Читать книгу Последняя из рода Тюдор - Филиппа Грегори - Страница 12

Дальше – хуже. Мой деверь, греховно красивый Роберт Дадли, не справился с заданием арестовать принцессу Марию, или леди Марию, как ее теперь мы все называем. И теперь он разъезжает по Норфолку на самых лучших лошадях, следя за тем, чтобы никто ей не помогал. Но под стражу он ее не взял.

Половина лордов уверяют меня в том, что она непременно сбежит в Испанию и что этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах, потому что она способна собрать и привести на нас целую армию католиков. Что, в свою очередь, означает погибель для нас и разрушение для всей Англии. Другая же половина убеждает меня отпустить ее, тем самым отправив ее в вечное изгнание, и тогда некому будет возглавлять восстание против меня. Однако Мария делает нечто совершенно иное, что оборачивается для нас еще большим бедствием: она поднимает свой штандарт над своим домом в Кеннингхолле и пишет письмо моему Совету, где говорит, что это она истинная королева и что готова простить им измену, если они впустят ее в Лондон и немедленно передадут ей корону.

Настало самое худшее время в праведном деле реформ. Я знаю, что Господь не желает передавать корону в ее руки и что все ее обещания сохранить за подданными свободу вероисповедания и не преследовать за «ересь» добрых английских христиан, которые только что увидели свет Слова Божьего, – лишь часть дьявольского плана. Дьявол стремится разрушить все, во что верила Екатерина Парр, чего успел добиться Эдуард и что я поклялась защищать. Я не позволю принцессе Марии отдать страну обратно в руки Рима и уничтожить наш шанс построить королевство святых. Господь повелел мне противиться ей, и я распоряжаюсь собрать армию, чтобы войти в ее владения и взять ее под стражу. Если мне придется посадить ее за решетку в Тауэре по обвинению в измене, значит, так тому и быть. У нее было достаточно возможности понять Слово Божье, она занималась с Екатериной Парр вместе со мной, но решила настоять на своем ошибочном суждении. Если мы схватим ее и Совет настоит на том, чтобы она была казнена за преступления против короны, против меня, – так тому и быть. Я найду в себе силы отправить ее на плаху, а всех остальных еретиков – на виселицу. Я не стану самым слабым бойцом в армии Господней. Я призвана, я избрана Всевышним и буду переносить невзгоды, как любой другой верный солдат небесного войска. Я не подведу.

Я часами молюсь на коленях в своей комнате, и, когда я прошу божественного руководства, моя сестра, Катерина, встает на колени рядом со мной. Мария устраивается рядом с ней. Катерина не привыкла разговаривать со святыми. Я вижу, как она задремывает, и бужу ее тычком в ребра. Тогда она вздрагивает и говорит «аминь». Это не имеет значения, потому что я знаю, что должна быть тверда и неколебима. Катерина – моя компаньонка и сестра, и она может спать, как Святой Петр спал, пока Иисус молился. Вот и я шаг за шагом стану приближаться к своей святой цели.

В ответ на объявление Марии себя истинной наследницей короны Совет провозглашает меня королевой, и все главные мировые судьи были разосланы по своим округам, чтобы донести до каждого известие о смерти короля и провозглашении меня его наследницей. По всему Лондону расклеены листовки, а проповедники делают объявления со своих кафедр.

– Есть ли протестующие? – нервно спрашиваю я отца.

– Нет, ни слова протеста, – уверяет он. – Никто не хочет сажать над собой испанца, как никто не хочет возвращения папского правления.

– Не может быть, чтобы у принцессы Марии не было сторонников, – волнуюсь я.

– У леди Марии, – поправляет он. – Ну да, это кажется странным, но пока никто не решился вступиться за ее право в открытую, что бы они там ни думали про себя. Разумеется, в королевстве полно папистов, но никто не встает под ее знамена. Джон Дадли так давно управляет этим вопросом, что он уже готов к любому повороту. Только бы испанцы не попытались вмешаться в дело наследия короны.

– Мы должны собрать и подготовить армию, – заявляю я, хотя у меня нет ни малейшего представления о том, как собираются армии.

– Мы уже этим занимаемся, – отвечает отец. – И я сам их поведу.

– Нет, – внезапно осеняет меня. – Правда, отец, я без тебя здесь не справлюсь. Не оставляй меня наедине с Дадли, с Гилфордом и его ужасными родителями. Не бросай меня только с матерью и девочками и без своего сторонника в Совете. Мать не посмеет перечить леди Дадли, лучше не иметь компаньонки вовсе, чем такую, как Катерина, а Мария еще слишком мала. Мне нужен советник, чтобы был рядом со мной.

Отец задумался.

– Я знаю, что твоя мать предпочла бы, чтобы я лично не возглавлял войско, идущее против ее кузины, принцессы Марии. К тому же я не военный…

– Туда должен ехать Джон Дадли! – восклицаю я. – Это же его идея, к тому же это он четыре года назад усмирил восстание Кета[8]. Вот он и пусть едет.

– Успокойся, – говорит отец, замечая прилив цвета на моих щеках и повышенный голос.

Оглянувшись на мать и на моих фрейлин, он кивает матери, как будто веля ей подойти и успокоить меня.

