Читать книгу Широкий Дол - Филиппа Грегори - Страница 6

После той поездки с Селией я вернулась домой, думая о чем угодно, только не о проклятом турнепсе. Неясные намеки Селии насчет чересчур пылкого ухаживания Гарри привели к тому, что у меня разболелась голова, да и сердце ныло от ревности и тоски. Моя будущая невестка, может, и рада была бы поручить мне заботу о ее браке, и все же именно на нее смотрел Гарри, даже когда я была рядом, за ее потупленным взором столь пристально он следил; а когда мы стояли и все вместе любовались полем турнепса, он без конца наклонял голову, стараясь заглянуть под ее зонтик и увидеть ее хорошенькое бледное личико.

После прогулки я оставила Селию в гостиной, а сама поднялась в свою комнату, чтобы снять капор и посмотреться в зеркало. Но это, впрочем, доставило мне мало радости: если Гарри больше по вкусу сливки с сахаром, то от моей ясной и сильной красоты толку мало. Из зеркала на меня смотрели мои зеленые глаза, потемневшие от страсти. Я просто поверить не могла – нет, это было поистине невозможно! – чтобы кто-то из мужчин отказал мне, если я сама решила им увлечься. Вздохнув, я прижалась лбом к прохладному стеклу, страстно мечтая о Гарри, тоскуя без него.

Мои юбки шипели, как змеи, когда я стремительно вышла в коридор и свернула к лестнице, чтобы спуститься вниз. Селия, может, и не хочет любви Гарри, но она ее уже имеет. И, несмотря на то, что я вздрагивала, видя, как он любезничает с нею, и слушая, как нежно он к ней обращается, все же было куда хуже оставаться у себя в комнате, зная, что он сидит на диване в гостиной с нею рядом и маленькими глотками пьет чай. Я, возможно, проводила в обществе Гарри куда больше времени, чем Селия, но я никогда, никогда не смогла бы сидеть рядом с ним вот так, опустив глаза и чувствуя, что его взгляд, внимательно и требовательно скользит по моему лицу. И мне почти никогда не доводилось вскинуть на него глаза в восхитительной уверенности, что я непременно встречусь с его взглядом. Да, мы много времени проводили вместе, но наши волшебные мгновения были так редки! Нас вечно прерывали; даже когда мы работали, мама то и дело входила и выходила, каждый раз устремляя острый взор на своего драгоценного сына.

На повороте лестницы я остановилась, заметив, что, должно быть, какая-то беспечная служанка оставила дверь на заднюю лестницу открытой и один из живших на конюшне котов прокрался внутрь и сидел, гордый и страшно довольный собой, в коридоре второго этажа. Все знали, что моя мать мгновенно заболевает, стоит ей оказаться в одной комнате с кошкой, и в доме на этих животных существовал строгий запрет; естественно, всех котов, обитавших в конюшне, из дому нещадно гоняли. Мне бы тоже следовало немедленно прогнать наглого кота и проветрить коридор, иначе у мамы мог начаться очередной страшный приступ удушья, когда она лишалась возможности вздохнуть, а лицо у нее сперва становилось белым, как бумага, а потом каким-то изжелта-серым. У нее было слабое сердце, и во время последнего приступа лондонский специалист весьма сурово предупредил ее, что следующего приступа ни в коем случае нельзя допускать, ибо это смертельно опасно. С тех пор запрет на кошек стал еще более строгим, и я наверняка спасла бы кого-то из слуг от увольнения, попросту выгнав этого кота, пока мама не поднялась наверх, чтобы переодеться.

