Читать книгу Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском - Евгений Викторович Старшов - Страница 4

В следующий раз, как он и хотел, Феофан решил взять сына с собой. Плыть надобно было, как обычно, в Александрию, но с заплывом на Кипр, в Амафунт. Там Феофан хотел приобрести хорошего вина для последующей продажи его в Египте, где на вырученные деньги купец собирался закупить тканей и зерна; операция обещала быть удачной. К отправке Феофан приготовил два зерновоза, каждый из которых мог взять на борт зерна грузом в 250-300 тонн. Назывались они «Океанида» и «Левкотея» – поскольку корабли эллинов всегда носили женские имена. Вместительные, отменно сидящие в воде, длиной по 27, а шириной по семь с половиной метров, они хорошо подходили к капризному Средиземному морю, и валкость не была их бедой; они одинаково хорошо переносили и бортовую, и килевую качки. В центре округлого корпуса каждого из двух зерновозов возвышалась мачта с прямым оранжевым парусом на рее, над которой, в свою очередь, по обе стороны от стеньги было еще два небольших треугольных (с тупым углом) паруса, использовавшихся при попутных ветрах. Вторая мачта – наклонная – называлась долонум и размещалась на носу и несла рею с маленьким парусом – артемоном, который давал возможность использовать при движении и боковые ветра. Между основаниями обеих мачт размещалась спасательная лодка. За главной мачтой шло надпалубное помещение – мостик, за которым уже шли кормовые балконы-кринолины, на которых крепились два огромных рулевых весла – по одному с каждого борта. Навершия балконов соединялись за кормой, и там стояла палатка. Несмотря на то, что главной надеждой мореплавателей был парус, имелся на кораблях и один весельный ярус – всего один, в отличие от военных судов, где ярусов обычно насчитывалось до пяти: здесь ведь главное было не в скорости, а в том, чтобы принять на борт больше товара за счет сокращения количества гребцов и весел. На купеческих кораблях на одно весло полагался один гребец, и помещались эти гребцы в боковых галереях. Для защиты от таранных ударов вражеских и пиратских судов надводная часть форштевня и навершия галерей выступали далеко вперед, но сами корабли таранов не имели. Подводная часть зерновозов была обита войлоком, а сверху покрыта свинцовыми листами, что предохраняло корабельное дерево от корабельного же червя, а также препятствовало обрастанию корпуса и днища водорослями. Поскольку корабли должны были отплыть из Патар фактически пустыми, поскольку в том, что произрастало и производилось в Ликии, Кипр не нуждался, Феофан заранее принял меры к тому, чтобы загрузить их каменным балластом. Впрочем, вскоре на его корабли добавился балласт совсем иного рода. В губернаторской канцелярии, когда Феофан там доложился о том, куда и зачем он отправляется, и заплатил налог, ему определили в пассажиры Квинта Вариния, вечно усталого обрюзгшего чиновника, гладко выбритого и с безучастными ко всему происходящему рыбьими глазами. Феофан безвозмездно, то есть даром, должен был доставить его, а также все его сопровождение в Пафос, резиденцию кипрского губернатора. Сопровождение составляли: секретарь чиновника, писец-египтянин, пара нубийских рабов, еще какая-то персона без определенных занятий со служанкой и рабом-евнухом и десятник со вверенными ему воинами. Все это общество, за исключением легионеров, оккупировало мостик всерьез и надолго, но Феофан на это не обращал особого внимания: такой принудительный извоз был делом уже, можно сказать, извечным, и время от времени постигал каждого судовладельца; благо, что и без того были дела на Кипре, все не так обидно, от Пафоса до Амафунта крюк невелик.

Николая мать привела перед самым отплытием, пыталась в последний раз отговорить мужа, но тот твердо стоял на своем:

– Никому еще вреда не принесло – выглянуть за пределы знаемого мирка. Или сын мой не ликиец, чтоб в море не выходить?

– Но далеко ведь!

– Ничего. Хаживал близко, сплавает и далеко. Когда я брал его в Миры, он показал себя молодцом – но пусть-ка и сам молодой человек что-нибудь скажет!

– Если б я не хотел поплыть с тобой, отец, я бы здесь сейчас не стоял. А ты, мама, не волнуйся, все будет хорошо… И не плачь. Александрия – не край света, там мощи евангелиста Марка, маяк, библиотека…

– О, – засмеялся Феофан, – если ты у меня в библиотеку попадешь, тебя оттуда и через полгода не вытащишь. Давайте, прощайтесь, да проходи, мальчик, на корабль.

– Благослови, мама.

Заплаканная Нонна положила руки на голову сына; душа ее разрывалась, но женщина крепилась, как могла, чтоб не обеспокоить сына – да разве получится?..

– Я вручаю тебя Богу… Я не буду плакать…

– Ну что же ты, мамочка… Говоришь, не будешь плакать, а сама плачешь…

– С Богом, сынок…

Николай взошел по сходням на корабль и долго с борта смотрел на стоявшую у причала мать. Та тоже была не в силах уйти; у обоих на глазах были слезы.

