Читать книгу Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори - Страница 3

Наш приезд в Лондон не был отмечен радостной процессией; а если кто из ремесленников или рыночных торговок и замечал нас, детей короля Эдуарда Йорка, на узких улочках столицы и приветствовал радостными криками, стража тут же смыкалась вокруг нас, стараясь никого к нам не подпустить, пока мы не оказались во дворе Вестминстера и за нами не затворили тяжелые деревянные ворота. Было совершенно очевидно: новый король Генрих не потерпит никаких соперников, тем более тех, что пользуются особой любовью жителей огромного Лондона, который он называл своим. Моя мать уже ждала нас, стоя на ступенях крыльца; у нее за спиной виднелись огромные распахнутые двери; рядом с ней стояли мои маленькие сестренки, шестилетняя Кэтрин и четырехлетняя Бриджет, которых мать крепко держала за руки. Я поспешно и не слишком ловко соскочила с лошади и тут же оказалась в материнских объятиях; я с наслаждением вдыхала знакомый аромат розовой воды, исходивший от ее чудесных волос, а она ласково похлопывала меня по спине, как маленькую, и я вдруг, неожиданно для самой себя, разрыдалась, горько оплакивая гибель своего возлюбленного и крушение надежд на то будущее, которое собиралась строить с ним вместе.

– Тихо, тихо, успокойся, – мягко, но решительно потребовала моя мать. Затем она велела мне пройти внутрь и подождать ее, а сама стала здороваться с моими сестрами, с Мэгги и с Эдвардом. Вскоре они тоже шумной гурьбой ввалились в вестибюль; Бриджет пристроилась у матери на бедре, Кэтрин вцепилась в ее руку, а Сесили и Анна приплясывали вокруг. Мать смеялась и выглядела в эти минуты удивительно молодой и счастливой; во всяком случае, никак не на свои сорок восемь лет. Она была в изящном темно-синем платье с голубым кожаным поясом, красиво подчеркивавшим ее тонкую талию, а светлые волосы подобрала под синюю бархатную шапочку. Сопровождаемая возбужденными криками детей, она отвела нас в свои личные покои, уселась, усадила Бриджет к себе на колени и потребовала:

– Ну, теперь рассказывайте мне все! Неужели ты, Анна, действительно весь путь проделала верхом? Значит, ты делаешь большие успехи в верховой езде? Это прекрасно! А как ты, Эдвард, мой дорогой мальчик? Ты не устал? У тебя был хороший пони?

И тут все заговорили разом; Бриджет и Кэтрин, подпрыгивая, тоже пытались вставить словечко. Помалкивали только мы с Сесили, выжидая, когда несколько затихнет этот шум. Наконец мать, благодарно улыбнувшись нам обеим, предложила младшим детям засахаренные сливы и легкий эль, и они, удобно устроившись перед камином, принялись наслаждаться угощением, а она, поворачиваясь к нам, спросила:

– Ну, а вы-то как, мои старшенькие? Ты, Сесили, по-моему, еще подросла. Ей-богу, ты будешь такой же высокой, как я! А ты, Элизабет, дорогая моя, что-то чересчур бледная и худая. Хорошо ли ты спишь? Ты ведь сейчас не постишься, нет?

– Элизабет говорит, что совсем не уверена, захочет ли теперь Генрих на ней жениться! – моментально выпалила Сесили. – Но если он на ней не женится, что тогда будет со всеми нами? Что будет со мной?

– Конечно же, он на ней женится, – спокойно сказала моя мать. – То есть почти наверняка. Его мать уже говорила со мной. Они оба прекрасно понимают, что у нас слишком много друзей в парламенте и во всей стране, и вряд ли ему стоит оскорблять Дом Йорков расторжением помолвки. Да нет, он просто вынужден будет жениться на Элизабет. Обещание было дано почти год назад, и сейчас он в выборе отнюдь не свободен. Собственно, заключение этого брака с самого начала входило в его планы; это было частью его соглашения с теми, кто его поддерживал во время вторжения в Англию.

– Но разве он не сердит на Элизабет из-за короля Ричарда? – гнула свое упрямая Сесили. – Из-за тех отношений, что между ними существовали? Из-за того, как она себя вела?

Мать повернула к ней свое безмятежно-спокойное лицо и внимательно посмотрела в глаза моей сестре, буквально исходившей недоброжелательностью.