Я направилась к коту, и вдруг что-то заставило меня остановиться и замереть на месте, хотя в голове у меня не было никакой конкретной идеи, никакого плана. Мной руководила исключительно страсть; казалось, я начисто утратила собственную волю. Мне хотелось одного: остаться с Гарри наедине. Я боялась острого взгляда матери и ее инстинктивного понимания моих порочных устремлений, которые она прямо-таки носом чуяла. Мои зеленые глаза встретились с такими же зелеными глазами кота, и я поняла: вот ключ к решению этой проблемы; вот условие маминого отсутствия. Мы с котом словно поговорили друг с другом. Моя рука сама нажала на щеколду, и дверь в ее спальню сама приотворилась, и кот, точно всю жизнь прожил в этом доме как член семьи, неторопливо потянулся и вошел, гордо задрав хвост, в хозяйскую спальню. А я закрыла за ним дверь, не совсем еще понимая, ЧТО я делаю. Я даже не была до конца уверена, я ли впустила в мамину спальню кота, или кот сам туда вошел, а моя рука – независимо от меня – только открыла ему дверь. Кот, мама, Гарри и я, казалось, угодили в некую паутину, сплетенную каким-то огромным пауком. Во всяком случае, я действовала столь же бездумно, как и этот кот. Но, когда я спустилась в гостиную, лицо мое было столь же ясным и спокойным, как река Фенни в летний день, а глаза так же сияли и были столь же непроницаемы, как у того кота, что находился сейчас в изящной маминой спальне.

Я немного посидела с Селией, потом она стала петь, а я аккомпанировала ей на фортепьяно и даже спела с нею вместе небольшой дуэт, причем ее тоненький, как у птички, голосок очень даже неплохо звучал в сочетании с моим, значительно более низким и сильным голосом. Затем Селия и Гарри запели какую-то народную песенку, и я, воспользовавшись моментом, извинилась, вышла из гостиной и снова поднялась наверх.

Благословенный кот уже успел нагадить на пол, и мне пришлось все это убирать, а он нежился на постели, свернувшись прямо на подушке, где ночью будет лежать мамина голова. Схватив кота за шкирку, я сбежала вниз по черной лестнице и вынесла его к самым дверям конюшни. Кот убежал не сразу; он, не мигая, смотрел на меня – этакий благоразумный конспиратор, понимающий, что теперь у нас с ним общая тайна.

В тот вечер спать все легли довольно рано, но где-то около полуночи я была разбужена хлопаньем дверей и топотом бегущих ног. Я догадалась, что это мамина горничная бегала на кухню за поссетом[10] и грелкой. Я хотела даже встать и спросить, не могу ли чем-нибудь ей помочь, но в постели было так тепло и уютно и меня так одолевал сон, что я была не в силах сдвинуться с места. Так, размышляя, не стоит ли мне все-таки встать, я снова заснула.

Когда я утром зашла к матери, окна у нее в спальне были закрыты шторами и вся комната провоняла камфорой и лавандовой водой. Мама совершенно неподвижно лежала на огромной кровати, и лицо у нее было таким же белым, как та подушка, на которой накануне спал кот, на которой он вылизывал свою грязную шерсть.

– Прости, дорогая, но я совсем не могу разговаривать. Я чувствую себя совершенно больной, совершенно разбитой, – еле слышно сказала она. – Пожалуйста, успокой Гарри. Пусть не тревожится – я немного полежу, и скоро мне станет лучше.

Я пробормотала что-то сочувственное, наклонилась и поцеловала ее. Ее лицо было болезненно напряженным и ужасающе бледным. От страха и сострадания у меня больно застучало в висках и гулко забилось сердце, когда я увидела, как туго натянута кожа у нее на лбу, и услышала, как хрипло, с трудом она дышит. Но по моим глазам, как и по глазам того кота, ничего прочесть было нельзя. И я убеждала себя: я ведь ничего заранее не планировала и никакого преднамеренного преступления не совершала. Просто в Широком Доле действует магия ненадежных, склонных к обману древних богов, и я могу лишь слепо следовать их желаниям и велениям. Это они породили во мне неукротимое и страстное влечение к Гарри, которое, в свою очередь, заставило и того кота сидеть у дверей маминой спальни и ждать меня. И теперь мама лежит в темной комнате и борется с мучительным удушьем, а я, видя ее страдания, тоже чувствую себя совершенно больной – больной и от жалости к ней, и от беспокойства на свой счет.