Феофан похлопал Николая по плечу и махнул навклиру, чтобы выбирали якоря. Тот поднес ко рту рупор и отдал приказ. Заскрипели в`ороты, приведенные в движение рабами, и из воды показались якоря – с деревянными лапами и веретенами и свинцовыми штоками. Не распуская еще парусов, на одних веслах корабли начали медленно отходить от мест своих стоянок, готовясь к выходу из гавани. Стоявший у борта вместе с сыном Феофан слушал то, что кричал с берега опоздавший к проводам компаньон – тот, натужно крича, дублировал указания насчет своих дел в Александрии:

– Бери ячмень по тому же расчету, главное, чтоб они не учли то же самое, как сказано было … Я хоть и ссылался на разные проволочки, они не без основания так решили! Хотя случившийся избыток урожая плохо влияет на расчет, можешь рискнуть платежом, дело того стоит! И хорошо сделаешь, если закупишь полотна, а из выручки долю мою отдай там, в Александрии, Примитину, а он пусть передаст деньги Феоне, чтоб я, прибыв в Александрию, застал там деньги на свои расходы. Агафовулу привет, и всем желаю здравствовать!!!

А Николай все смотрел, как таяла вдали фигурка матери…

Когда корабли на веслах вышли из гавани, навклир переднего поднялся на нос судна в сопровождении десятника, сонного чиновника со всей его честной компанией и парой Феофановых компаньонов, вытянул горизонтально – как и полагалось при обращении к Посейдону и нимфам – чашу с неразбавленным жертвенным вином и произнес установленные слова:

– Услышь меня, Посейдон, волосы которого влажны от соленых волн моря, Посейдон, вооруженный острым трезубцем, которого влекут быстроногие кони, ты, вечно обитающий в неизмеримых морских глубинах, царь вод, ты, окружающий и теснящий землю шумящими водами, ты, разбрасывающий вдаль пену морскую, ты, правящий среди волн быстрой квадригой, ты, лазоревый бог, назначенный судьбой управлять морским царством, ты, любящий свои стада, покрытые чешуями, и соленые воды океана, остановись у берега, даруй попутный ветер нашим кораблям и прибавь к нему ради нас мир, безопасность и золотые дары богатства. О, Посейдон, колеблющий землю, окажи нам милость, благопоспешествуй нам в нашем путешествии и прими вместе с Амфитритой и всеми божествами моря это жертвенное вино!

И навклир сначала неспешно вылил вино в море, а затем бросил в него и чашу; то же было проделано и на другом судне. После этого навклир распорядился поднять паруса, и корабли пошли прочь от ликийского берега, провожаемые огнем патарского маяка.

Толпа непрошенных пассажиров вернулась на мостик; Квинт, задержавшись около Феофана, безучастно спросил его:

– А ты что не участвовал в жертвоприношении? Христианин?

– Да, христианин, – негромко, но твердо сказал купец. Римлянин пристально посмотрел на него своими блеклыми рыбьими глазами, изрек:

– Христиане почитают то, чего заслуживают, – и прошествовал на мостик. Феофан даже сначала не понял, что тот имел в виду; его сын, заметив это, тихо сказал:

– Он говорит о кресте, отец.

– Насмехается!

– Это его дело. Наш крест спасителен, а будет ли прок ему в том, что он сам распят на кресте праздности, нечувствия, хищения и идолопоклонства?

Феофан с удивлением посмотрел на сына: тот смотрел ему прямо в глаза. Что делать? Сказать, что это не так? Но ведь малец посмотрел в самый корень, а против правды, как против рожна – не попрешь.

– Да, мальчик, ты сказал хорошо, и ты прав – но внемли доброму слову: не всякое правдивое слово, прилюдно сказанное, несет добро тому, кто его сказал.

– Я знаю, что молчание – золото, но не всегда – когда-то надо и возвысить свой голос.

– Бог мой, яйца учат курицу! – не выдержал Феофан. – Мой брат тебя, чувствуется, переучил: я не могу возразить собственному ребенку! («А может, своей совести?» – спросил он сам себя, но ответа не было).

Тем временем спутник чиновника, явно из тех, кого тогда называли «параситом», то есть нахлебником, увидев, что его патрон задержался у купца и что-то ему выговорил, все понял, и когда Квинт Вариний поднялся на мостик, встретил благодетеля уже подготовленной по случаю цитатой:

– А хорошо, почтеннейший Квинт, написал Цельс в своем «Правдивом слове»: «Род христиан и иудеев подобен стае летучих мышей или муравьям, вылезшим из дыры, или лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее»!