– Я спокойна, – быстро отвечаю я. Мне все время приходится заверять в этом окружающих. – Мне просто нужно, чтобы меня окружала моя семья. У Гилфорда она есть: его братья работают для него, его мать здесь, при дворе, его отец затеял ради него всю эту историю. Зачем нам наполнять двор представителями Дадли, а тебя отсылать прочь, оставляя здесь только Катерину, Марию и мать?

– Я останусь, не нервничай. Господь с нами, и ты станешь королевой. Силы Джона Дадли схватят принцессу, даже если она успеет добраться до замка Фрамлингем и поднимет над ним свои королевские знамена.

– Леди Мария, – напоминаю ему я. – Всего лишь леди, и у нее не может быть своих королевских знамен. Они могут быть только у меня.

Перед отъездом из Лондона Джон Дадли устраивает грандиозный прощальный ужин, который воплотил в себе любопытную комбинацию греховного бахвальства и греховного страха. Его речи нельзя было назвать полными энтузиазма. Я прочла достаточно исторических книг, чтобы усвоить, что военачальник, собирающийся в поход на защиту своей веры и своей королевы, должен говорить более энергично и воинственно. Вместо того чтобы провозгласить о том, что его дело правое и что победа будет за нами, он сообщает всем, что рискует своей жизнью и репутацией, что наполнило умы присутствовавших беспокойством вместо уверенности.

Мы с Гилфордом сидим рука об руку, лицом ко всему залу, с гербовым балдахином только над моим креслом, которое стоит выше, чем его, и слушаем, как он угрожает Совету, говоря, что предаст их, если они предадут его. Это не речь цезаря перед великим походом, о чем я и говорю Гилфорду.

– Так и слушают его не римские трибуны, – язвительно отвечает он. – Тут нет ни единого человека, достойного доверия. Любой переметнется на другую сторону, если это покажется ему более выгодным.

Я собралась было объяснить ему, насколько он ошибается, как его отец поворачивается к нам с одним из своих выразительных ораторских жестов и начинает говорить обо мне. Он говорит, что я – королева, посаженная на трон вопреки моей воле, почти силой, ради своих подчиненных. Мы с Гилфордом моргаем и переглядываемся, как два совенка в гнезде. И ни слова о Божьем призвании? И о праве моего кузена передать корону в мои руки? И о законном праве моей матери, которое она переуступила мне, подчиняясь воле доброго короля? Отец Гилфорда делает мою коронацию результатом заговора, а не исполнением воли Всевышнего. А всех нас – участниками заговора и государственной измены.

Джон Дадли выступает на северо-восток, в Саффолк, а те, кто остается в Лондоне, приступают к государственным делам. Однако вся эта деятельность больше похожа на маскарад в ожидании новостей о том, что принцесса Мария заключена под стражу. Гилфорд больше не обсуждает своего титула или положения, но каждый вечер ужинает без меня, в парадной зале, восседая, подобно королю, под золоченым балдахином. Ему подают по пятьдесят блюд, которые он потом распределяет среди огромного количества придворных, которых он приглашает за стол, чтобы создать видимость своего величия. Иногда я злюсь от весьма странного ощущения, что он узурпировал уже узурпированную мною власть, этакий заговор внутри заговора, грех внутри греха. Он и его придворные, сплошь плуты и негодяи, много пьют и дебоширят. Я слышу их крики и пение во время ужина, который я делю со своими дамами в личных покоях. Мало того что они предаются греху обжорства, который способен навредить делу спасения бессмертной души, так они получают известия от отца Гилфорда раньше, чем они доходят до меня. Его брат, лорд Роберт, поднимает против леди Марии войска в Норфолке, а его отец, Джон Дадли, идет на нее из Лондона во Фрамлингем. Так и получилось, что за всеми новостями люди идут к мужчинам, во двор Гилфорда, а мой, женский двор легко избегают. И нельзя сказать, что до меня не доходят вести, все прекрасно знают, что должны обо всем мне докладывать. Вот только сначала вестники идут к мужчинам, чтобы рассказать обо всем им. Разумеется, я понимаю, что двор королевы обречен стать собранием дам, но как мне осуществлять королевское правление, если в центре внимания мужчин стою не я? Такого поворота событий я не предвидела. Мне казалось, что стоит мне заставить себя принять корону Англии, то я сразу обрету и власть. Теперь только я начала понимать, что королевскую власть еще надо уметь взять и удержать.

Подданные присягнули мне на коленях, но они не были готовы вести себя как верные подданные по отношению к женщине. Говоря по правде, я была слишком невысокой и худой, и даже с благословением Божьим на моем плече я не выгляжу внушительно. А эти мужчины не благонадежны.

В вечер того дня, когда Джон Дадли выдвинулся в поход, я узнаю о том, что Уильям Паулет, маркиз Винчестер, который так легкомысленно предложил корону Гилфорду, без моего разрешения удалился от двора в свое имение в Лондоне и что свекор Катерины, Уильям Герберт, пытается последовать его примеру. Я решительно не согласилась на такое неповиновение моей воле и воле Всевышнего и немедленно отправила посланца за маркизом с распоряжением вернуться на свой пост.

