Читать книгу Неслучайные встречи - Евгения Борисова - Страница 5

Встреча с Валентином Петровичем перечеркнула всю жизнь Людмилы. Так вот она ощущала.

До него она жила, как казалось ей, нормально. Не хуже других. Быстро развалившийся первый брак, дочь Нюта, второй брак, дочь Мила. Первый муж Петр не любил Людмилу. Случайный был человек в жизни, данный Людмиле только для появления тихой красавицы Нюты. Второй, тоже Петр, вроде бы любил, но в силу своего тяжелого характера никогда не показывал этого. Проявление чувств считал недопустимой слабостью. Был он старше почти на двадцать лет, и Людмила побаивалась его, как побаивалась своего строгого, нелюдимого отца.

Петр-второй выжил из дома старшую Нюту, та сбежала к бабушке от тирании и постоянных придирок отчима. Родную дочь допекал не меньше, но Милка себя в обиду не давала, огрызалась, а как подросла – так и кидалась на отца с кулаками. Особенно когда он обижал маму, ее то есть, Людмилу.

А обижал он ее… часто. Ой, да что вспоминать. Ей было чуть больше сорока, а муж уже превратился в ворчливого, всегда и всем недовольного старика. Растолстел, обрюзг, уйдя на пенсию, почти перестал выходить из дома и сделал жизнь домашних невыносимой. Простой человеческой ласки Людмила не видела лет с тридцати пяти, уж не говоря про большее. Но на дворе были девяностые годы, было страшно и голодно, и Людмила работала на трех работах. На мытье подъездов ее подменяли поочередно дочери. Муж с пенсии иногда подкидывал денег на те продукты, которые можно было достать, и Милке на шмотки. И на том спасибо.

Незадолго до смерти Петр как-то смягчился, изредка гладил жену по коленке и благодарил за прожитые годы. Потом заболел, слег. Примерно в это же время как грибы пошли внуки – погодки у старшей дочери, двойняшки у младшей. Людмила разрывалась между больным мужем и внуками, и когда Петр неожиданно быстро умер – ощутила облегчение. А потом с удивлением поняла, что скучает по своему мужу. По близкому и родному, как оказалось, человеку. Да, пусть неласковому, грубому, ворчливому. Но тому, рядом с которым засыпала и просыпалась долгих сорок лет.

Дальше все закрутилось: Людмила продала свою старую квартиру, купила новую поменьше и поновее в другом районе, поближе к Милке и ее выводку. И несколько раз в год ездила в другой город – к Нюте, которая, едва оправившись от младенчества своих погодок, родила дочку и провалилась в послеродовую депрессию, несмотря на благополучную, в общем-то, жизнь. Потом Милка развелась с мужем, за которого выскочила, лишь бы сбежать из отчего дома, и внезапно пустилась догуливать недогулянное. Людмила забирала к себе ее сыновей на выходные, а иногда и на целые недели: водила в садик, а после садика – по кружкам и секциям. Уставала, но успокаивала себя мыслями, что сама добирает то материнство, которого была лишена в детстве своих детей. Никаких кружков и секций у ее дочерей не было, она их вообще не видела, кажется, работала как проклятая.

Потом Милка вышла замуж во второй раз. И на подаренные на свадьбу деньги купила матери путевку в санаторий, первую в жизни.

– Это тебе в благодарность за все, мамулечка, – сказала дочь.

Но Людмила поняла, что это подарок не за прошлые заботы, а аванс за предстоящие – Милка вышла замуж на пятом месяце беременности.

Санаторий поначалу казался тревожным раем. Раем – потому что все было чисто и красиво, внимательные врачи, удобная кровать, вкусная еда. Тревожным – потому что отдыхать Людмила не умела и первые несколько дней буквально не знала, куда себя деть в те часы, когда не нужно было идти на процедуры. Но постепенно расслабилась, перестала носить с собой телефон, взяла в библиотеке двухтомник Агаты Кристи, а в медиану своего пребывания в санатории познакомилась с Валентином Петровичем.