Но Квинт даже не улыбнулся; впрочем, раз он не скривил рта и не махнул рукой, значит, он все же остался доволен – прихлебатель давно выучил все привычки патрона и всегда подлаживался под его настроение. Посему и продолжил:

– При этом говорят, что в торжественную ночь, когда они сходятся на свои празднования, они привязывают к единственному светильнику собаку, затем обильно поедят и выпьют, и вино разжигает в них темные страсти; тогда они кидают собаке кость, и та роняет светильник, и тогда-то, в кромешной тьме…

– Брось, – махнул рукой чиновник. – Все это бредни. При блаженной памяти императоре Аврелиане я вел дело против некоторых из них. Да, они не выносят наших храмов, жертвенников и изображений, поносят статуи и не приносят жертвы, почитая своего распятого и отказывая в этом же нашим императорам – да, вот в этом я не вижу никакой логики – чем еврейский мертвец им дороже римских. Лично я их не люблю, так как считаю себя человеком просвещенным и, соответственно, врагом всякого дремучего суеверия. Объективно от них не больше вреда, чем от египтян или сирийцев. Я так считаю: пусть каждый делает свое дело, и делает его хорошо, а уж кто там во что верит, сейчас это меня, как чиновника, не касается, ибо нет соответствующих распоряжений – впрочем, я всегда готов исполнить любой приказ, который мне пришлют сверху: строгать ли христиан железными когтями или принести их Христу жертвы. Начальству всегда виднее, и неважно, право ли оно на самом деле – главное, самому не оказаться перед ним неправым.

И духовный наследник Пилата сел ближе к борту и печально уставился на переливы волн виноцветного, как поэтически выразился царь поэтов Гомер, моря. Параситу стало скучно. С секретарем еще можно было бы позубоскалить, но тот взялся играть в кости с десятником на интерес; общаться с писцом было уже зазорно; тогда он пристал к купцам – впрочем, греки держали себя настороженно и неприветливо, так что и здесь развлечься не получилось. Тогда римлянин спустился с мостика, велел своему евнуху притащить сундук с багажом и занялся ревизией своего гардероба. Скопец вытащил содержимое сундука и вновь стал укладывать его обратно, монотонно и устало оглашая каждую вещь:

– Льняной плащ стираный – один; землистого цвета хламида зимняя, стираная и ношеная – одна (при этих словах благородного римлянина немного передернуло – к примеру, носить трижды чищеную тогу было столь же позорно, как и чиненые или подбитые гвоздями башмаки). Одна для лета, мало ношеная. Естественного цвета для зимы, стираная и ношеная – одна…

– Ты про стираное-то молчи! – прошипел римлянин, и евнух горестно продолжил:

– Для лета, с горошком, новая – одна. Белый зимний хитон с рукавами, стир… – скопец вовремя осекся и продолжил: – один; естественного цвета для зимы, с рукавами, ношеный – один. Естественного цвета для зимы, ношеный – один. Три белых для лета, новых, из них один неваляный. Белый зимний плащ, стир… и ношеный – один. Белое летнее платье, ст…– то есть мало ношеное – одно. Пара сардских шапок, две пары землистого цвета носков новых и пара новых белых. Белые пояса, новые – два.

– А желтый, широкий? – спросил хозяин, чуть обождав, когда евнух замолк; скопец упал с лица, его жирные губы затряслись. – Забыл, безмозглый? – и последовал удар палкой по лысой голове; хозяин так и не вспомнил, что желтый пояс был в это время на нем…

Феофан тем временем взял с собой сына и подошел к одному из рулевых весел. Сменив кормщика, купец обратился к Николаю:

– Смотри, может, это тебе и пригодится. Сам ты еще мал, чтоб рулить, но принципы действия должен изучать уже сейчас. Может, и выйдет из тебя моряк; ну а если пойдешь по стопам дяди, все одно, когда-нибудь да может это дело тебе сгодиться. Кроме того, в работе кормщика и епископа очень много общего.

Церковь – тот же корабль, и его судьба зависит от того, куда его направит твердая и искусная рука. А при плохом кормщике у корабля одна судьба – на дно или на камни. Что тогда станет с плывущими на нем ? То-то… А теперь скажи мне – как ветер дует?

– В корму.

– Верно, да не совсем. Точнее?

– Если точнее, батюшка, тогда еще и чуть-чуть сбоку – и в корму.

– В чем ошибка навклира?

– В том, что он не ставит артемон, а обошелся только боковым верхним парусом.

– Верно. А теперь смотри, что я сделаю, – и Феофан приналег на рулевое весло; корабль еле заметно изменил курс. – Теперь верхний боковой приносит больше пользы, и какое-то время можно идти так. Пока же лучше вернемся на прежний курс; я постою здесь, а ты передай навклиру то, до чего ты догадался – только, конечно, от моего имени, а потом возвращайся.

Николай споро отправился к навклиру: по мальчику было видно, что ему не впервой сновать меж снастями, ловко сохраняя равновесие на неустойчивой поверхности. Упущение было исправлено, сын вернулся к отцу. Феофан вновь заговорил о ветрах и течениях, наглядно показывая, как человек осуществляет свою власть над кораблем через рулевые весла и паруса. К ночи купец и его сын порядком устали; Феофан спросил Николая, хочет ли тот пойти спать на мостик, но мальчик предпочел остаться на кормовой галерее.