Я созываю Тайный совет и объявляю им о том, что отныне на закате буду закрывать ворота Тауэра и что каждый лорд член Совета должен быть на своем месте. Я также ожидаю от всех придворных дам, включая моих сестер, постоянного пребывания на службе. Это же правило относится и к моему мужу и его матери. Они сами возвели меня на трон в Тауэре, так пусть сами остаются рядом с ним и со мной. Только будучи вместе, со всеми святыми, мы сумеем одержать победу. А Джон Дадли, как неукротимый демон, домчится до леди Марии, чтобы пленить ее душу.

Незадолго до полуночи Уильям Герберт прокрадывается в мой приемный покой. Я ложусь поздно, и моя мать вместе со свекровью вынуждены пребывать со мной. Даже Гилфорд в этот день был с нами, для разнообразия трезвый. Следом за Гербертом в комнату вошел его бледный и немощный сын, а на полшага позади него шла моя сестра, Катерина.

– Вам придется остаться здесь, милорд, – резко говорю я. – Вы будете нужны нам здесь, как только станет что-либо известно о нашем деле. Нам может понадобиться созвать Совет в любую минуту.

Он кланяется, но ничего не говорит в ответ. Ему нечего возразить мне.

– А еще мне необходима компания сестры, – добавляю я. – Я не разрешаю вам увозить ее отсюда.

Я не удерживаюсь и бросаю взгляд на мать, чтобы узнать, согласна ли она со мной. Она кивает. Даже леди Дадли делает едва заметный жест согласия. Все понимают необходимость держаться вместе.

– Никому нельзя уезжать, – добавляет Гилфорд, как будто это еще не было ясно. – Этого желает мой отец.

Мы должны действовать вместе, и нам нельзя допускать разобщенности. Мы – солдаты небесного воинства и должны идти в ногу. Мы созываем Совет и решаем написать письмо лорду Ричарду Ричу, который присягнул мне, но теперь исчез, с напоминанием о его клятве верности. Графства Норфорлка стали колебаться в своей лояльности, и восток тоже стал сомневаться. Появились осязаемые опасения, что портовые моряки могут провозгласить Марию королевой. Совет созывает собрание и пишет письма, но позже, в тот же самый день в мои комнаты приходит Катерина и тянет меня за рукав, пока я пишу за столом, заставляя поставить на документе кляксу.

– Посмотри, что ты наделала! – восклицаю я. – В чем дело?

– Мы уезжаем, – тихо шепчет она. – Мне надо идти уже прямо сейчас. Так велел мой свекор. – Она показывает мне свою обезьянку, устроившуюся на сгибе ее локтя. – Мне надо посадить Мистера Ноззла в клетку. Ему тоже придется уехать.

– Никуда ты не поедешь. Я же сказала ему. И всем сказала. Ты же сама была здесь, все слышала. Вам всем придется остаться.

– Я знаю, что ты им сказала, – произносит Катерина. – Поэтому и пришла сейчас к тебе.

Я поднимаю на нее глаза и впервые вижу перед собой не постоянно раздражающую меня младшую сестру, часть такой знакомой жизни дома, в Брадгейте, как бледная роза, мимо которой я прохожу каждый день. Передо мной стояла реальная девушка, такая же реальная, как я сама, и так же реально страдающая, как я. Я вижу ее бледность и круги под выразительными глазами, в которых было напряжение и беспокойство. Но, даже увидев все это, я чувствую не сочувствие, а раздражение.

– Да что с тобой такое? Что ты смотришь на меня такими оленьими глазами?

– Они все едут с нами, – потерянно отвечает она. – Ну, если не все, то очень многие. И твой Совет, Тайный совет, они тоже едут с нами в замок Бенардс. Они договорились с моим свекром, Уильямом Гербертом, о встрече там. Так что они бросают тебя и воссоединяются с ним. Мне очень жаль, Джейн. Я не могу их остановить… – и она замолкает, опустив плечи.

Ну, разумеется, она не может остановить лордов от тех поступков, которые они считают для себя полезными.

– Я, правда, говорила им, что им не следует этого делать, – тихо сказала она.

– Но я же велела им оставаться здесь! И что они собираются делать в вашем доме?

– Боюсь, они собираются присягнуть леди Марии.

Я оторопело сморю на нее, не найдясь сразу с ответом.

– Что?

Она продолжает просто смотреть на меня.

– Мне тоже надо идти, – говорит она.

Это тоже понятно: она должна повиноваться своему юному мужу и его могущественному отцу.

– Я тебе запрещаю.

– А мы можем кого-нибудь попросить?

Нет, ну какая же она глупая!

– Кого попросить? О чем?

– Совета? О том, что нам делать дальше? Может быть, нам написать письмо Роджеру Эшему?[9]

– Ученому? Что, по-твоему, он может сделать? Тем более теперь, когда мой Тайный совет присоединился к твоему свекру, чтобы короновать папистскую принцессу!

– Не знаю, – всхлипывает она.

Ну конечно же, она не знает. Она вообще никогда ничего не знает.

– С ними должен поговорить отец, – шепчет Катерина. – С Тайным советом. Отец должен сказать им, чтобы они не ездили в замок Бейнардс и не обращались против тебя. Я не могу за него этого сделать.