– Мамочка, – тихонько окликнула я, надеясь, что она улыбнется и эта улыбка меня успокоит, убедит, что это всего лишь преходящее недомогание. Что она, хоть и бледна как смерть, все еще дышит, что ее болезненно трепещущее сердце все еще бьется. Ничего, через несколько дней она поправится, у нее еще будет время, чтобы научиться любить и ценить меня. И со временем она, возможно, перестанет так обожать Гарри, и тогда я стану ее любимой, поистине безупречной дочерью.

Мать устало приоткрыла глаза, увидела мое встревоженное лицо и сказала с еле заметным нетерпением:

– Все хорошо, Беатрис. Ступай завтракать, а потом, если хочешь, поезжай на прогулку. Не беспокойся, мне нужен только отдых.

Я услышала в голосе матери отчетливое желание избавиться от моего присутствия, и меня это больно задело, словно она все еще могла причинить мне боль. Даже не улыбнувшись, мама отвернулась от меня, а я так ждала ее улыбки. Ну что ж, оставаться дольше не было никакой необходимости. Я вышла и с легким щелчком закрыла за собой дверь, а потом весь день старалась о матери даже не думать.

Поскольку к обеду мама, естественно, не спустилась, мы с Гарри сидели за обеденным столом вдвоем и впервые в жизни лицом друг к другу – он во главе стола, а я на противоположном его конце. Разговаривали мы приглушенными голосами, хотя комната мамы была слишком далеко, чтобы мы могли ее побеспокоить. Этот полушепот в притихшем доме еще больше подчеркивал ощущение почти полного уединения, и наша освещенная столовая казалась единственным островком мира и согласия не только в огромном темном доме, но и на всей темной земле. Я осталась с Гарри, поджидая, пока он допьет свой порто, а потом мы вместе перешли в гостиную и стали играть в карты, пока Страйд не вкатил туда чайный столик. Я разлила чай и передала Гарри его чашку. Наши пальцы при этом соприкоснулись, и я улыбнулась, но не вздрогнула. После чая мы еще довольно долго сидели в дружелюбном молчании перед камином. Гарри смотрел на горящие дрова в камине и каждый раз, поднимая на меня глаза, улыбался, и я тоже ласково улыбалась ему в ответ.

То был чудесный вечер – точно островок покоя среди быстрой и бурной реки желания. Мы оба казались усталыми и тихими, точно двое детей под конец счастливого дня, полного забот и хлопот. И никто не отвлекал от меня внимание Гарри, никто не грозил мне возможностью отобрать его любовь. Я могла просто сидеть рядом с ним, улыбаться и мечтать. И я в кои-то веки была свободна от своей мучительной тяги к нему. Перед сном я получила целомудренный, братский поцелуй в лоб, и ничего большего мне не хотелось. В ту ночь я спала крепко, и меня не терзали смущавшие мою душу сны и страстные желания. Я, наконец, чувствовала себя в безопасности, я чувствовала его любовь, и мне ни с кем не нужно было делить его внимание, и мне это казалось невероятно важным, значительным – пусть даже это продлится всего одну волшебную ночь. Мне казалось, что и этой ночи уже достаточно.

А утро оказалось таким чудесным, что мы с Гарри решили устроить себе праздник и вместе поехали кататься в холмы. Мой траур наконец-то стал не таким строгим, и я заказала себе бледно-серую амазонку, которая была мне очень к лицу. Юбка была из мягкой камвольной ткани, а жакет, весьма ловко на мне сидевший, – из серого бархата. На голове красовалась шляпка из такого же бархата, и я так нравилась себе, что, кажется, согласилась бы носить этот нестрогий траур долгие годы. Ни один яркий цвет не смог бы лучше подчеркнуть гибкость моей фигуры и замечательный цвет лица.

На вершине холма ветер дул сильнее, и в итоге ему удалось сорвать с меня шляпу и унести ее так далеко, что мы с Гарри устроили настоящие скачки, догоняя ее. Выиграл Гарри. Хотя, если честно, я сама придержала лошадь, позволив ему выиграть. Нагнав шляпу, он низко свесился с седла и подцепил ее хлыстом. Затем легким галопом вернулся ко мне и с поклоном вручил мне беглянку. Я благодарно ему улыбнулась, и по моим глазам легко было прочесть, какие чувства я в данный момент испытываю.