– Как хочешь, – сказал Феофан. – Может, ты и прав, но хочу, чтоб ты не стеснялся морского и купеческого дела перед всеми этими господами. Тебе дядя рассказывал про Цицерона, мужа дивной премудрости и острого языка? – тут Николай кивнул. – Так вот, что он писал: «Что касается торговли, то мелкую надо считать презренной, но если она крупная и богатая, когда привозится отовсюду много товаров и они продаются оптом без надувательства – ты понял, сын? – без надувательства, то такую торговлю не следует порицать. Более того, если купец, насытившись, оставляет открытое море для спокойной гавани, помещает свои деньги в землю и становится помещиком, то такого можно с полным правом хвалить». Вот так вот. Возьми Нимфана – вот, человек всего добился, теперь живет в свое удовольствие.

– Ты что, папа, хочешь, чтобы я у тебя стал таким же мироедом, как Нимфан, который проматывает на безделье и развлечения деньги, которые могли бы спасти многих бедняков от смерти, голода и рабства? Или как Зосима, который чуть не продал твоего друга в рабство?

Феофану стало неудобно:

– Ты прости, сынок, это я так сказал, для сравнения, что ли… Конечно, Нимфан – это не пример для подражания. Кто его и уважает? Язычник, мироед…

– Прости, батюшка, тоже, но не слова ли это зависти?

– Думаешь, я завидую Нимфану?

– Не столько ему, сколько его пустой, но легкой жизни.

– Вот это вернее… Только это скорее не зависть, а, быть может, просто усталость?..

– Прости, отец. Я понимаю.

– Ничего, ничего… Посмотри, какая луна. Она тебе, как кормщику, о чем-нибудь говорит?

Мальчик задумался, потом осторожно сказал:

– Немногое, хотя, судя по тому, что небо ясное и ее видно, в самое-самое ближайшее время бури не предвещается.

– Так, хотя на ясность неба полагаться нельзя. Но вот, послушай, сколь ценным советником может мореходу оказаться луна. Она и в тихую погоду может предсказать бурю. Если луна красна – будет ветер, если голубовата – дождь. Если она в течение краткого времени поменяет один из этих цветов на другой – тогда жди и того, и другого; буря будет непременно. Если луна весела и ясна – такая же будет и погода. Особенно важен четвертый лунный день, он обычно всегда дает вернейшие сведения. Берегись в этот день острых рогов луны и мути ее испарений – тогда погода не будет хорошей для мореплавания. Новолуние всегда приносит бурю, это знают не только моряки, но и многие простые люди.

– А что предсказывает кормщику солнце?

– Тоже много чего. Надо наблюдать, как оно восходит и заходит, прямо ли бросает лучи или закрывается от нас облаками и тучами. Обычное сияние – то благо; а если оно огненного цвета – так это под влиянием ветров. Не к добру солнце бледное или с пятнами… Кормщику дают подсказки и море, и воздух, и величина и форма облаков. Даже птицы и рыбы. Но знай, мой сын, что если кормщики говорят, что они все это знают, то знают они все это лишь потому, что этому их научил собственный опыт, а не книжная наука. По книжке, в море не хаживая, никуда корабль не приведешь – разве что к рыбам на дно.

– А календарь помогает?

Феофан горько усмехнулся:

– Чисто теоретически, разве что. Для кормщика календарь – купец, для купца – нажива. Плывешь, когда нужда пошлет. А если мыслить отвлеченно – то наиболее благоприятен для плавания период после восхода Плеяд – это 25 мая – до восхода Арктура – это 16 сентября.

– Почему?

– Летом ветров меньше. Восходящий Арктур – сильная звезда, она несет бури. В равноденствие – 24 сентября – почти всегда бывает жестокая буря. После 7 октября сильно дождит. Как закатятся зимние Плеяды 11 ноября – вообще лучше в море не выходить: дни короткие, ночи длинные, тучи густые, воздух сумрачный. Ветры сильные, смешанные со снегом и дождем, могут сдуть целый флот, так-то… Бывает, что надо везти товар зимой, когда запрещено, и если что – попадешь под суд «за безрассудство». А, – Феофан горько усмехнулся, – надо будет к чему прицепиться – прицепятся. Вспомни, как оштрафовали Константина за то, что у него с корабля сбежала кошка – товар от крыс сторожить, мол, некому стало! Ну да ладно, не о том речь. Зимой есть одна лазейка – в декабре на море затишье из-за того, что, как говорят язычники, священная птица Посейдона алкиона, то есть просто зимородок, высиживает своих птенцов в плавучих гнездах, и Посейдон ради нее сглаживает своим трезубцем морские волны. Но мы-то с тобой люди не суеверные, и понимаем, что это не Посейдон успокаивает море для гнездования птицы, а хитрая птица знает, когда море успокаивается, и тогда обзаводится потомством. В зимнее время также пиратов много. Еще помни, что надо наблюдать не только за звездами, но и за планетами, когда они, по воле Творца, приближаются к созвездиям или отдаляются от них: они тоже часто влияют на перемену хорошей погоды на худую… – и отец с сыном начали изучать звездное небо…