– Ну, тогда скажи ему, чтобы он им это сказал! Зови его сюда, немедленно!

– Он не будет с ними говорить. Я уже его об этом просила. И мать тоже не будет.

Мы еще немного помолчали, неожиданно для меня объединившись пониманием того факта, что в жизни не всегда все происходит правильно и что святые не всегда идут на небеса ровной дорогой. Выходит, мы с ней обладаем не большей властью, чем наша сестра Мария.

Тем временем обезьянка Катерины, Мистер Ноззл, вытащила из ее кармана носовой платок и вложила ей в руку.

– Что же со мной будет? – спрашиваю я и только сейчас замечаю, что в ее глазах стоят слезы.

– Тебе, наверное, нельзя поехать с нами? – спрашивает она. – В замок Бейнардс, со всеми остальными? – она сглатывает слезы. – Чтобы извиниться перед леди Марией? И сказать, что все это было ошибкой? Ты можешь поехать со мной?

– Не будь глупой! – рявкаю я.

– Что, если мы с тобой скажем, что все это было большой ошибкой? А я подтвержу твои слова о том, что ты всего этого не хотела? Что тебя заставили?

Я вижу, как сжимаются ее пальцы, держащие жилет ее обезьянки, как будто она рассчитывала на то, что и ее питомец тоже согласится давать показания.

– Это невозможно.

– Я и не думала, что ты сможешь, – говорит она, качая головой, затем протягивает мне свой мокрый платок и молча уходит из комнаты.

Я оглядываюсь и замечаю, что в приемной не хватает нескольких фрейлин. Кого-то из них не было здесь еще с утренней молитвы. Выходит, мои ряды редеют: сторонники покидают меня.

– Чтобы никто из вас не смел уходить отсюда, – жестко объявляю я, и все головы поворачиваются ко мне. Можно подумать, они все планировали бежать из Тауэра, когда я выйду из комнаты. Как же они вероломны, как обманчивы их заявления о верности! Особенно коварны в вопросах веры именно женщины, и за это я их ненавижу. Вот только сейчас я против них бессильна. Не могу себе представить, как они могут жить вот такими, как они молятся? Ничего, Господь воздаст им за их вероломство по отношению ко мне, Его дочери. Жернова Господни мелют медленно, но неумолимо, и все эти дамочки со своими вероломными мужьями непременно получат свое.

Мы отправляемся на ужин как обычно. Гилфорд садится за стол рядом со мной на более низкий стул, чем мой, и с гербовым балдахином только над моей головой. Быстро глянув на придворных за столом, я замечаю, что больше не слышно веселых разговоров, и, похоже, все внезапно лишились аппетита. Я едва удержалась от того, чтобы пожать плечами. Они же все к этому стремились, так что теперь жалеть о собственных действиях? Разве они забыли, что этот мир – юдоль слез и что мы все – ничтожные грешники?

Вдруг двери в парадную столовую распахиваются и появляется мой отец. Вот только идет он странной походкой, будто у него внезапно разболелись колени. Я ловлю его взгляд, но он не отвечает мне улыбкой. Он идет прямо ко мне, и постепенно все замолкают, и комната погружается в напряженное молчание.

Когда он поравнялся со мной, его губы зашевелились, но я не слышала ни слова. Никогда раньше я не видела его таким, и поэтому сейчас у меня появилось предчувствие чего-то страшного.

– Отец? – говорю я.

Вместо ответа он внезапно протягивает руку и с такой силой дергает за край балдахина над моей головой, что древесина столбов, которые его держат, поддается с оглушительным треском.

– Отец! – уже кричу я, и тогда он набрасывается на меня.

– Это место принадлежит не тебе! Ты должна подчиниться фортуне, – внезапно заявляет он.

– Что?

– Ты должна снять королевские регалии и удовольствоваться скромной жизнью вдали от двора.

– Что? – повторяю я, но на этот раз просто стараясь выиграть время.

Судя по всему, мы проиграли, и отец решил устроить вот такое представление, целый маскарад вместо разговора с возлюбленной дочерью, чтобы досужие уши услышали и донесли, как он своими руками срывал гербовый балдахин. Или он не знает, что еще сказать в этой ситуации. Ну что же, я, в отличие от него, всегда знаю, что сказать.

– Я с большей радостью сниму их, чем надену, – отвечаю я. – Ведь только из послушания тебе и матери я совершила этот страшный грех.

Он смотрит на меня с выражением потрясения на лице. Можно подумать, с ним заговорил сам разорванный балдахин, ну или этот тупица Гилфорд, который таращится вокруг над моим плечом.

– Ты должна вернуть корону, – повторяет отец, как будто я с ним спорила, и с этими словами выходит из залы. Он не дождался моего ответа и не поклонился.

Я поднимаюсь со своего трона и тоже иду прочь от поверженного символа власти. Мои фрейлины следуют за мной в личные покои. Я замечаю, как одна из них задерживается, чтобы перекинуться парой слов со слугой моего отца.

– Помолимся, – говорю я, как только за нами закрываются двери.

