Читать книгу Сын - Филипп Майер - Страница 7

Последнее полнолуние весны 1849-го. Мы уже два года прожили землевладельцами на Педерналес, неподалеку от Фредериксберга, когда у нашего соседа увели двух лошадей прямо посреди дня. Этот парень, которого отец называл не иначе как Сифилитиком, пришел с Аппалачей. Он воображал, что Техас – это рай для лентяев, где дрова сами складываются в поленницы, фрукты падают вам в рот, а трубка всегда набита табаком и дурманом. Таких типов полно было на новых территориях, хотя большинство поселенцев походили на моего отца – стремились разбогатеть, если удастся прожить достаточно долго, – а еще были немцы.

До прихода немцев считалось, что в жарком климате невозможно делать сливочное масло. Как и невозможно выращивать пшеницу. Рабовладение вбило это людям в головы, но немцы, которым никто ничего подобного не объяснял, заявились сюда и принялись взбивать первоклассное масло и выращивать обильные урожаи благородного злака, продавая и то и другое по баснословной цене своим обалдевшим соседям.

У немцев не было аллергии на работу, это сразу становилось ясно, стоило лишь бросить взгляд на их владения. Если, проезжая мимо поля, вы видели ровно вспаханную землю, борозда к борозде, значит, участок принадлежал немцу. Если поле каменистое, а борозды вьются так, словно их прокладывал слепой индеец, если на дворе декабрь, а хлопок еще не убран, сразу понятно, что перед вами участок местного белого поселенца, переехавшего из Теннесси в надежде, что Мать Природа в бесконечной щедрости своей каким-то чудом сама примется рабски трудиться на него.

Но я забегаю вперед. В то утро отец должен был решить сложную задачу: украдены две чахлые лошаденки, и следы неподкованных пони ведут прямиком в холмы. Здравый смысл подсказывал, что злоумышленники все еще неподалеку – никакой уважающий себя конокрад не удовлетворится шелудивыми колченогими клячами, – но закон приграничья требовал преследовать злодеев, поэтому отец вместе с другими мужчинами бросился в погоню, а меня с братом оставил, вручив каждому по ружью и посеребренному пистолету, трофею из Сан-Хасинто. Этого считалось вполне достаточно для защиты крепкого жилища, поскольку армия стояла у границы и набеги индейцев прекратились с начала 40-х.

Мужчины уехали еще до полудня, и мы с братом, совсем мальчишки, чувствовали себя абсолютно взрослыми и нимало не беспокоились. Аборигенов мы не боялись. Несколько дюжин тонкавов[10] жили неподалеку в ожидании, пока правительство откроет резервации, они, может, и рады бы ограбить каких-нибудь заезжих янки, но не рискнут досаждать местным: нам хватило бы самого ничтожного повода, чтобы броситься на индейцев.

К двенадцати годам я подстрелил самую крупную пантеру в Округе Бланко. Не терял след оленя даже на каменно-твердой земле, а внутренний компас у меня был не хуже, чем у отца. Даже мой братец, питавший странную слабость к книгам и прочей поэзии, мог заткнуть за пояс любого парня из Старых Штатов.

Да, брата я стыдился. Порой приходилось указывать ему на следы, которые он не заметил, объяснять, в какую сторону шел олень, сыт был зверь или голоден и почему вдруг забеспокоился. Видел я дальше, бегал быстрее, слышал малейшие шорохи, а ему казалось, что мне чудится.

Но братца это нисколько не волновало. Непонятно с чего, он не сомневался в своем превосходстве. И если я ненавидел каждый свежий след фургона, каждую примету появления новых поселенцев, мой брат всегда знал, что должен уехать на Восток. Он бесконечно твердил, насколько лучше жизнь в больших городах, что его мечты вот-вот сбудутся, ведь урожаи на наших землях богаты, поголовье скота увеличивается и скоро родители смогут нанять работника, чтобы заменить его.

Благодаря немцам из Фредериксберга, где было собрано больше книг, чем во всем остальном Техасе, люди вроде моего братца считались нормальными. Он знал немецкий, потому что наши соседи говорили на этом языке, французский – потому что это самый лучший язык, и испанский – потому что без этого в Техасе не проживешь. Он прочел «Страдания юного Вертера» в оригинале и заявлял, что тоже пишет роман, и гораздо лучше, хотя почитать никому не давал.

Помимо Гете и Байрона мысли моего брата занимала наша сестрица. Она была красотка, а на пианино играла так же здорово, как он читал и писал. Их близость все вокруг считали непристойной. А про мою вытянутую физиономию немцы говорили, что я похож на француза.

Могу сказать: если что непотребное и было между братом и сестрой, я этого никогда не замечал. Хотя, конечно, с ним она всегда разговаривала голоском нежным, как шелк, и сладеньким, будто с языка прямо карамель течет, а со мной обращалась ровно с дворняжкой. Братец, бывало, сочинял пьесы для домашних представлений, где они изображали несчастных влюбленных, а мне доставалась роль индейца или разбойника, который губит их жизнь. Отец притворялся заинтересованным и бросал на меня сочувственные взгляды. В целом, на фоне братца, который был «так себе, сойдет», меня отец считал почти идеальным. Но мама гордилась своими старшими детьми и возлагала на них большие надежды.

Дом – две комнаты, соединенные крытым коридором, – стоял на крутом утесе, где из скалы бил источник, питавший речку Педерналес. Деревья вокруг такие громадные, как будто растут тут со дня творения. Отец сказал, что если мы найдем место, где лес не помешает построить большой дом, то там и поселимся. Мать, конечно, думала иначе.

Мы огородили прочным забором двор и загон для скота, соорудили коптильню, амбар и конюшню, где отец устроил даже небольшую кузницу. У нас в доме были нормальные деревянные полы, стеклянные окна со ставнями и немецкая печка, которой хватало всего нескольких поленьев на целую ночь. Мебель выглядела как покупная; мормоны в Бернете все починили и заново покрасили.

В большой комнате стояли родительская кровать под балдахином и койка сестры, а мы с братом делили кровать в неотапливаемой комнатке в конце коридора, хотя я частенько предпочитал ночевать на улице, в гамаке на старом дубе. Брат зажигал свечу и читал (мать позволяла ему такую роскошь), а я не мог спать при свете.

В большой комнате стояла главная семейная ценность – клавикорды, единственное наследство, доставшееся матушке от испанских предков. По воскресеньям немцы приходили в гости – полюбоваться на такую редкость, попеть и посмотреть представление очередной пьесы моего братца. Мать заводила разговор о переезде в Фредериксберг, где дети могли бы продолжить образование. Меня она считала пропащим созданием, и не будь сама участницей моего появления на свет, отрицала бы, пожалуй, свою роль в этом деле. Я же намеревался примкнуть к рейнджерам, как только подрасту, чтобы сражаться с индейцами, мексиканцами и прочими врагами.

Оглядываясь назад, я понимаю: мать знала, что должно случиться. В те времена люди были более открыты, мы чувствовали малейшую дрожь в пространстве вокруг, чуяли приближение опасности; даже типы вроде моего братца жили в согласии с природными законами. Это сейчас люди закованы в броню. Ничего не видят и не слышат. Земля искалечена, и Закон извращен. В Книге Господа сказано: я соберу вас в Иерусалиме и расплавлю вас в горниле моего гнева. Сказано, что так очистятся земли, которые нечисты[11]. Я согласен. Нам нужен великий пожар, пламя от океана до океана, и клянусь, я утоплюсь в керосине, если позволено будет запалить тот обещанный огонь.

Впрочем, я отвлекся. В тот день я старался заняться полезным делом, как все тогдашние мальчишки, – мастерил ярмо для быка. Сестра выглянула из дома и крикнула: «Илай, ступай принеси матушке из холодной кладовки над родником все запасы масла и варенья».

Я поначалу сделал вид, что не слышу, потому как нечего ей командовать, а что до ее предполагаемого очарования, оно давно не действовало. Признаюсь, частенько я дьявольски ревновал ее к брату, к тому, как они, бывало, сидели рядышком и улыбались чему-то, им одним понятному. Вдобавок она меня невзлюбила после того, как недавно я увел лошадь у ее главного поклонника, эльзасца по имени Хайберт. И неважно, что я вернул лошадь в лучшем состоянии, чем брал, порадовал животное, научил слушаться опытного наездника, Хайберт все равно ее бросил.

– Илай!

Будто на скотину упрямую орет. Жаль мне того бедолагу, который свяжется с ней навеки.

– Масло почти кончилось, – крикнул я в ответ. – Отец взбесится, если вернется, а масла нет.

И продолжил свое занятие. Здорово было сидеть в тени, а вокруг, миль на сорок, зеленеют холмы. А внизу речка да несколько маленьких водопадиков на ней.