Наши лошади шли бок о бок по длинной тропе на вершине холма, проложенной гуртовщиками. Мы оба смотрели на юг в надежде увидеть там промельк морского простора. Жаворонки взмывали высоко-высоко в небо, веселым пением докладывая всем о своих достижениях, а потом, сложив крылышки, камнем падали на землю. В лесу пара кукушек исполняла любовный дуэт, беззастенчиво взывая друг к другу; повсюду слышался треск кузнечиков и гудение пчел.

Я ехала по своей земле с тем единственным, кто был мне необходим, и этот мужчина не сводил с меня глаз. Сегодня Гарри не был ни сыном, ни женихом. Он был только моим, он был только со мной, и мое ревнивое, голодное сердце могло, наконец, успокоиться, ведь в течение всего этого дня и вечера мы больше никого не увидим. Никто не придет и не нарушит моего стремления быть с Гарри наедине. Он будет смотреть только на меня и улыбаться только мне одной.

Наши лошади шли так близко друг от друга, что терлись плечами на ходу. Гарри оживленно пересказывал мне содержание одной книги по сельскому хозяйству, которую он недавно прочел, а я вставляла свои замечания, ибо кое-что вполне могло подойти и нам. Мы говорили о нашем доме и о тех переменах, которые произойдут в октябре. Затем, безо всякого перехода, Гарри заговорил о Селии.

– Ах, Беатрис, она так чиста, так невинна! – начал он. – Я безмерно ее уважаю! Нужно быть поистине чудовищем, чтобы к чему-либо принуждать ее, заставлять силой. Мне она напоминает чудесный образец дрезденского фарфора. А тебе так не кажется?

– О да, – с готовностью согласилась я, – Селия прекрасна, как ангел, и невероятно мила. Только, пожалуй, немного застенчива. – Я вполне сознательно позволила себе поставить последнее утверждение как бы под вопрос. Гарри кивнул:

– Да, и нервна. Что естественно при таком жестоком отчиме. Вот уж негодяй! Из-за него она, похоже, просто представить себе не может, какими в действительности должны быть отношения двух любящих супругов.

– Какой позор! – воскликнула я, стараясь соблюдать осторожность. – Какой позор, что с такой прелестной девушкой, твоей будущей женой, так обращаются и она в результате так холодна!

Гарри быстро посмотрел на меня, взгляд его голубых глаз был пронзителен.

– Да, боюсь, это именно так и есть, – честно признался он. Наши лошади забрели в укрытую со всех сторон маленькую лощину, остановились и принялись щипать траву, мягко ступая копытами по пружинистому торфянику. Позади у нас был склон холма, круто уходивший вверх, а впереди, ниже по склону, нас закрывали от северного ветра заросли орешника. Оставаясь в этой лощине, мы были совершенно невидимы, но сами могли видеть половину западной Англии. Гарри спрыгнул с седла и привязал своего коня. Я не пошевелилась. Просто, отпустив поводья, сидела в седле и позволяла своей лошади спокойно пастись.

В ушах у меня слышалась некая музыка, звучавшая нежно и настойчиво, как пение жаворонка, и я понимала: это магия Широкого Дола, это пение той прялки, что свивает воедино нити наших жизней.

– Ты – человек сильных страстей, Гарри, – сказала я брату.

Его профиль – Гарри стоял рядом со мной, но смотрел не на меня, а вдаль, на наши земли, – был чист и выразителен, точно профиль греческой статуи. Тело мое изнывало от страсти, но я сдерживалась, стараясь говорить ровно и спокойно.

– Наверное, но я ничего не могу с этим поделать! – сказал он, и на его щеках вспыхнул румянец, заметный даже под золотистым загаром.

– Да, конечно, и я тебя отлично понимаю! – воскликнула я. – У меня ведь то же самое. Я думаю, у нас обоих это в крови.

