Читать книгу Книга Герцогини - Фаина Гримберг - Страница 11

Я в заточении.

Иногда вдруг я не то чтобы не могу в это поверить,

я просто непонятным образом чувствую,

что это странная неправда;

что сейчас я откину простыню, встану с этого жесткого тюфяка,

брошенного на грязные доски

деревянного пола;

и не буду ходить в десять шагов от одной стены

до другой,

а выйду резко в широкую галерею

громким звонким голосом стану звать служанок

стану долго и с наслаждением мыться

в большой ванне на львиных лапах

Мои волосы причешут

я оставлю их распущенными по плечам

Меня оденут,

застегнут все крючки и пуговицы

затянут шнуры корсажа

Я буду пахнуть душистыми эссенциями

Я нарочно пойду босиком по мозаичным полам анфилады

узких и широких комнат,

ощущая пышность юбки…

Жизнь полетит по-прежнему

Вернется моя свобода!..

И тотчас вонь мочи из грязного горшка

И я сижу, откинув простыню,

на жестком тюфяке,

обтянув подолом согнутые в коленях

и поднятые к подбородку ноги

Лодыжки опухли

Мерзавцы не дали мне даже самого простого платья,

я в одной сорочке…

У меня нет чулок

Мне не оставили гребня…

Волосы посеклись

Я дергаю прядь, зажимаю в горсти

белесые истончившиеся волосы…

Я хочу увидеть моего сына!

Но ко мне никого не допускают…

После его рождения мне казалось, что боли внутри моего тела

никогда не пройдут!

Но они прошли, исчезли…

Он был запеленат в белое

Было видно, как шевелятся его ручки и ножки

в пеленках

полусогнутые, как у всех младенцев

Его глаза увиделись мне совсем черными

и большими округлыми

из-под белого чепчика, который был ему немного велик

Его глаза смотрели внимательно

Над ним склонился белый головной платок

кормилицы молодой,

складчатый, как у всех кормилиц

и у испанских придворных дам.

Полусогнутыми младенческими пальчиками

он сильно и сосредоточенно

трогал ее грудь…

Он уже тогда был похож на своего отца,

на мою непонятную мне самой любовь,

которую я непонятно почему

и до сих пор воспринимаю как единственную…

А моей старой кормилице я сказала, что убью ее,

если с моим сыном что-то случится!..

Время показало, что я переоценивала

свою силу…

Ведь у меня всегда были верные люди

Большие деньги и угроза жестокого наказания удерживали их

от предательства.

Впрочем, оказалось, что денег всегда возможно пообещать

и даже и заплатить больше,

а наказанием пригрозить еще более страшным.

Но сейчас я не хочу думать об этом…

Кормилицей моего сына была здоровая сильная крестьянка,

жена арендатора в поместье того самого нотариуса;

я звала его шутя моим фамильяром,

волшебным помощником.

Он же и составил мое завещание.

Всё доставалось моему сыну.

После моей смерти мой мальчик должен был унаследовать

огромное богатство!..

Но если бы мои братья узнали о моем сыне,

они бы его убили.

Но и мне всё стало бы всё равно,

и я бы нашла способ убить их;

нет, просто убила бы открыто, у всех на глазах.

А того, кто осмелился бы донести им о моем мальчике,

я пытала бы дó смерти своими руками!..

Мой мальчик будет богат.

Массимилиано ничего не достанется…

Несколько раз в году я навещала моего сына.

Я не выношу верховой езды и тряских карет;

меня всегда несли в закрытых носилках.

И завидев остроконечную крышу крестьянского дома,

я приказывала нести меня быстрее,

раздергивала занавеси носилок…

Ему было четыре года

Я быстро подошла к нему

Он сидел на корточках на мягкой деревенской траве,

кудрявый, как его отец,

и смотрел на меня серьезно, почти сердито;

сунув палец в рот.

Я подняла его за руки, охватила его щеки ладонями

Он пытался отвернуться

Я ощущала, что его щеки тугие крепкие…

Отпустила руки от его лица…

Крестили его в три года.

