Читать книгу Широкий Дол - Филиппа Грегори - Страница 4

Я проснулась, как от резкого толчка, увидела за окном жемчужно-серый летний рассвет и поняла: сегодня я должна кое-что сделать и проснулась так рано именно поэтому. Но прошло еще несколько минут, насквозь пропитанных сном, прежде чем я припомнила, что мне предстоит, и даже тихонько охнула. Ко мне разом вернулись все вчерашние переживания и сомнения, и отчетливо вспомнился наш разговор с Ральфом – картинка была яркой, как эмаль, – мы сидим на бревне, внизу мирно журчит Фенни, и разговор у нас идет о вещах, совершенно безумных: о смерти и предательстве.

Ральф умело выбрал время, чтобы затеять со мной этот разговор, – он, видно, почувствовал, что я несколько утратила душевное равновесие, и легко смог добраться до самых болезненных точек моей ревнивой и замкнутой души, которая всегда жадно требовала: «Любите меня, только меня одну!» Мне мучительно было видеть, что теперь мой отец любит не меня, а Гарри, что он именно с ним предпочитает теперь ездить верхом, вести неторопливые беседы и осматривать наши владения. Все это вызывало в моей душе такую испепеляющую ярость, что мне хотелось разразиться бранью, затопать ногами и постараться причинить им всем столь же сильную боль, какую испытала я. Если бы одного моего желания было достаточно для того, чтобы Гарри вдруг рухнул замертво, я бы этого пожелала – потому что он отнял у меня, пусть даже невольно, мое законное место рядом с отцом. Но больней всего было то, что и сам отец неожиданно выступил против меня, а ведь я неизменно и честно всем сердцем его любила, этого непостоянного, никчемного человека! Да, именно измена отца вызывала в моей душе такое возмущение, такую ярость; именно она делала меня открытой для союза с любым из его противников. Он не сумел должным образом оценить мою любовь и доверие, ту нежную дружбу, что была меж нами, и это лишило меня корней, лишило морали, и некий злой ветер подхватил меня и отнес в тот мир, где любая случайная мысль, любой враждебный отцу план мести мог полностью завладеть моей душой. У меня было такое ощущение, словно я, подобно верному вассалу, принесла ему присягу, а он, мой сеньор, нарушил свою клятву, предал меня. Разочарование и горькая печаль – это еще самые безобидные из тех чувств, что обуревали мной.

А Ральфу удалось облечь в простые слова мой внутренний протест, мое желание не только самоутвердиться, но и отомстить. Ему удалось сделать так, что моя месть звучала как мягкое наказание и казалась чрезвычайно разумной. Хорошо спланированная хладнокровная месть, воплотить которую в жизнь было под силу любому разумному человеку. Весь этот план был настолько логичен, что я ничуть не сомневалась в его правильности. У нас с Ральфом все должно было получиться. И тогда я обрела бы то, чтобы было мне более всего необходимо, – мой Широкий Дол. И к тому же отомстила бы за боль, причиненную мне отцом.

Я уткнулась головой в подушку, чтобы не видеть серых рассветных сумерек, не видеть белых стен своей спальни. Нет, я, должно быть, просто сошла с ума, пока сидела там, над рекой, на поваленном дереве и слушала убедительные доводы Ральфа, голос которого звучал так мягко и настойчиво. Я, наверное, повредилась рассудком, позволив себе не только слушать его речи, но и соглашаться с ним. Какой сладостной мне казалась тогда мысль о том, что мой отец может быть подвергнут мучительным страданиям и поймет, наконец, как я ему нужна. Еще более сладостно было помечтать о том, что и отец, и Гарри неким волшебным образом вдруг исчезли и я осталась в Широком Доле одна и стала сама себе хозяйкой. Как я могла быть столь глупа, поверив, что нечто подобное может произойти само собой и только потому, что я этого захотела! Ведь все это были пустые мечты обиженного и страдающего ребенка. И я действительно проявила опасную неосторожность, поверив этим мечтам.

Ни в коем случае нельзя было дать ход плану Ральфа! Это было сущее безумие! Вчера я просто утратила контроль над собой от ревности и страха перед будущим. Но сейчас еще только рассвет нового дня, еще не высохла роса на траве под жаркими лучами солнца, еще и птицы не начали петь, так что время у меня есть. И до того, как начнут вставать слуги и загремят засовом на кухонной двери, мне нужно незаметно выскользнуть из дома, добежать до хижины Мег, постучаться в окно и сказать Ральфу, что вчера он меня просто неправильно понял, что я имела в виду нечто совсем другое, что его план придется немедленно отменить. Мне не придется долго ждать, прежде чем слуги займутся делами, а с утра они все бывают очень заняты. И как только одна из младших служанок займется растопкой кухонной плиты и начнет таскать дрова, для чего ей придется открыть заднюю дверь дома, я смогу незаметно выйти, и мне не нужно будет самой отпирать дверь, ибо это, конечно же, вызвало бы всякие ненужные вопросы. Ладно, я подожду еще несколько минут, потом быстренько оденусь, на цыпочках спущусь вниз и, как только служанка отвернется, выскользну наружу. Если Ральф еще не вернулся домой после того, как всю ночь выслеживал браконьеров, то я, возможно, еще в лесу его встречу.

Я на минутку зарылась в теплые одеяла, наслаждаясь уютом постели и понимая, что через несколько минут мне придется встать, одеться в холодной комнате и умыться холодной водой. Ничего, с Ральфом я все быстренько улажу, и мы с ним придумаем какой-нибудь другой выход. А может быть, все как-то и само собой устроится. Если Гарри достаточно скоро уедет в университет или даже просто съездит на несколько недель погостить к кому-то из маминых родственников, то у меня хватит времени, чтобы полностью отвоевать внимание отца. Сейчас папа, может, и отвернулся от меня, но я знала, что в глубине души он любит меня по-прежнему и скоро ему надоест учить этого непонятливого Гарри. И ему вновь захочется вернуться к нашему молчаливому инстинктивного содружеству, которое существовало столько лет, и мы с ним снова начнем вместе объезжать наши владения, и он снова будет искать моего общества, и я буду рядом, а Гарри окажется за пределами этого круга, и папа больше не захочет иметь с ним дела… Успокоенная этими мыслями, я и не заметила, как задремала. Потом снова открыла глаза, чтобы проверить, достаточно ли посветлело за окном, и прислушалась к звукам на кухне. Но там было тихо. Наверное, еще слишком рано, решила я, и даже если я снова усну, то все равно проснусь, как только услышу скрип отворяющейся задней двери или грохот поленьев, которые внесет на кухню служанка. И я снова задремала, а потом незаметно соскользнула в глубокий сон.

Проснувшись, я увидела за окном ярко светившее солнце, а в дверях мою горничную, которая как раз принесла для меня кувшин горячей воды для умывания и мою обычную утреннюю чашку шоколада.

– Как вы сегодня долго спите, мисс Беатрис, – весело сказала горничная и со стуком поставила чашку на прикроватный столик. Сбросив одеяла, я подбежала к окну. День был уже в самом разгаре.

– А который теперь час, Люси? – спросила я, плеща водой себе в лицо и сбрасывая с себя ночную сорочку.

– Да уж восемь пробило, – спокойно ответила она.

У меня перехватило дыхание. Проспала! Впрочем, упрекать себя за то, что я проспала в столь важное, поистине жизненно важное утро, не имело смысла.

– Помогите мне поскорей одеться, Люси, – велела я. – Я ужасно спешу.

И, хотя Люси двигалась, как тупой истукан, я через несколько минут была одета и ринулась вниз. Мне уже не требовалось тайком пробираться на улицу мимо кухни: парадная дверь была распахнута настежь. Пробегая по холлу, я заметила, что отец уже кончает завтракать. Он крикнул мне: «Доброе утро!», я что-то ему ответила, но не остановилась. Я все еще надеялась, что успею перехватить Ральфа.

Я успею, успею, думала я. Сломя голову я пролетела через розарий, хлопнула садовой калиткой и ринулась дальше, через выгон, подбирая повыше свою длинную юбку, за которую все время цеплялись колючки. Вскоре я оказалась в лесу и сразу немного успокоилась. Я быстрым шагом шла по тропе вдоль берега реки, рассчитывая, что сотня вещей могла задержать Ральфа дома, заставить его выйти чуть позже обычного времени. Например, он мог слишком поздно вернуться после ночного обхода и проспать, как проспала и я. А если он пробыл в лесу всю ночь и вернулся только сейчас, то, возможно, как раз завтракает, только еще собираясь выйти из дома. А может, он и до сих пор еще в лесу или как раз идет домой. Или же – и мне очень хотелось верить, что это именно так, – он просто догадался, почувствовал, как это часто бывает с детьми и влюбленными, что я пребываю в страшном отчаянии после вчерашнего разговора, и теперь ждет меня. Что он понял, зная, как мне необходимо его увидеть. И тогда я скажу ему, что передумала, что вчера я просто ненадолго лишилась рассудка – всего лишь на полдня и одну ночь! – и что я теперь понимаю, как на самом деле понимала всегда, что мой отец для меня священен. Он – истинный хозяин своей земли, а потому неприкосновенен. И он мне дороже всех на свете, дороже моей собственной жизни. И все, что я говорила против него, было вызвано всего лишь болезненной обидой. Я никогда не пожелала бы ему зла – разве что в те несколько минут непростительной слабости.

Дыхание короткими рывками вырывалось у меня изо рта, узкий, облегающий фигуру лиф платья промок от пота под мышками и на спине, но я не решалась остановиться и передохнуть. Я была выносливой и бегать умела не хуже отцовских гунтеров, но сейчас мне очень мешали длинные юбки, и я то и дело спотыкалась на неровной лесной тропе. Да и путь был неблизкий – особенно если идти пешком. Но останавливаться было никак нельзя, ведь в эту самую минуту Ральф, возможно, как раз надевает куртку, берет шапку и выходит из дома, а уж в лесу я его точно разыскать не смогу.

Я ведь вчера не расспрашивала его, как он намерен действовать, и понятия не имела, куда он может направиться, где рассчитывает встретиться с моим отцом и как собирается совершить то, на что я сгоряча дала согласие (но чего на самом деле совсем, совсем не хотела!). Задыхаясь и чувствуя жгучую боль в груди, я сперва еще прибавила шагу, а потом снова побежала. Все происходило как в страшном сне, когда бежишь-бежишь, но никак не можешь нащупать ногами точку опоры. Казалось, моя любимая земля у меня под ногами превращается в липкое месиво, и хотя я все еще продолжала бежать, но чувствовала, что постепенно замедляю шаг и безнадежно теряю время. Увы, я не могла ни бежать достаточно быстро, ни лететь и чувствовала, что каждая упущенная секунда означает, что я могу так и не встретиться с Ральфом.

Я вылетела на солнечную поляну, где стоял домик Мег, задыхаясь от быстрого бега. Я была не в силах вымолвить ни слова и, хлопнув садовой калиткой, пошатываясь, как пьяная, бросилась к входной двери и забарабанила в нее кулаками, а потом согнулась и рухнула на порог, со стоном хватая ртом воздух и почти теряя сознание. Наконец внутри дома послышались шаги, и у меня даже голова закружилась от облегчения: кажется, успела! Теперь все будет хорошо. Да, я успела его перехватить, и безумие нашего вчерашнего разговора, весь этот кошмарный план превратится в ничто, в глупость, над которой мы оба всего через несколько минут будем смеяться. Ральф наверняка скажет: «Неужели тебе могло прийти в голову, что я действительно должен это сделать?», и я со смехом отвечу: «Ну конечно же нет!», и буду еще долго-долго смеяться… Но тут дверь открылась, и на пороге возникла Мег.