Его посадили с ней за один стол в столовой. Поразил он ее сразу и насовсем: незнакомый мужчина подскочил при ее приближении и отодвинул стул, чтобы она села. Такие жесты Людмила видела только в кино.

Но в Валентине Петровиче галантность и какая-то неуловимая чуткость не были обязанностью или желанием произвести впечатление. Он был заботливым от природы, по характеру, если вообще такое бывает. И прежде чем называть Людмилу Людочкой, он попросил на это разрешения.

В неполные шестьдесят пять Людмила, кажется, впервые за всю жизнь почувствовала себя женщиной.

– Людочка, вы красавица! – совершенно искренне восхищался Валентин Петрович, когда она надевала платье и шляпку для вечерней прогулки.

Открывал перед ней двери, приносил ей чай, ждал у кабинета после процедур. Они гуляли, как ненормальные, дышали сосновым лесом и друг другом. И однажды задержались настолько, что корпус санатория был уже закрыт, и охранник, пряча в усы улыбку, сурово погрозил им пальцем.

Валентин Петрович – бывший военный. Из такой семьи, где все мужчины – насколько хватало взора воображения вглубь веков и на перспективу – были военными. Выправка, вероятно, передалась ему по наследству, генетически. При этом не было в нем грубости или суровости, какие представлялись Людмиле в военных. Он скорее напоминал офицера дореволюционной России, опять же какими представляла тех офицеров столетней давности современная россиянка, – интеллигентный, чуткий, начитанный, обаятельный. Даже в свои семьдесят пять, да.

В день отъезда Людочки из санатория Валентин Петрович подарил ей букет пионов (откуда только взял?!), аккуратно записал на бумажке ее телефон и дважды перечитал цифры вслух, а она перепроверила – все правильно. Он позвонил в тот же вечер и искренне вздохнул в трубку:

– Людочка, мне совсем нечего делать без вас в этом санатории. Да и не хочется.

От этого признания у Людмилы так застучало в висках, как не стучало ни разу с юности. Закончив разговор, она взяла тонометр и убедилась, что давление подскочило. И что вместе с давлением в организме образовалось ощущение счастья. И трепета какого-то.

Через неделю закончилось, как он говорил, заточение Валентина Петровича в санатории. И еще через день они гуляли по центру города и ели мороженое. А потом зашли в маленький ресторанчик и выпили по бокалу красного вина.

– Мы ведь теперь так оздоровились, что вино нам не может повредить! – шутил кавалер, а Людочка видела в его глазах то ли тревогу, то ли тоску.

Впрочем, гадать долго не пришлось: офицер в отставке, комкая от волнения салфетку, предложил Людочке встречаться. Вернее, не расставаться. Так и сказал: давайте не будем расставаться, дорогая. И она согласилась и ласково накрыла его подрагивающие пальцы своими. Он наклонился и поцеловал ее руку.

По иронии судьбы приличная чистенькая двушка Валентина Петровича располагалась в том же квартале, в котором Людмила прожила с Петром половину своей жизни. Буквально пять минут от подъезда до подъезда. Осознав это, она проплакала полночи. Ведь она могла встретить Валентина раньше, даже раньше, чем Петра. И жизнь ее сложилась бы совсем по-другому и, вероятно, была бы наполнена теплом, нежностью и любовью в том понимании, о котором она уже многие годы не вспоминала. Чувство упущенного счастья давило на грудь. И даже в какой-то момент подумала, что лучше бы не встретить ей Валентина Петровича, и тогда все предыдущее ее существование не казалось бы ей таким горьким, таким пустым и холодным. Но отогнала от себя эту мысль: нет-нет, какое счастье, что есть он.

Утром, опухшую и с головной болью, ее застала Милка, пришедшая проведать мать. Перепугалась.

– Мила, я прожила такую никчемную жизнь, – сказала Людмила дочери, и слезы снова подступили к горлу, голос дрогнул.

– Ну, ты чего, мам, – как-то даже обиделась дочь, – почему никчемную? Нормальная жизнь! У тебя все есть, смотри: дети, внуки, дом, в санатории вот была, на море через год поедем. Почему никчемная?!