Кроме ярма я решил выстрогать новое топорище для своего топора – как раз подыскал подходящую упругую ветку, получится мягче, чем нравилось отцу, а на конце еще приделаю полоску оленьего меха, чтоб не скользило.

– Ну-ка, поднимайся. – Сестра, в своем лучшем голубом домашнем платье, стояла прямо надо мной. – Тащи масло, Илай. Я не шучу.

Я посмотрел на нее снизу вверх, заметил свежий прыщик, который она попыталась чем-то замазать. Когда я принес масло и консервы, мать уже растопила печь и распахнула все окна, чтобы в доме было не так жарко.

– Илай, – окликнула она меня, – сходи к реке, налови рыбы, ладно? И хорошо бы фазана, если попадется.

– А индейцы? – спросил я.

– Ну, даже если поймаешь, не тащи сюда. Не стоит обниматься с дьяволом раньше времени.

– А где наш Святой Мартин?

– Ежевику собирает.

Прихватив удочку, ягдташ и отцовский «ягербуш», я аккуратно спустился по крутому известковому склону. «Ягербуш» стрелял одноунцевыми пулями, имел двойной спусковой крючок и вообще считался одним из лучших ружей в приграничье. Но отцу он казался слишком громоздким, чтобы перезаряжать, сидя в седле. Братец было заявил на него права, но выяснилось, что отдача чересчур сильна для его поэтической натуры. Ружье было чуть укорочено, но меня все устраивало. Из него запросто можно было уложить хоть старейшего из племени Эфраимова или, если хотите, сшибить белку с ветки на любом расстоянии – стреляешь специально мимо, а белка падает замертво от одного грохота, шкурка целехонька. Я был очень доволен «ягербушем».

Педерналес – речка мелкая и узкая, ярдов сто в ширину и всего несколько футов глубиной. По берегам росли старые кипарисы и сикаморы, а в самой реке полно водопадов и живописных заводей, где резвились угри. Как и большинство рек Техаса, для плавания в лодке она не приспособлена, что, по мне, даже хорошо – народу на реке поменьше.

Я нарыл червей на берегу, набрал чернильных орешков на поплавки и отыскал удобное местечко в тени кипариса. Выше по склону раскинула ветви шелковица, усыпанная ягодами, – их было столько, что никаким птицам не справиться. Сняв рубаху, я забрался на дерево и нарвал ягод, сколько мог, чтоб отнести матушке.

Потом занялся рыбалкой, но все время был настороже – дома-то мне снизу не видно было. Индейцы любили проехаться вдоль русла реки, а отец забрал единственную магазинную винтовку. Впрочем, оно и к лучшему, потому как я вынужден был внимательно смотреть по сторонам – капли поблескивают на камнях, следы скунса в грязи, цапля в дальней заводи. Даже рысь пряталась в ивняке – думала, никто ее не заметит.

Дальше по берегу в ореховой роще белки баловались с зелеными еще орехами – надкусывали их и швыряли на землю. Мне всегда было любопытно, почему белки так поступают, они ведь портят половину орехов, прежде чем те созреют. Надо бы преподать им урок. Беличья печень – лучшая наживка; будь сам Создатель рыбаком, он бы только ее и использовал. Но тяжелое ружье против пушистых хвостов – это чересчур. Жаль, что у меня не было с собой «кентукки» 36-го калибра. Я присмотрелся внимательнее к шелковице, которую набрал для матери. В общем, вскоре шелковица кончилась. Мама все равно больше любит ежевику. Шелковицу она считает чем-то вроде чая из сассафраса, дурной заменитель.

Просидев еще час с удочкой, я заметил на другом берегу стайку индеек и подстрелил одну. Начисто снес ей голову с семидесяти ярдов. Я в отличие от брата умел метко стрелять. Птица продолжала бешено хлопать крыльями в попытке взлететь, а кровь фонтаном била вверх. Выстрел, который мог бы остаться в истории.

Привалив удочку камнем, я прочистил ствол, отмерил порох и зарядил ружье. Потом побрел вброд через реку за своим трофеем.

Рядом с индейкой, лежавшей в луже крови, из песка торчал наконечник копья, дюйма четыре длиной. Я присел рядом и долго разглядывал его; две бороздки у основания, которые пытаются копировать нынешние мастера. Местный кремень другого цвета, от кремового до коричневого, и это поведало мне кое-что еще – наконечник проделал долгий путь.

Когда я вернулся к своей удочке, та медленно плыла вниз по реке, а на крючке болтался здоровенный сом – такой случай выпадает один на миллион. Я боялся, что упущу рыбину, но сумел без труда вытащить ее на берег.

Странно это все, – задумался я. Сидя на берегу, я заметил нечто непонятное и в небе над головой. Приложил к глазу неплотно сжатый кулак и в эту самодельную подзорную трубу разглядел Венеру, заметную на небосклоне ясным днем. Очень дурной знак. Я подхватил индейку, сома, измазанную шелковицей рубашку и торопливо поволок все добро домой.

– Быстро ты, – удивилась мать. – Только одна рыбина?

Я протянул ей индейку.

– Мы услышали выстрел и заволновались, – сказала сестра.

– Я не уходил далеко от дома.

– Индейцы не тронут, – успокоила мама. – Солдаты теперь повсюду.

– Я не за себя боялся, а за тебя и Лиззи.

– О, Илай, – улыбнулась мама. – Мой маленький герой.

Она словно бы не заметила испорченной рубахи, и еще от нее пахло бренди, который мы хранили для важных гостей. И от сестры тоже несло бренди. Должно быть, ей ударило в голову, потому что она нежно чмокнула меня в щеку. Я разозлился. Хотел напомнить им про Майлза Уоллеса, которого похитили около месяца назад. Но в отличие от бедняги Уоллеса, которого команчи скальпировали уже в нескольких милях от дома, я-то не был косоглазым уродом. Мне, может, даже хотелось иногда, чтобы они меня украли, – ведь индейцы только и делают, что ездят верхом да стреляют.

Еще раз проверив наш арсенал, я вышел из дома и вскарабкался в свой гамак, откуда видно было и реку, и дорогу, и вообще всю округу. «Ягербуш» прихватил с собой. Неплохо, конечно, подстрелить добычу, покачиваясь в гамаке, – вот такая жизнь была бы по мне, – но до сих пор мне это не удавалось. Сквозь заросли кизила у родника я видел, как брат собирает ежевику. Дул легкий ветерок, и было очень приятно нежиться в тени, вдыхая аппетитные запахи с матушкиной кухни. Братец, конечно, прихватил с собой ружье, но бросил его в стороне, дурацкая привычка. Отец сурово относился к таким вещам – коли берешь с собой оружие, держи его под рукой.

В тот день брату повезло, индейцев мы не видели. Ближе к закату я заметил, как что-то движется в камнях над рекой, прячется за стволом кедра, вновь выглядывает, но оказалось, что это просто волк. На таком расстоянии можно было принять его за койота, но койоты бегают поджав хвост, как брехливые псы, а волки гордо держат хвост прямо. У этого зверя хвост торчал прямо, и он был светлосерым, почти белым. Пришлось сползти с дерева, чтобы ветки не мешали, и пристроиться у края утеса. Я взял зверя на мушку, целясь чуть выше спины. Он остановился, вскинул голову, принюхиваясь, видать, к нашему обеду. Я взвел первый курок, потом мягко нажал на спуск. Волк взвился в воздух и тут же рухнул замертво. Отец использовал для пыжей промасленную оленью кожу, и наши пули летели дальше и точнее, чем те, что с хлопковыми пыжами, как у большинства жителей границы.

– Илай, это ты стрелял? – крикнула сестра.

– Это просто волк, – отозвался я. Подумал, что надо бы спуститься за шкурой – белый волк, никогда таких прежде не видел, – но решил не рисковать, все-таки уже смеркалось.

Ужин задержался допоздна, потому что готовили на этот раз все, что нашлось в кладовой. Зажгли свечи, штук семь или восемь, тоже невиданная роскошь. Мать с сестрой стряпали весь день напролет и подавали теперь одно блюдо за другим. Все мы понимали, что это вроде наказания для отца – за то, что бросил нас одних, ввязавшись в сумасбродную затею, но все помалкивали.

Мы с братом пили холодное молоко, а мать с сестрой прикончили целую бутылку белого вина, которую мы купили у немцев. Отец хранил это вино для особого случая. Ужин начался с белого хлеба, масла и вишневого джема, потом ели копченый окорок, сладкий картофель, жареную индейку, жареную рыбу, фаршированную диким чесноком, стейки, запеченные на углях, последние весенние сморчки, тоже зажаренные в масле, и теплый салат из амаранта и шпината, заправленный сливочным маслом с чесноком. В жизни не ел так много масла. На десерт было целых два пирога – с ежевикой и со сливой, которые сегодня набрал братец. В кладовой не осталось ничего, кроме сухарей и солонины. Если отцу хочется гарцевать в компании с Сифилитиком, заявила мать, пускай и питается, как Сифилитик.