– Прошу прощения, – вдруг раздается голос из-за моей спины. – Но ваш отец только что прислал слугу с извещением, что мы можем быть свободны. Можно я соберу вещи и поеду домой?

В моих комнатах стало гораздо тише, и до меня стали доноситься приветственные крики толпы по ту сторону ворот Тауэра. Отцы города велели наполнить фонтаны красным вином, чтобы каждый мошенник и негодяй мог напиться и кричать: «Господь, храни королеву!»

Я отправляюсь на поиски отца. Он должен знать, что мне делать дальше. Может быть, он отвезет меня домой, в Брадгейт. Но сначала мне долго не удается его разыскать: его нет ни в тронном зале, ни в королевских покоях, ни в приемных покоях и в комнатах Гилфорда, в которых в кои-то веки тихо. Даже Гилфорд присмирел и всего лишь играл в карты с полудюжиной своих приятелей. Увидев меня, они встают, а я спрашиваю Гилфорда, не видел ли он моего отца. Услышав отрицательный ответ, я не трачу времени на вопросы о том, почему он так бледен, что его так беспокоит и почему они с приятелями так непривычно тихи.

Я хочу найти отца. Его нет в Белой Башне, поэтому я выхожу на улицу и бегу по лужайке к часовне Святого Петра, чтобы посмотреть, не молится ли он в одиночестве перед маленьким алтарем. Не найдя его там, я еще долго бродила по Тауэру, пока не дошла до конюшен. Как раз в этот момент в воздухе разнесся звон колоколов часовни. Звонарь бил снова и снова, и это было не отбивание часа и не призыв на молитву, странная, непонятная какофония звуков, будто все колокола Лондона ударили сразу. Из-за стен Тауэра доносились людские крики и приветствия. Стаи воронья снялись со своих мест по всему Тауэру и взмыли в небо темным, недобрым каркающим облаком. Я прижала руки к ушам, чтобы заглушить жуткие звуки криков толпы, звона колоколов и пугающего вороньего грая.

– Да с чего весь этот за шум! – раздраженно крикнула я. Но я знала ответ на свой вопрос.

В конюшню я вбежала, как простушка из деревни: прижав руки к ушам и испачкав подол платья. И там увидела отца, садящегося на коня. Тогда я подошла к его лошади, трогая рукой ее поводья.

– Отец, что происходит, отец? – кричу я, чтобы пересилить колокольный набат. Тем временем ворота конюшни распахиваются и оттуда выбегает с полдюжины парней, оставив их нараспашку. – Ради всего святого, что происходит?

– Мы проиграли, – говорит он, наклонившись в седле, чтобы положить руку мне на голову, словно в прощальном благословении. – Бедное дитя. Это была великая затея, но мы проиграли.

Но я по-прежнему не понимаю его. Кажется, я вообще ничего не понимаю. Я оглохла. Видимо, в этом и было дело: я просто не слышала, что он говорил. Колокола так грохотали, вороны так шумели, что, должно быть, я не разобрала ни слова.

– Что мы проиграли? Я знала, что мы отступали. Я знала, что она защищала Фрамлингем. Там что, было сражение? Вой-ско Джона Дадли потерпело поражение?

– Никакого сражения не было. Она выиграла, не обнажив ни одного меча. Лондон провозгласил королевой Марию, – ответил он. – Несмотря на все то, что я сделал ради тебя. Поэтому они и бьют в колокола.

Моя рука падает с поводьев, и я отшатываюсь от огромного коня. Отец тут же принимает это как сигнал к отбытию. Без единого слова он пришпоривает коня, и тот скачками двигается к распахнутым воротам. Я бегу следом за ним.

– Что ты делаешь? – кричу я. – Отец! Что ты делаешь?

– Я один, – просто отвечает он, как будто это что-то должно мне объяснить.

– Что ты делаешь?

– Я собираюсь признать права Марии, а потом стану молить ее о прощении.

Я бегу, стараясь не отстать от его коня, но мне это не удается: я безнадежно отстаю. Ворота в Тауэр распахнуты, и сквозь них я вижу танцующих и обнимающихся людей, подбрасывающих в воздух монеты, людей, высовывающихся из окон, чтобы прокричать новости соседям, и все это происходило во время набата и вороньего гама.

– Отец, постой! Подожди меня! Мне-то что делать?

– Я спасу тебя, – обещает он, затем пришпоривает коня и вылетает в ворота, растворяясь в толпе еще до того, как кто-либо успел узнать в нем отца девушки, которая была королевой меньше двух недель.

Я просто стою и смотрю ему вслед. Он спасет меня, эта мысль должна меня успокоить. Он уехал, чтобы меня спасти. Мы потерпели огромное поражение, но отец уехал, чтобы все исправить. Я просто должна подождать его здесь, он вернется и скажет мне, что делать. Чем бы здесь ни занимались, а сейчас мне все те события еще больше кажутся ночным кошмаром, над которым, проснувшись, обычно смеешься, а потом в молитве говоришь о нем Богу, так вот, чем бы мы ни занимались, – этому пришел конец. Во всяком случае, я считаю, что это уже закончилось. Если поражение не окажется временным и все не вернется на круги своя.