Ночь прошла спокойно. На кораблях горели огни, сменные кормчие по звездам твердо вели суда к назначенной цели. После разговора с отцом Николай долго любовался на красивый корабль, шедший в кильватер тому, на котором находился он сам, и зерновоз казался ему каким-то роскошным диковинным существом, уверенно грядущим по глади моря. Он не заметил, как заснул.

Проснулся же рано утром от диких криков боли: два легионера за что-то бичевали одного из нумидийских рабов Вариния; стегали так, что мясо летело. Мальчик вскочил, и сердце его сжалось от возмущения и сострадания. Хотелось побежать, вцепиться в бич и прекратить это насилие… но кто его послушает? Нет, просто так стоять он не будет – Николай подошел к римлянам и тихо сказал:

– Отчего так жестоки ваши сердца, что ваша ретивость не видит в нем человека?

Оба бича опустились; один из легионеров злобно сказал Николаю:

– Что, тоже плетки захотелось? – но тут сверху, с мостика, донесся густой бас десятника:

– Не дури – это же сын хозяина. Продолжайте, а ты, сынок, иди пока отсюда. Еще не того наглядишься в своей жизни, пока гуляй…

Бичевание продолжилось, но теперь раб кричал через удар – один из исполнителей все же усовестился…

Корабли же шли своим ходом; ветер поутих, но оставался все же достаточным для того, чтоб не пускать в ход весла. К вечеру второго дня римлянин позвал Феофана на мостик и поинтересовался:

– Когда изволим быть в Пафосе?

– При этом ветре, достопочтенный Квинт, на рассвете, но когда будем огибать остров, придется сбавить малые паруса, а то и вовсе идти на веслах – камни кругом, можно крепко сесть.

– Хорошо, Феофан. Я доволен проездом, об этом будут знать в Патарах.

Купец поклонился и ушел, отпущенный знаком чиновника. Квинт вздохнул и пошел спать. Тяжело жить, когда ничто в жизни уже не вызывает в тебе никаких эмоций – ни положительных, ни отрицательных. Только все же что-то есть в этих волнах, и они будят в душе что-то давным-давно омертвевшее…

Когда после очередной ночи стало светать, все уже были на ногах. Кто занимался делом, тот и занимался им, а досужие путешественники вовсю разглядывали берега Кипра на розовом фоне предрассветного неба. Чиновников прихлебатель, дыша полной грудью, не вынес восторга и задекламировал «Вакханок» Еврипида: «И пришел бы я на Кипр, на остров Афродиты, где Любовь, пленящая сердца человеческие, обитает». Медные зеркала пафосского маяка отражали далеко по округе свет огня, неусыпно и неустанно поддерживаемого государственными рабами.

Феофан и его самый испытанный кормщик встали к рулевым веслам и стали вводить «Океаниду» в гавань Пафоса; второе судно, чтобы зазря не рисковать, осталось при входе в нее, чуть в стороне, чтобы не мешать иным судам следовать в гавань и из нее. Слева возвышался укрепленный римский форт, соединявшийся косой с гаванью, окруженной высокими крепкими стенами с башнями: римляне укрепили столицу кипрского губернаторства достойно. Суровый вид римских твердынь скрадывали пальмы и пеликаны, отчего-то полюбившие именно этот город. За стенами находился административный центр, виллы знати и богачей. Даже вечно сонный римский чиновник, и тот повеселел, припомнив, какой пир в прошлый раз закатил грузный веселый хозяин виллы Диониса, повелевший из тщеславия и от избытка легких денег изобразить мозаикой на полу не только вакхические действа, павлина и похищение Зевсом Ганимеда, но и свою достославную персону в композиции «Времена года».

Когда высадили римлян, обстановка на корабле несколько разрядилась, о чем вслух один из купцов заметил так:

– Вот теперь и воздух чище стал.

Зерновоз Феофана вышел из гавани Пафоса, на выходе из которой к нему присоединился второй корабль, и оба судна направились на восток вдоль побережья. Глядя на скрывающийся за кормой Пафос, Феофан сказал сыну:

– Вот, Николай, когда-то из этого самого Пафоса отбывал в Памфилию апостол Павел. Ты помнишь это место в Писании?

– Это где он обратил в христианство кипрского проконсула Сергия Павла?

– Да, верно.

– А почему тогда мы не сошли на берег?