Гарри быстро обернулся и посмотрел на меня. Я нервничала, точно кобыла, которую привели к жеребцу, и чувствовала, что моя серая амазонка уже промокла от пота на спине и под мышками. Но лицо мое оставалось спокойным и ясным.

– Настоящая леди может вести себя поистине безупречно, – сказала я, – особенно на публике, но при этом душа ее может пылать страстным желанием, если она кого-то полюбит и сделает правильный выбор.

Гарри продолжал не отрываясь смотреть на меня, и у меня не находилось слов, чтобы продолжать этот разговор. Я просто ответила на его пристальный взгляд, и, видимо, в глазах моих отразилась вся моя страсть, вся моя тоска, и по его лицу я поняла: он понял истинный смысл того, что между нами происходит.

– У тебя есть fiancé[11]? – спросил он удивленно.

– Нет! – взорвалась я. – И никакой жених мне не нужен!

Я спрыгнула с седла, протягивая к нему руки, и он успел поймать меня. А я, оказавшись на земле, вцепилась в отвороты его редингота, чуть не плача от гнева и отчаяния.

– Ах, Гарри! – воскликнула я, и голос мой все же сорвался в рыдание, а из глаз полились слезы. Сердце мое терзала невыносимая боль; странное пение в ушах звучало все оглушительней, и я все повторяла: – Ах, Гарри! Гарри! Гарри, любовь моя!

Он застыл, словно окаменев от моих слов. А я все никак не могла перестать плакать. Я была уничтожена, раздавлена, я понимала, что он никогда меня не полюбит, но сдерживаться более не могла. Я так долго следила за ним, так долго ждала его прикосновения! И теперь, когда он, наконец, меня обнял, я никак не могла играть роль прелестной девственницы вроде Селии. И от его редингота я не могла заставить себя оторваться, я цеплялась за него, как тонущая за своего спасителя. Я билась головой о могучую грудь Гарри, я громко стонала, но он стоял совершенно неподвижно, хотя руки его по-прежнему сжимали мою талию, как тиски. Наконец рыдания мои немного утихли; я, закусив губу, заставила себя слегка отстраниться от Гарри, подняла голову и посмотрела ему в лицо.

Его глаза были темны от сдерживаемой страсти; я слышала бешеный стук его сердца; губы у него слегка дрожали, и он смотрел на меня так, словно хотел съесть живьем.

– Это грех, – тихо промолвил он.

Меня словно ударили. Я с трудом расслышала это слово и с трудом нашлась, что ему ответить. И все же ответила почти мгновенно:

– Нет, это не грех! Это не грех, Гарри! Все правильно, так и должно быть. Ты же сам это чувствуешь. Это не грех, не грех, не грех!

Он низко склонился надо мной, и я прикрыла веками глаза в ожидании поцелуя. Его губы были так близко, что я, чувствуя на лице его дыхание, задрожала от страсти. Но Гарри и не думал меня целовать.

– Это грех, – тихо повторил он.

– Куда больший грех – всю жизнь жить в браке с женщиной, которая холодна как лед! – прошептала я. – Куда больший грех – жить с женой, не способной любить! С женой, которая этого просто не умеет и не хочет уметь! Тогда как я влачу свои дни в страстных мечтах о тебе. Пожалей же меня, Гарри! Если не можешь любить, то хотя бы пожалей!

– Я могу! Я люблю тебя, – хрипло выкрикнул он. – О, Беатрис, если бы ты знала… Но это же грех!

Он вцепился в слово «грех», как в некий талисман, который способен удержать его, не дать ему чуть ниже склонить голову и слиться со мной в поцелуе. Я чувствовало, как в нем бушует страсть, как напряжено все его тело, но он по-прежнему держал себя в руках. Он любил меня, он страстно меня желал и все же боялся пойти дальше. А мне была невыносима эта, почти предельная, близость наших тел, эти полдюйма, что нас разделяли, и я, приподнявшись на цыпочки даже не поцеловала, а укусила его прямо в эти дразнящие, мучающие меня губы. Потом своим хлыстом, свисавшим с запястья на кожаной петле, я ткнула Гарри в бедро, точно кинжалом, и сказала:

– Я убью тебя, Гарри. – И, ей-богу, в эту минуту я действительно готова была это сделать.

