Читать книгу Страшные сказки - Фил Золотарёв - Страница 5

Жили были мужик да баба. Жили не скучно, только детей у них не было, а детей иметь им очень хотелось. Вот баба и пошла к колдуну, а колдун дал ей два корешка и изрёк: съешь эти корешки в полночь, запей водицей из омута речушки Смородушки и станешь беременна. Баба взяла корешки и отправилась восвояси.

Вот когда полночь настала, она корешки быстренько съела, водой из омута запила и стала ждать, чего будет. «Лишь бы, – думает. – не попалось мне дитятко подпорченное.» В наших уездных местностях зачастую новорождённых деток гнус-мышь подпорчивает, да этак неудовлетворительно, что затем ни к какому делу в хозяйстве их не приспособить. День-деньской сидят на крылечке, ногами дрыгают да проклинают судьбу-злодейку. «Этаких-то дармоедов нам не надо, – баба говорит. – а иного хорошенького пацанёнка я и грамоте обучу, костюм городской выправлю и отправлю на службу в администрацию сельсовета.»

Ну, и прошло затем несколько дней, ничего с бабой не случается, и она уж вздумала пойти к колдуну и взбучку надавать.

А тут мужику понадобилось ехать в город, и баба осталась в доме одна. Наступил вечер. Легла баба на печь, зевнула в урочный час, дабы шибче сон на неё навалился со всех концов, а сна и нет. «Что такое?» – думает. И на другой бок перевернулась, подушку кулаком умяла, зевнула эдак, что кости внутрях затряслись, а заснуть не может. «Это, – говорит. – вестимо оттого, что я солёненького на ужин объелась.» – «Мне бы, – говорит. – в подобных вопросах надо научиться сдержанности и держать себя в руках.» Вот с завтрашнего дня и заказала научать себя сдержанности, а пока решила поспать. Но не заснула, а в полночь родился у ней ребёнок. Тихенький такой мальчонка родился, слегка глазиком косоватый – но уж тут бабе выбирать не приходится, бери чего дают. Она спеленала его и положила к себе на колени. Баюкает.

– Киска, брысь да киска, брысь! – поёт. – На дорожку не ложись! Наш Ванюшенька пойдёт – через киску упадёт!..

Ребёнок тут завозился в пелёнках, глазиком задёргал – видно, на шалопутную киску плохую думку завёл. «Да ладно, – думает баба. – у нас всё равно кошек нет.» Тут другая беда приключилась: кормить дитятко-то чем-то надо, а у бабы в грудях пусто.

– Ну, – говорит. – ты спи пока маленький, а я буду думу думать, как тебя накормить и напоить.

– Мамаша! – тут ей чей-то голос слышится. – Есть хочу!.. Не дашь мне есть, так я тебя съем.

Баба перепугалась голоса, смотрит по сторонам: а в избе никого нет. Сперва подумала, что мужик ейный из города вернулся тихой сапой и теперь так подшучивает, но нигде нет места мужику в избе, чтоб спрятаться. А голос злобный совсем рядом с бабой слышится. «Съем тебя да съем тебя!» – говорит.

«Что такое?» – думает. И видит: ребёнок, которого она давеча родила, смотрит на неё пристально, словно заживо сожрать хочет. Рожу-то до того скривил, что иному злыдню такую скривить ещё надо уметь постараться. И вроде клыки из ребёночьего ротика выпростались и принялись посверкивать не к добру. Испугалась баба, положила ребёнка в люльку, а сама стала молиться.

Долго так молилась, устала, приглядывается: а вроде бы всё в избе тихо да сумеречно, лишь свечной огарок привычным треском шипит. «Ну, – думает. – померещилась мне эта история с ребёнком, не может он этакое окаянство в свои молодые лета учинить.» И легла спать.