Отец спасет меня, как и обещал. Джон Дадли что-нибудь придумает, у него всегда есть план. А мне стоит вернуться в свои комнаты и позаботиться о том, чтобы больше никто не уезжал. Мы не можем позволить себе отсутствие порядка, такого никто не должен видеть. Мы не станем лаодикийцами, народом, осужденным за безразличие, ни холодными, ни горячими. Нельзя позорить Господа нашего пред лицом врагов его. И мне надо выглядеть так, будто я уверена в своем земном отце не меньше, чем в Отце Небесном.

Мне начинает казаться, что меня сделали королевой на день, как клоуна в бумажной короне, а я сама поверила в то, что я – настоящая королева. Мой скипетр из мишуры оказался тяжелым, а мои обязанности – невыполнимыми. Теперь я уже сама думаю, что все это время я просто дурачилась, и, кажется, люди просто надо мной смеялись. Если это так, – то я умру от стыда. Я не вынесу, если меня сделают посмешищем. А раз так, то я должна вернуться в свои комнаты и велеть моим фрейлинам оставаться со мной, и чтобы двор Гилфорда был при нем. Поскольку гербовый балдахин был сорван моим отцом собственноручно, я не стану его восстанавливать.

Так и получилось, что я лишилась трона без единого слова протеста. Королевская печать куда-то исчезла, ключи от Тауэра пропали с крючка, на котором висели, и мои комнаты опустели.

А потом я обнаружила, что слишком поздно спохватилась со своими фрейлинами. Это как в Брадгейте в самом конце лета, я однажды перестаю видеть ласточек, до этого собиравшихся в стаи и круживших над стенами замка. И оказывается, что я даже не заметила дня, когда они улетели. Даже матери нет рядом, она тоже улетела, как блестящий стриж. Она уехала, даже не предупредив меня и забрав Марию с собой. Теперь мое мнение о ней стало даже хуже, чем о Катерине, потому что эта маленькая негодница хотя бы пришла ко мне, чтобы предупредить о своем отъезде.

В Тауэре остались лишь жены низшей знати, жена констебля Тауэра, которая живет здесь, и моя свекровь, леди Дадли. Всеми брошенная, она сейчас больше походит на призрак или на кита, выброшенного на берег приливной волной. Они сидит на своем стуле с пустыми, неподвижными руками: ни Библии, ни вышивки. Воплощение скомканных планов и разбившихся надежд.

– Есть ли у вас известия от вашего мужа? – требовательно вопрошаю я.

– Он сдался, – с трудом произносит она, словно давясь этими словами. – В Кембридже. Сдался тем, кто всего лишь накануне с гордостью называл его своим лордом.

Я быстро киваю, делая вид, что мне все понятно и что я ее внимательно слушаю, но это совершенно не так. Я никогда не читала книг, которые могли бы подготовить меня к происходящему и научить, как вести себя при подобных поражениях. Не думаю, что история вообще знала поражения, подобные этому. Во всяком случае, я не встречала никаких упоминаний о них в своих книгах. Чтобы полное поражение случилось еще до сражения? Чтобы не было никаких усилий в защиту? Была собрана сильная армия и вышла в поход. Но что случилось потом? Она просто тихо разошлась? Это все больше походило на сказку, чем на историю.

– Ну что же, тогда я поеду домой, – говорю я.

Мой голос звучит решительно, но в глубине души я надеюсь на то, что она велит мне ехать в ее дом в Лондоне или прикажет ждать здесь, пока не вернется мой отец, чтобы спасти меня. Но в ответ она лишь качает головой.

– Не получится, – говорит она. – Они закрыли ворота Тауэра. Неужели ты думаешь, что я сидела бы тут, с тобой, если бы могла уехать? Ты была королевой, а теперь стала пленницей. Ты запирала ворота, чтобы не дать своим подданным уехать, теперь они сделали то же самое с тобой. Ты больше не увидишь своего дома. Даст Бог, это удастся мне.

– Это мне решать! – взрываюсь я.

Потом встаю и выхожу из комнаты, чтобы отправиться в покои, занимаемые Гилфордом. В его комнатах оказывается почти пусто. Я останавливаюсь в дверях, потому что меня окатывает тошнотворным запахом портящегося мяса. В дальнем конце комнаты возле камина сидело несколько мужчин. Пара слуг собирала бокалы и грязные тарелки. Гилфорд в одиночестве сидит на своем огромном кресле, возле которого, покосившись, стоят шесты с его гербовыми флагами. Он очень походит на шута, изображавшего короля. Только сейчас его не окружает его собственный двор.

– Все уехали, – сказала я, когда он встал и поклонился, чтобы поприветствовать меня.

– Нам тоже пора ехать? – спрашивает он. – Моя мать сказала, что мы уже можем вернуться домой?

– Она сказала, что наши подданные заперли ворота и что твой отец арестован.

Он выглядит потрясенным.

– Я должен был его предупредить, – пробормотал он. – Или поехать вместе с ним. Если бы только я поехал с ним, бок о бок, как истинный сын!

– Ты пьян, – язвительно замечаю я. – И ты ничего не знаешь.

Он кивает, будто я только что сказала ему что-то интересное.