Было несколько крестных отцов и матерей,

как положено для законных детей богатых родителей.

Мой фамильяр всё устраивал на мои деньги.

Но никто так и не дознался, чей это ребенок.

А если кто и догадывался, то знал, что надо молчать,

никому не хотелось попасть в беду…

Я стояла за колонной и наблюдала за обрядом крещения

Священник вывел за ручку

мальчика в крестильной рубашечке.

И вдруг все увидели на белой ткани отчетливый силуэт

маленькой рыси!

Я не находила этому рационального объяснения;

я была поражена, как и все.

А все бывшие в церкви нашли, что это добрый знак!

Ведь рысь это символ честности, учтивости,

умения хранить тайны,

и зоркого духовного зрения!..

Когда мальчика переодевали, рысь исчезла…

Всё же он не был законным ребенком;

но записан был как признанный крестьянином,

мужем его кормилицы.

Фамилию по моему указанию мой сын получил Buono.

Вдруг моим сознанием овладела странная для меня

наивность;

и я подумала, что с таким прозванием

ему легче будет расположить к себе людей…

И я же дала указание назвать его Винченцо.

Так звали его отца,

погибшего загадочно и страшно:

одним утром его увидели мертвым,

с разбитой головой,

у подножья лестницы бедного дома,

где он нанимал чердачную каморку,

когда приезжал ко мне из Болоньи,

где учился.

Я могла бы предоставить ему хорошее, даже и богатое

жилище.

Но несмотря на свою внешнюю хрупкость, он был настоящим

мужчиной,

и находиться на содержании у женщины ему претило!..

Я подозревала моих братьев,

но уличить их не было возможности у меня…

Святым покровителем моего сына я выбрала

святого Винсента Сарагосского,

покровителя виноделия и ораторского искусства…

По восьмому году мой мальчик уже что-то знал обо мне.

Сам подбегал, смотрел с приязнью, давал мне руку…

Мы гуляли на опушке леса близ деревни.

Мы молчали, но я была счастлива…

Вдруг он спросил, правда ли, что я умею гадать.

Я иногда баловалась этой забавой с гостями –

кто ему рассказал?..

Я взяла его маленькую руку,

посмотрела на маленькую ладонь,

и сказала ему о его счастливом будущем…

Всякий раз, когда я приезжала, он спрашивал,

когда я приеду снова…

По протекции всё того же нотариуса мой сын поступил

в пансион при городской школе,

где наставники отметили его способности

и прилежание, особенно в изучении латыни.

Я навестила его один раз,

скрыв лицо под густой вуалью

по совету моей старой кормилицы,

чтобы никто не узнал меня…

В одной руке я держала плоскую шкатулку с конфетами.

Я вошла в рекреационную комнату,

скупо убранную,

с двумя полукруглыми окнами без занавесей.

Мой мальчик смирно сидел за столиком

с расставленными шахматными фигурками,

положив ладони на свободное место на столешнице.

Он смотрел прямо перед собой,

на меня даже не посмотрел…

Помню, что я это всё сделала,

но не помню, почему я это сделала.

Я быстро откинула вуаль,

свободной рукой смахнула на пол шахматы

и поставила шкатулку на стол.

Винченцо улыбнулся.

Я быстро наклонилась к нему, расцеловала в обе щеки,

коротко смеясь…

потом в глаза…

Он зажмурился и тоже засмеялся…

Я села рядом с ним,

близко придвинув неудобный жесткий стул

с резной спинкой…

Мы ели конфеты,

похожие на разноцветные полудрагоценные камешки.

Потом я сказала, что мне надо идти.

Он взглянул на меня быстро и внимательно,

и спросил, можно ли угостить конфетами

других мальчиков.

Я энтузиастически повторила: «Да! Да!»…

Он шел, не оглядываясь,

глядя себе под ноги,

и прижимая шкатулку к груди,

к вельветовой коричневой курточке…

Я опустила вуаль…

Как некогда его отец, он стал студентом в Болонье;

изучал Римское право.

