Читать книгу Сын - Филипп Майер - Страница 16

1850 год

Спустя год ко мне относились как к обычному мальчишке-команчу хотя приглядывали за мной внимательнее – как за дядюшкой-алкоголиком, который дал зарок не пить. Мать Природа наградила меня темными волосами и глазами, а кожа стала смуглой, оттого что я всю зиму грелся нагишом на солнышке, подстелив мягкие шкуры. Спал я как убитый, и меня не тревожили мысли о возвращении к бледнолицым. Там, в прошлом, не было ничего кроме позора и горя, и даже если мой отец разыскивал меня, мне об этом ничего не было известно.

Эскуте и Неекару все так же пренебрегали мною, поэтому я проводил время с мальчишками. Мы научились объезжать лошадей, принадлежащих племени, и ждали, что вскоре нас возьмут в набег, вести ремуду Табун необъезженных пони неуклонно пополнялся: если где-то в прериях замечали мустангов, самые быстрые воины мчались туда и приводили в лагерь тех, что удавалось заарканить, не сломав им шеи. Потом лошадям зажимали ноздри и держали так, пока животное не начнет обессиленно оседать на землю. А дальше оставалось только связать и отдать ребятишкам, чтобы те укротили дикое создание.

Бледнолицые отчего-то любили гнедых коней, но у индейцев все иначе, нам нравились только пять видов: рыжей масти, вороные, аппалуза[54], рыжие «докторские шапочки» и черные «докторские шапочки». У лошадей в «докторских шапочках» макушка и уши темные, а еще на груди бывает отметина в форме рыцарского щита. А были еще и такие – пиа тсоника, то есть боевой шлем, – у которых черные пятна вокруг глаз, издалека морды этих лошадей похожи на череп. За столетия жизни в суровых прериях они стали злобными, как пумы, и на домашних животных были похожи примерно так же, как волк похож на комнатную собачонку. Дай им волю, и они тут же переломают тебе ребра. Мы их очень любили.

Я спал когда хотел, ел когда хотел и делал только то, что хотел. Бледнолицый, что жил внутри меня, все ждал – вот сейчас заставят заняться каким-нибудь скучным делом, но ничего подобного так и не случилось. Мы объезжали мустангов, охотились, боролись, мастерили стрелы. Мы лишали жизни всякую живую тварь, попадавшуюся на глаза, – сурков и диких кур, чибисов и фазанов, чернохвостых оленей и антилоп. Наши стрелы настигали лосей, пум и медведей любого возраста, и мы швыряли свою добычу к ногам женщин и уходили, гордо расправив плечи, как настоящие мужчины. По берегам реки мы находили кости огромных бизонов и гигантские окаменевшие раковины, такие тяжелые, что невозможно поднять; раков и осколки каких-то древних горшков мы затаскивали на утесы и швыряли об камни внизу. Ночами мы охотились на рысей, когда те выслеживали уток в камышах. А вокруг становилось все теплее, и расцветали цветы, юкка пускала свежие побеги, и высоко в небо торчали белоснежные цветущие гроздья. Прерия превратилась в разноцветное лоскутное одеяло: вот зеленое пятно, дальше синее, красное, оранжевое; васильки, гайлардия, «чай навахо»[55], до самого горизонта, насколько хватает глаз. Снег сошел, и солнце мелькало сквозь плотные низкие тучи, стремительно гонимые ветром в сто рону Мексики, где вскоре от них не останется даже воспоминаний.

Понятное дело, кого-нибудь из нас позовут в военный набег. Я был самым старшим, единственным, у кого начал пробиваться пушок на подбородке, но при этом я же был и самым неловким; крепко стоя на земле, я стрелял вполне прилично, но другие мальчишки и на полном скаку запросто попадали в кролика и фазана. Поэтому, когда однажды утром Тошавей появился на пастбище с пистолетом и новым щитом из бизоньей кожи, он позвал с собой именно меня. Остальные мальчишки отпускали ехидные шуточки, но я не обращал внимания.

Мы отошли подальше, Тошавей прислонил щит к стволу тополя и вручил мне пистолет:

– Давай.

– Прямо так?

– Именно.

Я выстрелил, щит упал. Свинцовая пуля лишь испачкала его, но даже вмятины не оставила. Тошавей ухмыльнулся, поставил щит еще раз, я еще раз выстрелил и продолжал, пока обойма не опустела.

– Вот так, – заключил он. – Щит останавливает пулю. Но если когда-нибудь пуля попадет в неподвижный щит, ты настоящий болван.

Он продел руку в ремни, закрепленные на оборотной стороне щита, и принялся быстро вращать им.