– Да, все у меня есть, ты права, но как женщина… как женщина я не жила, считай. А сейчас так мало времени осталось.

Дочь была не то чтобы озадачена – ошарашена. Вечный неунывающий боец мама никогда не жаловалась на женскую долю, никогда не говорила про отношения с папой, про себя как про женщину тоже, кажется, не говорила… И тут!

– Что-то случилось? – осторожно спросила Милка.

– Да, случилось, – кивнула мать и посмотрела даже как-то с вызовом, – я переезжаю к мужчине. У нас роман.

Дочь потрясенно уставилась на нее. Потом засмеялась, расценив заявление матери как шутку. Но та так оскорбленно вздернула подбородок и презрительно скривила рот, что смех Милы оборвался.

– Ну, ты даешь, мам, – только и сказала.

А выйдя из подъезда, тут же позвонила старшей сестре. В ходе короткого разговора ни к чему конкретному не пришли, потому что ситуацию такую жизнь подкинула им впервые. Нюта насторожилась из-за возможных посягательств на мамину квартиру, Милка переживала незнакомое ей чувство обиды за умершего отца, за попранную его память.

Родственники со стороны, с позволения сказать, жениха тоже были встревожены и обескуражены. Вдовец с многолетним стажем, ответственный отец и дед, обладатель просторной квартиры, старенькой дачи и двух гаражей, вдруг сделался непредсказуемым и озорным, как щенок лабрадора. Шутил, от вопросов о своих матримониальных намерениях отбивался. Строго говоря, роман Валентина Петровича поддержал только внук, находящийся в стадии тяжелого развода.

– Живи на всю катушку, дед! – сказал он во время визита, организованного матерью, вместо того чтобы прояснить ситуацию и отговорить в случае чего. И они замахнули по рюмашке.

Людмила переехала к Валентину Петровичу. Долго и по-деловому собирала две сумки, словно переезд – дело обычное. Белье и ночные сорочки все купила новые, а старые выкинула не глядя – все-таки новые обстоятельства требовали более тщательного подхода к такому деликатному делу. Принимающая сторона тоже страшно переживала, чуть ли не до гипертонического криза. Был заказан клининг, после которого сверкала люстра в большой комнате, звенели от чистоты дверцы в серванте, а в ванной чудесно пахло одновременно белизной и цветами. Валентин Петрович купил Людочке пушистые тапочки, а к ее приезду поместил по центру стола букет роз в шикарной китайской вазе. Людочка была тронута, но сообщила своему избраннику, что не любит розы. Они слишком быстро вянут, уж лучше хризантемы.

А дальше началась совместная жизнь. Жить с кем-то оба они уже отвыкли, а как выглядит притирка, за давностью лет позабыли. И каждое несовпадние воспринималось драматически. Идею спать в одной комнате отмели практически сразу, выяснилось, что оба трудно засыпают и сильно храпят. Людмила любила завтракать – обстоятельно, неторопливо, готовила утром затейливые омлеты, сырники в сладком соусе, могла испечь булочки с начинкой. Валентин Петрович десятки лет подряд начинал день с поллитровой кружки крепкого кофе, и никакие разговоры про давление не могли отвадить его от этой привычки. До полудня он не мог не только есть, но и терпеть запах еды, его мутило. И его Людочка стала завтракать раньше, быстро, торопливо, готовя себе завтрак с вечера и утром разогревая его за закрытой дверью кухни, чтобы не потревожить ароматами своего сожителя. При этом отставной военный еще с юношеских времен обожал копченую колбасу и на рынке у дома брал, кажется, самую вонючую. В стареньком холодильнике вся еда имела аромат салями. Людмила предпочитала сыры, которые все же отдавали колбасой.