– Мне ничего не известно ни о каких особых отношениях между Элизабет и покойным узурпатором Ричардом, – сказала она, и я заранее знала, что именно так она и скажет. – Да и тебе об этом известно не больше, не так ли? А уж король Генрих и вовсе знать о таких вещах не обязан.

Сесили уже открыла рот, явно собираясь спорить, но сразу же снова его закрыла: одного холодного взгляда матери было достаточно, чтобы она умолкла.

– Королю Генриху пока что вообще крайне мало известно о том королевстве, которым он теперь владеет, – как ни в чем не бывало продолжала моя мать, – ведь он почти всю жизнь провел за морем. Но мы, конечно же, постараемся ему помочь и расскажем все, что ему знать необходимо.

– Но Элизабет и Ричард…

– А это как раз одна из тех вещей, которые ему знать совершенно не нужно.

– Ах так! Ну ладно! – сердито заявила Сесили. – Только это касается всех нас, а не одной Элизабет. Хоть она и ведет себя так, словно все остальные попросту не считаются. И наши кузены Уорики вечно спрашивают, не будет ли им грозить опасность – особенно Мэгги, которая страшно боится за своего драгоценного Эдварда. И кстати, как все-таки будет со мной? Кем мне считать себя? Замужней дамой или девицей на выданье?

Мать нахмурилась, услышав этот поток требований. Сесили так быстро вышла замуж – как раз перед тем роковым сражением, – что ее жених, не успев с ней даже в постель лечь, сразу отправился воевать. И вот теперь он где-то пропал, а Ричард, который, собственно, и устроил этот брак, мертв, так что все планы Сесили пошли прахом. Теперь и впрямь никто толком не знал, кем ее считать: то ли снова девушкой, то ли вдовой, то ли брошенной женой.

– Леди Маргарет возьмет Мэгги и Эдварда под свою опеку, – сказала моя мать. – И относительно тебя, Сесили, у нее также имеются кое-какие планы. Она в высшей степени доброжелательно отзывалась и о тебе, и о твоих сестрах.

– А что, теперь у нас королевским двором командует леди Маргарет? – тихо спросила я.

– Какие у нее насчет меня планы? – перебила меня Сесили, тут же потребовав разъяснений.

– Я расскажу тебе об этом позже, когда сама все окончательно выясню, – ответила ей мать и повернулась ко мне. – Во всяком случае, отныне леди Маргарет полагается прислуживать, преклонив колено, а ее следует называть «ваша милость», и кланяться ей нужно столь же почтительно, как самому королю.

Я презрительно поморщилась.

– Что ж, мы с ней расстались отнюдь не лучшими друзьями.

– Ничего, когда ты выйдешь замуж и станешь королевой, ей самой придется склоняться перед тобой в реверансе, – просто ответила мать. – И совершенно неважно, как она сейчас требует ее называть. И не имеет никакого значения, нравишься ты ей или нет. Ты в любом случае выходишь замуж за ее сына. – С этими словами мать повернулась к младшим детям и предложила: – Ну, идемте, я покажу вам ваши комнаты, хорошо?

– Разве мы будем жить не в наших обычных покоях? – не подумав, спросила я.

Мать улыбнулась, хотя эта улыбка и вышла несколько натянутой.

– Разумеется, нет. Мы больше не имеем права на королевские покои. Там теперь расположилась леди Маргарет Стэнли. И родня ее мужа, все эти многочисленные Стэнли, также разместилась в самых лучших покоях. Нам тоже выделены неплохие комнаты, но, так сказать, второго разряда. Тебя, например, поместили в прежнюю спальню леди Маргарет. Похоже, мы с ней теперь попросту поменялись местами.

– Леди Маргарет Стэнли заняла покои королевы? – переспросила я. – А ей не пришло в голову, что их в скором времени должна занять я?

– Пока что ты их занять все равно не можешь, – сказала мать. – Во всяком случае, до тех пор, пока не станешь женой Генриха и не будешь коронована. В настоящее время именно она является первой дамой королевского двора и очень заботится, чтобы всем это было ясно. Очевидно, она сама и приказала всем называть ее «миледи королева-мать».

– «Миледи королева-мать»? – повторила я. – Что за дурацкий титул?

