безграничны, и я говорю об отсутствии желаний, когда не могу их удовлетворить. Будто в них есть что-то постыдное.

Так же как нужно признаться в биполярном расстройстве. Принять его. И попытаться получить удовольствие. Рассказывать о глубинных страхах и переживаниях в депрессивных фазах, и менять жизнь в маниакальных. Чтобы было о чём рассказывать.

Если бы моё восприятие жизни было ровным – я бы сошёл с ума. Что, собственно, и случилось. Или мне интересней так думать.

К тому же, теперь у меня есть печатная машинка.