Людмила обожала играть в карты, Валентин Петрович – в шахматы. Они нашли компромисс в шашках, но довольно быстро заскучали во время таких партий вежливости. Телевизор тоже не смогли поделить, хоть и великодушно перепирались, отказываясь от своих пристрастий. Валентин Петрович любил старые советские фильмы по каналу «Ностальгия» и документальные фильмы. Людмила же привыкла, что в ее квартирке все время фоном бубнят новости, с этим успокаивающим бубнежом пришлось расстаться.

Они оба любили гулять. И как только дома поднимался градус напряжения, собирались и шли вышагивать по району полезные для здоровья шаги. И во время этих прогулок рассказывали друг другу всю жизнь без остатка – про родителей и детство, про юношеские влюбленности, про первые ошибки, про маленькие неприятности и большие несчастья, про детей и внуков.

Валентин Петрович вдовствовал уже почти десять лет. Жена его уходила долго и тяжело, он держался сам и как мог долго удерживал ее на этом свете. А когда она ушла, вместе с горечью и опустошением – он впервые признался в этом своей Людочке – почувствовал облегчение. Полина его была женщиной со сложным характером, обидчивая, завистливая и злопамятная. Без нее Валентин Петрович как будто задышал свободнее, хотя тосковал по ней, не хватало ее рядом. Вообще – не хватало рядом человека, женщины. И вот наконец-то появилась Людочка, какое это счастье. С детьми Валентин Петрович общался редко: у дочери был свой небольшой бизнес, она была вечно занята, к тому же унаследовала от матери ее трудный и порой невыносимый характер. Сын давно жил за границей и проявлялся эпизодически.

Людмила тоже рассказывала о двух своих мужьях, но в противовес своему собеседнику больше – о детях и внуках. Их заботы уже давно стали ее заботами, и – что скрывать – она жила ими, почти ничего не оставив для себя ни в жизни, ни в помыслах. Ее неожиданный новый возлюбленный и сожитель убеждал, что это неправильно и что она женщина в самом расцвете сил и еще можно пожить для себя, в удовольствие, в довольстве и любви. Да, про любовь он тоже говорил. И Людмила как бы сжималась внутренне от этого слова, чувствуя за ним не только счастье, но и ответственность, и даже взаимную зависимость.

Однако лето закончилось, началась сразу ненастная и дождливая осень. Подолгу гулять уже не получалось, да что там – выходить из квартиры хотелось даже не каждый день. В непогоду у обоих к тому же испортилось самочувствие, Валентина Петровича беспокоили суставы, Людмиле досаждало давление, скачущее, как девчонка, играющая в классики. И к концу сентября она обнаружила, что нежность и чуткость постепенно уходят из их отношений. Ничего вроде бы не изменилось, но уже реже хотелось подойти и обнять, предложить чаю, заговорить о чем-нибудь. Большую часть времени они сидели в разных комнатах. Оказалось, что в пасмурную погоду Валентин Петрович может спать чуть ли не весь день, это ужасно бесило деятельную Людмилу. Она вообще обнаружила в себе много неприятных качеств, заметила, что становилась ворчливой и даже склочной. Но самое главное – куда-то подевалось умение терпеть и подстраиваться, так выручавшее ее в ее браке, терпеть ей вовсе не хотелось.

В начале октябрьской серости Людочка съехала обратно в свою квартиру. Милка дохаживала беременность и недвусмысленно намекала загулявшей матери и бабушке, что скоро ее семейство будет в ней нуждаться. Именно предстоящее появление на свет шестого наследничка и стало причиной позорного побега Людмилы из дома Валентина Петровича. Не то чтобы ей было плохо с ним у него, но за пару месяцев она так и не почувствовала себя дома, не могла расслабиться, многого стеснялась и страдала от поспешных безрадостных завтраков и бесконечных громких телевизионных перестрелок. Отставной военный, прекрасный мужчина, отличный собеседник, заботливый и чуткий, остался им, но вписаться в его привычную бутовую жизнь не получилось. И вписать в свою – тоже. Встречаться с ним она была готова, они по-прежнему могли говорить по телефону часами, но совместное проживание оказалось не по силам.