– Все время двигайся. Перья тебя, конечно, прикрывают, но неподвижный щит может остановить только пистолетную пулю. Пуля, выпущенная из ружья, пробьет его. Это как прыгнуть с высокого дерева: если приземлишься на плоскую землю, обязательно переломаешь ноги, но если спрыгнуть на склон холма, все будет в порядке. Если щит двигается, он сможет остановить даже ружейную пулю. Накесуабере?[56]

Я кивнул.

– Хорошо. Тогда сейчас повеселимся.

Мы направились к старому пастбищу на окраине деревни. Что бы мне ни предстояло сейчас, это произойдет на глазах у всех. Десяток воинов на солнышке играли в текии, но, завидев нас, поднялись, достали оружие. У каждого при себе оказался лук и колчан со стрелами.

– Что ж, – улыбнулся Тошавей, – это несложно. Ты будешь стоять, а эти люди будут стрелять в тебя. И хорошо бы тебе как можно больше пользоваться своим щитом.

– А ты куда?

– Не хочу, чтобы меня пристрелили. – Широко улыбаясь, он похлопал меня по макушке и отошел.

Воины выстроились в линию в ста ярдах от меня, прицелились, Тошавей показал мне издалека стрелу и крикнул:

– Кета тса тамакукумапу! Они тупые! – Воины захохотали. – У них нет наконечников! – уточнил он.

Люди высыпали из своих типи посмотреть на забаву, а я волновался, сумел ли Тошавей проверить каждую стрелу. А то будет действительно смешно, если среди множества тупых стрел попадется несколько штук с заостренными наконечниками. Я стоил не больше пары лошадей, а многие в деревне терпеть меня не могли.

– Тиэтети тса мака муките-те![57]

Я судорожно кивнул.

– Крути щитом!

Я изо всех сил постарался сделаться совсем маленьким. Сотню ярдов стрела пролетает за несколько секунд, и это целая вечность, если стрела летит не в тебя. Большая часть стрел глухо стукнула в щит и отскочила; одна или две пролетели мимо; остальные ударили меня в бедро, голень и еще раз в голень.

Наверное, это выглядело очень забавно, потому что некоторые из воинов принялись передразнивать меня, подпрыгивая на одной ноге с воплями анаа анаа анаа, пока Тошавей не угомонил их.

– Ты должен двигать щитом! – крикнул он мне. – Он слишком мал, чтобы прикрыть тебя целиком!

Индейцы, продолжая смеяться, открыли огонь, и на мои ноги посыпались новые удары. Одна из стрел задела меня по лбу, когда я попытался высунуть голову из-за щита.

– Не отбивай те, что летят мимо, – подсказал кто-то.

Я съежился за щитом. На моей памяти индейцы еще никогда так не веселились, игра продолжалась, пока у них не кончились стрелы.

Я похромал было к деревне, но публика недовольно заворчала, и мы с воинами просто поменялись сторонами, чтобы они могли собрать свои стрелы.

– Это для твоей же пользы, – крикнули из толпы.

Теперь солнце светило мне прямо в лицо. Я прищурился, заметив очередную стрелу.

Когда я очнулся, Тошавей стоял надо мной, что-то монотонно бормоча, как проповедник.

– Чего? – переспросил я.

– Пришел в себя?

– Хаа. – Я осторожно ощупал штаны. Вроде сухие.

– Отлично. А теперь я скажу тебе то, что однажды сказал мне мой отец. Разница между трусом и храбрецом очень проста. Все дело в любви. Трус любит только себя.

Меня мутило, земля была холодной, и вообще у меня, кажется, череп треснул. Тупой стрелой можно даже оленя завалить, если подойти поближе.

– Трус боится только за свое тело, – продожал Тошавей. – Именно его он любит больше всего на свете. Храбрый человек любит сначала других, а себя – в последнюю очередь. Накесуабере?

Я опять кивнул.

– Вот это, – он похлопал меня по плечу, – не должно для тебя ничего значить. – И он еще раз коснулся моего лица, груди, живота, рук и ног. – Все это ничего не значит.

– Хаа.

– Вот и хорошо. Ты храбрый маленький индеец. Но наши люди заскучали. Поднимайся и дай им пострелять в тебя.

Довольно скоро меня вновь сбили с ног. Воины отошли в тенек и спокойно играли там, пока Тошавей поливал меня холодной водой и заматывал голову рваным одеялом, оставив открытыми только глаза. Мой вид, конечно, вызвал новый взрыв хохота, но зато одеяло стало чем-то вроде шлема, и я перестал бояться. К концу дня дистанция между стрелками и мной сократилась вполовину, и им теперь приходилось порядком постараться, чтобы попасть в цель. Через неделю в меня не мог попасть никто.