– Да уж, – с усмешкой подтвердила моя мать. – Неплохо для моей бывшей фрейлины, которая к тому же весь прошлый год была отлучена от мужа и провела под домашним арестом по обвинению в предательстве! Нет, и впрямь неплохо, ты не находишь?

* * *

Итак, мы перебрались в «неплохие комнаты второго разряда» и стали ждать распоряжений короля Генриха относительно нашего пребывания в Вестминстере. Но он нас к себе не приглашал. Он держал свой двор в Сити, во дворце епископа Лондонского близ собора Святого Павла, и туда теперь устремлялись все, кто был способен притвориться сторонником Ланкастеров или же давним тайным приверженцем Тюдоров, и каждый из этих «приверженцев», испросив у короля аудиенции, требовал вознаграждения за свою верность. Мы же продолжали смиренно ждать приглашения и возможности быть представленными королю и его придворным, но король нам такого приглашения упорно не присылал.

Мать заказала для меня новые платья и высоченные головные уборы, делавшие меня еще выше ростом, а также новые туфельки, которые, выглядывая из-под подола платья, также должны были меня украшать. Я светловолосая, в мать, с такими же, как у нее, серыми глазами. А моя мать всегда славилась своей красотой; мало того, она была дочерью самой красивой пары в нашем королевстве; и теперь она со спокойным удовлетворением утверждала, что я тоже унаследовала эту фамильную красоту.

Все это время мать выглядела абсолютно безмятежной, однако мы хорошо знали, сколько сплетен ходит вокруг, и Сесили, наслушавшись всяких разговоров, твердила, что, может, мы и живем опять в королевском дворце, но здесь так же тихо и одиноко, как в убежище под аббатством. Я с ней не спорила, хотя, по-моему, она ошибалась. И довольно сильно. Она-то почти не помнила того убежища в аббатстве, а вот я помнила его очень хорошо; и для меня не было на свете ничего, ничего хуже той темноты и тишины, какая окружала нас там; ничего хуже того мучительного понимания, что выйти наружу нам нельзя, зато войти в твое убежище может кто угодно. Наше последнее пребывание в святом убежище растянулось на девять месяцев, и эти месяцы показались мне девятью годами; я думала, что так и зачахну там, лишенная солнечного света, а потом и умру. Но Сесили ничего этого толком не помнила и все продолжала повторять, что она, женщина замужняя, вообще не должна находиться с нами во дворце, а должна отправиться к своему супругу и воссоединиться с ним.

– А ты знаешь, где он? – спросила я. – Может, он давно уже во Францию сбежал.

– Ну и что? Зато я вышла замуж, как полагается, – с вызовом заявила она, – а не спала с чужим мужем! Я не какая-то блудница в пурпуре. И среди погибших мой муж, по крайней мере, не числится.

– Как же, все знают мистера Ральфа Скроупа из Апсола! – ядовитым тоном заметила я. – Твой муж – мистер Никто из Ниоткуда! Если ты сумеешь его отыскать – если он, конечно, остался в живых, – можешь преспокойно продолжать жить с ним, мне это совершенно безразлично. Разумеется, если ему разрешат взять тебя к себе. Вряд ли он сможет быть твоим мужем без королевского приказа.

Сесили презрительно вздернула плечи и отвернулась от меня.

– Ничего, обо мне сама миледи королева-мать позаботится! – заявила она, пытаясь защититься. – Все-таки я ее крестница, а она здесь самая главная, она сейчас всем при дворе распоряжается. И уж меня-то она, надеюсь, вспомнит.

Погода для этого времени года стояла какая-то совершенно необычная – слишком солнечная, слишком яркая; днем было по-настоящему жарко, а ночью чересчур влажно и душно, так что никто толком не мог спать. Никто, кроме меня, хотя меня по-прежнему преследовали мои проклятые видения. Весь день я была сонливой и каждый вечер, едва коснувшись подушки, буквально проваливалась в сон. И во сне ко мне являлся веселый Ричард и со смехом рассказывал, что сражение завершилось именно так, как он и предвидел, а значит, скоро мы с ним поженимся. Он брал меня за руки и целовал, а я все возражала, все говорила, что вот сейчас кто-нибудь войдет и скажет, что победил Генрих, а он в ответ называл меня дурочкой и своей маленькой дорогой глупышкой. И я просыпалась, веря, что все это правда, но почти сразу приходило дурное осознание того, что это был всего лишь сон; я озиралась, видела вокруг стены «лучших комнат второго разряда» и Сесили, спавшую со мной в одной постели, и понимала: мой любимый, мертвый и холодный, лежит в безвестной могиле, а его бывшие подданные, буквально вся страна, истекают потом на невиданной жаре.