В конце октября Милка родила здоровенькую, но совершенно не желавшую спать девочку. Людмила со свойственной ей энергичностью подхватила внуков, взяла на себя готовку и как могла облегчала жизнь измочаленной недосыпом дочери. Было непросто, но Людмила словно напитывалась особенной жизненной энергией от своей усталости. Словно вернулась в какой-то лихой и такой знакомый водоворот из мягкого и убаюкивающего, но чуждого ей дрейфа по течению. Вечером обнаруживала пропущенные звонки от Валентина Петровича, расстраивалась, что снова не услышала, не поговорили. Нет, время от времени они все же созванивались, но разговаривать так подолгу, как это было раньше, неторопливо, уже не получалось. Людмила как будто все время куда-то спешила, но даже когда не спешила – сворачивала разговор. Ей было неудобно: у нее каждый день происходили тысячи маленьких событий – внуки разбивали коленки, ругались с друзьями и между собой, участвовали в конкурсах, заболевали наконец. У Валентина Петровича с отъездом Людочки жизнь как будто встала на паузу, он сидел дома, смотрел телевизор, иногда выбирался в магазин – и рассказать ему было нечего. А его философские выкладки о дне сегодняшнем и дне минувшем выслушивать было некогда да и не хотелось, сама речь Валентина Петровича будто не попадала в темп, в котором Людмила жила.

В один из дней, когда город застыл в предвкушении первого снега, Валентин Петрович названивал особенно упрямо, и Людмила взяла трубку, когда шла за внуком в садик. Мерзла рука, но это были единственные десять минут в день, когда она могла спокойно поговорить.

– Людочка, – он был явно взбудоражен, – у меня новости! Я еду в санаторий через неделю, на три недели, как положено. Людочка, я хочу, чтобы вы поехали со мной, расходы я беру на себя, я могу себе позволить!»

Радость сменилась раздражением почти молниеносно.

– Ну какой санаторий мне сейчас, Валентин Петрович! – ответила даже чересчур ворчливо. – Старшие внуки на мне, младшая плохо вес набирает, не спит. Мила без меня не справится. Еще и на три недели!

– Людочка, – постарался не терять напора собеседник, – пора подумать о себе! Я не успел сказать, что санаторий в Пятигорске! Воды, Людочка, только подумайте!

Людмила с раздражением отметила сразу два факта. Первый – Валентин Петрович снова перешел на «вы», словно стараясь вернуть их отношениям атмосферу первых романтичных и трогательных недель, когда они сближались осторожно и с волнением. Второе – он настаивает и подключает тяжелую артиллерию в виде Пятигорска, зная, что она всю жизнь мечтала побывать на Кавказе. И вот именно сейчас он дразнит ее Пятигорском, и водами, и тем отдыхом, который можно назвать ласкающим слух словом «оз-до-ров-ле-ни-е».

– Уж какие мне воды, Валентин Петрович, – зло сказала она, – благодарю покорно, но не могу принять ваше предложение. Через полгодика бы, а сейчас – никак.

– Что ж, буду вынужден поехать один, – собеседник произнес это таким неокончательным тоном, что в нем Людмила услышала не столько мысль о предстоящем одиночестве, сколько намек на возможные знакомства «на водах», приятное общение с видом на Кавказские горы, интересные экскурсии с новой, конечно же, дамой сердца… Почему-то эта дама представлялась грузной, с массивным подбородком и непременно в огромной соломенной шляпе. И это в начале декабря! Может быть, Валентин Петрович ничего такого в виду и не имел, но картина великолепного оздоровления с другой женщиной мигом выстроилась в голове Людмилы в мельчайших подробностях.

– Скатертью дорога! – почти крикнула она в трубку и дала отбой. Засунув телефон в карман, поняла, как сильно замерзла рука. И еще с удивлением почувствовала, как трясется верхняя губа и как тянет расплакаться от обиды. Но обида на что вдруг так внезапно родилась в груди – Людмила так и не определила. Почему-то приходилось отгонять дурацкую мысль о том, что это Милка невовремя родила дочь, еще и такую беспокойную, и не дала матери съездить на воды. Еще и бесплатно.