– Мег! – воскликнула я, чувствуя, как меня охватывает леденящий ужас, и тщетно вглядываясь в полумрак у нее за спиной. – А где же Ральф?

– Ушел, – спокойно сказала она, глядя на меня своими черными глазами, в глубине которых таилось любопытство, но лицо ее осталось совершенно равнодушным, хотя перед ней на крыльце лежала запыхавшаяся дочь сквайра, вся в поту, растрепанная, с распущенными чуть не до полу волосами.

Я посмотрела на нее так, словно она только что подписала мой смертный приговор. Да, это был смертный приговор. Смертный приговор…

– Куда ушел? – спросила я. Я никак не могла отдышаться и с трудом выговорила даже эти два слова.

Она пожала плечами, по-прежнему старательно делая вид, что не замечает моего волнения.

– В лес куда-то, – сказала она. – По-моему, в сторону общинного выгона.

Я в отчаянии закрыла лицо руками. В голове у меня не было ни одной мысли – я не могла думать. Я ведь была совершенно уверена: если я буду бежать достаточно быстро, если накажу себя этим безжалостным бегом, то наверняка успею перехватить Ральфа. Или он сам каким-то образом поймет, что мстительные детские мечты ни в коем случае не должны воплощаться в жизнь, что не все в мире так, как того захотелось бы мне.

Мег вдруг резко повернулась и ушла в дом, но вскоре вернулась и подала мне грубую глиняную кружку, полную воды. Я выпила все, даже не почувствовав вкуса. В голове билась одна и та же мысль: я проспала, я бежала изо всех сил, но опоздала! Ральф уже ушел!

Солнце жарко припекало мне одну щеку; я чувствовала, что на лбу, под волосами, выступил пот и стекает по вискам на щеки. С мокрым от пота лицом я села, не утираясь и словно онемев. Я была не в силах двинуться с места, я прямо-таки оцепенела от ужаса. Потом все же заставила себя спросить каким-то деревянным голосом:

– А ружье он с собой взял?

– Нет, – сказала Мег, – и собак тоже дома оставил. – И она мотнула головой в сторону двух псов, привязанных возле шалаша, заменявшего им конуру.

Не взял ружья. Я вцепилась в эти слова, ибо они давали некую надежду. Мне показалось, что это добрый знак. Может быть, все-таки Ральф, проснувшись утром, осознал, как осознала это и я, что наши вчерашние планы – это сущее безумие; что мы с ним обсуждали их, как дети, которые говорят о том, что сделали бы, если б могли. Значит, он не взял с собой ружье? Так, может, он просто пошел проверить свои капканы и ловушки? И моему отцу ничто не угрожает?

Отец…

И я вдруг поняла: да ведь отец и впрямь в полной безопасности! Он ведь еще дома, а Ральф где-то там, в лесу. Да, конечно же, папа дома, он в целости и сохранности, и я не допущу, чтобы ему грозила какая-то опасность. Но даже если он и уехал, то вряд ли один, так что Ральф никогда не решится его тронуть и, скорее всего, перенесет осуществление своего смертоносного плана на другой день. Сегодня в полдень или к вечеру Ральф вернется домой, и я непременно постараюсь с ним увидеться и сказать ему, что передумала. А пока что мне всего лишь нужно сделать так, чтобы сегодня папа никуда не выезжал один. И я легко могу это сделать, всего лишь попросив его взять меня с собой. Вот тогда уж он наверняка будет в безопасности. Тогда я наверняка смогу его спасти.

– Извольте передать Ральфу, что я срочно хочу его видеть, – сказала я Мег повелительным тоном и встала. Меня слегка пошатывало, и голова довольно сильно кружилась, но я решила не обращать на это внимания. Я снова прошла через сад на тропу, ведущую вдоль берега реки, по которой всего несколько минут назад мчалась, охваченная ужасом. Вскоре я действительно пришла в себя, даже дыхание вновь стало ровным, хотя шла я довольно быстро, а солнце светило мне прямо в лицо. Но тревога не покидала меня, кусая за пятки, как черный пес, и я пошла еще немного быстрее. Когда я уходила, отец еще не кончил завтракать, и перед ним лежали утренние газеты, хотя письма наверняка еще не принесли, так что можно было быть почти уверенной, что он еще не закончит просматривать газеты и почту к тому времени, как я вернусь домой. А если нет? Я снова ускорила шаг, и сердце мое испуганно забилось, хотя пока еще не так сильно, как когда я бежала к домику Мег.

Отец почти наверняка дождется, когда принесут деловые письма, чтобы, как всегда, с утра просмотреть их. А может даже, он ждет моего возвращения? Если все хорошо, то я, еще проходя через розарий, увижу его на террасе с утренней газетой в руках; он будет нюхать воздух, курить сигару и, улыбаясь, смотреть, как я бегу к нему. Я так ясно все это себе представила, что почти почувствовала в воздухе аромат голубого сигарного дыма. Прибавив ходу, я побежала рысцой. Отец дома; во мне все крепла уверенность, что он дома, на террасе, любуется розами и удивляется тому, зачем это я так поспешно удрала из дома. Да, он, конечно же, ждет, когда вернется мальчик, посланный перехватить утреннюю почтовую карету из Лондона. Теперь я уже не бежала, а летела, не глядя под ноги. Я знала, что он там, но сегодня я столько раз уже пугалась до смерти, что мне хотелось поскорее увидеть его собственными глазами. Мне хотелось подлететь к нему, пусть даже такой разгоряченной, растрепанной, потной, как сейчас, и почувствовать, как он своими сильными тяжелыми руками обнимает меня и прижимает к себе. Вот тогда я уж наверняка бы поняла, что ему ничто не грозит. Поняла бы, что никогда не смогу причинить ему никакого вреда, даже если захочу. Где-то под одним из ребер возникла острая боль, словно туда всадили толстую, докрасна раскаленную иглу, и теперь каждый мой вздох сопровождался негромким стоном, и на каждом шагу проклятая игла проникала все глубже в мою грудь. Ныли напряженные икры. Но я – хоть и знала, знала, что отцу ничего не угрожает, – все равно бежала из последних сил, словно под воздействием неких магических чар. Я, правда, не испытывала прежнего, леденящего ужаса, но и никакого облегчения тоже не чувствовала. Для этого мне необходимо было его увидеть, взять его за руку и сказать: «Сегодня мы с тобой весь день будем вместе ездить по Широкому Долу». Или, в крайнем случае, заставить этого глупца Гарри поехать вместе с отцом. Так и сказать ему: «Сегодня с папой поедешь ты, и ты должен все время быть рядом с ним. Обещай мне это». И Гарри, конечно, пообещает, и слово свое сдержит, и папа будет в безопасности. Мне просто нужно поскорее его увидеть.

Я бежала изо всех сил, не замечая, как ветки кустов цепляются за мою юбку, не слыша журчания Фенни; я слышала только все заглушавший стук крови у меня в висках и бешеный стук моего сердца; казалось, мои башмаки с громовым грохотом топчут мягкую землю на лесной тропе. Наконец, промчавшись по стволу упавшего дерева через речку, я вылетела на выгон, распахнула и с грохотом захлопнула садовую калитку, а потом ринулась к террасе. Пот заливал мне глаза, и я не могла как следует разглядеть, кто там стоит; от быстрого бега перед глазами мелькали черные мушки, словно я смотрела сквозь вуаль. Но я была уверена: на террасе стоит мой отец. Я чувствовала, что он там. В безопасности. А Ральф может хоть весь день ждать в лесу. Теперь это уже никакого значения не имеет.

Я на мгновение остановилась в розарии и поморгала, чтобы зрение немного прояснилось, но нигде возле дома отца видно не было. И на террасе тоже, хотя дверь на террасу была распахнута. Наверное, он просто снова зашел в дом, чтобы взять еще одну сигару или налить себе еще чашку шоколада, подумала я и рысцой двинулась по дорожке, неотрывно глядя на дверь и ожидая, что он в любой момент снова широким шагом выйдет на солнышко, разворачивая на ходу газету и направляясь к одной из каменных скамей. Я так быстро поднялась по ступенькам и влетела в холл, что на мгновение ослепла после этой пробежки под ярким солнцем.

– А где папа? – спросила я у одной из служанок, которая несла мне навстречу поднос с посудой.

– Уехал, мисс Беатрис, – сказала она, сделав легкий книксен. – Взял коня и уехал.

Не веря собственным ушам, я уставилась на нее. Нет, не может быть! Ведь была всего лишь некая неопределенная идея, и она, точно брошенный в моего отца крошечный камешек, вдруг разрослась, окрепла и вот-вот могла превратиться в грозную лавину.

– Взял коня и уехал? – с недоверием переспросила я.

Девушка как-то странно посмотрела на меня. Действительно, мой отец почти каждое утро уезжал верхом по своим делам, и это всеми воспринималось как должное. Так что мои вопросы, заданные таким испуганным тоном, и впрямь могли показаться странными.

– Да, мисс Беатрис, – подтвердила служанка. – Он уже с четверть часа как уехал.

Я резко повернулась и пошла к дверям. Можно было, конечно, немедленно потребовать лошадь и кинуться за отцом вдогонку или весь день в отчаянии гонять по холмам, пытаясь отыскать Ральфа, или отца, или их обоих. Но меня охватило такое чувство, какое, должно быть, испытывает моряк, когда, выбросив за борт все лишнее и изо всех сил откачивая воду, вдруг понимает, что ничто не поможет, что его судно все равно потонет. Удача сегодня явно от меня отвернулась. И от моего отца, похоже, тоже. Он, как всегда, этим солнечным утром поехал осматривать свои владения, не подозревая, что где-то там его поджидает убийца. И я уже ничем не могла это предотвратить. Ничем. Теперь я могла только защитить от опасности себя самое. Я, как тень, скользнула по лестнице к себе в комнату. Мне хотелось вымыться и переодеться, прежде чем я встречусь с мамой и Гарри. То, что, возможно, происходит сейчас в лесу, мне уже неподвластно. Я не в силах этому помешать. Я сама посеяла это смертоносное семя. Но оно еще может и не прорасти. Да, оно еще может и не прорасти!

Отца привезли домой в полдень. Четверо мужчин с застывшими от горя лицами, понуро шаркая ногами, несли за четыре угла решетку из ивовых прутьев – такими пользуются, собирая овец в загон. Решетка прогнулась в центре под весом отцовского тела; переплетенные прутья даже начали трескаться и расходиться. Он лежал на спине, и лицо его казалось каким-то измятым, точно комок пергаментной бумаги. Настоящий хозяин своей земли, сильная личность, человек невероятно смелый и энергичный. Да, таким был мой отец, и вот теперь он умер. А то, что сейчас принесли эти люди, – это всего лишь мертвое и тяжелое тело.

Они внесли его в парадные двери, пронесли через холл, и их грязные сапоги оставляли следы на полированном полу и дорогих коврах. Захлопали двери кухни, и оттуда выбежало полдюжины слуг с бледными лицами. Я стояла без движения, держась за притолоку. Когда отца проносили мимо меня, я заметила у него на виске зияющую кровавую рану. Значит, мой обожаемый папа все-таки действительно умер?

Я стояла, как замерзшее дерево холодной зимой, а они, шаркая ногами, медленно проходили мимо меня, и мне казалось, что они не идут, а крадутся или бредут по пояс в воде, словно все это происходит во сне. Они, словно нарочно, еле волочили ноги, и это усиливало ощущение того, что все мы как бы заперты внутри некоего кошмара; казалось, они медлят специально для того, чтобы я получше разглядела эту ужасную рану, огромную, в полчерепа, в глубине которой виднелось нечто жуткое, зернистое, какая-то кровавая каша из раздробленных костей.