– Какие наши годы, еще сойдем…

Когда корабли проплывали мимо места рождения Афродиты, неподалеку от которого было расположено ее почитаемое святилище, на обоих кораблях ей были совершены возлияния от тех, кого это действительно заботило. А вот к городу Куриону пришлось пристать, чтоб со второго корабля высадить двух паломников в святилище Аполлона-Гилатиса. В этом городе во время непродолжительной стоянки ликийцы неожиданно встретили земляков-зодчих, которые, как выяснилось из разговора, возводили около театра виллу патарцу Евтихию. Про него давно уже поговаривали, что уже года три, как его дела пошли сильно в гору – с того самого дня, как императором стал Диоклетиан, который не забыл тяжкий путь, проделанный им от простого крестьянина, сына бывшего раба, своим упорством, умом и хитростью – до императорской порфиры, и посему хорошо отблагодарил своих старых друзей, и в их числе сослуживца Евтихия. Теперь тот редко заезжал в Патары (хотя и раньше там бывал не чаще – это просто землякам стало казаться, что он зазнался), и, как неожиданно выяснилось, стал отстраиваться на Кипре. Стены нового его жилища уже возвышались в человеческий рост, была видна система труб для нужд домовладельца, собственная банька, колодец. Да, человек явно пошел в гору…

После отплытия из Куриона, основанного, по преданию, сыном самого Геракла, корабли отправились на юг – чтобы попасть в Амафунт, надо было обогнуть небольшой полуостров. В это время зоркий глаз Феофана что-то заметил вдалеке: он подозвал Николая и указал рукой на еле заметное вдали облачко:

– Видишь его?

– Да, отец.

– Запомни, сынок: не успеем мы развернуть корабли и вернуться в Курион, как здесь будет такая буря, какой ты еще не видывал.

– Буря? – не поверил своим ушам ребенок, – При таком спокойном море, чистом небе и ярком солнце? Да еще в таком скором времени?

– Эх, Фома неверующий, ты сейчас в этом убедишься. Бегом на мостик, и оставайся там; в бурю я вновь встану у рулевого весла, а пока надо отдать все распоряжения. Хорошо, что ветер не к земле, но все одно – надо успеть отойти подальше, сбросить паруса и сложить мачты.

Шквал налетел быстро и для постороннего человека совершенно неожиданно. Яростно вздымались громады пенных волн, соединяясь, как казалось, со свинцовыми клубами туч, и кидали грузных «Океаниду» и «Левкотею», словно скорлупки грецких орехов. Кого-то смыло за борт: человек ласточкой кувырнулся в воздухе, был тут же накрыт валом воды, и более его никто не видел. Ударил гром, и где-то вдали ослепительно сверкнул нерв молнии. «Этого вот еще не хватало», – подумал Феофан, всею грудью налегая на весло; действительно, от молнии никакое кормщицкое искусство не спасет, загорится корабль – всем конец, в такую бурю никто не выплывет – но Бог милостив, авось, и обойдется… Тут Феофан заметил сына, вцепившегося в поручни кормовой галереи и серьезно наблюдающего за его действиями. Перекрывая грохот волн и скрип дерева, купец гневно закричал:

– Ты зачем здесь? Я где велел тебе находиться?!

– На мостике среди трусливых купцов как стать моряком? – звонко ответил Николай и улыбнулся отцу; тот жестом подозвал его к себе, убрал рукой налипшие на лоб сына мокрые волосы, потрепал по плечу и сказал:

– Тогда держись, ликиец!– и нараспев прочитал из Гомера: «Рать ликиян Сарпедон и блистательный Главк предводили, живших далёко в Ликии при Ксанфе глубокопучинном»!

Буря бушевала долго, но не выдали ни корабли, ни люди. Ярость волн ломала и дерево, и кости, но вот, наконец, выдохлась; качка ослабела, а из-за расползавшихся в стороны туч победоносно блеснул луч солнца.

– Вот и слава Богу, – только и изрек Феофан. – Будем жить.

Повреждения исправляли в Амафунте. Там же свезли на берег часть каменного балласта – вещь хорошая, сгодится любому – из расчета на будущий груз вина и среднюю осадку судов в два – два с половиной метра.

Предводительствуемые Феофаном купцы отправились на городскую агору; Николай увязался вместе с ними. На торговой площади – гвалт невообразимый. Продают все, что угодно душе и телу. Николая привела в недоумение колоссальная статуя Исиды: египетская богиня с увенчанной коровьими рогами головой невозмутимо стояла, выпятив грудь, в классической египетской позе замершего шага. Феофан только усмехнулся:

– Что ты, сынок, хочешь от людской темноты? Ну, поставили Исиду на острове Афродиты – ничего, вроде как ужились девчонки, не ругаются. Я вот в Иераполисе видел египетского сокола – Гора; ишь, куда залетел, даром, что гранитный. А если серьезно – где-то это дань новым увлечениям, а где-то и египетской оккупации. Лет ведь эдак 600 назад наши родные Патары тоже были взяты египтянами, которые и само название их изменили на Арсиною, и только сирийский царь Антиох Третий Великий, Селевкид, помог нам выбить их… Но я тебе об этом после расскажу, если захочешь, вон, наши рукой машут – нашли, верно…

Точно так и было: нашелся знакомый винный оптовик, и начался причудливый процесс переговоров: киприот хоть и был знакомым, выгоды своей упускать не хотел, и Николаю пришлось воочию увидеть все акты комедии, конец которой был известен: после острых слов, демонстративных уходов и клятв ликийцы с киприотом сторговались: часть денег была уплачена немедленно, все разошлись по делам: виноторговец извлекать свои запасы, ликийцы улаживать формальности и платить сборы.