На торжественном «выпускном экзамене» я держал щит, а жирный здоровяк по имени Писон, считавший, что лучше мне быть на’раибоо, чем членом племени, стрелял в меня из пистолета Тошавея. Все мышцы у меня свело от напряжения, но я отразил каждый выстрел, и щит ни на миг не останавливался. Писон явно предпочел бы, чтобы светильник моей жизни погас, но я заслужил право носить этот щит. Как всякий священный предмет, он хранился в безопасном месте далеко от деревни. И если до него дотронется нечистый человек, к примеру женщина, у которой месячные, щит придется уничтожить.

Такой плохой весенней охоты никто не помнил. Когда Тошавей был молод, прерия по весне была черна от бизоньих стад, но никто из молодых индейцев этого не видел. Да, отчасти виновата засуха на равнинах, но по-настоящему все изменилось из-за восточных племен, наводнивших наши земли. Им позволили охотиться в наших угодьях, и нам приходилось убивать их так же, как белых. Отличный способ вступить во взрослую жизнь, не забираясь чересчур далеко от родных мест.

Когда отцвела юкка, Тошавей, я и еще несколько дюжин воинов отправились на поиски бизонов или индейцев, нарушивших наши границы. Через несколько дней мы наткнулись на небольшое стадо, двигавшееся к западу, в сторону Нью-Мексико, туда, где воды было еще меньше, а это означало, что-то спугнуло их. Разведчики помчались на восток, а мы завалили бизона, и тут пришла весть, что наши заметили тонков. С некоторыми из жителей резерваций надо было держать ухо востро, но тонкавы уж очень любили огненную воду, справиться с любым из них ничего не стоило. Лет десять спустя их племя будет полностью стерто с лица земли.

Неекару, который как раз учил меня правильно свежевать бизона, одним движением сунул нож в ножны и в три прыжка уже был в седле. Я куда-то задевал лук и когда, наконец, уселся на своего пони, все наши уже мчались, предвкушая скорую добычу.

Прерия вообще-то не плоская, как многие думают, она похожа на океанскую зыбь с холмами и впадинами, и, поскольку я не так уж спешил убить тонкава, вскоре потерял из виду остальных. День был погожим, легкая рябь от весеннего ветерка пробегала по траве, на чистом голубом небе лишь редкие облачка. Солнышко припекало спину. Мысль о том, чтобы догонять тонка, нравилась мне все меньше и меньше. Огнестрельного оружия мне не давали, и даже прочно стоя на земле, я довольно паршиво стрелял из лука; а уж попасть в цель, стреляя со скачущей лошади, я мог только в том случае, если цель неподвижно стоит у меня на пути.

Конь подо мной, видимо, почуял неладное и размашистым галопом помчался вдогонку за остальными, пришлось его слегка придержать. Судя по солнцу, я свернул на юго-запад, к проходам Льяно. Лук у меня есть, можно охотиться, а до границы отсюда недели две, если, конечно, меня не поймают. Вокруг мелькали полянки ярких красных цветов, пуха натсу. Я и не знал, как они называются по-английски. Вспомнил об отце. А потом просто дал волю своему коню, и мы вместе поспешили к своим.

Вскоре послышались выстрелы, крики, я увидел всадников, лошадей. Тошавей, Писон, остальные воины стояли над человеком, лежавшим на земле, прямо посреди цветочной поляны. Тело утыкано стрелами, а крови вытекло столько, что хватило бы выкрасить дом; на фоне ярко-зеленой травы она казалась особенно красной.

– Очень хорошо, что ты пришел, Тиэтети-тайбо.

Команчи не запыхались, не вспотели, лошади спокойно щипали траву. Ни у кого в руках не было оружия, только Неекару держал наготове копье на тот случай, если тонк вдруг вздумает шевелиться. Вообще все выглядело так, словно воины рассматривали забитого оленя или лося. А тонк, он пел, со свистом втягивая воздух, грудь и подбородок забрызганы кровью, будто он только что отведал человеческой плоти.

Тошевей с Писоном пошептались о чем-то, а потом Писон вытащил из-за пояса старый пистолет калибра 69, настоящую ручную пушку, и протянул мне:

– Давай, Тиэтети.

И добавил:

– Будь он на твоем месте, он бы накромсал ломтями твою грудь и жрал у тебя на глазах.

Тонк покосился на меня и отвел взгляд, глядя на прерии. Песня его стала громче, тянуть не было смысла, и я нажал на спуск. Пистолет подпрыгнул в руке, индеец вздрогнул и вытянулся во весь рост. Пение прекратилось, ноги его задергались, как у спящего щенка.