А его лицо! Сейчас оно было совсем не похоже на лицо моего красивого смелого отца! На его лице застыла маска ужаса, и под ней скрылись его веселые ясные глаза, его смеющиеся губы. Умирая, он обнажил в последнем крике желтоватые оскаленные зубы, а его голубые глаза от изумления вылезли из орбит при виде убийцы. Сейчас его лицо казалось совершенно бесцветным, разве что чуть желтоватым, как песчаник, из которого сложен наш дом. И весь он был словно статуя ужаса, высеченная из этого желтого песчаника. Потому и решетка из ивовых прутьев под ним прогнулась, ибо тонким прутьям не под силу было вынести тяжесть его мертвого, каменного тела.

Медленный, неуклюжий марш носильщиков наконец завершился; они проследовали мимо меня к лестнице; и невидящие, но в упор смотревшие на меня голубые глаза отца тоже скрылись из виду. Однако душа моя по-прежнему была исполнена ужаса, и мне казалось, что каждая ступенька нашей великолепной широкой лестницы трещит, стоит им ступить на нее со своей тяжкой ношей. Они отнесли отца в спальню, и где-то в доме уже слышались монотонные, надоедливые звуки плача. Мне тоже очень хотелось заплакать, но я не могла. Я так и стояла, застыв, в ярком пятне света, все еще держась за притолоку и не сводя глаз со сверкающего в солнечных лучах полированного пола, на котором высыхала грязь, оставленная сапогами носильщиков. Снаружи уже собралось с полдюжины арендаторов; мужчины стояли, обнажив голову, женщины утирали слезы.

Нам сказали, что отец, должно быть, упал с лошади, перепрыгивая через невысокую стену, с севера отделявшую наш парк от пахотных полей. Во всяком случае, нашли его именно там – уже мертвым. Его конь ничуть не пострадал и мирно пасся рядом; седло, правда, чуть съехало в сторону, словно подпругу затянули слишком слабо. В моем мозгу мгновенно возникла страшная картина, от которой мне уже некуда было деться: отец перелетает на своем гунтере через стену, а Ральф, где-то там прятавшийся, выскакивает, хватает коня за узду и силой бьет моего отца по голове камнем, вынутым из той же стены. Единственным утешением мне служило то, что отец умер по ту сторону стены, где был парк, под теми деревьями, которые он так любил. Но в целом я была безутешна.

Это сделал Ральф. Ральф совершил это преступление. Это бесчестное нападение. Этот черный, отвратительный грех. Пока моя мать плакала, утирая легко лившиеся слезы, так мало ей стоившие, а Гарри бесцельно слонялся по дому, потрясенный случившимся, я как раз начала мыслить более разумно. В голове у меня прояснялось под воздействием всепоглощающей ненависти. Да, все это совершил Ральф, и он один в ответе за все!

Нет, я, конечно, тоже была там, на поваленном дереве над рекой. И целовалась с Ральфом. И первой произнесла слова «несчастный случай», и «это может получиться». Но я же не знала, как все это будет. Да, я дала согласие. Но не сознавала, чему даю ход. А Ральф сознавал. Ральфу много раз доводилось убивать – перерезать горло оленям, обдирать шкуру с зайцев, отрубать голову кроликам. Ральф знал о смерти все, и ему удалось убедить меня согласиться с его мрачным планом, хотя я была совсем еще ребенком, ничего не знала и не понимала. А когда поняла, было уже слишком поздно. И в том не было моей вины.

Я же не хотела, чтобы мой отец умер! Я всего лишь хотела, чтобы он опять повернулся ко мне лицом, чтобы в его голубых глазах, устремленных на меня, вновь вспыхнула любовь. Мне хотелось, чтобы все стало как прежде и он опять требовал, чтобы я вместе с ним ездила на овечьи пастбища. Чтобы он звал меня с собой легко и естественно – так свистом подзывают любимую собаку. Чтобы он забыл о Гарри и его правах наследника. Чтобы Гарри как бы выпал из его поля зрения – ведь так, собственно, и было раньше. Да, я хотела снова стать первой в его сердце и первой в Широком Доле! Хотела чувствовать себя в полной безопасности и в душе отца, и в его владениях.

Но теперь Ральф убил моего отца. И больше некому было меня любить.

Впрочем, Ральф совершил и еще одну ужасную ошибку: он забыл о том, что нас разделяет. Забыл, что между нами всегда была пропасть. Так и не понял, что я никогда не лягу с ним в отцовскую кровать, кровать сквайра; я никогда не приведу его в наш дом. Он был недостоин. Недостоин спать в постели моего отца; недостоин носить сорочки из тонкого батиста. Он всю жизнь носил одежду из домотканого полотна, а его мать и вовсе ходила в жутких лохмотьях. И этот жалкий деревенский парень осмелился – осмелился! – ждать в засаде моего замечательного и храброго отца, предательски напасть на него, свалить на землю, размозжить ему голову камнем! И мой отец, сквайр Широкого Дола, умер в мучениях от руки своего неверного слуги-предателя.

Что ж, Ральфу придется за это заплатить.

Между тем Гарри становился все печальней. Он все острей чувствовал утрату и все чаще, теперь уже ежедневно, приходил ко мне за советом и утешением. Мама же, когда высохли ее первые легкие слезы, сразу деятельно занялась подготовкой к похоронам: заказывала перчатки и траурные одежды, составляла меню для поминок. А мои глаза по-прежнему сухо горели ненавистью.

Ральфу придется за это заплатить.

Никто не смеет безнаказанно злоумышлять против Лейси из Широкого Дола! Никто в нашем роду не погиб от руки предателя, не имея ни меча в руке, дабы защитить себя, ни верной охраны. И если бы я сейчас могла сделать так, чтобы Ральфа арестовали и повесили, я бы это сделала. Но в суде он мог выдвинуть обвинения против меня, а я не могла допустить, чтобы эта ужасная тайна стала темой для пересудов. В мои планы отнюдь не входила смерть отца. Все это было задумано не мной. И самого убийства я тоже не совершала. И не приказывала его совершить. Ральф умело подвел меня к мысли о том, что моего отца необходимо устранить, но я толком не понимала, что это значит на самом деле. И теперь передо мной все время стояло лицо отца, застывшее в безмолвном крике, и единственное, что способно было хотя бы на время отвести от меня эти ужасные видения, – это безмолвно повторять про себя точно успокоительное заклинание: «Ральф за все заплатит!»

Во время заупокойной службы глаза мои под темной вуалью казались черными от ненависти к убийце, и молиться я не могла. Не мог христианский Бог участвовать в этой кровавой драме, которая должна была разрешиться отмщением. С цепи были спущены фурии; теперь они мчались за Ральфом по пятам, и я следовала за ними, столь же смертоносная, как любая из этих жаждущих крови богинь мщения, столь же распаленная ненавистью и гонимая вперед волной темной воли.

Ненависть сделала меня жестокой, хитрой и проницательной, но по лицу моему ничего прочесть было нельзя. И когда по крышке гроба застучали комья земли, я бессильно прислонилась к Гарри: у меня подгибались ноги, но не столько от горя, сколько от гнева и ненависти, бушевавших в моей душе. И весь обратный путь в карете мы с братом нежно держались за руки. И я знала, что спасаю и Гарри, стремясь уничтожить проклятого убийцу, стереть следы этого смертоносного паразита с нашей земли.

Мама снова плакала, и я свободной рукой взяла ее за руку. Рука у нее была очень холодная, и на мое рукопожатие мать не ответила. Она словно пребывала в иной реальности с тех пор, как четверо мужчин, шаркая ногами, внесли в дом мертвого отца. Я часто замечала, что ее взгляд останавливается на мне, но она словно не видит меня или, точнее, смотрит сквозь меня, думая о чем-то своем. Но сейчас ее глаза под темной вуалью посмотрели прямо на меня, и взгляд ее стал каким-то необычайно острым.

– Ты же хорошо знаешь папиного гунтера, Беатрис, – вдруг ясно и четко промолвила она, и эта манера была совершенно не похожа на ее обычный, чуть слышный лепет. – Разве мог такой послушный конь вдруг сбросить Гарольда на землю? Он ведь всю жизнь провел в седле и никогда не падал. Как он мог столь неудачно упасть при таком незначительном прыжке?

Ненависть к Ральфу заставляла мой разум сохранять полную ясность, и я, глядя матери прямо в глаза, сказала:

– Я не знаю, мама, что именно там случилось, но мне кажется, что просто седло недостаточно хорошо закрепили. Я пока не вижу иного объяснения. Хуже всего то, что папе пришлось так ужасно страдать. Если бы я была уверена, что виноват конь, я бы тут же приказала его пристрелить. Я бы ни за что не оставила в живых лошадь, погубившую моего отца. Однако это, по всей вероятности, просто трагическая случайность.

Мать кивнула, по-прежнему не сводя с меня глаз.

– Теперь нас ждет столько перемен… – помолчав, сказала она. Карета качнулась – это означало, что мы уже свернули на подъездную аллею. – Имение, естественно, унаследует Гарри. Но, видимо, придется нанять управляющего, одному ему тут не справиться. Или ты сама хочешь ему помогать?

– Конечно же, я стану ему помогать всем, чем смогу! – пылко заверила я мать и осторожно прибавила: – У нас же никогда не было управляющего; папа считал, что заводить управляющего – идея порочная. Я бы тоже предпочла, чтобы мы без него обошлись. Но решение, разумеется, принимать вам, мама… и Гарри.

Она молча склонила голову, и какое-то время тишину нарушал лишь приглушенный стук копыт по аллее, точно ковром покрытой толстым слоем опавшей листвы.

– Единственное, что Беатрис всегда любила даже больше своего отца, – это его владения, – вдруг, задумчиво глядя в окно, невнятно промолвила мама каким-то странным голосом, совсем на ее голос не похожим, и почему-то говоря обо мне в третьем лице. Мы с Гарри обменялись недоумевающими взглядами, а она продолжала: – Не было на свете девушки, которая любила бы своего отца столь же сильно, как Беатрис, но эту землю, Широкий Дол, она любила все-таки больше. И если бы она была вынуждена выбирать между отцом и землей, она, по-моему, выбрала бы землю. Для Беатрис большое утешение – думать, что, хоть она и потеряла отца, у нее все еще есть Широкий Дол.

Мы с Гарри снова переглянулись; он явно был потрясен не меньше меня.

– Ну-ну, мамочка, – слабым голосом сказал он и потрепал мать по руке, затянутой в черную перчатку, – вы просто расстроены. Успокойтесь. Мы все очень любили папу, и все мы очень любим наш Широкий Дол.

А мать, отвернувшись от окна и перестав словно пересчитывать про себя стволы деревьев, вдруг так пристально посмотрела на меня, словно хотела проникнуть в самые глубины моей души, прочесть самые сокровенные мои мысли. Я глаз не отвела. Не я совершила это преступление, мне нечего было себя винить.

– Я буду изо всех сил помогать Гарри, – медленно и отчетливо повторила я. – И папа, наверное, тоже будет где-то рядом с нами. Я все стану делать так, как того хотел он. И буду такой дочерью, какой он заслуживал.

– Ну-ну, Беатрис, – снова сказал Гарри. Он совершенно не понял тайного смысла моих слов, но уловил необычность моих интонаций. Он протянул одну руку мне, вторую маме, и так, переплетя пальцы, мы подъехали к дому и еще несколько минут посидели молча, не разнимая рук. И за это время я еще раз дала себе клятву, что Ральф непременно заплатит за ту страшную рану, которую он нам всем нанес, и заплатит за нее очень скоро. Сегодня же ночью.