– Ты права, – отзывается он. – В обоих высказываниях. Я действительно пьян. И я правда ничего не знаю. – Он тихо смеется. – И я готов поклясться, что сегодня половина Лондона будет пьяна, и они тоже ни о чем не будут знать. И больше всего они не будут знать о нас, о Дадли.

Гилфорд пил несколько дней в своих комнатах в башне Бошамп, без своей свиты, без друзей. Только двое слуг поднимали его с постели по утрам и укладывали вечером. Ему тоже не позволяют выходить за пределы его жилища, из чего я делаю вывод, что он стал таким же пленником, как и мы, ожидающим помилования от леди Марии.

Его мать пребывала в молчаливом бдении в моих покоях, и ее общество нельзя назвать ни приятным, ни полезным. Я вернулась к своим книгам. Какое странное ощущение, когда тебе нечего делать.

Мне запрещено покидать Тауэр, ворота по-прежнему закрыты, но внутри крепости я могу гулять, где мне заблагорассудится: по лужайке до часовни, в комнатах для хранения документов, в садах и конюшнях. Мне нравится по вечерам прохаживаться по крепостному валу между башнями, смотрящими на воду. Прохладный воздух немного притупляет боль в животе, у меня все еще идет кровь, и я все еще не здорова. Что-то постоянно отравляет меня. Мне думается, что я не поправлюсь, пока отец не заберет меня домой, в Брадгейт. Мне стали сниться сны о том, что я лежу в своей спальне с окнами, выходящими на озеро, но вот я просыпаюсь и слышу гул города и низкие небеса и понимаю, что дом по-прежнему далеко.

Однажды я слышу грохот у ворот башни Байворд и выглядываю в окно, чтобы посмотреть на въезжающих. Ими оказываются около полудюжины заключенных, окруженных охранниками. Снаружи стены собралась толпа, и я слышу ее крики, которые стихают, только когда ворота захлопываются и запираются на замок. Спустя некоторое время я могу рассмотреть лицо заключенного, который шел первым. Господь Всемогущий, им оказался мой свекор, Джон Дадли. Он идет, гордо расправив плечи, держа шляпу в руке, и вскоре становится ясно, что другие заключенные оказываются его сыновьями. В этот момент я благодарю небеса, что среди них нет моего отца. Дадли были арестованы, но мой отец на свободе. Он непременно встретится с нашей кузиной, принцессой Марией, и объяснит ей, как все это произошло, попросит о моем помиловании. Я благодарю Бога, что во всем этом деле будут винить Дадли. Потому что это был их план, и это известно всем. Это они не скрывали своих немыслимых амбиций, и теперь они получат по заслугам.

Заключенных разделили: мой свекор отправляется в башню Святого Томаса, а сыновья были отправлены в башню Бошамп, чтобы разделить жилье и судьбу их брата, Гилфорда. Я наблюдаю за тем, как они спускаются вниз по лестнице, опуская головы, чтобы не удариться о низкие потолки, и не чувствую ни сочувствия, ни страха за их судьбу. Джон Дадли сопротивляется, пытаясь присоединиться к сыновьям, а самый младший из них, Генри, плачет. Наверное, Гилфорд будет рад снова увидеться с братьями, вот только он скоро узнает, что постоянное пребывание в опьянении и неведении никак не может помочь в его ситуации.

Подумав, что мне лучше вернуться в свои комнаты, я обнаруживаю, что вся моя одежда и книги были собраны и убраны и что теперь я буду жить в доме мистера Натаниэля Партриджа, тюремного надзирателя Тауэра. У него симпатичный домик, выходящий окнами на внутренние дворики Тауэра, с садами, а мне отведены хорошие, большие комнаты. Со мной по-прежнему три мои фрейлины и слуга. Меня эти перемены совершенно не трогают, о чем я и говорю мистеру Партриджу и его жене:

– Меня совершено не интересует демонстрация власти и богатства. Главное, со мной мои книги, и я могу молиться. Мне больше ничего не нужно.

Жена надсмотрщика быстро кланяется, правда, поклон этот гораздо проще, чем те, которыми она меня встречала до ареста Дадли. Сначала это меня ужасно сердит, но потом я вспоминаю о том, что это тоже показуха и демонстрация власти и что мне не должно быть до этого дела.

– Оставьте меня, – тихо говорю я. – Я буду работать.

Мне надо написать обо всем, что происходило со мной за эти дни, и отправить это письмом принцессе Марии. Мне кажется, что я должна объяснить ей, что моя коронация была не моей идеей, и если она готова игнорировать предсмертное желание моего кузена, покойного короля, то я готова снова стать простой подданной и не стану оспаривать ее права на корону. Господь мне свидетель, мы, Тюдоры, видели достаточно перемен при дворе, чтобы научиться их принимать. Ее собственная мать была подвергнута забвению и обвинена в заключении фиктивного брака, с лишением ее всех титулов. Да и она сама уже дважды за свою жизнь переходила из статуса принцессы к леди. Кому, как не ей, понимать, что и мой титул может быть присужден мне и отнят с равной легкостью и что тут моя совесть чиста.