Из губы у него текла кровь. Одной рукой по-прежнему обнимая меня за талию, он поднес вторую руку к губам, увидел на тыльной стороне ладони кровавое пятно и с громким стоном буквально обрушился на меня, сдирая с меня амазонку. Потом зарылся лицом в мои груди, страстно их целуя и безжалостно впиваясь в них зубами. Я стащила с него бриджи, а он задрал на мне юбки, и мы покатились по траве, все еще наполовину одетые, но слишком возбужденные, чтобы обращать на это внимание.

Гарри нетерпеливо и неумело тыкался в мои бедра, в спину, в ягодицы, пока не нашел, наконец, влажную щель между ногами, пока не настал тот восхитительный миг, столь же пугающий, как падение с вершины дерева, и столь же болезненный, как удар кинжала. Он легко вошел в меня и сразу отыскал то потайное заветное местечко, и на долю секунды мы оба замерли, потрясенные испытанным, поистине невероятным ощущением, а потом он принялся трепать мое тело, точно терьер крысу, и через несколько секунд я, уже не сдерживаясь, кричала в голос от наслаждения. Я обвила его руками и ногами, мы сплелись телами и извивались, точно две обезумевшие гадюки. Издав оглушительный вопль, Гарри достиг наивысшего восторга и упал без движения, а я, все еще не насытившаяся, жадная, неутолимая, изогнув спину на мягком торфе, все терлась и терлась о его тело, пока и у меня не вырвался громкий вздох неописуемого облегчения.

Некоторое время я тоже лежала совершенно неподвижно, потом медленно открыла глаза и увидела над собой голову Гарри, а за ней – сияющее голубое небо и жаворонков, с пением взлетающих ввысь. На мне, тяжело меня придавив, лежал сквайр Широкого Дола, а внутри у меня было его семя. И под нашими слившимися телами была наша земля; нашу траву невольно стиснули мои судорожно сжатые пальцы; от наших соков намокли маленькие луговые цветочки на земле Широкого Дола. Наконец-то я получила все – и эту землю, и ее хозяина! Судорожное рыдание вырвалось у меня из груди. Болезненная страсть, так долго снедавшая меня, улеглась, успокоилась, отпустила меня, а вместе с ней утихли моя тревога и ревность.

Гарри вздрогнул, услышав мои рыдания, и скатился с меня. Лицо у него было совершенно несчастное, виноватое.

– Боже мой, Беатрис, чем я могу тебя утешить? – беспомощно пролепетал он. Потом сел, опустив голову и спрятав лицо в ладонях; плечи его поникли. Я приподнялась, слегка застегнула платье, прикрыв грудь, села с ним рядом и нежно коснулась его плеча. Тело мое все еще дрожало после пережитого потрясения – неожиданно грубой любви Гарри, – а разум был слишком затуманен радостью, чтобы я могла понять, что происходит с моим братом.

Почувствовав мое прикосновение, Гарри поднял голову и печально на меня посмотрел; вид у него был самый несчастный и жалкий.

– Прости, Беатрис! Я, наверное, сделал тебе больно? Но я так люблю тебя! Что тут еще сказать? Но мне, право, ужасно стыдно!

Несколько мгновений я смотрела на него, ничего не понимая; потом до моего одурманенного сознания дошел смысл его слов, и я поняла: Гарри исполнен чувства вины, ибо считает, что совершил надо мной нечто вроде насилия.

– Это я во всем виноват, – сказал он. – Я страстно желал тебя с того самого дня, когда увидел… когда я спас тебя от этой грубой скотины. Да простит меня Господь, Беатрис, но с тех пор я все время представлял тебя такой, какой увидел тогда: обнаженной, распростертой на полу. Боже мой! Я спас тебя от него и сам же тебя погубил! – Он снова в полном отчаянии закрыл руками лицо. – Клянусь Богом, Беатрис, я никогда не хотел, чтобы такое случилось, – глухо пробормотал он. – Я – негодяй, но, Господь свидетель, даже такой негодяй не способен заранее спланировать нечто подобное. Мне и в голову не приходило, что между нами, между братом и сестрой, может произойти такое. Но винить во всем следует только меня, я это сознаю и не пытаюсь уйти от ответственности. Честное слово, Беатрис, я просто не предполагал, что такое возможно!