Пока шла бюрократическая волокита, к гавани стали подъезжать телеги с остродонными амфорами, запечатанными смолой: такая странная конфигурация сосудов позволяла погрузить весьма впечатляющее их количество, так как они ставились ряд на ряд, причем днища верхнего ряда уставлялись в промежутки между амфорами нижнего ряда: только самый нижний ряд составляли плоскодонные амфоры; каждый сосуд для сохранности и удобства транспортировки был снабжен повязанной у ручек веревкой. Внутри была «кровь лозы», знаменитое кипрское сладкое медовое вино из Кинистери, с юго-востока гор Троодоса, отведав которое девять веков спустя Ричард Львиное Сердце, завоевавший Кипр, скажет: «Это вино королей и король вин». Торговец обобрал ликийцев изрядно, но товар того стоил; кроме того, в Александрии за него планировалось выручить куда больше.

Погрузку осуществляли корабельные рабы в темных одеждах и кипрские наемники. Порт жил своей жизнью. Работорговец погружал свой живой товар. Бичи нещадно хлестали воздух и спины рабов. Какой-то безумного вида человек с дикими криками бросился в воду и утонул – как сказали, разорившийся купец. Толпа у пристани яростно била пойманного нищего, чего-то укравшего по бедности своей. Город, в котором некогда приносили в жертву Зевсу путников, мало изменил свой нрав. Много людского горя и страданий повидал Николай в Амафунте, одном из самых цветущих городов Кипра… Этого не могли затмить ни искусство зодчих, создавших величественные храмы и дома, ни красота средиземноморской природы. Николай покидал Кипр в глубоких раздумьях. Прав, прав был дядя, говоря, что эта поездка послужит воспитанию его души… Вот, наконец, римский таможенный чиновник обмакнул стилос в чернила и начертал на черепке битой амфоры: «Антоний, сын Ариота, заведующий портовым надзором Амафунта, Феофану, патарскому купцу, дает свидетельство в том, что получен мною от тебя портовый сбор за погрузочные операции (enormion), которые ты произвел 25 августа четвертого года Цезаря Гая Аврелия Валерия Диоклетиана Августа и второго года Цезаря Марка Аврелия Валерия Максимиана Августа. 25 августа Антоний, сын Ариота, деньги получил». Став обладателем этого бюрократического черепка, Феофан взошел на корабль и отдал приказ выходить из гавани и брать курс на Александрию.

Переход был совершен напрямик и без особых происшествий. С ветром в целом везло не очень, и лишь через несколько дней вдали засветился Александрийский маяк – одно из 7 чудес Древнего Мира, построенный над пещерой легендарного Протея. Свет исходил из его верхней круглой части, сравнительно небольшой по сравнению со средней и нижней. Средняя была восьмигранной, раза в два выше и шире верхней, а нижняя, самая массивная, также превосходила размерами среднюю более, чем в два раза, и представляла из себя вытянутый, суживающийся кверху четырехгранный прямоугольник, покоящийся на невысоком широком фундаменте-крепости с четырьмя башнями по углам. Возвышался маяк на острове Форос. Первый эллинистический царь Египта Птолемей Первый Сотер соединил остров с материком Гептастадионом – дамбой-насыпью, и обустроил, таким образом, из одного порта два, которые соединялись между собой специальными переходами под двумя мостами вышеупомянутой дамбы.

– Сколько же кораблей! – восхитился Николай. – Целое скопище! Я-то думал, у нас порт, а это тогда как назвать?

– Для этого существует одно слово – Александрия!

В городе у Феофана было много дел, и он, подумав и решив, что так оно будет лучше, отвел сына в Дидаскалион – средоточие христианских богословских умов, в котором в свое время подвизались Климент и Ориген, и которое ныне в очередной раз возрождалось после последних гонений. Пользу от этого учреждения Феофан видел немалую: малец послушает умных людей, а коль надоест – глядишь, и к купеческому делу присмотрится…

Но Николаю не надоело: день ото дня он посещал Дидаскалион в сопровождении отцовского раба-педагога и, словно губка, жадно впитывал в себя Знание. Что-то казалось невероятным, что-то спорным, что-то как-то явно не могло соответствовать тому, чему учил его дядя – и все слышанное ребенок как бы раскладывал в своей голове по кучкам – что взять на вооружение, что перепроверить, а о чем и переспросить. Не стеснялся он и лично поговорить с прославленными учителями; те, поначалу лишь величественно снисходя к маленькому мальчику, затем заметили его живой ум и тягу к знаниям и беседовали с ним уже всерьез и подолгу, а один добрый старичок, расчувствовавшись, даже подарил ему два цилиндрических кипарисовых коробка с книжными свитками, натертыми кедровым маслом от моли – целое сокровище.