Я уже мечтала увидеть его знаменитым юристом,

когда вдруг нотариус получил от него письмо,

Винченцо писал, что покидает Болонью,

и настоятельно просит не искать его…

Спустя небольшое время до меня дошли слухи о театре,

где подвизался с большим успехом новый Арлекин –

Винченцо Buono…

Говорили, что он лучший…

Я отправилась в тот самый город…

Мой кортеж занял чуть не всю площадь перед театром –

запряженные лоснистыми породистыми лошадьми

четыре убранные шелком и бархатом повозки,

открытые носилки,

слуги в ливреях моих цветов – зеленое и золотое…

Затем мне всё же пришлось приказать им отъехать

подальше.

Потому что площадь начала заполняться народом.

Из разговоров на площади я поняла, что сегодня

представление короткое и бесплатное,

для того, чтобы люди поняли,

что стоит платить за спектакли в последующие дни.

Неподалеку от здания театра поставлен был помост,

куда взбежал, подпрыгнув, стройный красивый юноша

в нарядном белом камзоле, в белых чулках

на стройных ногах,

в башмаках, застегнутых на позолоченные пряжки;

он плавно раскидывал руки, хитровато улыбался;

и маленький тонкий локон спадал на правый висок…

Юный актер победительно говорил, пританцовывая,

комический монолог Арлекина,

заставляя народ на площади смеяться.

Он говорил о хитростях и плутовстве,

присаживался на табурет, нарочно поставленный;

откидывался назад и сам смеялся,

предавался веселому смеху,

изящно взмахивая руками…

После представления я беседовала с директором театра

в его кабинете.

Я сказала, что мне понравилось представление,

хотя выступил всего один актер.

Он говорил, что Винченцо прекрасный трудолюбивый актер,

склонный к недовольству собой, что хорошо…

В гримерной комнате Винченцо вытирал мягким полотенцем

только что вымытое лицо…

Я ни о чем его не спрашивала,

взяла его руки в свои

и поцеловала в щеку…

Он так походил на своего отца,

такого кудрявого красивого и остроумного…

Выйдя из театра, я упала без чувств.

У меня пошла горлом кровь.

Бесчувственную, меня перевезли

в ближайший монастырь клариссинок.

Настоятельница послала за врачом-греком…

Когда я наконец очнулась,

Винченцо стоял у моей постели.

Вошла одна из монахинь

со стаканом лекарственного питья,

и почтительно обратилась к нему:

– Вы сын госпожи?

– Сын, – ответил он коротко и сдержанно.

Меня охватило тревожное чувство счастья,

несмотря на боль в груди и слабость во всем теле…

Настоятельница впоследствии говорила мне,

что никогда не видела сына,

который так принимал бы страдание матери,

как свое страдание…

Вскоре я начала поправляться,

но беседы мои с моим сыном были порою тяжелы.

Однажды он воскликнул запальчиво,

что не испытывает ко мне ни сыновней любви,

ни дружеских чувств;

ничего – кроме непонимания и отвращения.

– И я не виноват, я не по своему желанию пришел

в вашу жизнь…

– Прости меня хотя бы за то, что я тебя люблю, –

произнесла я с несвойственным мне смирением.

Потом я спросила, чего бы он хотел в своей жизни.

Он глянул на меня с мягкой насмешливостью

и какой-то остренькой хитрецой,

и ответил:

– Вы, госпожа, ничем не можете мне быть полезной,

и мне от вас ничего не нужно.

– Но я завещала тебе всё мое состояние! –

мне было трудно говорить…

– Не умирайте! – возразил он. И продолжил:

Самое истинное в человеческой жизни – дерьмо,

в которое в итоге преобразуется человеческое тело.

– А душа? – с трудом невольно проговорила я.

– Кто знает… – он не договорил и посмотрел на меня,

и повторил: «Не умирайте»…

Тогда я выздоровела, а сейчас я в заточении;

и я так хочу увидеть моего сына!