Я ласково погладила его, этого глупого мальчишку, по голове и сказала:

– Дорогой, тебе не стоит винить себя одного. Да, собственно, никого винить и не нужно. Не за что. Просто ты давно мечтал обо мне, а я – о тебе. И ничьей вины тут нет.

Гарри поднял на меня полные слез глаза, и я заметила, что в них блеснул лучик надежды.

– Но это же грех? – неуверенно сказал он.

Я пожала плечами; при этом мое платье вновь распахнулось, и стали видны шелковистое плечо и округлая грудь. Гарри просто глаз от них не мог отвести.

– А я совершенно не воспринимаю это как грех, – сказала я. – Я всегда знаю, чувствую, если поступаю неправильно, но это мне отнюдь не кажется неправильным. Наоборот, у меня такое ощущение, словно именно так я и должна была поступить, именно к этому я и шла всю жизнь. Нет, мне это не кажется ни грехом, ни чем-то неправильным.

– И все же это неправильно, – упрямо повторил Гарри, по-прежнему не сводя глаз с моего обнаженного тела. – Неправильно. И нельзя говорить, что это не грех, только потому, что тебе это кажется правильным…

Он говорил сейчас, как скучный, авторитарный мужчина-всезнайка, и я перестала слушать. Чувствуя, как голос Гарри куда-то уплывает, я снова легла на спину и закрыла глаза, а он прилег рядом со мной, опираясь на локоть.

– Твои доводы лишены логики, Беатрис… – сказал он и больше уж не прибавил ни слова. Наклонившись, он стал нежно целовать мои сомкнутые веки, едва касаясь их, точно бабочка цветка.

Я не пошевелилась – только вздохнула, когда он начал губами выстраивать линейку поцелуев у меня на щеке, на шее, на нежной впадинке между грудями. Он отталкивал лбом расстегнутые полы бархатного жакета и терся лицом о мои красивые округлые груди. Он в эти минуты был столь же нежен, сколь был груб вначале. Потом он взял в рот мой набухший сосок и глухо пробормотал:

– Это грех.

Глаза его были закрыты, и он не мог видеть, что я улыбаюсь.

Я по-прежнему лежала совершенно неподвижно, чувствуя сомкнутыми веками горячие лучи солнца. Потом тяжелое тело Гарри вновь навалилось на меня, и я поняла: он снова возбужден и жаждет любви. Он, возможно, и был неплохо образован и владел искусством риторики, зато я владела высшей магией, звонкой, поющей магией Широкого Дола, и в моих руках была сейчас та сила, что притянула друг к другу наши молодые тела. Мы двигались слаженно, словно исполняя некий чудесный любовный танец, и яркая искра наслаждения вспыхнула снова при первом же соитии, точно молния перед надвигающейся бурей, но самой бури так и не случилось. Мы ласкали друг друга, точно две игривые выдры, повернувшись друг к другу лицом, сплетясь телами, но не спеша.

– Это грех, я не должен этого делать, – все твердил Гарри, и эти слова, как ни странно, возбуждающе действовали на нас обоих.

– Я не стану… – еще раз повторил он, уже делая это. Мы раскачивались в любовной скачке, и он нырял в меня, точно выдра в глубокий омут.

– Беатрис, дорогая… – шептал он. Я, наконец, открыла глаза, улыбнулась ему и сказала:

– Гарри, любовь моя! Единственная моя любовь!