Однако обида выветрилась так же быстро, как и появилась. Тем более в садике оказалось, что внуки-двойняшки перед ужином подрались с лучшим другом и в два рта покусали его, и пришлось разговаривать сначала с воспитателем, а потом с мамой этого друга, извиняться, оправдываться тем, что мальчики переживают из-за рождения младшей сестренки… Потом, по дороге домой, Людмила вела долгие беседы с внуками, которые считали себя пострадавшей стороной. Разговаривали о дружбе, о боли от укусов («А если я тебя укушу, тебе приятно будет?!»), о семье, о том, как вредно расстраивать маму и какой подружкой будет сестричка, когда вырастет. Добравшись вечером до кровати, Людмила нащупала в душе едва саднящую занозу, но пока силилась вспомнить, от чего именно это ощущение появилось, провалилась в сон без снов.

Валентин Петрович через неделю прислал несколько фотографий: его комната в санатории, вид с балкона на почти голый сад, большая столовая, просторный холл, фонтан у центрального входа в санаторий. Больше всего поразило Людмилу на этих фото прозрачное и ярко-синее южное небо, совершенно не зимнее. Оно контрастировало с серым небом в ее окне и по-настоящему манило, звало в какую-то неизвестную ей даль, незнакомую ей жизнь. Жизнь, где можно сидеть на балконе, смотреть на небо, пить горячий чай и никуда не спешить, ни о чем не беспокоиться.

Без тени сомнения в тот же день попросила дочь заблокировать ей в телефоне Валентина Петровича, чтобы не мог ни звонить, ни слать фотографии из своего санатория. Милка недрогнувшей рукой управилась за минуту. Все разговоры, картинки, милые видео с пожеланиями хорошего дня, поцелуйчики и фото цветов – все исчезло насовсем. Людмила даже не ожидала такой окончательности и бесповоротности своего решения, даже поплакала украдкой. Но в целом приняла потерю части недавнего прошлого стойко.

Милка рапортовала сестре: мама завязала с активной личной жизнью, все вернулось на круги своя. Это снова была та мама, которую они знали и к которой привыкли, всегда вращающаяся на орбите семей своих дочерей. Обе выдохнули и приободрились. Ведь мамин переезд к незнакомому им мужчине застал их врасплох и даже обидел.

А весной Людмила познакомилась с Ваней. Она гуляла с коляской, давая Милке прибрать в квартире и поспать, и тут незнакомый мужчина спросил ее, не будет ли прикурить. Никто ни разу в жизни не спрашивал у нее сигаретки, и Людмила с интересом присмотрелась к просящему. Плотный, коренастый, с недельной седой небритостью, Иван сидел на лавочке у подъезда и, щурясь, радовался первому апрельскому теплому солнцу.

– Так хорошо, – пояснил он Людмиле свою просьбу, – еще бы закурить – и все, счастья полные штаны.

Это была любимая фраза покойного мужа, и Людмила как-то сразу прониклась к этому мужчине на лавке, будто был он знакомым, причем давно. И особенно понравилась ей его расслабленность и очевидная праздность сидения на солнышке, хорошо – потому и сидит. Так, со странной просьбы и приятного сидения на лавке, и началось их общение.

Ваня, в отличие от Валентина Петровича, не имел ничего за душой, откровенно говоря, был из тех, кого называют голодранцами. Квартиру оставил бывшей жене, машину отдал за долги, гараж подарил старшему сыну на свадьбу, пенсию почти подчистую проедал. Жил в двушке с младшим сыном, тот тоже был в разводе, работал сутки через двое, и виделись они с отцом редко. И в принципе ничего в таком положении вещей Ваню не смущало. Ни о чем он не сожалел и ни на что особенно не надеялся, жил размеренной, простой и бесцельной жизнью. Порой он говорил, что «доживает», но его мощный торс, широкая улыбка и какое-то отчетливое человеческое тепло с этим обреченным словом никак не вязались. Впрочем, несмотря на возраст, а был на семь лет старше Людмилы, мужские флюиды шли от него тоже вполне определенные.