В полдень было прочитано отцовское завещание. Это было честное завещание честного человека. Моя мать получала небольшой особняк, построенный неподалеку, который мы называли «вдовий домик», и пожизненно щедрую долю от доходов имения. Мне полагалось весьма значительное приданое в деньгах, хранившихся в Сити, и предоставлялась возможность жить в Широком Доле, пока мой брат не женится, а затем с моей матерью там, где она сама того пожелает. Я, опустив глаза, изучала столешницу и молча слушала, как согласно завещанию покойного отца распоряжаются мной и моей любовью к родной земле, но чувствовала, что щеки мои так и пылают от гнева.

Гарри наследовал – по неоспоримому праву старшего сына – все плодородные поля, богатые леса и пологие холмы Широкого Дола. А если он умрет, не произведя на свет наследника, то все наше чудесное поместье должно будет перейти во владения нашего ближайшего родственника по мужской линии. А я словно никогда и не рождалась на свет! Вся моя семья, папа, мама и Гарри, могли умереть хоть самой мучительной и внезапной смертью, но я все равно никогда ни на шаг не приблизилась бы к владению этой землей. Меня от нее отгородили таким высоким барьером, через который мне было не перепрыгнуть, несмотря на все мое мастерство. Поколения мужчин строили эти барьеры, защищаясь от таких женщин, как я, да и ото всех женщин вообще. Мужчины сделали все, чтобы мы, женщины, никогда не знали власти и наслаждения от обладания той землей, по которой с детства ступают наши ноги, на которой растет та пища, что мы едим. Они опутали женщин прочными цепями беспрекословного подчинения мужчинам, цепями мужской власти и звериного мужского насилия, и эти путы преграждали мне путь, не давали мне возможности воплотить в жизнь свою заветную мечту. И никакого выхода у меня не было; я была обязана подчиняться законам, созданным мужчинами, и традициям, установленным мужчинами; я жила в обществе, где во всем доминировали мужчины, и у меня никогда не хватило бы сил, чтобы сбросить их власть.

А вот Гарри отцовское завещание сослужило прекрасную службу: Гарри получил не только землю, но и все, что она производит; ему же досталась и радость обладания всем этим богатством. Теперь поместье принадлежало ему, и он мог наслаждаться этой землей, как угодно ее использовать, безжалостно ее эксплуатировать или даже насиловать, если бы ему вдруг пришел в голову такой каприз. И никто ничего удивительного в этом не увидел бы. И ни у кого (кроме меня!) не возникло бы и мысли, что, если с виду подобное наследование и кажется вполне справедливым, на самом деле это просто некий заговор, обманом лишающий меня, женщину, любимого дома, отправляющий меня в ссылку, изгоняющий меня из того единственного места на земле, где я только и могу жить. Мой дом, моя земля были отданы человеку, который их не знает и не любит, человеку, который только недавно сюда явился, почти чужаку в этих местах; но этот человек был мужчиной, а значит, столь любимая мною земля отныне принадлежала ему, хоть и ничего для него не значила.

Текст завещания я слышала словно сквозь плотную пелену ненависти, окутывавшую меня со всех сторон. Нет, ненависти к Гарри я не испытывала, хотя он, несмотря на свою глупость и инфантильность, оказался в выигрыше. Но ведь так и должно было случиться. Зато во мне все сильней разгоралась ненависть к Ральфу, который лишил меня любимого отца, а отец – я была в этом уверена – никогда бы не отпустил меня из дому, не отправил бы в ссылку, зная, что это делает меня несчастной. Так что от гнусного плана Ральфа выиграл, пожалуй, один лишь Гарри.

После длинного перечня мелких посмертных даров последовало личное послание покойного сквайра, с которым он обращался к своему сыну и наследнику, призывая его заботиться о бедняках нашего прихода: самые обычные фразы, которые никто никогда не воспринимал всерьез. Письмо заканчивалось такими словами: «А также я вверяю, Гарри, твоим заботам вашу любимую мать и мою возлюбленную дочь Беатрис, самое дорогое, что есть у меня на свете».

Самое дорогое… Самое дорогое… И слезы, первые слезы после смерти отца, обожгли мне глаза, и я задохнулась от тяжких рыданий, с трудом прорвавшихся наружу из моей груди.

– Извините меня, – шепнула я маме, поспешно поднялась из-за стола, выбежала из комнаты и присела на ступеньку крыльца. На свежем воздухе мои горькие рыдания стали понемногу стихать. Отец назвал меня «возлюбленной дочерью»; он сказал, что я «самое дорогое, что есть у него на свете»! Вдыхая вечерние ароматы позднего лета, я испытывала такую боль, словно была сражена тяжким недугом. Тоска по отцу была поистине невыносимой, и я, сама того не сознавая, с непокрытой головой, встала и прошла прямиком через розарий, через маленькую садовую калитку, через выгон в сторону леса и реки. Мой отец всегда любил меня. Он умер в мучениях. И тот, кто его убил, все еще живет на нашей земле!

Я не сомневалась, что Ральф будет ждать меня на старой мельнице. Он не обладал даром предвидения, как его мать-цыганка, и не понимал, что к нему с улыбкой приближается его смерть. Он протянул ко мне руки, обнял и стал целовать, а я прильнула к его груди.

– Я так тосковал по тебе, – шепнул он мне на ухо. Руки его быстро скользили по моему телу, расстегивая платье, и я судорожно вздохнула, когда он коснулся моей груди. Его заросший щетиной подбородок, скользнув по моей щеке, оцарапал ее, потом горло, обнаженную грудь… Я вся дрожала под его поцелуями, меня обжигало его горячее дыхание.

Над нами на старой балке выстроились последние ласточки, но я больше ничего не видела и не слышала – только темный силуэт его головы и его ровное быстрое дыхание.

– О, как это прекрасно – ласкать тебя! – воскликнул Ральф (словно в этом могли быть какие-то сомнения!), задрав подол моего платья и путаясь в пышных нижних юбках. – Когда мы с тобой будем вместе, когда весь Широкий Дол будет принадлежать нам, какое это будет счастье, какое наслаждение! Ах, Беатрис, как мы будем тогда любить друг друга в просторной спальне хозяев Широкого Дола, на большой деревянной, украшенной резьбой кровати, под вышитыми стегаными одеялами, на свежих льняных простынях! Вот когда я наконец почувствую себя так, словно родился и вырос в богатой и знатной семье!

Наши объятия становились все более пылкими, и я, не отвечая на речи Ральфа, со стонами льнула к нему, побуждая его двигаться быстрей. Одна лишь темная страсть владела сейчас нами, и мир вокруг тоже потемнел, ибо нас с головой накрыло волной сладострастия. Последний восторг мы испытали одновременно, но Ральф так и не разомкнул тесных объятий. Он еще несколько мгновений судорожно дергался и стонал, а потом затих и лежал совершенно неподвижно, по-прежнему прижимая меня к себе. А мне казалось, будто все чувства разом вытекли из моей души, оставив меня слабой и холодной как лед, но с ясной, трезво мыслящей головой. Я испытывала, пожалуй, лишь одно чувство – глубокую, внезапно охватившую меня печаль из-за того, что наслаждение так быстро кончилось, оставив в душе одно лишь опустошение. К тому же я знала: эти драгоценные мгновения никогда больше не повторятся.

– Вот это было действительно хорошо, моя славная женушка! – сказал Ральф, явно желая меня поддразнить. – Так мы и будем любить друг друга в хозяйской спальне Широкого Дола. И я до конца жизни буду спать только на свежих льняных простынях, а ты будешь каждое утро приносить мне кофе в постель.

Я глянула на него из-под ресниц и улыбнулась.

– А мы все время будем жить здесь? – спросила я. – Или сезон[8] будем проводить в Лондоне?

Ральф вздохнул и с наслаждением вытянулся рядом со мной, подложив руки под голову, даже не подумав надеть штаны.

– Я еще не решил, – сказал он, тщательно подбирая слова. – С одной стороны, это было бы чудесно. Да и зиму провести в столице тоже неплохо, но как же тогда быть с лисьей охотой? Я же точно не захочу ее пропустить.

Я изогнула губы в улыбке и спросила, стараясь, чтобы в мои интонации не закралось даже капли сарказма:

– Так ты считаешь, что сможешь занять место моего отца? А ты уверен, что местное джентри тебя примет? Ведь все они прекрасно знают, что ты – всего лишь помощник егеря, сын цыганки Мег, брошенной своим беглым мужем.

Но Ральфа мои слова ничуть не задели. В данную минуту ничто не могло нарушить его самодовольства.

– А почему бы им меня не принять? – сказал он. – Я ничуть не хуже их собственных предков – какими те были дюжину поколений назад. Только я завоюю свое место в Широком Доле собственным трудом, а это поважней тех жалких усилий, которые прилагают они, желая занять более высокую ступеньку в обществе.

– Трудом завоюешь? – Я с трудом сдерживала рвущиеся наружу гнев и презрение, но голос мой звучал по-прежнему мягко. – Таким «трудом», как сегодня? Да, это немалый труд – убийство и невоздержанность!

– А, громкие слова! – пренебрежительно бросил Ральф. – Грех есть грех. С таким грехом на совести я рискну предстать даже перед Его судом. Любой на моем месте сделал бы то же самое. Но я готов предстать перед Судией один. Я не пытаюсь хотя бы отчасти возложить вину за это и на тебя, Беатрис. Все это задумал я, мне и расхлебывать все последствия. Я готов принять должное наказание за то, что совершил – хотя совершил я это и ради тебя, и ради нашего общего будущего, – но вина за содеянное лежит на мне одном как в нашем мире, так и в загробном.

Напряжение сползло с меня, точно змеиная шкура. Да, это его преступление, а я невинна.

– И ты сделал это совершенно один? – спросила я. – Тебе совсем никто не помогал? И ты ни с кем, кроме меня, об этом не говорил?

Ральф еще крепче меня обнял и нежно провел пальцами по моей щеке. Господи, он же понятия не имеет, что его жизнь висит на волоске! Понятия не имеет, что своими словами он уже разорвал этот волосок пополам!

– Я действовал один, – заявил он, и в голосе его слышалась гордость. – Так что в деревне не будет никаких слухов, никто не будет болтать языком, никто не будет показывать пальцем. Этого ни в коем случае нельзя было допустить. Вот я и не стал рисковать и брать себе помощника. Да я бы никогда и не пошел на такой риск – как ради себя самого, так и ради тебя, Беатрис. И особенно потому, что тут замешана ты. Я все сделал один. И никто ничего не знает, только ты и я.

Он снова коснулся моего лица кончиками пальцев – поистине драгоценная ласка, столь редкая у него. Я видела в его глазах, в его улыбке нежность и неторопливое, но уверенное прорастание той великой любви, которая будет продолжаться столько, сколько будут биться наши сердца – в одном ритме с биением сердца Широкого Дола. И, хотя в душе моей бушевал гнев, я почувствовала, как глаза мне обожгли слезы, а губы задрожали, когда я попыталась улыбнуться, глядя в полные любви глаза Ральфа. Разве могла я не любить его – кем бы он ни был? Он был моей первой любовью, он рисковал всем, чтобы преподнести мне самый величайший дар из всех, какие только способен преподнести мужчина: Широкий Дол.

Мое детство кончилось внезапно тогда, на дороге, влажным весенним днем, когда мой отец заговорил о том, что вскоре мне придется отсюда уехать. Заговорил о моем изгнании. Да, мое счастливое, безоблачное детство кончилось в ту минуту, когда я поняла, что отец отнимет у меня Широкий Дол и отдаст его Гарри, даже не подумав обо мне. Он тогда ни на мгновение не задумался о том, какую боль причиняет мне своими словами. Но, лежа в объятиях своего юного любовника, я чувствовала, как затягивается эта рана, ибо знала, что Ральф поставил на кон все, чтобы добиться обладания мной и Широким Долом. И слезы снова выступили у меня на глазах при мысли о том, как беспечно и храбро он вступил в эту опасную игру и какое сокрушительное поражение в ней понес.