Легла, значит, как ни в чём не бывало, одеялом накрылась с головой – вроде как в своём дому нашла себе убежище. Вдруг слышит, что ребёночек из люльки вылезает, об пол грохается со звоном необычайного свойства – будто мячик резиновый – и ползёт по избе прямо к бабе. Ползёт да приговаривает: я тебя съем, баба! я тебя съем!.. А сам вроде розовенький такой, но слегка смердящим запахом отдаёт. Баба тут с кровати соскочила, ребёнка за шиворот схватила и в чулан бросила, словно ветошь негодную. «Вот тут, – говорит. – и покоись теперь и жри, что найдёшь, а от меня отстань.» И дверь на запор заперла. И брёвнышком подпёрла. Слышит: зачавкал чем-то мальчонка в чулане, заурчал неуклюже. Точь-в-точь как из мамки молоко сосёт иное милое дитя. «Ну, – думает баба. – утро вечера мудреней; ежели завтра проснусь – то приму существенные меры по этому случаю, а пока некогда.» И вновь принялась засыпать. В чулане сразу и чавканье прикатилось – вроде как успокоился ребятёнок, вроде как тоже на сон его потянуло. Притомился. Но чуть только первый озорной сон принялся с бабой во сне хорохориться, как слышит она: дверь из чулана отворяется, и шажочки спотыкающиеся по избе пошлёпали. «Что такое?» – думает. Глаза открывает, а там видит, что ейный ребёнок вырос на целую дюжину и косыми глазищами своими по всей избе елозит. «Съем я тебя, баба! – говорит. – Есть хочу!..»

Баба его схватила, в горшок с крышкой запихнула да в печку закинула. Угольки подожгла. «Это мы, – говорит. – ещё посмотрим, кто кого съест.» А не тут-то было. Ребёнок весь горшок расковырял и всю печку расковырял; вылезает из-под печной трухи и лапами когтистыми помахивает: я тебя съем! я тебя съем!.. Баба выкатила из подпола бочку, в которой по осени огурцы солила, а сейчас в ней огурцов не было. Ребёнка этого схватила за культяпку ноги (видать, когда из-под печки вылезал, тогда ногу себе и покалечил), в бочку засадила и принялась водой из вёдер заливать, чтоб он захлебнулся и утонул. Бултыхает дитятко ручонками своими корявыми в этой бочке, пузыри пускает, но зрачками строчит, словно разрядом электрическим по верхушкам облезлых сосен на ночном болоте, и бормочет безжалостно: съем я тебя, баба! ох уж я тебя и съем!.. Тут и из пасти его вывалились сразу три языка, заегозили прожорливыми змеями мертвенно-осклизлого вида, а потом и ещё вывалились из пасти языки, ещё и ещё вывалились – числом гораздо более трёх – а уж, когда баба утомилась их клещами вырывать да в сторону отбрасывать, тогда из всех ребёночьих щелей языки повылезали и алчно затряслись: я тебя съем! я тебя съем!.. И внутри самого ребёнка будто корпит нечто другое непонятное и хохочет самым мерзким смехом. «Не дожить тебе до утра, – говорит. – баба, я тебя съем!..»

А был у бабы сундук кованый с тридесятью замками и хранила она в нём платье подвенечное и прочие семейные драгоценности, но сейчас уж такой час пробил, что вовсе не до них. Баба этот сундук открыла, живенько от хлама освободила и, поддев на вилы ребёнка, испакостившегося донельзя, в этот сундук закинула. Крышкой хлопнула, замков понавесила да всякой тяжёлой дряни сверху приместила. Табуретки там да утюги с котелками. Создала что-то вроде погребальной пирамиды. «Ну, – думает. – теперь до утра как-нибудь дотяну, а там уж петух прокукарекает, и возможно мне облегчение на сей случай выйдет.» Хочется верить, что именно так всё и вышло бы у бабы, да, однако, бубнивый голосок ребёнка из сундука никак не умолкал, всё поскрёживал да похрястывал: съем я тебя, баба! теперь точно тебя съем, до чего разозлила ты меня!.. И сундук принялся встряхиваться, раскачиваться по чуть-чуть, вроде нехотя. Вправо-влево покачивается, об стенку боком постукивает, словно часики тикают: тик-так, тик-так! бабу съем! бабу съем!.. А тут вдруг кто-то постучался у окна. Баба обрадовалась такому привычному стуку и спрашивает: кто там? – Странник.

– То есть, не из здешних будете?

– Вовсе нет. Баба и побежала отпирать.

– Что вам угодно? – говорит. – И учтите, что мой муж может домой вернуться с минуты на минуту.

А тот говорит:

– Нет, за мужа вашего я не беспокоюсь, мне бы лишь где-нибудь голову приклонить и поспать часок-другой.