На следующий день со стороны окон моей спальни я услышала суету. Прижав лицо к окну, я увидела молодого лорда Генри Гастингса, хилого мужа Екатерины Дадли. Судя по всему, он уезжал из башни Бошамп, где сидели братья Дадли. Генри смеялся, пожимал руку какому-то мужчине, который явно привез бумагу о его освобождении. Констебль Тауэра, сэр Джон Гейдж, тоже стоит рядом с ними, сжимая шляпу в руках. Совершенно ясно, что молодой Генри снова стал важной особой, а не узником, обвиняемым в измене, вместе с родней его молодой жены. Ну конечно же, принцесса Мария непременно проявит милосердие к своим друзьям, а Генри дружен с ее гувернанткой, Маргаритой Поул, которая умерла в том самом месте, где эти люди сейчас обмениваются наилучшими пожеланиями.

Должно быть, Генри весьма рад покинуть Тауэр, трагичное место для всей его семьи. Когда он выходил из ворот Тауэра, навстречу ему шел другой человек. Они прошли мимо друг друга как абсолютные незнакомцы, и я тогда подумала, что этот входящий будет незнаком и мне. Но потом я поняла, что Генри Гастингс, разумеется, не признается в знакомстве ни с каким человеком, который сейчас входит в Тауэр.

Мой муж сказал, что он пьян и ничего не знает, но дело в том, что пришли времена, когда в неведении пребывало большинство, и это же большинство предпочитало не признавать былые связи и знакомства. Теперь все, некогда гордившиеся знакомством с Дадли, будут делать вид, что никогда их не знали. Вот и Генри Гастингс будет игнорировать любого человека, входящего в Тауэр. Он и так оставил позади себя отца, который все еще был пленником Тауэра. Сейчас вообще небезопасно иметь знакомых или друзей, поэтому Генри проходит мимо идущего навстречу мужчины, незаметно изменяя свой путь, чтобы оказаться от него подальше, и отворачиваясь, чтобы не встретиться с ним взглядом.

Я улыбаюсь, наблюдая за этим представлением, затем пристальнее вглядываюсь в новоприбывшего. Сначала я не узнаю его: эта низко опущенная голова, медленная поступь, он похож сразу на всех, кто входит сюда последнее время. У них у всех потерянный вид, опущенные плечи, словно в попытке казаться ниже. Так кто же этот человек, бредущий в тюрьму? Кто-то из моих неудавшихся советников, кому сейчас приходится расплачиваться за свои прегрешения? Я вижу только его макушку и затылок, но мне почему-то кажется, что я точно его знаю. Что-то было очень знакомое в том, как он держал плечи и подволакивал ноги… И тут я вскрикиваю.

Я бью по толстому стеклу окна, колочу ладонями по деревянным ставням. Я кричу, но он не слышит меня. Этот сломленный человек, которого я сейчас вижу в окне, – единственный, кому я еще могу доверять.

– Отец! Отец! Отец!

Я прошу разрешения поселить отца в моих комнатах. Конечно, это глупость с моей стороны, потому что он больше не гость королевского дома, а я – не королева, чтобы распределять комнаты. Я нахожусь под домашним арестом, а он – заключенный, отправленный в камеру.

Теперь я понимаю, что вокруг меня изменилось решительно все. Отцу мало того, что не позволили жить со мной, мне даже запретили с ним видеться. Тогда я требую разрешения встретиться с матерью.

– Но ее даже нет в Лондоне, – неловко отвечает тюремщик Тауэра, мистер Партридж. – Мне очень жаль вам об этом говорить, ваше… – и он мнется, не зная, как ко мне теперь обращаться. – В общем, ее нет.

– А где же она? – спрашиваю я. – Вернулась домой?

– Нет, она не в вашем доме, – отвечает он, говоря медленно и тщательно подбирая слова. – Она отправилась к королеве, чтобы вымолить у нее прощение.

Нахлынувшая на меня волна облегчения чуть не заставляет меня расплакаться. Ну конечно! Она поговорит со своей кузиной и добьется помилования для отца. Хвала небесам!

– Она пришлет за мной и за отцом. И мы отправимся домой, в Брадгейт.

– Я очень на это надеюсь.

– А где королева?

Он застывает, как будто думая, что мне лучше об этом не знать.

– Она в пути, – осторожно отвечает он. – Она направляется в Лондон, не торопясь. Медленно.

– Я тоже хочу с ней увидеться, – смело говорю я. В конце концов, она же моя кузина! Когда-то я была ее маленькой фавориткой. Она знала, что я пребываю в иной вере, но все равно дарила мне красивые платья. Теперь я жалею, что не была мягче по отношению к ней, указывая на ее заблуждения. Но что бы между нами ни случилось, мы кровные родственники. Я должна с ней поговорить. Мне лучше объяснить ей все напрямую, без посредников. Я писала ей письма, но, наверное, мне стоит просто с ней поговорить и попросить прощения лично.

Тюремщик смотрит на пол, на свои ботинки, избегая поднять взгляд, чтобы не встретиться с моими глазами.

– Я передам, что вы просите аудиенции с ее величеством, – произносит он. – Но мне было сказано, что вас не отпустят.

– Это пока королева не пошлет за мной, – говорю я.

– Да, пока не пошлет. – Вот только в его голосе не было моей уверенности. А я лишь делала вид, что мне не страшно.