У Ральфа была мечта, безнадежная, неосуществимая мечта, какую может лелеять только очень молодой и влюбленный человек. Мечта о том, чтобы мы поженились, несмотря на все условности, словно окружающий нас мир был тем раем, каким его описывают в сентиментальных романах – раем, где люди могут заключать браки только по взаимной любви и жить там, где им захочется; и единственное, что действительно важно для них, это страстная любовь и верность родной земле.

Это была мечта о будущем, которого у нас не было и быть не могло. Единственной и весьма глупой ошибкой, на которую, как выяснилось, оказался способен Ральф, было то, что он совершенно забыл о своем происхождении. Сколько бы мы с ним ни кувыркались в траве, на соломе или в зарослях папоротника, охваченные страстью, что бы я ни выкрикивала в приступе головокружительного наслаждения, как бы отлично он ни владел своим любовным оружием, он всегда оставался для меня просто слугой, сыном грязной цыганки. Тогда как я принадлежала к старинному роду Лейси. Лейси из Широкого Дола. Если бы это был не Широкий Дол, а любая другая земля, то я, клянусь, пожертвовала бы ею ради Ральфа. Если бы это была какая-то другая усадьба, я, наверное, придумала бы, как ввести его в свой дом. В любом другом доме Ральфу действительно было бы самое место на хозяйской кровати и во главе стола. Любое другое поместье было бы счастливо обрести такого хозяина, как Ральф.

Увы, речь шла не о любом другом доме и не о любом другом поместье. На кону был мой любимый Широкий Дол. И я никогда бы не допустила, чтобы в нем правило отродье проклятой цыганки.

Пропасть между Ральфом и мной была широка, как наша река во время разлива, и глубока, как наш мельничный пруд с зеленой водой. Я могла использовать Ральфа – например, ради удовольствия, – но его женой я не стала бы никогда. И как только ему могла прийти в голову мысль о том, что он когда-нибудь сможет мне приказывать, как собственной жене? Этими словами он, собственно, и поставил последнюю точку в наших отношениях.

И потом – как только он мог об этом забыть? – он же был цыганского роду-племени. И понимал, что убил моего отца. Как он мог думать, что я его прощу? Я никогда, никогда бы его не простила!

В душе моей вновь закипел гнев, и перед глазами у меня опять возник отец, живой и веселый, наш храбрый и великодушный сквайр, которого заманили в западню, стащили с седла и забили дубиной, точно уличного скандалиста, точно простолюдина, с кем-то подравшегося в закоулке возле пивной. Нет, человек, руки которого обагрены кровью Лейси, никогда не будет жить в Широком Доле! Жалкий бедняк, ничтожество, исподтишка напавший на своего сквайра, здесь никогда не спрячется. Выскочка, возмечтавший забраться в хозяйскую спальню с помощью похотливых объятий, всевозможных клятв и даже пролитой крови, должен быть уничтожен немедленно, как уничтожается любой сорняк, выросший на наших полях!

Когда человек в пятнадцать лет произносит слово «немедленно», он понимает это буквально. Именно поэтому смерть моего отца и наступила немедленно, уже на следующее утро после того, как из этого отвратительного яйца – плана Ральфа – вылупился его непосредственный поступок, точно порождение ночного кошмара. Именно поэтому и сам Ральф должен был умереть немедленно, пока у него на руках еще не успела высохнуть кровь моего отца.

– Значит, эта тайна принадлежит только нам двоим, – сказала я, – и умрет она вместе с нами. Но теперь мне пора идти. – Ральф помог мне встать и принялся заботливо отряхивать мое черное траурное платье, к которому прилипла солома. Опустившись на колени, он тщательно собрал каждую соломинку, каждую пылинку, способную меня скомпрометировать.

– Нам было бы гораздо лучше и удобней, если бы я занял коттедж Тайэка, – заметил Ральф, уже не сдерживая нетерпения. – Постарайся сделать так, чтобы твой братец поскорее, может даже завтра с утра, вышвырнул Тайэков из этого дома. Я не могу ждать, пока этот старик, наконец, умрет. И потом, он вполне может помереть и в приюте для бедных. Я бы хотел перебраться в его коттедж к празднику Богородицы. По-моему, теперь уже нет причины это откладывать. Пожалуйста, позаботься об этом, Беатрис.

– Конечно, – покорно ответила я. – Ты хочешь, чтобы я еще о чем-нибудь поговорила с Гарри?

– Ну, мне вскоре понадобится лошадь, – задумчиво сказал он. – Может быть, Гарри даст мне одного из гунтеров твоего отца? Я полагаю, сам он некоторое время никуда верхом выезжать не будет. И потом, вряд ли твоей матушке захочется держать этого коня на конюшне после случившегося, хоть он и был любимцем нашего сквайра. А жеребец отличный, и я бы хорошо о нем заботился. Так что ты могла бы сказать Гарри – пусть он мне его отдаст.

Когда я представила себе, что Ральф будет ездить на одном из дорогих породистых коней моего отца, меня вновь охватил гнев, и глаза мои стали холодны как лед от затаенной ярости, но улыбка, с которой я смотрела на Ральфа, осталась прежней. Пусть говорит, думала я, все это лишь слова и беспочвенные планы.

– Конечно, я ему это предложу, – тут же согласилась я. – Тебе ведь, наверное, захочется осуществить и немало иных перемен?

– О да, – задумчиво промолвил Ральф, – таких желаний у меня немало. А когда я стану тут хозяином, их будет и еще больше.

От слова «хозяин» у меня по всему телу пробежали противные мурашки, но я по-прежнему спокойно смотрела на Ральфа, не сводя с его лица своих зеленых глаз.

– Я должна идти, – снова сказала я. Он обнял меня на прощанье, и мы поцеловались. Это был долгий нежный поцелуй, и в итоге я, с трудом вырвавшись из объятий Ральфа, с рыданием уткнулась ему в плечо. От его грубой куртки из бумазеи так хорошо пахло – смесью запахов древесного дыма, чистого юношеского пота и неповторимого, разрывающего мне сердце запаха его кожи. Он был моей первой любовью, и знакомая боль внезапно вспыхнула в моей душе, и руки мои невольно обняли его крепко-крепко в яростном прощальном объятии. Да, я прощалась с этим сильным прекрасным телом, которое так хорошо знала и так сильно любила.

Прижавшись головой к груди Ральфа, я слышала, как быстро бьется его сердце, ибо в нем вновь разгоралось желание после нашего страстного поцелуя. Он нежно поцеловал меня в макушку и, приподняв за подбородок мое лицо, ласково спросил:

– Что это? Слезы? – И, наклонившись, точно кошка, умывающая котенка, по очереди слизнул с моих глаз соленые капельки. – Теперь тебе совершенно ни к чему плакать, милая. Теперь тебе никогда больше плакать не придется. Теперь у нас с тобой все пойдет по-другому.

– Я знаю, – сказала я, чувствуя, душа моя настолько переполнена болью, что вот-вот разорвется. – Я знаю, что теперь все будет иначе. Именно поэтому мне и грустно, любовь моя. Ах, Ральф, дорогой мой, все теперь переменится и никогда уже не будет таким, как прежде!

– Нет, Беатрис, но все будет гораздо лучше! – Он вопросительно посмотрел на меня: – Скажи, ты действительно ни о чем не жалеешь?

И тут я все-таки улыбнулась и сказала:

– Нет, я ни о чем не жалею! Ни сейчас не жалею, ни потом не стану жалеть. Что сделано, то сделано. Ты сделал это ради меня и Широкого Дола. И то, что сделаешь потом, тоже будет ради Широкого Дола. Нет, мой дорогой, никаких сожалений у меня нет. – Но голос мой все же предательски дрогнул, и Ральф крепче обнял меня и попросил:

– Не уходи, Беатрис, погоди еще немного. Ты такая печальная! Скажи мне, в чем дело.

Я снова улыбнулась, чтобы его подбодрить, но боль в груди, вызванная горем и тоской, стала уже столь сильна, что я боялась заплакать.

– Ни в чем. Все так, как и должно было бы быть, – сказала я. – А теперь прощай. Прощай. Прощай, мой дорогой.

Я действительно боялась, что не сумею собраться с силами и найти в себе достаточно мужества, чтобы расстаться с Ральфом, когда его глаза полны такой нежности, такого участия и такой веры в мою любовь. Я еще раз поцеловала его в губы – нежным, прощальным поцелуем – и вырвалась из его объятий, чувствуя, что оставляю с ним половину своей души. Я быстро пошла прочь, но потом обернулась, чтобы еще раз посмотреть на него. Он поднял руку в прощальном жесте, и я прошептала: «Прощай, любовь моя, единственная моя любовь», но так тихо, что он не смог бы меня услышать.

Я еще успела увидеть, как Ральф прошел по тропе к дому и нырнул в дверь, низко наклонив темноволосую голову, чтобы не удариться о притолоку. Спрятавшись в густых кустах рядом с тропой, я медленно, старательно досчитала до трехсот. Так, триста секунд. Теперь нужно еще немного подождать. Странная смесь любви и гнева кипела в моей голове; у меня просто темнело в глазах, такую боль вызывали эти противоборствующие чувства. Мне казалось, что фурии ворвались ко мне в душу – вместо того, чтобы погнаться за Ральфом, – и терзают меня, рвут на куски, заставляя чувствовать сразу две верности, две любви, две ненависти. Я даже негромко застонала, ибо мне было чисто физически больно, и вдруг перед моими закрытыми, зажмуренными глазами возникло видение: мимо меня несли через темный холл моего убитого отца. Я два раза глубоко, судорожно вздохнула и, широко открыв рот, изо всех сил пронзительно закричала, стараясь придать своему голосу как можно больше панического ужаса:

– Ральф! Ральф! Ко мне! Помоги мне, Ральф!

Дверь домика тут же распахнулась с грохотом, подобным взрыву, на тропе послышался топот ног, и я еще раз громко крикнула и услышала, как Ральф, резко свернув с тропы, ринулся на мой зов. Зашуршала толстая подстилка из опавшей листвы, и почти сразу последовал страшный лязг стальной пружины капкана, поставленного, чтобы ловить людей, и жуткий хруст ломающихся костей, похожий на треск полена под топором. Ральф издал нечеловеческий, хриплый вопль, в котором явственно слышалось удивление, словно он был не в силах поверить, что это случилось именно с ним. Услышав этот вопль, я не выдержала и рухнула на землю, ибо колени подо мной подогнулись. Я ждала, что Ральф снова закричит, но он больше не крикнул. Прислонившись головой к стволу дерева, я все ждала и ждала, но так и не услышала ни звука. Ноги меня совершенно не держали, но я понимала, что должна увидеть все своими глазами. Я должна знать, что действительно сделала это. Цепляясь ногтями за ободряюще знакомый серый ствол бука, я встала на ноги; грубая кора, к которой я прижималась лицом, не давала мне потерять сознание, пока я собиралась с силами, чтобы увидеть то… что непременно должна была увидеть.

Но оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.

Несколько долгих минут я стояла, бессознательно цепляясь за дерево, как за последнюю надежду, и чувствуя под пальцами его теплую, нагретую солнцем кору, вдыхая знакомый запах сухой листвы, дарящий ощущение безопасности. Тишина вокруг стояла такая, словно мир, расколовшийся на части после пронзительного вопля Ральфа, сейчас понемногу восстанавливался.

Где-то вдали запел черный дрозд.

Затем я перестала тешить себя тем, что все в порядке, раз Ральф так долго молчит, и меня охватил жуткий бессмысленный ужас. Господи, что же там происходит, всего в нескольких ярдах от меня? Ноги мои по-прежнему двигаться не желали, и я с трудом переставляла их, точно калека. Отлепившись от бука, я так зашаталась, что чуть не упала. Но я должна, должна была его увидеть!