Мечтой Николая было остаться бы там надолго, но многочисленные дела Феофана завершились довольно быстро, и он приготовился к отплытию, забив зерновозы хлебом и тканями. Однако перед возвращением маленькому Николаю довелось увидеть одно из самых причудливых явлений античного мира – александрийскую дионисийскую процессию. Конечно, она ни в какое сравнение не шла с тем действом, которое происходило, к примеру, в царствование блаженной памяти Птолемея Второго Филадельфа, однако могла произвести сильное впечатление и на не столь искушенную душу, как у маленького сына патарского купца. Процессия отрезала ликийцев от пути в гавань, поэтому пришлось терпеливо ждать, пока она закончится. А ждать пришлось долго!

После кортежа звезд следовали мужчины, ряженые силенами и сатирами – рогатыми козлоногими спутниками Диониса, бога вина и разгула. Они были облачены в пурпурные плащи и несли позолоченные и увитые плющом факелы. Их задачей было растолкать толпу для шествия Ник – Побед, украшенных золотыми крыльями и украшениями, облаченных в хитоны с изображением зверей и несших большие курильницы высотою в шесть локтей. За Никами везли алтарь, за которым шла процессия мальчиков и сатиров. Далее шли два силена-глашатая в пурпурных плащах и белых сапогах, сопровождая очень высокого человека, изображавшего из себя год, и не менее высокую женщину с венком и веткой пальмы в руках, изображавшую пятилетие. За ними шли четыре женщины-Хоры – времена года, сатиры, поэты, треножники и, наконец, гигантская статуя Диониса 10 локтей высотой, лившая вино из золотого кубка. За ней – длинные ряды жрецов и жриц и, наконец, дикие вакханки – полуголые, в звериных шкурах, с распущенными волосами, держащие живых змей, кинжалы, факелы и тимпаны.

– Смотри, Николай, до какой степени безумства может дойти человек… – шепнул сыну Феофан.

Николай не ответил ничего, но думал о том же самом. Богооставленность – вот, что пришло ему в голову. Только это не Бог оставил людей, а они Его… Тем временем ряды вакханок-македонок, мималлонок, бассарок и лидянок прошли, и 60 мужчин тянули колесницу со статуей Нисы – персонификацией города, где родился Дионис. Статуя была 6 локтей высоты, увенчана золотым венком из плюща и виноградин из драгоценных камней и, будучи хитрым автоматом, как бы сама вставала, совершала возлияние молоком из золотого кубка и затем садилась – древняя Александрия славилась своими автоматами, действовавшими под воздействием пара или по принципам гидравлики. За Нисой везли огромное точило, в котором ряженые сатиры утаптывали виноград, а за ним – огромный винный мех, сшитый из барсовых шкур, из которого лилось вино. Далее прошла процессия зверей, больше заинтересовавшая маленького Николая. Многих он никогда не видел живьем. В свите Диониса шествовали рязряженные золотом слоны, козлы, страусы, верблюды, собаки, пантеры, барсы, львы, носороги, жирафы – и разнесчастнейший белый медведь, еле дышащий от несносной для него жары.

Наконец, процессия прошла, и можно было идти дальше. Благословившись у мощей Евангелиста Марка, Феофан, его сын и те ликийцы, которые были христианами, покинули Александрию. Феофан видел, что мальчик не хотел уезжать.

– Горюешь? – спросил он его.

– Очень, батюшка. Я полюбил этот город.

– Надеюсь, не за дионисийскую процессию? – усмехнулся было Феофан, но серьезный, укоряющий взгляд сына заставил его быть с ним серьезным. – Да ты ж его почти не видел – провел все дни с мудрецами и богословами.

– Это-то меня и огорчает, что я так мало пообщался с ними.

– Ничего. Бог рассудит – может, ты и будешь здесь обучаться. Кто знает… Но ты поговори сначала с дядей, все ли тут так ладно, как тебе кажется. Сам я в этом деле человек довольно темный, и мало ли, что люди болтают, только вот Ориген, который вышел из этой школы и сам в ней преподавал, что-то где-то там перемудрил… Короче, у него остались ведь последователи. Поговори обязательно с дядей, надеюсь, его авторитет не упал в твоих глазах от сравнения с александрийскими мудрецами. И книги, что тебе твой новый знакомый подарил, тоже ему покажи – мало ли что там…

Николай согласно кивнул головой. Впереди был путь домой, а дома он поступил согласно совету – на следующий же день отправился к дяде-епископу…