Я чувствовал себя немножко виноватым из-за отца, но не мог удержаться и с удовольствием умял свою порцию. А вот мать совсем не смущалась и даже потребовала еще вина. После ужина всех сморило.

Я отнес остатки окорока в холодный погреб к роднику и присел поглядеть на звезды. Я сам придумал им названия: Козел, Гремучая Змея, Бегущий Человек, – а братец вечно совал мне Птолемея, в котором никакого толку. Дракон похож на змею, а вовсе не на дракона. Большая Медведица выглядит в точности как бегущий человек, никакого медведя там ни в жизнь не разглядеть. Но мой брат не выносил того, в чем была хоть толика здравого смысла, и все мои попытки переименовать созвездия провалились.

Я загнал лошадей в конюшню, запер ее изнутри, а сам выбрался через крышу. Если индейцы задумают их увести, это потребует времени. Лошади стояли спокойно – добрый знак, потому как индейцев они чуяли лучше, чем собаки.

Когда я вернулся в дом, мать с сестрой уже улеглись на родительской кровати, а брат устроился на койке сестры. Обычно-то мы с ним спали в своей комнате, но в этот раз я не стал возражать. Пристроив ружье, патронташ и башмаки рядом с кроватью, я задул последнюю свечу и забрался под одеяло к брату.

Около полуночи собаки затеяли свару. Все равно я спал вполуха и сразу подскочил к двери, немножко волнуясь, как бы мама или сестра не заметили, что там торчит у меня из-под ночной рубахи.

Но тут же забыл обо всем. Дюжина мужчин у забора, еще больше в тени у дороги и еще больше на скотном дворе. Раздался собачий визг, а потом самая маленькая наша собачонка, Пердида, метнулась в кусты, как раненый олень.

– Вставайте все, черт побери! – шепотом завопил я. – Мам, подымайся. Давайте, все, подъем.

Луна уже взошла, и было светло как днем. Индейцы вывели со двора трех лошадей. Любопытно, как они сумели пробраться в конюшню. Наш бульдог крутился у ног высокого воина, будто тот был его лучшим приятелем.

– Подвинься-ка. – Брат, мама и сестра выбрались из постели и стояли позади меня.

– Там полно индейцев.

– Наверное, это Задира Джо и его тонки, – предположил брат.

Я молча уступил ему наблюдательный пункт и пошел поворошить очаг, чтобы стало немного светлее. С тех пор как провозгласили республику, с индейцами не было проблем: американская армия постоянно присутствовала в Техасе, охраняя границы. Интересно, где эти вояки сейчас. Я подумал, что нужно зарядить все оружие, потом вспомнил, что уже сделал это. Вспомнился стишок: ручка костяная, лезвие «Барлоу», лучше нет подарка другу дорогому. Я знал, что будет дальше: индейцы начнут ломиться в дверь, мы их, разумеется, не впустим, тогда они попытаются двери выломать. А когда устанут или им надоест, просто запалят дом и перестреляют нас, когда мы начнем выскакивать наружу.

– Мартин? – нетерпеливо окликнула мать.

– Он прав. Их по меньшей мере пара дюжин.

– Тогда это, наверное, белые, – предположила сестра. – Банда конокрадов.

– Нет, это точно индейцы.

Я устроился с ружьем в углу, точно напротив двери. По стенам, в приглушенном красном свете, метались тени. Интересно, попаду ли я в ад. Мать с сестрой уселись на кровати, брат мерил шагами комнату. Мать гладила сестру по голове, приговаривая: «Ш-ш-ш, Лиззи, все будет хорошо». В полумраке их глаза казались пустыми впадинами, как будто грифы уже добрались до них. Я отвернулся.

– Твое ружье уже взведено, – сказал я брату. – И пистолеты тоже.

Он покачал головой.

– Если мы начнем стрелять, они, может, обойдутся только лошадьми.

Я подумал было, что он станет спорить, но он молча отошел в угол и взял ружье.

– Я уже взвел, – повторил я.

– Может, они подумают, что нас нет дома, – пролепетала сестра, с надеждой глядя на брата.

– Они видят, что у нас огонь в очаге горит, Лиззи.

Слышно было, как индейцы бряцают какими-то железками в сарае, тихо переговариваясь. Мама подтащила табуретку к двери и встала на нее, чтобы посмотреть в маленькую амбразуру наверху.

– Я вижу только семерых.

– Их не меньше тридцати, – буркнул я.

– Папа придет на помощь, – проговорила сестра. – Он узнает, что они здесь.

– Возможно, когда увидит пламя, – вздохнул брат.

– Они идут сюда.

– Слезь оттуда, мам.

– Тише, – испугалась сестра.

В дверь ударили, и мама едва не свалилась с табурета. Salir, salir[12]. Грохот в дверь. По-испански говорили почти все дикари, если они вообще говорили на каких-либо языках кроме родного. Дверь могла выдержать лишь несколько выстрелов, и я потянул маму подальше от входа.

Tenemos hambre. Nos dan los alimentos[13].

– Это смешно, – сказал брат. – Кто в это поверит?

Наступила тишина, а потом мама обернулась к нам и произнесла специальным «учительским» голосом:

– Илай и Мартин, пожалуйста, положите ружья на пол.

Она начала отодвигать засов, и тут я понял, что все, что говорят про женщин, – правда. У них действительно нет здравого смысла, и им нельзя доверять.

– Не открывай дверь, мама!

– Держи ее, – бросил я Мартину. Но он не шелохнулся.

Я смотрел, как поднимается засов, и поудобнее перехватил ружье. Лунный свет хлынул в образовавшуюся щель, но мать ничего не заметила; она отодвигала засов, как будто впускала в дом старых друзей, как будто ждала этого момента со дня нашего появления на свет.

В газетах пишут, что матери на границе приберегают последние пули для своих детей, чтобы те не достались дикарям, но никто никогда не слышал о таких случаях. На самом деле все наоборот. Всем понятно, что я, например, в самом подходящем возрасте – индейцы обязательно сохранят мне жизнь. Брат и сестра чуть постарше, но сестрица хорошенькая, а брат выглядит младше своих лет. А вот матери нашей почти сорок. И она прекрасно понимала, что с ней сделают.

Дверь распахнулась, двое мужчин оттолкнули мать с дороги. Третий остановился на пороге и, прищурившись, пытался рассмотреть, что происходит в полумраке комнаты.

Грянул мой выстрел, он взмахнул рукой и рухнул на спину. Индейцы бросились прочь, я крикнул брату, чтобы прикрыл дверь, но он не шевельнулся. Я сам кинулся закрывать ее, но мертвый индеец лежал прямо на пороге. Я ухватил его за ногу, пытаясь втащить внутрь, и тут он пнул меня прямо в челюсть.

Когда я пришел в себя, деревья качались в лунном свете, в ночи раздавались крики. Индейцы сгрудились по ту сторону двери; они возникали на пороге, стреляли и вновь отскакивали за угол. «Мартин, кажется, меня ранили», – послышался крик сестры. Брат сидел неподвижно. Я подумал, что его подстрелили. Стрельба на минуту стихла, потому что пороховой дым мешал прицелиться, и я успел выхватить ружье из рук брата, проверил, взведен ли курок, и направил ствол в сторону двери, но тут мать остановила меня.

Потом я очутился на полу. Сначала показалось, что дом рухнул, но это был какой-то индеец. Я вцепился в его шею, но моя голова вновь стукнулась об пол. Очнулся я на улице, под деревьями.

Попытался было подняться, но меня сбили с ног, и еще, и еще. Чьи-то ноги, земля, опять ноги в мокасинах. Я вцепился зубами в эту ногу и получил очередной удар, а потом меня ухватили за волосы, будто собираясь вырвать их с корнем. Я ждал удара топором.

Приоткрыв глаза, увидел перед собой огромное красное лицо. От человека пахло луком и выгребной ямой, и он пригрозил мне ножом, без слов объяснив: или я веду себя тихо, или он отрежет мне голову. Потом он крепко связал мне руки.

Он не похож был на индейца. Аборигены, жившие рядом с белыми, были сухощавыми, маленькими и легкими. А этот здоровенный и грузный, с квадратной головой и широким носом; он больше походил на негра, чем на долговязого голодного индейца, и шел, выпятив грудь, как будто имел полное право грабить нас.

За воротами сгрудились штук двадцать лошадей, и столько же индейцев хохотали и перебрасывались шуточками. Никаких признаков матери, или сестры, или брата. Индейцы были голые до пояса и все раскрашены, точно сбежали из бродячего цирка, у одного лицо разрисовано как череп, у другого такой же череп намалеван на груди.