Я раздвинула кусты и вскрикнула от ужаса: мой недавний любовник угодил в свой капкан, точно крыса в крысоловку. И наживкой послужила его любовь ко мне. Ральф висел в крепко зажавших его стальных челюстях, потеряв сознание от боли; зубы капкана раздробили ему кости голеней, но так и не выпустили его, и казалось, что ноги у него совершенно прямые, а туловище нелепо и бессильно согнулось, точно у сломанной марионетки. Один из острых клыков капкана, видимо, перерезал ему вену, и непрекращающийся поток крови насквозь пропитал одну из штанин, казавшуюся черной и тяжелой, да и на земле собралась уже порядочная кровавая лужа.

Когда я воочию увидела то, что сотворила со своим возлюбленным, ноги мои в очередной раз отказались служить мне. Выставив перед собой руки и стараясь не попасть в эту страшную лужу, я рухнула на колени и вцепились пальцами и ногтями в темную торфянистую землю, словно это был тот спасительный канат, который должен был вытащить меня из бездны на борт неведомого судна. Затем, стиснув зубы, я заставила себя подняться и осторожно, словно боясь разбудить любимого мужа, уставшего после трудов праведных, стала пятиться назад, делая крошечные шажки и не спуская глаз с изуродованного тела Ральфа. Я понимала, что вместе с кровью, быстро впитывавшейся в землю, из него вытекает жизнь, но все же ушла, оставила его умирать, словно угодившего, наконец, в ловушку опасного хищника.

Домой я прокралась, как преступница, через кухонную дверь, которая была еще открыта. Затем, кое-что вспомнив, я вернулась, взяла в маленькой кладовой своего совенка Канни и вместе с ним поднялась по задней лестнице на площадку, куда выходили двери моей спальни. Мне никто не встретился. Я выглянула в окно: как раз вставала луна – убывающая, тонкий печальный серпик, рядом с которым посверкивала крошечная, точно непрошеная слезинка, звезда. Казалось, десять жизней прошло с тех пор, как я сидела в своей спальне на подоконнике, а снизу своими горячими темными глазами смотрел на меня Ральф и смеялся. И теперь мне хотелось спрятаться от света этой звезды. Где-то в глубине души ворочался болезненно острый вопрос: умер ли он уже или к нему вернулось сознание и теперь он мечется, точно крыса в крысоловке, страдая от невыносимой боли? Выкрикивает ли он мое имя, надеясь, что я приду ему на помощь? Или же догадался, что это я все подстроила, и теперь ему остается лишь смотреть в лицо неумолимой смерти?

Я прошла к себе, и совенок, потревоженный мною, широко открыв глаза, уселся на гардероб. Он уже полностью оперился и был почти готов летать самостоятельно. Ральф обещал, что отнесет его в лес и вернет к привычной жизни, но сперва будет понемногу подкармливать, пока малыш не научится охотиться сам. Ничего, теперь пусть выживает, как может. В этом новом жестоком мире, освещенном неприятным желтым светом тонкого месяца, нам всем придется научиться выживать самостоятельно, поскольку помощи ждать неоткуда. Вера в отца, которую я лелеяла в золотую пору моего детства, как и вера, которую обретал Ральф, видя мою улыбку и глядя в мои лживые, но казавшиеся такими честными, глаза – все исчезло. В моей душе больше не было ни доверия, ни веры. Так что я сняла совенка со шкафа, и его когтистые лапы в пышных «штанах» тут же нежно и крепко обхватили мою обнаженную руку. Я развязала путы на его лапках, таких горячих, что у меня от нежности защемило сердце, открыла окно и высунула туда руку с совенком. Ночной ветерок шевелил его перья.

– Ну, теперь лети, Канни, и живи сам, – сказала я, – потому что мне больше неведомы ни любовь, ни мудрость.

Совенок еще крепче вцепился в мою руку, покачиваясь под порывами ветра, кивнул, дернулся всем телом, но продолжал спокойно сидеть, поглядывая по сторонам.

– Лети же! – рассердилась я, схватила его и швырнула вверх, целясь прямо в луну и надеясь, что теперь совенок все-таки улетит и унесет с собой всю мою боль и печаль. Но он перевернулся в воздухе и неловко, точно щетка из перьев для сметания пыли, рухнул на землю с высоты второго этажа. Я охнула, увидев, как он падает, и в ужасе схватилась за подоконник. Но во мне уже скопилось достаточно жестокости, чтобы тут же не броситься вниз. Во время своей мучительной борьбы с детскими иллюзиями, постепенно взрослея, я поняла одно: все на свете имеет свои последствия. Все, что ты говоришь или делаешь, – все имеет некие последствия, которые потом непременно скажутся. Если я бросаю только что оперившегося птенца в ночную тьму, он может упасть и сломать себе шею. А если я кивну убийце в знак согласия с ним, то за этим последует кровавое убийство. И если я завлеку своего возлюбленного в ловушку, его схватят за ноги железные челюсти капкана, и он будет медленно умирать, истекая кровью. Истекая, истекая, истекая кровью.

Но совенок не разбился, хотя, кувыркаясь, и полетел вниз; перед самой землей он все же успел раскрыть крылья и скользнул, почти касаясь травы, в сторону огорода, где с шумом приземлился на куст черной смородины. Его оперение в лунном свете казалось совсем светлым. Я смотрела, как он там сидит – совсем неподвижно и, возможно, удивляясь тому, что внезапно оказался на свободе. Я медленно разжала пальцы одной руки, вцепившиеся в подоконник. Но моя вторая рука продолжала что-то сжимать. Я просто представить себе не могла, что бы это могло быть, и заставила себя разжать точно сведенные судорогой пальцы. На моей ладони была горсть земли, смешанной с сухими листьями. Я, видимо, бездумно сжала ее в руке, когда ждала в лесу второго крика Ральфа, и до сих пор продолжала крепко сжимать этот комок. А Канни тем временем расправил крылья и полетел низко над землей в сторону леса, давно ждавшего его возвращения, и мне казалось, что это летит мое послание лесу и в нем говорится, что сегодня я утратила и мудрость, и любовь.

Я так и уснула, сунув руку с горстью лесной земли под подушку и пачкая чистые ирландские льняные простыни, о которых так грезил Ральф. Сон мой был легок, как у хорошей девочки, и мне ничего не снилось. Утром я завернула комок земли в бумагу для папильоток и спрятала в шкатулку для драгоценностей. Нелепый поступок, но я и себя в то утро ощущала нелепой, и в голове у меня была какая-то странная легкость, какая-то пустота, и все вокруг казалось мне нереальным, словно и вчерашний вечер, и все это бурное лето были просто необычным сном, который все еще продолжает мне сниться. Эта горсть земли казалась мне неким талисманом, оберегом, способным отогнать тот страх, что преследовал меня до самого дома, точно черный пес. И потом, эта горсть земли только и осталась у меня от Ральфа теперь, когда улетел подаренный им совенок. Горсть земли с того места, где к нему пришла смерть. Горсть нашей земли, земли Широкого Дола.

Весь следующий день я ждала вестей о смерти Ральфа. Я была уверена, что слуги уже принесли в дом из деревни какие-нибудь жуткие сплетни насчет его гибели, и ждала, что мама или Гарри повторят эти сплетни за завтраком. Потом я снова ждала, надеясь, что они расскажут услышанную ими историю об этом «ужасном несчастном случае» за чаем. Ждала за обедом, ждала вечером, когда мы сидели с мамой в гостиной… Но так и не услышала об этом ни слова.

– Беатрис, дорогая, ты за весь день не съела ни крошки, – ласково укорила меня мама. – Постарайся, детка, съешь хоть что-нибудь. Ты выглядишь страшно утомленной.

Гарри поднял на меня глаза и, заметив мое бледное и напряженное лицо, сказал:

– Она просто горюет, мама. – Он поднялся с кресла – он, как всегда, сидел у камина напротив мамы, – пересел ко мне на диван и ласково взял меня за руку. – Бедная моя Беатрис! – с нежностью сказал он. – Ты не должна так печалиться. Папе это не понравилось бы.

Я заставила себя улыбнуться, но в сердце у меня царил леденящий холод. Потом вдруг мелькнула пронзительная мысль: Гарри знает, что Ральф мертв, и просто скрывает это от меня, желая меня поберечь.

– Понимаешь, у меня такое ощущение, будто вот-вот случится что-то ужасное, – сказала я, беспомощно пожав плечами. – Я сама не знаю, отчего мне так кажется. По-моему, мне сразу стало бы легче, если бы то несчастье, которое мне мерещится, и впрямь случилось. Тогда я могла бы думать, что беда нас уже миновала.

– Это как волшебное число «три», – совершенно не к месту сказала моя мать, бросив на меня странно проницательный взгляд. – Но ведь у нас, кажется, все в порядке? И больше ничего плохого не случилось, не правда ли, Гарри?

Гарри потрепал меня по руке; но даже его участие и нежность были не в силах преодолеть мое холодное отчуждение.

– Нет, мама, не волнуйтесь, ничего у нас не случилось. И ты не волнуйся, Беатрис. Все хорошо. Да и что может еще у нас случиться? Ты, Беатрис, просто переутомилась, а у вас, мама, в голове одни волшебные сказки. Завтра утром нам всем, надеюсь, станет уже гораздо легче.

Но и завтра утром мне легче не стало. Ни завтра, ни послезавтра. Конечно же, думала я, теперь его уже кто-нибудь да нашел. Мег, его мать, наверное, вернулась домой, увидела, что там никого нет, а дверь распахнута настежь, и стала звать его, а потом, возможно, прошла немного по тропе. Или сходила в деревню и позвала кого-нибудь, чтобы помогли ей искать сына, и они, разумеется, вскоре его нашли. Угодившего в собственный капкан. С переломанными ногами. А может, и мертвого… Я сидела у себя в комнате на подоконнике, глядя в сад, и, сама того не сознавая, щипала собственные запястья, так что в итоге на них появились красные пятна. Чем эти медлительные и ленивые люди могут быть так заняты, если никто до сих пор Ральфа не обнаружил? Разве можно считать Мег любящей матерью, если она до сих пор не встревожилась, не почувствовала, что с ее сыном случилась беда, не начала его разыскивать?

Снова и снова перед глазами моими возникала одна и та же сцена: весть о смерти Ральфа приносят в деревню, деревенский плотник начинает мастерить гроб, кто-то из наших слуг рассказывает о случившемся Гарри или маме; ну а мне моя горничная Люси уже поведала шепотом всю эту историю. Всевозможные сплетни кипят и в деревне, и у нас на кухне. Мне надо быть терпеливой. И постоянно следить за собой, чтобы на поверхности не было заметно ни промелька той бури, что бушует в моей душе. Хотя теперь-то, надеюсь, они уже должны были бы его найти!

Я встала, собираясь спуститься вниз и позавтракать вместе с мамой и Гарри. Пошел уже пятый день – и по-прежнему никаких новостей! Нет, сегодня новости будут наверняка. И я должна быть к этому готова. Уже коснувшись ручки двери, я обернулась и еще раз посмотрела на себя в зеркало. Глаза мои светились прозрачной зеленью, и в них не было заметно ни капли горя или отчаяния. Черное платье выгодно подчеркивало выразительную бледность моего лица. Я была воплощением дочери-красавицы, горько оплакивающей смерть горячо любимого отца; в моем облике не было ничего от той мстительной богини, какой я была всего несколько дней назад. Ничто не выдавало моего тайного напряжения, хотя у меня самой было такое ощущение, словно кожа на голове и вокруг глаз натянута как-то чересчур сильно. Я действительно очень тосковала по отцу, тосковала так сильно, что постоянно плакала, оставшись одна. И Ральфа мне тоже очень не хватало, а при мысли о том, что я с ним сделала, я испытывала чисто физическую дурноту. И все это время, несмотря на мой относительно спокойный внешний вид, в душе моей кипел водоворот страстной тоски и желания, и сердце мое постоянно отзывалось болью при мысли об этих двух мужчинах, благодаря которым минувшее лето стало для меня таким чудесным. Всю весну и все лето я чувствовала любовь и заботу своего отца, да и Ральф тоже любил меня, и ласково поддразнивал, и страстно ласкал, когда мы лежали рядом долгими ленивыми летними полуднями.