– Ах так. – говорит. – Ну, тогда заходите. Странник вошёл в избу и, ничуть не мешкая, залез на бабкины полати. На первый взгляд – совсем древний старик; понятное дело, что притомился с дороги. Вроде даже тут же захрапел с налёту, а бабе совсем не спится. В голове одна мысль дурней другой. Никогда досель она с подобными событиями не сталкивалась. И прабабка ейная ничего такого не сказывала. Вдруг видит она: выскочил ребёнок из сундука, лезет к страннику на перину – думает, что это бабка до сих пор там валяется – говорит: я тебя съем! я тебя съем!.. Но старик оказался не промах, трижды перекрестил ребёнка и ударил по голове своей нищенской котомкой. А в котомке – как потом выяснилось – лежала умная книга. «Наука и Атеизм» называлась. Ребёнка тут и не стало вовсе, словно испарился утренней росой на ромашковом поле, а на столе избы очутились два колдовских корешка. Старик взял корешки, сжёг их на огне свечи и тут же пошёл вон. Как будто и не приходил никогда и в окно не стучал. И неизвестно в какую сторону пошёл.

А вскоре возвращается ейный мужик, вроде малость выпил.

– А чего-то мне кажется, – говорит. – что когда я уходил, у нас в целости печка была. Пироги пекла. А где она сейчас, спросить стесняюсь?..

– Поломалась. – баба говорит. – Срок ей иссякнул. Всему, значит, имеется свой срок…

И поняла баба, что наблюдается у ней такая задача на земле – быть завсегда бездетной и дорожить этим своим долгом как следует. Словно любой из нас одним своим хорошим местом дорожит.

ГДЕ ПОСАДЯТ – ТАМ И СИДИ, ГДЕ ПОКОС ОТВЕДУТ – ТАМ И КОСИ

(про то, чего лишний раз всякому помнить надобно: если что-то не велят, этим и не шевелят)

Одна баба была и работница хорошая и до семейного уюта дошлая, но царскую власть совсем не почитала, а уж про царицу таких неслыханных несуразностей наговаривала, что у невольных слушателей непременно уши вянули. И про то, что у царицы к пьяненьким забавам усердие имеется – говорила на каждом углу, тараторила без умолку. И про то, что детей прижила не от законного супруга, а от проезжего молодца – болтала, словно помело. А уж до чего царица к бытовым мелочам привередлива и в обращении с лакеями жестоковыйна – об том история умалчивает, пускай всякий сам догадается. А уж выражение лица царица зачастую этакое сформирует, что иначе как «мордальон» в ответ не выговоришь. А помните, как на здешней станции всё собачка сидела у тумбы и хозяина своего ждала, когда тот приедет на поезде, а тот всё не приезжал, потому что помер от кровоизлияния в мозг, а собачка про то и знать не знала, два года у тумбы крутилась ожидаючи, а затем исчезла неизвестно куда. Так вот, знайте, что царица эту самую собачку и прикокнула. Дошло дело до того, что баба поведала историю про зелёные чулочки, которые у ней царица якобы украла, когда они обе, будучи девочками, у некой знатной княгини на балу гуляли. «И сняла-то я зелёные чулочки всего на минутку, – тревожно рассказывала баба. – а когда спохватилась, то вижу, что чулочков нет, а царица глазами завидущими по сторонам рыщет и ручонками себе в запазуху что-то пихает. «Отдавай мои зелёные чулочки!» – я ей говорю. Да так и не отдала.

Конечно, не все односельчане бабе верили, кто-то и пальчиком у виска покручивал с тяжёлой думой на уме да с кручиной на сердце, но, однако, решительных действий супротив бабьего вольнодумства никто не предпринимал. Такая уж внутренняя несообразность присуща нашему человеку, которая пристроилась в аккурат между чувством долга и нравственной стыдливостью.

Вот как-то раз, глубоко в полночь, сидела эта баба в собственной избе одна-одинёшенька, пряла что-то на прялочке и сетовала на жизнь. «Поскольку, – думает. – вот в Америке женщины на прялках не прядут, а общественным делом занимаются, отсюда и вытекает понимание того, чьё общество подвержено эрозии, а чьё ни в коей мере.» Вот сидит, значит, эрозию шлифует, да только вдруг слышит, что по сеням кто-то ходит. При том, что знала наверняка, что двери с улицы в сени были крепко заперты.