Несколько индейцев обшаривали дом, некоторые рылись в конюшне и сарае, но многие просто стояли в стороне, лениво привалившись к забору. Белые, которых я знал, после перестрелки обычно еще несколько часов нервничали, громко разговаривали, никак не могли успокоиться, а эти индейцы позевывали, потягивались, словно вернулись с мирной вечерней прогулки. Кроме, разве, того, в которого я стрелял. Он сидел под стеной дома, на губах у него пузырилась пена, а грудь окровавлена. Он, наверное, отскочил в сторону, когда курок щелкнул, – говорят, у дикарей рефлексы, как у животных. Его дружки заметили, как я на него смотрю, подскочили и заорали таибону вукупатуи[14], а потом сильно ударили меня по голове.

Я надолго провалился в беспамятство и даже успел предстать перед неким человеком, который должен был судить меня за все мои грехи. Это оказался святой Петр, но почему-то похожий на нашего школьного учителя, который меня терпеть не мог, и я понял, что отправляюсь в ад.

А потом индейцы сгрудились вокруг чего-то, лежащего на земле. Белые ноги, извивавшиеся в воздухе, а между ними голая мужская задница и кожаные штаны. Я увидел, что это моя мать, и по тому, как двигался мужчина, как ритмично позвякивали колокольчики на его штанах, догадался, что он с ней делает. Потом он встал, поправил одежду, и на его место прыгнул следующий. Я приподнялся, но в ушах зазвенело, земля полетела мне навстречу, и я подумал, что на этот раз точно уже умер.

Прошло время, и я вновь услышал голоса. Неподалеку от забора заметил еще одну кучку индейцев и расслышал стоны сестры. Индейцы делали с ней то же, что и с матерью.

Мне казалось, что я просто сплю. Это сон. И все было прекрасно, пока я не очнулся окончательно под воинственные вопли и не увидел, что все еще лежу в нашем дворе. Мать, обнаженная, отползала подальше от индейцев; она добралась до порога дома и пыталась скрыться внутри. В комнате кто-то колотил по клавишам клавикордов, а за спиной у матери что-то раскачивалось, и я разглядел, что это стрела.

Индейцы, видать, решили, что ей нечего делать в доме, и принялись стрелять в нее из луков. Она продолжала ползти. Наконец один из индейцев подошел к ней, поставил ногу ей на спину, прижав к земле. Ухватил ее за волосы, сильно потянул, приподнимая голову, и вытащил свой длинный нож. С того момента как я пришел в себя, мать не издала ни звука, даже когда стрелы одна за другой вонзались в ее тело, но тут она закричала. И я увидел, как другой индеец приближается к ней с отцовским топором.

Я катался по земле, выл, но тут все во мне застыло. Я не смотрел на мать и не знаю, слышал что-нибудь или нет. Где же Мартин и Лиззи? Неподалеку на земле белело какое-то пятно, и еще одно, и я понял, что это Лиззи – лежит там же, где они ее бросили. Потом, когда нас выволакивали за ворота, я разглядел тело, с отрубленными грудями и разбросанными вокруг кишками. Я понимал, что это моя сестра, но она больше не выглядела как человек.

Я подполз к забору, где лежал мой брат. Он рыдал, потом затихал ненадолго, потом опять рыдал. А я не мог издать ни звука. Собравшись с силами, приподнялся глянуть на мать. Она лежала лицом вниз, вся утыканная стрелами. Индейцы бродили по двору туда-сюда. Брат молча следил за происходящим. Я начал задыхаться, закашлялся, потом меня вырвало. Когда я успокоился, брат сказал: «Я думал, ты умер. Я долго смотрел на тебя».

У меня словно клин застрял между глаз.

– Я сначала думал, отец вот-вот вернется, а теперь понимаю, что мы будем уже за много миль отсюда, прежде чем кто-то узнает, что произошло.

Юный индеец увидел, что мы разговариваем, и пригрозил ножом, но как только он отошел, Мартин сказал:

– Лиззи ранили в живот.

Я понимал, о чем он, и вспомнил, как он сидел там, когда мать отодвигала засов, спокойно сидел, пока я пытался оттащить индейца от порога, сидел с заряженным ружьем, когда индейцы стреляли в нас. Но у меня слишком болела голова, чтобы что-то говорить. В глазах опять потемнело.

– Ты видел, что они сделали с ней и с мамой?

– Краем глаза, – прохрипел я.

Команчи вытаскивали из дома наши вещи, швыряя в кучу посреди двора все, что им было не нужно. Кто-то рубил топором клавикорды. Я надеялся, что индейцы добьют нас или что я опять потеряю сознание. Брат не отводил взгляда от тела сестры. Индейцы выносили стопки книг, и я решил было, что для костра, но они почему-то укладывали книги в седельные сумы. Потом я узнал, что они, оказывается, используют бумагу для своих щитов, плотно набивая ее между двумя слоями бизоньей кожи. Такой щит не всякая пуля пробьет.

Индейцы выволокли во двор перины, вспороли их, пух и перья летели в воздухе, как снежные хлопья. И медленно засыпали тело матери. Нас начали кусать муравьи, но было все равно; брат все так же не отводил взгляда от сестры.

– Не смотри.

– Я так хочу.

Жар привел меня в чувство. В огромном костре полыхало все, что не пригодилось индейцам, – в основном мебель. Ветка магонии впилась мне в бок. Огонь разгорался все сильнее, в его пламени я заметил наших псов, убитых, и подумал, не бросят ли в костер и нас. Говорили же, что индейцы привязывают людей к фургонам и поджигают. Я оглядел себя, прикидывая, что можно было бы сделать, но, по-честному, было плевать.

– Я могу немножко пошевелить руками, – сообщил я брату.

– Зачем?

– Мы должны быть готовы.

Он промолчал.

– Пить хочешь?

– Конечно, хочу.

Огонь уже бушевал вовсю; мох, которым поросли ветви над нами, задымился. Копоть от сожженного имущества оседала на наших лицах и волосах, в темноте метались искры. Брат весь был засыпан пеплом, как труп давным-давно умершего человека. Я вспомнил лица матери и сестры, когда они сидели рядышком на кровати.

При свете костра индейцы рассматривали отцовские инструменты, а я запоминал все, что они взяли: подковы, молотки, гвозди, обода для бочек, пилу, топор и колун, револьвер, тесло и рубанок; удила, уздечки, седла и стремена; ружье моего брата. Мой «ягербуш» для них оказался слишком тяжелым, и они разломали его, шмякнув об угол дома. Они забрали наши ножи, напильники, вилы и шилья, сверла, пули, формы для отливки пуль, бочонки с порохом, капсюли, волосяные веревки. Наши три молочные коровы прибрели на шум, индейцы пристрелили их из луков. Они были в прекрасном настроении. Горящие поленья они вытаскивали из огня и швыряли внутрь дома, увязывали в узлы последнее барахло, подтягивали подпруги, готовясь уезжать. Из дверей и окон дома повалил дым, а потом кто-то развязал мне руки и рывком поставил на ноги.

Нашу одежду швырнули в костер вместе со всем остальным, а нас нагишом погнали за ворота, прямо в поле, к большой ремуде[15] из индейских пони вперемешку с крупными американскими лошадьми. Индейцы, не обращая на нас внимания, о чем-то лопотали между собой – все умс да угс, это вообще не язык. Было там, конечно, несколько слов, похожих на испанские, да еще одно слово, которое они нам постоянно повторяли, – таибо, таибо то, таибо это. Еще не рассвело, мы были босиком, и я старался не наступить на колючку и чтобы мне не отдавили ногу переминавшиеся в темноте лошади. Все-таки делать хоть что-то было легче, но потом я напомнил себе, что это все равно не имеет смысла.

Нас взгромоздили на лошадей и крепко привязали к их спинам, руки связали впереди. Могло быть хуже, иногда индейцы возили пленных поперек седла, как мешки с мукой. Мой пони все время дергался, ему не нравилось, как я пахну.

Лошади фыркали, топали, индейцы перекрикивались в темноте, и тут мой братец разрыдался, а я жутко разозлился, что он ревет перед индейцами. А потом я и сам заревел. Проехали наше нижнее пастбище – три месяца мы выкорчевывали здесь пни и кустарник – и ореховую рощу, которую я присмотрел для себя. Я подумал о людях, которые выжили нас из Бастропа, называли мою мать черномазой и отсудили наш участок. Когда я убью всех индейцев, вернусь и убью всех новых поселенцев; я сожгу их город до основания. Сначала я надеялся, что появится отец, а потом мне стало стыдно за эти надежды.

Мы перешли на рысь, и высокая трава хлестала по голым ногам. Лошади вытянулись в цепочку, индейцы один за другим исчезали в темноте леса, а потом и мой пони скрылся во мраке.