Неизвестно, что из этого заставило многодетную бабушку остановиться и заговорить с незнакомым мужчиной, а затем обменяться с ним телефонами и уже через три недели пригласить его домой на чай. Дочери, снова обалдевшие от поворота в личной жизни матери, сформулировали общую позицию: игнорировать нового ухажера. Но сделать это было не так-то просто. Ваня подхватил Людмилу в ее заботах: мог спокойно забрать внуков из садика и пройтись с ними по ближайшим детским площадкам, мог гулять не один час с коляской, вызывался сходить в магазин, починить сломанный замок на куртке, разобраться с подтекающим краном. Незаметно и неощутимо он внедрился в жизнь не только Людмилы, но и ее внуков, и их матери. Через полтора месяца после знакомства Людмилы с Иваном Семеновичем Милка обнаружила чужого пожилого мужчину в своей квартире, он чинил заклинившее колесо коляски.

Вечерами, отрываясь от дочери, внуков и своих ежедневных забот, Людмила рядом с Ваней становилась Люсей. Впервые в жизни она примерила на себя такое простое и даже – казалось поначалу – пошловатое имя. Но Ване нравилось, и ей тоже постепенно начало нравиться. Они играли в карты, вместе разгадывали кроссворды, собирали паззлы, смотрели и бесконечно комментировали новости. Общение их было будто бы поверхностным, без исповедальных ноток и перелистывания альбомов с памятными датами и событиями. Но Людмиле рядом с этим мужчиной было легко и весело, он умел ее смешить и сам с удовольствием смеялся по любому поводу. Ваня не лез к ней в душу, не утомлял разговорами, при этом и о себе рассказывал что-то урывками и непременно в оптимистичном ключе. С Ваней же вернулась в жизнь Людмилы та часть женской жизни, которую она похоронила задолго до смерти второго мужа. Новый сожитель оказался из тех, кого мужская сила не оставила даже в преклонном возрасте, и Люсе было это все поначалу страшно и даже дико, но потом она растаяла под его напором и лаской. Но каждый вечер она упрямо отправляла его домой. Хотела сохранить ту дистанцию, отсутствие которой уничтожило тепло между ней и Валентином Петровичем, берегла свое пространство и свою независимость, свои привычки долго завтракать и засыпать под выпуск вечерних новостей.

Наступило лето, и Милкино семейство, как перелетные птицы, забеспокоилось, зашевелилось, собираясь на море. Планировали поехать на месяц, а то и на полтора, снять дом у моря и вкусить морского воздуха. Людмила знала про планы поездки еще год назад, но когда Мила сообщила, что покупает билеты и на мать тоже, что-то в ней вмиг поднялось и воспротивилось. Она очень хотела на море, но представила себя с тремя внуками на пляже почему-то совсем одной – без помощи, без участия дочери и ее мужа. Представила, что те уехали на экскурсию, или ушли в ресторан с друзьями, или остались спать в прохладной спальне… И она совсем одна, и главное – без Вани с его готовностью подхватить, разгрузить, понянчиться. Людмила остро поняла, что устала, очень устала и нуждается в отдыхе. И – что вероятнее всего – в оз-до-ров-ле-нии.

– Мила, я не поеду, – сказала как можно более твердо.

– В смысле не поедешь? Ты же хотела, – сразу вскинулась Мила.

– Я хочу поехать без вас, – и, понимая, что вот-вот смертельно обидит дочь, все же добавила: – Я хочу поехать с Ваней.

– Мам, – Мила сменила тактику, – ну я же без тебя вздернусь, какой там отдых с тремя детьми!

– Мила, – совсем уж расхрабрившись, сказала Людмила, – это твои дети, а не мои. Я своих вырастила. И сейчас хочу отдохнуть.

Мила, психанув, бросила трубку. А Людмила подумала, что сейчас бы ее похвалил Валентин Петрович. И погладил бы по плечу одобрительно. На душе было неспокойно, переживала, что обидела дочь, но одновременно торжествовала, словно выиграла какую-то битву.