Моя горничная – она родом из купеческой семьи, проживающей в Сити, – рассказывала мне, что в центральных кварталах столицы, где в домах жуткая скученность и теснота, свирепствует странная и страшная болезнь, и двое учеников ее отца уже заболели этой болезнью и умерли.

– Это чума? – спросила я, сразу же невольно шарахнувшись от нее. От чумы нет исцеления, и я боялась, что она невольно принесла эту заразу с собой; мне уже казалось, что горячий ветер чумы вот-вот повеет на меня и моих родных.

– Это хуже, чем чума! – воскликнула горничная. – С таким недугом у нас раньше ни один врач не встречался. Уилл, один из тех учеников моего отца, вдруг как-то за завтраком признался, что его все время знобит, а тело у него так ноет, словно он целую ночь мечом орудовал. Мой отец велел ему пойти к себе и прилечь; он послушался, лег в постель да вдруг как начнет потеть! В одно мгновение рубашка на нем насквозь промокла. Пот с него прямо-таки ручьями лился. Когда моя мать принесла ему котелок с элем, чтобы он мог утолить жажду, он пожаловался, что у него все тело горит и внутри у него тоже такой страшный жар, который ничем не охладить. Он сказал, что лучше ему, наверно, немного поспать, и действительно заснул, да так и не проснулся. А ведь он совсем молодой был, всего восемнадцать! Умер, не проболев и одного дня!

– А как выглядела его кожа? – спросила я. – Были у него нарывы?

– Никаких нарывов, никакой сыпи, – заверила меня горничная. – Я же говорю – никакая это не чума! Это какая-то новая болезнь, люди ее «потогонкой» называют. Все считают, что эта напасть обрушилась на нас с прибытием в Англию короля Генриха. Все так и говорят: мол, его правление началось со смерти, а значит, долго ему не продлиться. Это он с собой смерть принес! И теперь мы все умрем из-за его ненасытной жажды власти. Говорят, он явился в Лондон весь в поту и теперь жизни не пожалеет, чтобы сохранить за собой английский трон. Говорят, это он болезнь Тюдоров с собой принес. А еще говорят, будто наш нынешний король проклят. Смотрите, сейчас ведь осень, а жара стоит, как в середине лета! На такой жаре все мы до смерти потом изойдем.

– Ладно, ты теперь можешь домой идти, – несколько нервно велела я ей. – И вот что, Дженни: оставайся дома, пока не будешь полностью уверена, что и сама ты здорова, и все твои домашние тоже. Моя мать вряд ли захочет, чтобы ты нам прислуживала, пока у тебя в доме кто-то серьезно болен. Ты меня поняла? Не возвращайся во дворец, пока все твое семейство полностью от этой болезни не избавится. Отправляйся домой прямо сейчас и ни в коем случае не останавливайся и ни с кем не разговаривай, особенно с моими сестрами и кузенами.

– Но я же совершенно здорова! – запротестовала девушка. – И это очень быстрая болезнь. Если бы я заразилась, так наверняка уже успела бы умереть, я бы даже вам об этом недуге рассказать не успела бы. А раз я спокойно дошла от своего дома до дворца, значит, я вполне здорова.

– Ладно, все равно домой ступай, – повторила я. – Я пошлю за тобой, когда будет можно. – И, расставшись с нею, я тут же отправилась искать свою мать.

* * *

Но во дворце ее не оказалось. Не было ее ни в затемненных и пустых покоях с закрытыми ставнями, ни на прохладных тенистых дорожках парка. Я нашла ее в дальнем конце луга, раскинувшегося на берегу реки, рядом с деревянным причалом; она сидела на переносном деревянном стульчике и наслаждалась речным ветерком, что-то шептавшим над водой. В ответ ему слышался шелест волн, лизавших деревянные сваи и настил пристани.