Грейп-Крик мы пересекли в единственном месте, где не надо было прыгать, перебрались через болотце, о котором я и не подозревал, а у подножия Кедровой горы перешли на галоп. Белыми пятнами по склону рассыпались наши коровы. Мы двигались по дну длинной лощины, то выезжая на открытое пространство, то скрываясь в тени деревьев, из тьмы на свет и обратно во тьму. Индейцы, полагаясь на чутье лошадей, пустили их вперед. Я присматривал за братом. Всадники, скакавшие позади нас, ловко объезжали все препятствия, будто сама темнота ночи вела их.

Мой пони ни разу не споткнулся и не запыхался, несмотря на темноту и кочки под ногами. Мы приближались к подножию Горбатой горы, границе известных мне земель. Можно было свернуть в лес и попробовать ускакать, но я сомневался, что справлюсь, а уж у моего брата точно не было шансов уцелеть в одиночку. Выше по склону я заметил небольшой табун мустангов, которых можно было бы поймать и объездить. Они молча смотрели, как мы скачем мимо.

Через пару часов сменили лошадей. Ноги и ягодицы у меня были в ссадинах, а лицо, грудь и руки исхлестаны ветками. Брату досталось еще больше, у него все тело было покрыто коркой из крови и грязи. Но нас пристроили верхом, как прежде, и мы помчались дальше в том же сумасшедшем темпе. Появилась река, должно быть Льяно. Невероятно, что мы забрались уже так далеко.

– Это то, о чем я думаю? – простонал брат.

Я молча кивнул.

– Нам конец, – продолжал он. – Целый день пути.

Потом мы уткнулись еще в одну реку, на этот раз, наверное, Колорадо, после чего опять меняли лошадей. Судя по запаху, мой брат обделался. Когда меня поставили на землю, я присел, вытянув связанные руки перед собой, и помочился, прямо между лошадей. Ноги сводило судорогой, я едва держался на корточках. Какой-то индеец пнул меня, но я не собирался ехать дальше в собственных испражнениях, поэтому не реагировал, пока не закончил свои дела. Потом они просто подняли меня за волосы. Казалось, ниже пояса у меня уже не осталось ни клочка кожи. Меня пристроили на пони: индейцы не доверяли лошадям белых.

Перед рассветом мы остановились в третий раз, в глубоком каньоне на берегу реки. Кажется, это была все та же Колорадо, но никакая армия сюда не добралась бы. Солнце еще не взошло, но уже можно было различать цвета. Индейцы чего-то ждали. Они напились из реки и теперь потягивались, разминая затекшие спины, перекладывали что-то в седельных сумах. Я впервые увидел их при свете.

У них были луки, колчаны и копья, короткоствольные мушкеты, томагавки и большие ножи, лица их были размалеваны стрелками и дурацкими солнышками, кожа совсем гладкая, даже брови сбриты. А прически как у голландских девочек – две длинные косы по сторонам, но в них вплетены медные, серебряные и разноцветные бусины.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал брат.

– Они похожи на шлюх, – буркнул я, хотя на самом деле так не думал.

– Скорее на актеров из театра. – И добавил: – Не втягивай нас в новые неприятности.

Потом коренастый воин подошел и, подталкивая копьем, отогнал нас подальше друг от друга. На спине у него остались засохшие кровавые отпечатки ладоней, а на штанах впереди большое пятно. То, что я принял за куски бычьей кожи, свисавшие с его пояса, оказалось человеческими скальпами. Я отвернулся и уставился на реку.

Впереди виднелась небольшая площадка, откуда, наверное, открывался неплохой обзор; позади индейцы прогуливали лошадей по траве вдоль реки. Они о чем-то поспорили, а потом большинство отправилось к той обзорной площадке. Один из них вел в поводу лошадь, к которой было приторочено тело воина, в которого я стрелял. Я не знал, что он умер, по спине пробежал холодок. Брат побрел к реке. Двое из индейцев, охранявших нас, приподняли было топоры, но, когда я открыл глаза, брат все еще оставался целехонек – он плескался в реке, смывая с себя собственное дерьмо. Индейцы разглядывали его бледную щуплую фигуру, чахлую грудь, впалую от чтения книжек.

Отмывшись, он вернулся на берег и уселся рядом со мной.

– Надеюсь, чистая задница стоила того, что тебя чуть не пристрелили.

Он ободряюще похлопал меня по ноге.

– Я хочу, чтобы ты знал, что случилось прошлой ночью.

Я не хотел знать больше того, что уже знал, но не смог возразить ему и просто молчал.

– Мама, конечно, такого не ждала, но, думаю, они не собирались убивать Лиззи. Когда они увидели, что она ранена, очень внимательно осмотрели рану, даже соорудили что-то вроде факела, чтобы их старший оценил положение. Должно быть, дело было совсем плохо, потому что они отошли в сторону и о чем-то совещались, а потом вернулись, раздели ее донага и изнасиловали. – Он смотрел вверх по течению реки, где индейцы взбирались по стене каньона. – Лиззи, Лиззи, Лиззи.

– Она теперь в лучшем мире.

Он пожал плечами:

– Она теперь нигде.

– Но есть еще папа, – напомнил я.

Он лишь фыркнул в ответ.

– Как только папаша узнает, что случилось, он первым делом рванет к своей любовнице в Остине.

– Это подло. Даже для тебя.

– Люди напрасно говорить не станут, Илай. Пора бы тебе и это знать.

Индейцы покосились в нашу сторону. Я надеялся, что они запретят нам болтать, но им и дела не было.

– Мама знала, что сможет тебя спасти, – продолжал он. – Лиззи и меня… вряд ли. Но ты – совсем другое дело.

Я сделал вид, что не понимаю его, и огляделся вокруг. Стены каньона возвышались на несколько сотен футов, из трещин торчали кусты барбариса и соцветия медвежьей травы. Узловатый старый кедр вцепился в склон, он походил на дымовую трубу, в ветвях скрывалось орлиное гнездо. Несколько высоких кипарисов равнодушно стояли над рекой, им и полтысячи лет нипочем.

Солнце коснулось верхнего края каньона, и тут раздались скорбные вопли и пение. Потом грянул выстрел и погребальное шествие двинулось обратно к реке. Вернувшись, индейцы принялись колотить и пинать нас, пока брат опять не обгадился.

– Я не выдержу, – простонал он.

– Держись.

– Не могу.

Некоторые из индейцев считали, что нас надо отвести к могиле убитого воина и пристрелить там, вместе с его лошадью, но главный, тот, кто вытащил меня из дома, был против. Набитеку текванивапи Тошавей[16], говорили они. Братец уже начинал понимать отдельные слова языка команчей; Тошавей звали их вождя. Его уговаривали, предлагали, требовали, но Тошавей не уступал. Он видел, что я наблюдаю за ним, но обращал на это внимания не больше, чем на собаку.

Брат философски закатил глаза, и я сразу занервничал.

– Знаешь, – проговорил он, – я все время надеялся. Надеялся, что как только взойдет солнце и они разглядят нас получше, то сразу поймут, что совершили чудовищную ошибку, что мы такие же люди, как они, – или, по крайней мере, поймут, что мы тоже люди, но сейчас надеюсь, что это вовсе не так.

Я молчал.

– До меня дошло, что именно сходство, которое должно бы нас спасти, нас и погубит. Мы, конечно, не властны над судьбой, но и они, в конце концов, тоже, и именно поэтому они нас убьют. Чтобы хоть на время спастись от собственных ужасающих мыслей.

– Прекрати, – взмолился я. – Перестань болтать.

– Да им все равно, – возразил он. – Им безразлично, что мы там лопочем.

Я понимал, что он прав, но тут индейцы прекратили свой спор и те, кто настаивал на нашем убийстве, подошли и вновь начали нас избивать.

Когда они закончили, брат лежал в луже между камней, под странным углом повернув голову и глядя прямо в небеса. Я захлебывался кровью, меня рвало. Стены каньона покачивались, в глазах все плыло. Хорошо бы, чтобы они нас прикончили. Я заметил волка, выглядывавшего из-за края обрыва, но моргнул, и зверь пропал. Я вспомнил того белого волка, что подстрелил накануне, это был дурной знак, потом вспомнил про мать и сестру и подумал, добрались ли до них уже дикие звери. Я громко завыл, зарыдал и тут же получил очередную затрещину.

Мартин словно похудел фунтов на двадцать; колени, локти, подбородок кровоточили, он весь был в грязи и песке. Индейцы седлали свежих лошадей. Я умирал от голода и, прежде чем меня затолкали на лошадь, успел вдоволь напиться из реки.

– Тебе нужно попить, – сказал я брату.

Он только помотал головой и продолжал лежать, прикрывая ладонями свои причиндалы. Индейцы рывком поставили нас на ноги.

– В следующий раз хотя бы, – настаивал я.

– Я думал, как замечательно, что мне никогда больше не придется подняться. А оказалось, что меня не убили. Плохо.

– Могло быть хуже.

Он только пожал плечами.