– Людочка, пора подумать о себе, – сказала сама себе вслух с интонациями Валентина Петровича. А потом, надев очки, открыла на телефоне приложение банка, соображая, сколько можно снять с пенсионного счета, чтобы поехать в санаторий, и непременно с Ваней. Хотелось полноценного, легкого и радостного отдыха.

Но снимать ничего не пришлось. На следующий день приехала Мила и, смешно задирая брови к челке, как она делала еще в детстве, когда выпрашивала лишнюю конфетку, предложила оплатить матери путевку. Так и быть – на двоих. С одним условием – отпустить их с мужем вдвоем осенью в отпуск на недельку. Так и порешали. Когда ехали в санаторий, Людмила больше всего боялась обнаружить там Валентина Петровича. Глупо, иррационально, мало ли санаториев в средней полосе России, но все же внутри все замирало, как представит, что встретит своего «бывшего», идя под ручку с «нынешним». Поэтому поначалу озиралась в столовой, тревожно оглядывала очередь перед кабинетами, присматривалась к гуляющим одиноким мужчинам. Но постепенно расслабилась, забылась и три недели провела в прекрасном расположении духа. Похудела, выспалась, стала как будто бы бодрее.

Рядом оздоравливался Ваня. Это был первый санаторий в его жизни, и он удивлялся всему: процедурам, ароматерапии, большим ваннам с вонючей минеральной водой, небольшому бассейну, трехразовому питанию – и как-то особенно радовался возможности спуститься перед сном в столовую и выпить стакан кефира. Оздоровительная беззаботность в сочетании с умеренной физической нагрузкой идеально легли в его картину мира, и Ваня кайфовал, иногда матерился от избытка чувств.

Однако важнее даже первого совместного выезда в санаторий был тот факт, это состоялась – и сразу на три недели! – попытка совместного проживания. Людмила прислушивалась к себе и с осторожным воодушевлением понимала, что сожитель ничем не мешает ей, не нервирует. И ее раздражение от длительного нахождения в одной комнате как будто предугадывает за секунду до того, как она сама его осознала, своевременно отлучаясь покурить и прогуляться. Сам Ваня, кажется, никогда ни на что не раздражался, отрицательное в нем не копилось, выплескивалось наружу быстро и рассеивалось в окружающем пространстве.

Забирать их приехала Милка, была она снова не выспавшаяся и не в духе, с ходу начала жаловаться на детей, головную боль и коммунальщиков. Это так сильно контрастировало с благостным настроением Людмилы, что она как-то сразу расстроилась, насупилась и по дороге домой больше молчала. Ваня пытался было балагурить, но не найдя поддержки или даже одобрительной улыбки, смолк. Расставались около подъезда, снова как чужие. И обоим было неловко и как-то тягостно. Всю дорогу Мила рассказывала, как выживала без матери три недели и рисовала планы на ближайшие дни. Завтра утром Людмила должна была уже быть у дочери и караулить сотрудника газовой службы, пока дочь с внучкой поедут в поликлинику, и до этого надо будет заскочить в магазин, а через три дня собиралась из Питера приехать старшая со своими детьми…

– Знаешь, – сказала Людмила Ване, – я впервые в жизни не устала от отдыха. Раньше неделя-полторы – и все, начинала скучать, хотела домой к детям и внукам. А сейчас… еще бы пару деньков побыла в санатории. Нет, не ты не подумай, внуки – это счастье, соскучилась страшно, просто…

– Выходи за меня замуж, что ли, – перебил вдруг Ваня буднично, словно речь шла о чем-то совсем не важном, и взял руку Людмилы в свою. – Не вытянешь ты свое счастье без меня. А вдвоем как-то сподручнее все-таки.

– Ну давай, – согласилась она так же просто, хотя в груди натянулась и зазвенела какая-то струна.

– Вот и порешали!

Жених чмокнул невесту в губы, подхватил ее чемодан и направился к дому.