Ну и что, если даже в ближайшие несколько лет мне пришлось бы отправиться в ссылку с нелюбимым мужем? Это несчастье можно было бы вытерпеть, если бы утром я могла проснуться и позавтракать вместе с моим дорогим папочкой, а потом поехать с ним кататься верхом; а после прогулки, в полдень, я могла бы спрятаться в лесу с моим темноволосым и умелым юным любовником. Если бы это было так, я бы проснулась счастливой! И освободилась бы от этой неизбывной боли, от этой пустоты, от этой страстной тоски, от этой всепоглощающей печали и навсегда утраченной любви.

Я провела рукой по лбу, разглаживая кожу бессознательным жестом пожилой, уставшей от жизни женщины, отвернулась от зеркала и пошла вниз. Мне показалось, что даже мои легкие шаги на деревянной лестнице звучат одиноко; да и из той комнаты, где завтракали мои родные, не доносилось ни звука.

Значит, снова никаких новостей. За столом мы сидели молча; Гарри с удовольствием уплетал завтрак, а мама на противоположном конце стола задумчиво крошила ломтик поджаренного хлеба. Я молча пила чай. Со стороны мы являли собой идеал домашнего покоя. Когда мама вышла из комнаты, Гарри, наконец, перестал жевать, испытующе глянул на меня и сказал:

– Мне надо сообщить тебе некую довольно странную новость Беатрис. Надеюсь, она не слишком тебя огорчит.

Я уже собиралась встать из-за стола, но при его словах силы тут же оставили меня; у меня даже голова закружилась от страха. Я снова опустилась на стул, но на лице моем не отразилось ни капли раздиравших мою душу эмоций.

– Понимаешь, Ральф, помощник нашего егеря, вроде бы куда-то исчез, – неуверенно начал мой брат.

– Как это – исчез? – удивленно воскликнула я, и голова моя при этом как-то странно дернулась. Я недоверчиво посмотрела на Гарри. – Как это он мог исчезнуть? – И перед глазами у меня тут же возникла жуткая картина: Ральф, надежно, как якорем, прикованный к капкану собственными переломанными и окровавленными ногами. Это видение было настолько живым и ярким, что я испугалась, как бы Гарри не разглядел в моих глазах его отражение. – Ведь не мог же он убежать? – вопрошала я, невольно выдавая себя.

– Что ты хочешь этим сказать, Беатрис? – мягко спросил Гарри, явно потрясенный моими странными вопросами и очередным взрывом эмоций. – Вот, возьми-ка, – и он подал мне чашку с горячим чаем. Но руки мои так сильно дрожали, что я не сумела ее удержать, и чашка со звоном упала на блюдце. На тонком фарфоре тут же возникла трещина, и я сказала себе: сейчас же прекрати! Ты должна взять себя в руки! Не вздумай сейчас сломаться!

Чувствуя на себе пристальный взгляд Гарри, я глубоко вздохнула и попыталась заставить себя хотя бы выглядеть спокойной. Возможно, Гарри как раз хотел смягчить весть о гибели Ральфа, но его слова о том, что Ральф не умер, а пропал, были для меня точно отголосок того кошмарного сна, что преследовал меня в течение всех этих четырех ночей. Мне снилось, что Ральф быстро-быстро ползет за мной, быстрее, чем я способна бежать, и тот страшный, поставленный им на людей капкан лязгает зубьями, по-прежнему сжимая его окровавленные голени. Я снова вздохнула, охваченная леденящим ужасом, и этот вздох больше напоминал стон, и Гарри, испуганно что-то пробормотав, вскочил, принес из столовой бутылку бренди, налил немного в стакан и велел мне:

– Выпей! Ну же, Беатрис, выпей, пожалуйста. – Я проглотила бренди, закашлялась и почувствовала, как внутри сразу разлилось приятное тепло.

– Извини, Гарри, – сказала я. – Нервы у меня совсем разболтались. Ты, кажется, что-то говорил о Ральфе?

– В другой раз, Беатрис, это совсем не так уж важно. – Гарри ласково потрепал меня по руке. – Я и не думал, что ты до сих пор так ужасно переживаешь, бедная моя сестренка.

Я прижала его руку ладонью и, стараясь говорить ровным тоном, сказала:

– Ничего страшного, Гарри, дорогой, я уже почти спокойна. Просто в последнее время мне все время что-то мерещится – нервы, знаешь ли, – и потом, у меня было предчувствие, что Ральф умер. Не знаю почему. Но, прошу тебя, скажи, это действительно так?

– Нет, моя дорогая, ну что ты! – Гарри явно пытался меня успокоить. – Все далеко не так плохо. Он, похоже, просто куда-то исчез. Для хозяйства это, конечно, большая потеря, тем более что он, как мне казалось, вполне подходит на роль управляющего поместьем. Впрочем, мы и без него прекрасно справимся.

– Гарри, я должна знать, куда и почему он уехал, – требовательным тоном сказала я.

– Понимаешь, Беатрис, это просто какая-то загадка! – Теперь Гарри сидел рядом со мной, по-прежнему не выпуская моей руки. – Мне мой лакей рассказывал, что кто-то из деревни заглянул по делам к Мег и обнаружил, что там нет ни Мег, ни Ральфа, ни его двух псов. Все их немногочисленные пожитки были разбросаны, а одежда исчезла. Они никому ничего не сказали и записки никакой не оставили. Просто исчезли, и все!

Значит, мой кошмарный сон мало-помалу становился явью. Где-то там, за стенами нашего дома, за пределами нашей усадьбы Ральф был жив, и он был на свободе. И уж он-то раньше всех догадается, что это я хотела его убить, что это я бросила его, умирающего, в лесу на погибель. Он поймет, что я, позволив ему убить моего отца, собиралась потом уничтожить и его самого. И теперь он всегда будет ждать меня где-то там, за дверями моего дома. Он будет ждать меня вечно, и отныне мне уже ни на секунду до конца дней своих не освободиться от страха перед ним.

– Так что, в их доме полный разгром? – спросила я. Удивительно, но я настолько владела собой, что спросила это совершенно ледяным тоном, сделав вид, что прикидываю, нельзя ли сдать кому-то эту жалкую развалюху.

– Ну, из местных арендаторов никто на него не позарится, – сказал Гарри. – Все они слишком верят всяким дурацким слухам насчет того, что Мег – колдунья и приносит языческим богам кровавые жертвы. Говорят и кое-что похуже, но этого я тебе ни за что пересказывать не стану.

Мне стало еще страшнее, но я должна была знать все!

– О, я уже совсем оправилась, Гарри, – бодро заявила я. – Пожалуйста, расскажи мне, о чем болтают в деревне. Уж лучше я услышу это от тебя, чем от своей горничной.

Собственно, Гарри и подбадривать было не нужно: тот школьник, что по-прежнему жил в его душе, буквально лопался от желания поскорее все мне выложить.

– Вообще-то, все это очень странно, – начал он с плохо скрываемым энтузиазмом. – Миссис Тайэк зашла к ним, чтобы спросить, что из мебели Ральф хотел бы оставить себе, когда переедет в ее коттедж. Он уже успел ей сказать, что намерен отобрать у них дом. Миссис Тайэк очень удивилась, увидев, что дверь в хижину Мэг распахнута настежь, а на крыльце пятна крови. – Каждая частичка моего тела была напряжена до такой степени, что, казалось, превратилась в камень. – И на полу были кровавые полосы, словно кто-то волочил на кухню тушу убитого в лесу зверя. И вот еще что очень странно: повсюду стояли миски и ведра с водой, окрашенной кровью, а единственная имевшаяся у Мег простыня была разорвана на куски, и эти куски были буквально пропитаны кровью.

Эту сцену я представляла себе даже слишком хорошо. Мег, гонимая неким предчувствием, постаралась прийти домой пораньше, надеясь перехватить сына и не выпустить его из дома. А может, она просто услышала его страшный вопль. Потом она отыскала какой-то рычаг и, приложив все силы, сумела разжать челюсти страшной ловушки. Ральф рухнул на землю, и Мег сумела – все-таки она была матерью и очень любила своего сына – дотащить его до дома, запятнав кровью и крыльцо, и пол. Затем она предприняла отчаянную попытку остановить кровь, лившуюся ручьем, для чего и превратила в лоскуты свою единственную простыню. Смачивая тряпки в холодной воде, она прикладывала их к ране, а потом, наверное, перевязала Ральфа, а потом… потом… что потом? Умер ли Ральф? Спрятала ли Мег его тело? Куда они оба исчезли? Она вряд ли могла бы догадаться, что это не просто несчастный случай. Может быть, она просто похоронила сына где-нибудь в тихом лесном уголке и сейчас оплакивает его? Тогда мне ничто не грозит. И я изо всех сил цеплялась за эту надежду. Стараясь ничем не выдать охватившего меня волнения, я повернулась к брату и спросила:

– Это все?

– Ну, по-моему, и так вполне достаточно! – воскликнул Гарри. Он никогда не скрывал своей страсти к деревенским сплетням, тем более таким страшным. – Хотя, впрочем, есть и еще кое-что. Дело в том, что они, побросав все свои пожитки, взяли старую ручную тележку. И старая Бетти клянется, что видела кого-то очень похожего на Мег на лондонской дороге и Мег якобы толкала перед собой эту тележку, в которой лежало чье-то тело, а сзади бежали две черные собаки. Все это было часа в три утра, и Бетти сперва никому ничего не сказала, думая, что ошиблась. Но потом оказалось, что и тележка пропала, и Мег с Ральфом куда-то исчезли – в общем, в деревне сложили два и два.

Я кивнула, но на Гарри не смотрела, я даже глаз не поднимала, опасаясь, что он заметит мое волнение. Душа моя была охвачена страхом и отчаянием. Все вышло совсем не так, как я хотела! И, судя по всему, Мег все же удалось спасти Ральфу жизнь, но идти он, разумеется, был не в состоянии. Хотя, возможно, пришел в себя настолько, что сумел рассказать матери, кто заманил его в ловушку и что послужило для предателя наживкой. Если бы он не смог ей ничего рассказать, она бы наверняка сразу притащила его в господский дом. Однако Мег этого не сделала! Наоборот! Она спешила увезти сына как можно дальше отсюда, как можно дальше от нашего дома, от Широкого Дола и от меня – к своим соплеменникам, к своим диким сородичам-цыганам. Она спешила увезти его и вылечить, насколько сможет, чтобы он, собравшись с силами, вернулся и поквитался со мной. Вдали от наших владений и нашего влияния у него будет возможность строить любые планы и заговоры, которые отныне всегда будут угрожать моей жизни и моему будущему. И я, каждый раз просыпаясь утром, буду бояться того, что он предстанет передо мной таким, как в моих еженощных кошмарах: хромой или чудовищным образом изуродованный, безногий символ мести за предательство. И я так ярко, так живо представила все это себе, что мне показалось, будто Ральф уже втаскивает свое безногое тело по ступеням нашего дома и сейчас явится прямо сюда. Я больше не в силах была сдерживать себя. Уронив голову на не убранный после завтрака стол, охваченная ужасом, я сказала Гарри:

– Мне плохо. Позови, пожалуйста, мою горничную.