Мы мчались все так же стремительно, и даже если индейцы устали, они не подавали виду, как не подавали виду, что, возможно, проголодались. Они были настороже, но спокойны. Время от времени я оглядывался на ремуду, скакавшую следом за нами по каньону. А брат не умолкал ни на минуту.

– Знаешь, я все время смотрел на маму и Лиззи, – все никак не мог он остановиться. – Я все думал, где у человека может быть душа, в сердце или, возможно, в костях, и представлял, что она вылетит, если тело разрезать. Но их же изрезали в куски, а я не заметил, чтобы что-то вылетело наружу. Это точно, я бы не прозевал такое.

Я пытался пропускать все мимо ушей.

Потом он спросил:

– Ты можешь представить белого, даже тысячу белых, так легко и беспечно скачущих по индейским территориям?

– Нет.

– Забавно, все называют их дикарями, варварами, красными дьяволами, но теперь, когда мы рассмотрели их так близко, думаю, все ровно наоборот. Они ведут себя, как боги. В смысле, как древние герои или полубоги, поскольку, как ты продемонстрировал, пускай и не без ущерба для себя, эти индейцы определенно смертны.

– Умоляю, заткнись.

– Заставляет задуматься о проблеме негров, верно?

К полудню мы выбрались из каньона. Впереди расстилалась холмистая прерия, усеянная астрами, примулами, чертополохом и красными маками. Стайка куропаток порхнула в кусты. Прерия тянулась до горизонта; вдали паслись антилопы, олени, даже несколько отбившихся от стада бизонов. Индейцы чуть помедлили, оглядываясь, и мы двинулись дальше.

От солнца прикрыться было нечем, и к полудню от меня пахло уже горелой кожей, я периодически проваливался в забытье. Мы ехали в густой траве, через известняковые овраги, ненадолго скрывались в тени деревьев по берегам ручьев – но ни разу так и не остановились напиться – и вновь оказывались на солнцепеке.

Наконец команчи придержали лошадей, и после короткой перебранки нас с братом отвели к ручью, который мы только что преодолели. Грубо сдернули на землю, привязали спинами друг к другу и бросили в тень. Мальчишка-подросток остался нас караулить.

– Рейнджеры?

– Не похоже, что они сильно встревожены.

Очень странно было разговаривать с братом, не видя его лица.

– Может, это отец с остальными.

– Тогда они были бы позади нас, – заметил брат.

Поразмыслив, я решил, что он прав, и окликнул нашего сторожа, показав взглядом на дикий виноград по берегу ручья.

Он отрицательно качнул головой. Umca аите[17]. И уточнил: итса кета квасепе[18]. Но поскольку я все равно не понял, добавил по-испански: no en sazon[19].

– Он говорит, еще зеленый.

– Это я понял.

Я так проголодался, что мне было безразлично, каков этот виноград на вкус, и я настаивал. Индеец срезал гроздь, швырнул мне на колени и тут же тщательно сполоснул руки в ручье. Ягоды оказались такими горькими, что меня едва не вывернуло. Но хотя бы рот смочить, губы у меня запеклись и зудели.

– Нормальный, – попытался я подбодрить брата.

– Для выделки кожи, возможно.

– Тебе нужно поесть, – убеждал я.

– Ты не соображаешь, что делаешь, – возразил он.

Я все же съел еще немного. Рот как будто наполнился кипятком.

– Давай рванемся к ручью и просто упадем в него, – предложил я.

Так мы и поступили. Брат, такой же обожженный, как и я, уронил голову в воду, но не сделал ни глотка. От злости мне захотелось поднять муть со дна, но я пил и пил, не в силах остановиться. Индеец молча наблюдал за нами. Наконец мы смогли оторваться от воды и сесть. Моя лихорадка, кажется, немного спала, я сумел вытянуть ноги.

– Как тебя зовут? – окликнул я нашего сторожа. – Como te llamas?

Он долго молчал, затем выговорил: «Неекару». Нервно оглянулся и отошел подальше, будто выдал страшную тайну. Потом он улегся на живот выше по течению ручья и стал жадно хватать ртом воду. Так я впервые увидел, как индеец пьет больше, чем несколько скупых глотков. Поднявшись, он поправил свои косы и одернул штаны.

– Интересно, а может, они мужеложцы? – задумчиво проговорил брат.

– Сомневаюсь.

– Спартанцы же были.

– А кто такие спартанцы? – удивился я.

Он начал было объяснять, но тут вдалеке грохнуло несколько выстрелов, следом беспорядочный ответный залп и снова одиночные выстрелы. Наступила тишина, я догадался, что индейцы стреляют из луков. Кому-то не повезло.

На помощь нашему сторожу примчался еще один подросток, нас опять привязали к лошадиным спинам и куда-то повели. Преодолев каменистое плато, мы спустились в прерии, поросшие шпорником и мальвой. На фоне голубого неба, белоснежных облаков и буйно цветущих трав чернело пятно полусгоревшего фургона.

Индейцы толпились вокруг пары других фургонов, а третий, перед которым застыли ничего не понимающие мулы, валялся, перевернутый, чуть дальше. Кто-то кричал.

– Я не хочу этого видеть, – сказал Мартин.

На обочине дороги что-то белело; светловолосый мальчишка в разорванной рубахе. Между глаз его торчала стрела.

Из фургонов капала кровь, словно внутри пролились целые бочки этой крови. Четверо или пятеро мертвых техасцев лежали прямо посреди дороги, остальные, скорчившись как младенцы, валялись позади фургонов. Индейцы, невидимые за высокой травой и зарослями мальвы, что-то делали с последним оставшимся в живых белым, тот тоненько и страшно визжал, а индейцы с хохотом его передразнивали.

За исключением двоих, занятых с выжившим погонщиком, индейцы не теряли времени даром. Поводья мулов были перерезаны, но животные продолжали стоять, печально повесив головы, как будто чувствуя свою вину. Мертвый крапчатый пони лежал в канаве, хозяин стягивал с него седло. Еще один индейский пони, чалый красавец, пока стоял, но розовая пена пузырилась в дыре на его груди. Хозяин снял с него седло, попону и уздечку, аккуратно уложил на землю. А потом, нежно обнимая и целуя потную шею лошади, добил животное точным выстрелом в ухо.

Из фургонов вытащили все барахло вместе еще с двумя мертвыми телами, мы их раньше не заметили. Стояла жара, красная пыль покрывала цветы вдоль дороги. Карманы покойников обыскали, с тех, кто еще не был скальпирован, сняли скальпы; последний из живых затих. Один из индейцев был перевязан куском ткани, почти на всех щитах виднелись свежие следы от пуль, а высокий воин каранкава чистил пучком травы свое окровавленное копье. Остальные рылись в вещах, вспарывали мешки с мукой и рассыпали по земле. Бочонок с виски разрубили томагавками, а маленькие бочонки с порохом приторочили к седлам вместе с какими-то ящичками, очень тяжелыми на вид. С собой забрали ножи и одеяла, табак, формы для отливки пуль, пару топоров, ручную пилу, рулон ситца и несколько револьверов. Проверив затворы и спусковые механизмы ружей, взяли те, что были исправны. Из-за скальпов возникла короткая перебранка. Затем отыскали пару сливовых пирогов и тут же поделили их между собой, разрезая окровавленными ножами.

Мальчишки подбирали стрелы в траве, мулов подогнали ближе к остальным лошадям, потом наскоро осмотрели окрестности, проверяя, не осталось ли еще чего-нибудь или кого-нибудь. Нашелся еще один полезный кусок тряпки. Потом все оружие перезарядили, стрелы уложили в колчаны, затянули подпруги, прополоскали рты. Волы протестующе промычали в последний раз, когда им перерезали горло; кровь, заливавшая дорогу, к тому моменту уже почернела, а разбросанные вокруг тела укрыла пыль. Казалось, они лежат здесь вечно.

Индейцы разделились на три группы и оставили множество следов, ведущих в сторону обжитых мест, – то есть ровно в обратную. Все были в прекрасном настроении. Один из воинов подскакал ко мне и весело пришлепнул мне на голову свежеснятый скальп с длинными седыми волосами. Сверху нахлобучил окровавленную мужскую шляпу. Индейцев это страшно позабавило. Мы продолжали скакать в густой траве на северо-запад, мимо редких дубовых рощ, мимо мескитовых деревьев с их дрожащими листочками и юкки в пышном белом цветении.

Спустя несколько часов воин решил, что не стоит пачкать ценный трофей, снял его с моей головы, приторочил к своему поясу, а шляпу зашвырнул в кусты. Скальп и шляпа защищали от солнца, и я просил оставить шляпу, но мы мчались не задерживаясь. К тому времени нас нагнали остальные.