– Здравствуй, моя девочка, – сказала она, когда я подошла ближе и опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Затем я уселась на дощатый настил и свесила ноги вниз, глядя на собственное отражение в воде. Мне казалось, что я – водная богиня и живу в этой реке, ожидая, когда кто-нибудь освободит меня от заклятия, заставляющего меня вечно оставаться там, в глубине; мне не хотелось думать, что я просто засидевшаяся в девках принцесса, которую никто не хочет брать замуж.

– Ты слышала о новой болезни, что охватила уже весь Сити? – спросила я у матери.

– Да, конечно, – сказала она. – И король решил, что сейчас никак нельзя проводить коронацию, ибо любое скопление народа – это слишком большой риск, ведь среди толпы всегда могут оказаться больные люди. Генриху придется еще несколько недель побыть всего лишь завоевателем этой страны, а не ее коронованным правителем. Надо надеяться, эта странная эпидемия скоро закончится. Мать Генриха, леди Маргарет, возносит Господу какие-то особые молитвы; она просто вне себя из-за необходимости отложить коронацию. Ведь она была совершенно уверена, что сам Господь вознес ее сына на такую высоту. Зачем же он теперь насылает на него новые испытания в виде этой чумы?

Я удивленно вскинула на нее глаза и невольно прикрыла глаза рукой и прищурилась – так ярко пылал закат, так ослепительно сверкало золотистыми красками небо, суля и на завтра такой же неестественно жаркий денек.

– Мама, признайся: это твоих рук дело?

Она рассмеялась.

– Ты никак обвиняешь меня в колдовстве? Неужели ты думаешь, что это я прокляла население Лондона, наслав на него чумной ветер? Нет, милая, подобное не в моих силах. К тому же если б я и обладала таким могуществом, то никогда бы им не воспользовалась. Эта болезнь явилась сюда вместе с войском Генриха, ведь свою армию он собрал из самых отвратительных отбросов общества, из самых мерзких подонков, каких только можно было отыскать в христианском мире. Когда он вместе с этой армией вторгся на территорию нашей несчастной страны, его наемники из самых мрачных и грязных тюрем Франции принесли с собой и этот страшный недуг. Так что никакая это не магия. Эта болезнь сперва дала о себе знать в Уэльсе, где они высадились, а затем перекинулась на лондонцев – она следует по пятам за этим войском наемников и отнюдь не благодаря магии, а благодаря той грязи, которую они за собой оставляют, и тем несчастным женщинам, которых они насилуют по дороге. Армия Генриха по большей части состоит из уголовников, много лет проведших в тюрьме, они-то и распространяют в нашей стране эту заразу, хотя многим этот неведомый недуг кажется неким знаком свыше, направленным против нового короля.

– А что, если это и то, и другое? – спросила я. – И болезнь, и знак свыше?

– Да, это, несомненно, так и есть, – кивнула мать. – Говорят, что король, чье правление началось с вызванного тяжкими усилиями пота, будет и впредь вынужден изо всех сил трудиться, чтобы удержать завоеванный трон. Болезнь, принесенная Генрихом, убивает его друзей и сторонников, как если бы она была неким тайным оружием, направленным против него и тех, кто его поддерживает. Сейчас, в дни своего триумфа, он уже потерял больше союзников, чем терял на поле брани. Это было бы смешно, когда бы не было так… горько.

– И что это означает для нас? – спросила я.

Она посмотрела куда-то вдаль, вверх по течению реки, словно вода могла принести ей оттуда некий ответ прямо к причалу, с которого свисали мои болтающиеся в воздухе ноги.

– Я пока еще не совсем это поняла, – задумчиво промолвила она, – так что дать тебе точный ответ не могу. Но если Генриху суждено и самому подхватить эту болезнь и умереть, то люди наверняка сочтут это судом Божьим над узурпатором, а потом станут искать наследника Йорков, дабы посадить его на трон.

– А есть ли у нас такой наследник? – спросила я, и тихий голос мой был едва слышен среди плеска воды. – Есть ли у нас настоящий наследник Йорков?

– Конечно: Эдвард Уорик.

Я помолчала, колеблясь, потом все же решилась осторожно спросить:

– Разве у нас нет другого наследника? Более близкого по родству?

Мать, по-прежнему не глядя на меня, незаметно кивнула.

– Неужели мой младший брат Ричард все-таки жив? – задохнулась я.