Теперь моя тоска по умершему отцу в глазах всех выглядела еще более реалистично. Да и сама я больше не улыбалась, смотрясь в зеркало. Я даже есть толком не могла – боялась, что Ральф или, скорее, Мег побывают на кухне и добавят в мою еду какое-нибудь цыганское снадобье, чтобы меня отравить. Я даже от дома боялась отойти и в лучшем случае прогуливалась в розарии, опасаясь, что Ральф может поджидать меня в беседке или у калитки, ведущей в лес. Да и в доме я постоянно испытывала такое напряжение, что в любую секунду могла упасть в обморок; особенно плохо стало с приходом сумрачных дней, свойственных предзимью и началу зимы, когда на окнах почти постоянно были спущены шторы, а на лестнице и в холле царили темные тени. Мне казалось, что Ральфу ничего не стоит там спрятаться и, сколь угодно долго оставаясь незамеченным, ждать, когда я пройду мимо. Я плохо и мало спала по ночам, то и дело просыпалась от собственного крика вся в поту, и мама, обеспокоенная этим, сперва позвала к нам местного аптекаря, а потом пригласила и лондонского хирурга. Они пичкали меня какими-то микстурами, чтобы заставить меня спать, но чем глубже был мой сон, тем страшнее сны, что мне являлись. И все три или четыре месяца этого холодного и невыносимо тяжелого времени года я чувствовала себя пойманным в ловушку диким зверьком, которого дни и ночи напролет терзает безумный страх.

Но судьба все же смилостивилась надо мной; мое чересчур разыгравшееся воображение, истерзанное паническим ужасом, несколько поутихло, в голове прояснилось, и мне все чаще стала являться мысль о том, что за эти несколько месяцев ничего особенного так и не случилось. Пребывая во власти постоянного страха и ожидая самого худшего, я как-то пропустила эту самую главную, спасительную точку: пока что со мной ничего не случилось. И никому не было известно, что моему отцу помогли упасть с коня, а потом убили ударом дубинки, точно жалкого кролика. Никому не было известно, что по моей вине Ральф угодил в ловушку, где в качестве наживки было предательство, и кровь из его красивых стройных ног, перебитых зубьями капкана, обильно оросила нашу землю и впиталась в нее. Оба эти события случились в преддверии зимних холодов, и вскоре зима все вокруг спрятала под снегом и льдом, и все застыло, пребывая в покое, на несколько темных зимних месяцев; покоя не знали только мой разум да тяжело бьющееся сердце.

Но вот зима пошла на убыль, и однажды утром я проснулась, разбуженная не пением одинокой малиновки, а оглушительным хором птиц и далеким грохотом льда на реке, ломавшегося под напором талых вод. Я набросила теплую шаль поверх своего темного, траурного, шерстяного платья и сошла в сад. Лед, сковавший землю Широкого Дола и как бы отгораживавший меня от нее, растаял, и лишь кое-где виднелись льдинки и меловые пятна утреннего заморозка. Но уже всюду, куда бы я ни посмотрела, из земли пробивались, точно пики зеленого войска, маленькие храбрые ростки. И нигде не было никакого Ральфа! Слава тебе, Господи! Никакого Ральфа!

Я посмотрела в сторону леса, туда, где он прежде жил, но увидела лишь невинную дымку проклевывающейся листвы, благодаря которой деревья с темными по-зимнему ветвями были, казалось, окутаны нежной зеленой вуалью. Лес совсем не чувствовал себя испоганенным – ни кровью Ральфа, ни моим предательским поцелуем смерти. Он принял в себя и нашу любовь, и кровь Ральфа, и мой подлый поступок, и добрая земля поглотила все это и растворила в себе с той же легкостью, с какой поглощает смерть кролика или ядовитый плевок змеи. Эта земля не ожесточилась, не превратилась в вечный символ мести; она по-прежнему была доброй, напоенной весенней влагой, согретой весенним солнцем и полной чудесных обещаний, как и во все предыдущие годы. И кто бы ни завоевал эту землю, какие бы грехи ни сотворили втихомолку те люди, желая объявить ее своей собственностью, на ней будут по-прежнему цвести подснежники, едва вырвавшись из ледяного плена у корней старых, еще лишенных листвы деревьев, по стволу которых уже понемногу поднимаются вверх соки, разбуженные весной.

Что бы ни случилось, это уже в прошлом. Это было прошлой осенью, а осенью все самым естественным образом умирает, и тогда, конечно, проливается кровь. Осень – это время вызова на поединок, время убийства; зима предназначена для отдыха и выздоровления; ну а весна – это движение вперед, пробуждение, новые планы и новая жизнь.

Я пошла чуть быстрее, слегка раскачиваясь на ходу, и вскоре добралась до садовой ограды и вышла за калитку. Знакомая калитка за зиму поросла мхами и лишайниками, влажными и шершавыми на ощупь. Не задумываясь ни на минуту, я двинулась дальше и углубилась в лес. С ветвей деревьев капала вода. Я приложила ладонь к влажной коре и почувствовала, как глухо бьется могучее сердце моего любимого Широкого Дола, охваченного сладкой лихорадкой наступающей весны и предвкушением скорого лета. Весна принесла тепло и сильные влажные ветры; земля быстро прогревалась под ярким желтым солнцем. Я нюхала ветер, как охотничий пес, чувствуя в нем запах грядущих дождей, молодой травы и острый привкус соленой морской воды, приносимый ветром с юга, из-за холмов. И я вдруг испытала самую настоящую радость, поняв, что, даже если Ральф и папа умерли, я-то жива и тело мое стало еще прелестней и соблазнительней. Я прямо-таки наслаждалась этим непреложным фактом. И домой вернулась совершенно успокоенная, даже что-то напевая себе под нос, и впервые за несколько месяцев испытывала острое чувство голода, с удовольствием предвкушая обед.

Когда я вошла в сад, то заметила Гарри, который верхом подъезжал к дому по подъездной аллее. Он помахал мне рукой, я ответила и поспешила к дому, на ходу заметив на дорожках розария сорняки, проросшие сквозь гравий. Надо бы поговорить с садовником, подумала я. Гарри, спешившись, ждал меня у входа в дом, и я, с удовольствием глядя на его сильное гибкое молодое тело – теперь он стал гораздо шире в плечах и выше ростом благодаря постоянным поездкам верхом и наступающей зрелости, – почувствовала в глубине души даже какую-то маленькую искорку желания. Да, я была жива! Я была молода и хороша собой! Я снова воспринимала себя как очаровательную юную богиню Широкого Дола, обновленную весной, вырвавшуюся из силков смертей, старой боли и старых печалей.

А потому я нежно улыбнулась брату и, легко коснувшись кончиками пальцев его предплечья, взяла его под руку и вместе с ним торжественно вошла в вестибюль нашего дома.

Мерилом моего выздоровления было то, что, когда Гарри снова заговорил о Ральфе, я и глазом не моргнула. Меня не охватила дрожь при упоминании его имени. В тот вечер мы довольно долго не ложились спать, поскольку читали вдвоем один и тот же роман, который мама объявила слишком глупым, чтобы жертвовать ради него сном. Но я умолила Гарри дочитать до конца, и в итоге мы с ним остались в маминой гостиной вдвоем, уютно устроившись перед камином, в котором еще краснели не до конца догоревшие головни.

– Мне кажется, нашему егерю нужен новый помощник, – осторожно начал Гарри, следя за моей реакцией.

– Господи, неужели ты до сих пор его не нашел! – самым естественным образом удивившись, воскликнула я. – Беллингз не в состоянии со всем справиться. Если ты немедленно не подыщешь ему в помощники кого-то достаточно умелого и желательно из молодых, деревенские вскоре нас совсем без дичи оставят. Можешь тогда не надеяться осенью на хорошую охоту. Надо немедленно заставить деревенских перестать стрелять лисиц и оленей. Кстати, что касается оленей, то для молодняка надо подыскать нового охранника, иначе не будет у нас ни охоты, ни мяса.

– Охоты так или иначе не будет, – напомнил он мне. – Нам полагается соблюдать траур. Но молодого помощника Беллингзу я подберу. Хотя, если честно, Ральфа мне все-таки не хватает. – Он посмотрел на меня с каким-то странным выражением – смесью любопытства и какого-то затаенного беспокойства. – Он был очень способный и очень приятный молодой человек. И отлично помогал мне с хозяйством. – Гарри помолчал. И я вдруг отчетливо поняла, что именно ему хотелось у меня узнать. – Пожалуй, он мне даже нравился. – Этой легкой ложью Гарри как бы пытался доказать, что отнюдь не сходил по Ральфу с ума. – Да и тебе, по-моему, тоже.

И передо мной возникло совершенно неуместное в данную минуту видение: наши обнаженные тела, сплетенные в любовном экстазе, незаметно подкрадывающегося к нам Гарри, а потом его лицо – когда он лежал на пыльной соломе и щекой прижимался к обнаженной ступне Ральфа. Все это разом промелькнуло у меня перед глазами, но я промолчала: мне нужно было окончательно убедиться, что у моего брата на уме.

– Он обладал очень сильной, если не сказать повелительной натурой, – продолжал Гарри, старательно подбирая слова. Я, разумеется, не преминула воспользоваться этим намеком: подняла полные слез глаза и, увидев его встревоженное лицо, срывающимся от рыданий голосом пролепетала:

– Ах, Гарри! Он заставлял меня делать такие ужасные вещи. Я так его боялась! Он говорил, что будет лежать в засаде, поджидая меня, а если я ему не подчинюсь и не приду, то он нарочно станет распространять обо мне всякие мерзкие сплетни. Он меня совсем запугал! А в тот раз, если бы ты не появился, я просто не знаю, что могло бы случиться…

– Я… спас тебя? – с надеждой спросил Гарри.

– Он бы наверняка меня обесчестил и покрыл позором весь наш род, – твердо сказала я. – Слава богу, ты пришел вовремя! Кстати, с того дня он уже опасался слишком активно меня преследовать.

Истинный смысл той сцены уже почти улетучился из податливой души Гарри, сменившись куда более сладостной картиной геройского спасения добродетельной сестры.

– Сестренка моя любимая, – с нежностью сказал он, – я так беспокоился, но спросить прямо не решался. Скажи, он не… закончил свое ужасное злодеяние? Я пришел вовремя?

Мои щеки вспыхнули от смущения, что было естественно для молоденькой девушки, но я, глядя на Гарри невинными глазами и как бы собравшись с силами, честно ответила:

– Я – девственница, Гарри! Ты спас меня. А того, кто мне угрожал, больше нет. Он навсегда исчез из нашей жизни, и это, без сомненья, деянье самого Господа. Моя честь в твоих руках.

Милый Гарри! С виду он был таким крупным широкоплечим мужчиной, но в душе оставался совсем еще ребенком! И он был так похож на маму в том, что всегда предпочитал легкую, непринужденную ложь пугающей правде. Я улыбалась ему тепло и убедительно, понимая, что моя чудовищная ложь продолжает развиваться и крепнуть.

– Ты спас самое дорогое для меня: мою честь, и я никогда этого не забуду, Гарри. Отныне я под твоей защитой. Теперь ты – глава нашего дома, глава нашей семьи. И я с гордостью и полным доверием вручаю себя твоим заботам.

Он протянул ко мне руки, и я бросилась в его целомудренные, исполненные искренней любви объятия. И снова в глубине моей души вспыхнула искорка желания, когда я ощутила, как меня обнимают руки мужчины, как невольно напрягаются мои бедра и ягодицы. И, когда Гарри нежно обнял меня за талию, какой-то крошечный демон почти детского озорства заставил меня так повернуться, что рука Гарри невольно скользнула по округлой выпуклости моей груди, обтянутой гладким шелком.

– Теперь я безоговорочно в твоей власти, – сказала я.

И рука Гарри осталась там, где случайно оказалась.