Он застонал и впился в мои губы; его поцелуй и во мне сразу пробудил страсть, но на этот раз мы действовали еще более неторопливо, и ласки наш стали еще более чувственными. Я скользила и извивалась под его телом, давая ему возможность как можно лучше познать мою телесную красоту. Гарри весьма неумело подпрыгивал на мне, но даже эти неловкие движения заставляли меня содрогаться от наслаждения. Затем наши движения стали все убыстряться, и, наконец, нас словно накрыло неким взрывом, и Гарри в экстазе, не помня себя от восторга, приподнялся и стал бить моей головой по мягкому торфянику на склоне холма.

Затем мы надолго затихли.

Прошло немало времени, когда мы, наконец, разомкнули объятия, раскатились в разные стороны и стали одеваться. В душе моей царил покой, но все мое тело ныло, а кожа была исцарапана после этих безумных ласк на голой земле. Из седельной сумки я достала ветчину, свежий пшеничный хлеб, пиво для Гарри в каменном кувшине со стеклянной пробкой и широкую ивовую корзинку с клубникой из нашего сада. Мы сидели рядышком, глядя на наши земли, и с волчьим аппетитом поглощали еду. Я была так голодна, словно целую неделю постилась. Гарри сходил к ручью, текущему ниже по склону возле буковой рощи, и принес мне стакан воды. Я молча, с благодарностью напилась. Этот ручей питали родники, поднимавшиеся на поверхность из меловых отложений, благодаря чему вода в нем была очень чистой, холодной, как лед, и очень вкусной, и от нее слегка пахло свежей травой.

Мы уже доели последнюю ягоду клубники, но по-прежнему хранили молчание. Я снова легла на спину и стала смотреть в небо. Гарри после небольшого колебания тоже прилег рядом, потом вдруг приподнялся, опираясь на одну руку, внимательно на меня посмотрел и нежно погладил меня пальцами по щеке. Я улыбнулась, и он принялся накручивать на палец прядь моих разметавшихся по земле рыжевато-каштановых волос.

– Тебе было приятно, – сказал он, и это был отнюдь не вопрос. Он сам увидел и почувствовал мое наслаждение, и я испытала большое облегчение оттого, что мне больше не нужно ему лгать.

– Да, очень, – честно призналась я, перекатываясь на бок и поворачиваясь к нему лицом.

– И тебе не кажется, что это нехорошо, неправильно? – Собственно, зов тела полностью разрушил моральные устои Гарри, но этого ему было мало: ему всегда требовались еще и слова. Даже теперь, весь в поту и смертельно устав от любовных игр, он требовал разговора, объяснений, слов, с помощью которых ему хотелось выразить ту безмолвную магию, что витала вокруг нас.

– Мы оба с тобой настоящие Лейси из Широкого Дола, – просто сказала я, и это было не просто подтверждением того, что я горжусь своим происхождением; это казалось мне единственным разумным объяснением любого из моих поступков, хотя тот, кто когда-то сказал, что я «настоящая Лейси», давно лежал в могиле, а его сын и мой брат лежал сейчас в моих объятиях.

– Да, мы с тобой настоящие Лейси из Широкого Дола, – повторила я, но на лице Гарри ничего не отразилось. Ему явно было мало этих слов; ему были нужны другие слова и более сложные объяснения. Столь простой констатации факта ему было недостаточно. – Кто еще мог бы подойти мне? – спросила я. – И кто мог бы подойти тебе? Здесь, на нашей земле, где всем правим мы сами, нет никого, кто мог бы с нами сравняться. Кто мог бы стать равноправным партнером тебе или мне.

Гарри улыбнулся.

– Ты сейчас гордая, как павлин, Беатрис, – сказал он. – Ты же прекрасно знаешь, что Широкий Дол – самое обыкновенное и довольно небольшое поместье. Есть поместья значительно больше, и принадлежат они куда более древним и знатным семьям.

Я уставилась на него с тем же беспомощным, непонимающим выражением, с каким он сам порой смотрел на меня. Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, не шутит ли он, но, к моему удивлению, он сказал то, что думал. Он действительно был способен сравнивать Широкий Дол с какими-то другими поместьями, словно мы, Лейси, могли бы жить где-то еще! Словно для нас могло существовать какое-то другое и тоже, на его взгляд, подходящее место!