Сделав привал для смены лошадей, индейцы перекусили вяленым мясом, найденным в ограбленных фургонах. Нам с братом тоже предложили несколько кусочков. Жара не ослабевала, но индейцы, похоже, совсем не хотели пить. У меня же настолько пересохло все внутри, что, когда один из них сунул мне табак, я не смог даже откусить. Брату табаку не предлагали. Он стоял широко расставив ноги и выглядел очень жалко.

К закату горло у меня пересохло настолько, что я боялся задохнуться. И напоминал себе не забыть при случае сунуть камешек в рот, чтобы пососать, но потом вспомнил про родник около нашего дома, как здорово было сидеть там, слушать журчание воды и глазеть на реку. Сразу стало легче.

Стемнело, мы остановились у какой-то грязной лужи, индейцы нарвали несколько охапок травы, набросали ее поверх грязи, потом по очереди, приникая губами, сделали по паре глотков. Мы с братом упали лицами в мокрую траву и напились до отвала. На вкус вода отдавала лягушками и пахла так, словно в ней валялись животные, но нам было безразлично. Напившись, Мартин заплакал, индейцы тут же жестоко пнули его в живот и приставили нож к горлу. Вейупа’ните, затихни. Нихпе’аите, заткнись.

Они что-то задумали. Сменив лошадей, куда-то исчезли, оставив нас с ремудой.

– Мы проскакали, наверное, сто миль. Добрались, поди, до Сан-Сабы.

– Как думаешь, они разрешат мне еще попить?

– Конечно, – успокоил я брата.

Он опять уткнулся лицом в лужу. Я тоже попытался, но запах был совершенно невыносим. А Мартин все пил и пил. Сидеть было больно даже в мягкой грязи. Пройдет, должно быть, несколько недель, прежде чем раны заживут. Мы прижались теснее друг к другу. Я почувствовал дурной запах и понял, что брат опять обгадился.

– Не могу сдержаться, – извинился он.

– Все нормально.

– Впрочем, это неважно.

– Мы просто должны терпеть, это не так уж сложно.

– А что потом? Что будет, когда мы доберемся туда, куда они нас волокут?

Я промолчал.

– Не хочу этого знать, – заявил он.

Я попытался его успокоить:

– Но были же Джон Таннер, Чарлз Джонстон[20], ты сам читал все эти книжки.

– Я не из тех, кто может прожить на древесной коре и крыжовнике…

– Зато станешь легендой. Поедешь в Бостон и расскажешь своему приятелю Эмерсону, что ты настоящий мужчина, а не какой-нибудь там педерастичный поэт.

Он промолчал.

– Ты должен постараться, – продолжал убеждать я. – Ты рискуешь своим скальпом всякий раз, когда раздражаешь их.

– Я делаю все что могу.

– Это неправда.

– Что ж, я рад, что ты так хорошо все понимаешь.

И он вновь разрыдался. А потом просто захрапел. Я ужасно разозлился, потому что он вел себя как простой лентяй. Нас кормили наравне со всеми, и верхом мы скакали не дольше, чем сами индейцы; нам двоим досталось гораздо больше воды, чем им всем вместе, и еще неизвестно, как давно они в пути. Существует правило, которое мой брат не хотел признавать: если один человек может это сделать, значит, можешь и ты. Та к всегда говорил отец.

Разбудили нас пощечинами, в кромешной тьме пристроили верхом, привязали. Далеко впереди мерцал яркий огонек, я догадался, что это горящая ферма. Удивительно, что белые забрались так далеко, но земли тут такие богатые, что я понимал, почему они рискнули. Подскакали несколько воинов, они, похоже, были довольны, что мальчишки притащили нас сюда.

В темноте я разглядел, что наша ремуда пополнилась примерно дюжиной лошадей. И еще двумя пленниками. Судя по плачу, это были женщины, и кажется, немки, или, как мы их тогда называли, голландки.

К восходу мы проскакали еще полсотни миль, дважды сменив лошадей. Немки ревели всю ночь. Когда рассвело, мы поднялись на месу[21] оглядеть окрестности. Впереди открывались огромные пространства – холмы, холмы до горизонта.

Немки были голыми, как и мы. Одной лет семнадцать-восемнадцать, вторая чуть старше, и обе, несмотря на покрывавшую их кровь и грязь, в расцвете своей женской красоты. Чем дольше я на них смотрел, тем больше ненавидел и надеялся, что индейцы еще будут измываться над ними, а я смогу поглазеть.

– Ненавижу этих голландок, – сказал брат. – Надеюсь, индейцы отымеют их как следует.

– Я тоже.

– Смотрю, ты неплохо держишься.

– Потому что я не сваливаюсь с лошади.

За ночь мы дважды останавливались, и индейцы всякий раз затягивали потуже ремни, державшие Мартина.

– Я пытался вцепиться ногами, но получается плохо.

– Уверен, маме приятно было бы это услышать.

– Ты станешь отличным маленьким индейцем, Илай. Жаль, что я этого не увижу.

Отвечать я не стал.

– Ты же понимаешь, я не стрелял, потому что боялся за маму и Лиззи.

– Ты просто окоченел от страха.

– Они все равно убили бы маму, это ясно, но Лиззи забрали бы вместе с нами. Но она была ранена, только поэтому…

– Заткнись, – не выдержал я.

– Ты не должен был видеть, что они с ней делали.

Он выглядел так же, как всегда: чуть косящие глаза, тонкие губы. Это человек, которого я знал давным-давно.

Чуть погодя он попросил прощения.

Индейцы делили вяленое мясо, отобранное у поселенцев. Одна из немок спросила, не знаю ли я, куда нас везут. Я сделал вид, что не понимаю. Она сообразила, что с Мартином лучше не заговаривать.

На следующий день пространство вокруг нас словно бы вытянулось в длину. Мы двигались по каньону миль в десять шириной, стены из красного камня вздымались на тысячу футов. Из деревьев здесь росли только вязы и тополя, а один раз я заметил драцену, торчащую из песка, – точную копию той, что росла у нашего дома. В каждом ручье попадались удивительные окаменелости: моллюски размером с колесо телеги, рога и кости громадных созданий, гораздо большего размера, чем у любых ныне живущих животных.

Тошавей сказал мне по-испански, что в конце каньона полно бизонов. Он восхищался всем вокруг. С ветвей кедров и мескитовых деревьев свисали длинные пучки черной шерсти: бизоны прятались здесь от зноя.

Индейцы, кажется, вообще не нуждались ни в отдыхе, ни в еде, но постепенно безумная скачка все же замедлилась. Рот мой наполнился слюной. В ручьях, мимо которых мы скакали, плескалась рыба – лови сколько хочешь: сом, угорь, сарган, большеротый буффало. Оленям и антилопам я потерял счет. Коричневый гризли – огромный, я в жизни такого не видел – нежился на солнышке. Прозрачные родники били из скал, образуя озерца у подножия.

Вечером мы устроили первый настоящий привал, я уснул прямо на камнях, обнимая брата. Кто-то накрыл нас сверху бизоньей шкурой, я приоткрыл глаза – Тошавей присел рядом на корточки. Я уже узнавал его запах.

– Завтра мы зажжем костер, – сказал он.

Утром мы проезжали мимо холмов, на каменных склонах которых были изображены шаманы, сражающиеся воины с копьями, щитами, типи[22].

– Ты понял, что они собираются разлучить нас? – шепнул Мартин.

Я недоуменно обернулся.

– Эти парни, они из разных племен.

– Откуда ты знаешь?

– Твой хозяин – котсотека, а мой – ямпарика.

– Мой хозяин – Тошавей.

– Это его имя. Но он из племени котсотека[23]. А моего зовут Урват. Они говорили, что до земель Урвата долго ехать, а тот парень, что присматривает за тобой, вроде бы недалеко от своего дома.

– Они нам не хозяева, – возразил я.

– Ты прав. Не пойму, и с чего это мне пришло в голову.

– А кто такие пенатека?

– У пенатека сейчас какая-то эпидемия, что ли. В общем, с ними случилась какая-то беда. Короче говоря, ни одного пенатека среди них нет.

Несмотря на обещание Тошавея, следующая ночевка тоже оказалась холодной. Но зато утром мы выбрались из длинного каньона на равнину. Ни леса, ни зарослей кустарника, отмечающих русла рек, – ничего, кроме травы и неба. При виде этой картины я почувствовал, как в животе у меня все сжалось. Я понял, где мы находимся. Льяно-Эстакадо. Белое пятно на всех картах.

Мы ехали и ехали, а ничего вокруг не менялось. Мне опять стало дурно. Не знаю, какое расстояние мы преодолели к концу дня – десять дюймов или десять миль, в голове у меня было совершенно пусто. Брат все время засыпал и падал с лошади, так что индейцам приходилось останавливаться, колотить его и заново привязывать.