– Это, – спрашивает. – кого там чёрт принёс?

Про чёрта просто так спросила, не подумавши; так завсегда у нас спрашивают. Когда настроения нет или когда кто-то в дом без спросу лезет: кого, спрашивают, там чёрт принёс?.. Хотя догадываются, что никаких чертей на свете не бывает. А тут баба спросила, а в ответ из сеней кто-то хрустнул косточками и захихикал. Причём, хихикнул очень даже скрипучим звуком, не предвещающим ничего хорошего.

– Да кто там, в самом-то деле? Отзовись!

Но в сенях только половицы тихонечко потрещали, да ведёрко, которое баба давеча для своих нужд приготовила, вроде звякнуло гулко и куда-то покатилось.

– А если это кошка шалит, – баба говорит. – то я ей вскорости ухи поотрываю.

– Нет-нет, это не кошка, кошка здесь вовсе не при чём. —хихикает кто-то из сеней.

Тут спужалась наша баба не на шутку – сидит ни жива ни мертва. А вдруг дверь из сеней в избу отворилась и вошла женщина, и чересчур была эта женщина страшной и безобразной. Одета была в какие-то лохмотья и тряпки дырявые, голова вся платками замусоленными укутана, а из-под платков клочья волосяные повылезали растрёпками, а из носа то ли сопля торчит, то ли насекомое какое – не разберёшь. А уж ноги все были в грязи, словно в самой распаскудной канаве им довелось побывать, и руки тоже в грязи, и сама она с ног до головы была осыпана всяческой нечистью и мусором. И с таким вот хихикающим видом подошла она к хозяйке и говорит:

– Вот ты, женщина негодная, как меня осрамила перед людьми и в какие неподобающие одежды обрядила. Прежде я в светлых ризах ходила, в цветах да в золотом одеянии, а твои лживые уста меня до этакого срама довели. Разве ты не знаешь, что непочтение на словах имеет существенную силу и сказывается затем на сущую видимость?

– Не знаю. – говорит баба.

– Вот убить бы тебя за это мало. Громом разразить тебя мало. Я через твоё враньё и неучтивые поступки теперь в такой горести состою, что целыми днями не пью и не ем, и в постели с любимым человеком не почиваю – всё слезами обливаюсь, всё не могу понять, за что ты меня перед людьми позоришь. Я теперь такая безумная стала, что готова тебя извести с белого свету.

Тут баба и сообразила, что к ней в избу зашла сама царица. – Глубоко извиняюсь, – говорит. – ma chere, за своё несуразное поведение прошлых лет, а с этой самой минуты обещаю категорически исправиться!

– Эти твои изменения в поведенческом облике меня мало трогают. – тётка, которая царица, ртом беззубым шамкает, ножичек из-под полы вытягивает да остриём об стены шкрябает. – У нас некоторые граждане в пытошных камерах, после того как их калёным железом пожгут, тоже много чего обещают – но если в сердца их умудриться поглубже заглянуть, то сразу станет ясен весь несуразный оптимизм ихнего коварства. Злопамятство-то – оно хуже всякого червя сердце точит. Ты, чай, зелёные чулочки до сих пор мне припоминаешь?

– Что вы такое говорите, ma chere?

– Помнишь-помнишь. По глазам вижу, что помнишь.

– Если до сих пор и помнила, благодаря глупости своей деревенской, то сейчас, выслушав ваши сетования на судьбу, окончательно образумилась. Может, вы устали с дороги? Так я и самоварчик сейчас разогрею и постельку вам расстелю – ложитесь с миром да сосните на пуховых перинах часок-другой!..

– Пристало ли мне о сне помышлять, пока ты жива и здорова? – царица по лезвию ножа пальцем щёлкнула. – При теперешних обстоятельствах, чтоб обрести покой, мне необходимо тебя со свету изжить. Всякий сверчок – знай свой шесток.

Баба, разумеется, кричать принялась и на помощь звать, да только кто её в глухую полночь услышит?.. Ежели кто из соседей и распознает в ночной тиши необыкновенные звуки с примесью тревоги, то непременно подумает, что они ему почудились. Поскольку места у нас на удивление безмятежные и привольные.