Лагерь разбили на берегу ручья, русло которого утопало настолько глубоко, что заметить его можно было, лишь зная о его существовании. Здесь разожгли первый за все время костер. В отсутствие деревьев, отражающих свет, огонь был незаметен даже вблизи. Индейцы добыли пару антилоп, освежевали и все такое, и Тошавей принес нам несколько ломтей дымящегося полусырого мяса. У брата не было сил даже поесть. Я разрывал мясо на маленькие кусочки и вкладывал ему в рот.

А потом взобрался повыше над ручьем, чтобы оглядеться. Со всех сторон нас окружало звездное небо, индейцы выставили дозорных, высматривающих другие костры. На меня они не обращали внимания, и я вернулся к своей подстилке.

Почти целый час неподалеку рычала пума, и волчий вой разносился над долиной. Брат заплакал во сне; я хотел было разбудить его, но передумал. Никакой сон не мог быть хуже нашей яви.

Наутро нас не стали связывать. Бежать было некуда.

Брат вроде бы хорошо поел и проспал не меньше шести часов, но чувствовал себя все равно паршиво. А вот индейцы хохотали, гарцевали на отдохнувших лошадях, весело дурачились, перебрасывались шуточками. По пути я уснул и очнулся уже на траве. Меня вновь привязали, наградив парой оплеух, но всерьез уже не били. Тошавей подскакал ближе и дал мне напиться. Потом разжевал немного табаку и втер кашицу мне в глаза. Но все равно остаток дня я провел в полузабытьи. Мне чудилось, что там, далеко впереди, уже виднеется край земли, но, добравшись до него, мы так и рухнем прямо в бездну.

Около полудня индейцы приметили небольшое стадо бизонов. Обсудив что-то между собой, они стащили нас наземь и подвели к одному из телят. Ему вспороли брюхо, вынули внутренности. Тошавей разрезал желудок и протянул мне пригоршню свернувшегося молока. Другой индеец сунул моего брата головой прямо в желудок теленка, но Мартин стиснул губы и зажмурил глаза. Тогда попытку повторили со мной. Я попробовал проглотить молоко, но меня тут же вырвало.

Это повторялось несколько раз. Брат упирался, а я пробовал, но меня тошнило. В конце концов индейцы сдались и выгребли себе все молоко из телячьего желудка. Потом пришла очередь печени. Брат отказывался даже прикоснуться, но я, увидев, как смотрят на него индейцы, заставил себя смириться. Свежая кровь полилась мне в горло. Я всегда думал, что у крови металлический привкус, но это только если ее попало в рот совсем немного. По-настоящему она мускусно-солоноватая на вкус. На радость индейцам, я потянулся за добавкой и ел, пока меня не отогнали прочь. Остатки печени они съели сами, поливая сверху желчью, как соусом.

Покончив с внутренностями, они содрали шкуру с животного, кусок мяса оставили как жертву солнцу, а остальное разделили поровну на всех, примерно по пять фунтов. За несколько минут индейцы разделались каждый со своей долей, и я, беспокоясь, как бы не отобрали мою, ел быстро. Впервые за неделю я наелся досыта и почувствовал умиротворение. Между тем Мартин обессиленно сидел рядом, обгоревший на солнце, грязный, залитый собственной рвотой.

– Тебе нужно поесть.

– Знаешь, – усмехнулся он, – я не представлял, что такие места вообще существуют на свете. Держу пари, наши следы исчезнут при первом же порыве ветра.

– Тебя убьют, если ты не будешь есть.

– Они в любом случае убьют меня, Илай.

– Поешь, – умолял я. – Папа всегда ел сырое мясо.

– Папа – рейнджер, он делал много чего. Но я – не он. Прости. – Он похлопал меня по колену. – Я начал писать стихи о Лиззи. Хочешь послушать?

– Давай.

– Твоя невинная кровь, пролитая дикарями, вновь обретена на небесах… Чушь, конечно. Но это лучшее, что я могу сделать в таких обстоятельствах.

Индейцы внимательно наблюдали за нами, потом Тошавей принес еще кусок мяса и жестом показал, что я должен покормить своего брата. Тот оттолкнул еду.

– Я был уверен, что буду учиться в Гарварде, – нервно заговорил он. – А потом поеду в Рим. Знаешь, мысленно я уже словно побывал там; когда читал о нем, то будто видел своими глазами. Представляешь? – Он оживился. – Даже эти люди не смогут уничтожить во мне Вечный город. – Брат печально помотал головой: – Я написал Эмерсону десяток писем, но так и не отправил. Впрочем, думаю, ему было бы интересно.

Все письма, что он когда-либо писал, ныне исчезли в огне, но я не стал об этом напоминать. Просто еще раз попросил поесть.

– Им не удастся превратить меня в очередного грязного индейца, Илай. Уж лучше смерть. – Он, должно быть, заметил выражение моего лица, потому что добавил: – Ты не виноват. Я терзался мыслями о том, что нам не следовало переезжать в то место, но, с другой стороны, что еще мог сделать такой человек, как наш отец? У него не было выбора. Это судьба.

– Я все-таки накормлю тебя.

Он не обращал внимания на мои усилия, просто сидел, уставившись в землю. Потом потянулся и сорвал цветок – мы устроились как раз по центру цветущей поляны. Поднял цветок повыше, чтобы индейцы рассмотрели получше.

– Вот индейское одеяло. Или индейское солнышко.

Они не реагировали. Тогда он заговорил громче:

– Следует заметить, что крошечные, чахлые и даже бесполезные растения – такие как мексиканская слива, мексиканский орех или мексиканское яблоко – названы в честь мексиканцев, которых мы, несомненно, веками будем терпеть рядом с собой, в то время как прекрасные разноцветные растения названы в честь индейцев, которые вскоре будут стерты с лица земли. Это огромный комплимент вашей расе, – покосился он на индейцев. – Хотя, если уничтожение состоится чуть раньше, я не стану сожалеть.

Никакой реакции.

– Судьба людей, подобных мне, быть непонятыми. Это Гете, если вдруг вам интересно.

Тошавей сделал еще несколько попыток накормить его, но безуспешно. Через полчаса от туши теленка остались только кости и шкура. Шкуру свернули в рулон и приторочили к чьему-то седлу. Индейцы собирались в путь.

А потом брат увидел что-то у меня за спиной.

– Не мешай.

Тошавей прижал меня к земле. Вдвоем еще с одним воином они уселись сверху и стремительно связали мне запястья и лодыжки, как отец связывал молодых бычков. Меня оттащили подальше. Когда я сумел поднять голову, Мартин сидел все на том же месте, погруженный в себя. Сквозь цветы видно было только его лицо. Трое индейцев вместе с Урватом, хозяином моего брата, вскочили в седла. Они ездили вокруг него кругами, вопя и улюлюкая. Мартин поднялся на ноги, они принялись тыкать в него древками копий, заставляя бежать, но он стоял неподвижно, по колено в красно-желтых цветах, такой крошечный на фоне бескрайнего неба.

В конце концов Урвату надоела эта забава, он развернул копье и ткнул брата острием в спину. Мартин продолжал стоять. Тошавей и другие индейцы держали меня. Урват ударил еще раз, брат упал прямо в цветы.

Тошавей с силой наклонил мою голову. Я понимал, что должен вырваться, но Тошавей не пускал. Я должен был вскочить и броситься к брату, но не мог и не хотел. Все хорошо, убеждал я себя, вот сейчас возьму и поднимусь. Я рвался из рук Тошавея, но он не уступал.

Брат вновь поднялся на ноги. Не знаю, сколько раз его сбивали с ног, а он вставал и вставал. Урват убрал копье и поскакал на Мартина, вытаскивая топор; брат не вздрогнул и не отступил ни на шаг. Он упал в последний раз, индейцы сделали еще один круг вокруг мертвого тела.

Позже Тошавей объяснил, что мой брат, который всю дорогу вел себя как последний трус, вовсе не был трусом, а был ke’тсеена – что-то вроде обманки, мистического создания, посланного богами, чтобы испытать воинов. И убить его – это очень плохо, по законам команчей его и пальцем трогать нельзя. С моего брата нельзя было снимать скальп. Урват теперь проклят из-за его убийства.

Потом было много шума, споров, толкотни, и трое подростков-индейцев держали меня, пока взрослые переругивались. Я дал себе слово, что убью Урвата. Огляделся в поисках сочувствия, но немки демонстративно отвернулись.

Лопаточной костью мертвого бизона индейцы принялись рыть яму. Когда могила была готова, брата завернули в ситец, захваченный у поселенцев, и опустили на дно. Урват положил рядом свой томагавк, кто-то – нож, и мясо бизона еще у кого-то осталось. Посовещались, не зарезать ли коня, но от этой идеи отказались.

А потом мы поскакали дальше. Я смотрел, как могила постепенно скрывается из виду, как будто прямо на глазах зарастает цветами; как будто это место само стремится скрыть следы человеческой жизни – или смерти. И сохранятся эти следы, как говорил мой брат, до первого порыва ветра.