И снова она лишь молча кивнула, словно даже ветру не решалась доверить ни одного словечка.

– Значит, тебе все-таки удалось его спасти, мама? Он в безопасности? Ты в этом уверена? Он жив? Он в Англии?

Она покачала головой. Потом все же сказала:

– Я давно не имею о нем никаких вестей. Так что ничего не могу сказать наверняка. И уж, конечно, ничего не могу рассказать тебе. Но мы должны по-прежнему молиться за двух сыновей Йорка, за принца Эдуарда и за принца Ричарда, ибо они по-прежнему считаются бесследно пропавшими, и никто пока что не смог нам объяснить, что же с ними сталось в действительности. – Она улыбнулась мне. – И лучше мне не говорить тебе о том, какие надежды еще живы в моей душе, – мягко сказала она. – Кто знает, что принесет нам будущее? Если Генрих Тюдор вдруг умрет…

– А не можешь ли ты пожелать, чтобы он умер? – шепотом спросила я. – Не можешь ли ты сделать так, чтобы и он умер от той болезни, которую принес с собой?

Мать отвернулась, словно прислушиваясь к тому, что говорит ей река.

– Если это он убил моего сына, то он уже и так проклят мною, – ровным тоном промолвила она. – Ты же вместе со мной проклинала убийцу, помнишь? Помнишь, как мы попросили богиню Мелюзину[12], нашу мать-прародительницу, отомстить за нас. Ты помнишь, что мы тогда сказали?

– Точных слов не помню. Помню только ту ночь.

В ту ночь нас с матерью терзали горе и страх; мы уже долгое время прятались в святом убежище, как в тюрьме, и той ночью мой дядя Ричард пришел и сказал матери, что оба ее сына, Эдуард и Ричард, мои любимые братья, исчезли из своих покоев в Тауэре. И той же ночью мы с матерью написали на листке бумаги страшное проклятие, свернули из этого листка кораблик, подожгли его и пустили плыть по реке, а потом смотрели, как он уплывал от нас, догорая на воде.

– Нет, я в точности не помню, что мы тогда говорили, – снова сказала я.

Но она-то помнила! Она помнила каждое слово этого проклятия, самого страшного из всех, какие ей доводилось применять в жизни. Она и сейчас помнила наизусть все то, что тогда написала на листке.

– Мы написали: «Узнай также, о Мелюзина, что ни один суд не сумеет вынести справедливый приговор тому, кто причинил нашей семье столько зла. И мы просим тебя, великая наша праматерь, помоги нам! Мы опускаем в темные глубины твоих вод это письмо с нашим проклятием: кто бы ни был тот, кто отнял у нас сына и наследника, пусть он будет наказан тем, что лишится своего сына и наследника, который у него есть или же еще только должен родиться»[13].

Мать отвернулась от реки и уставилась прямо на меня; темные зрачки ее серых глаз как-то неестественно расширились.

– Ну что, вспомнила? Ведь все происходило на берегу этой самой реки!

Я кивнула, и мать продолжила:

– А еще там было сказано так: «Нашего мальчика забрали у нас, прежде чем он успел вырасти и стать королем – хотя для этого он и был рожден. Отними же сына у того, кто убил нашего мальчика! Пусть и его сын не станет взрослым, пусть и он не успеет вступить в права наследства, а если он уже вырос, отними сына и у него, лиши убийцу его внука, и тогда мы поймем: наше проклятие действует, и возмездие настигло того, кто забрал у нас сына и брата».

Меня охватила дрожь; я словно погрузилась в некий магический транс, сотканный моей матерью и окутавший все вокруг; ее тихие слова падали на поверхность реки, точно капли дождя.

– Мы прокляли его сына и внука, – прошептала я.

– Убийца этого заслуживает, – резко заявила моя мать. – И когда его сын и внук умрут, когда у него не останется никого, кроме дочерей, тогда мы будем точно знать, что именно он и есть убийца нашего мальчика, сына богини Мелюзины, и месть наша будет исполнена.

– Боже мой, мама, какой ужасный поступок мы совершили! – сказала я несколько неуверенным тоном. – Какое страшное проклятие падет на чьих-то невинных наследников! Страшно – желать смерти двум невинным мальчикам.

– Да, – спокойно согласилась моя мать. – Это страшно. Но мы поступили так только потому, что кто-то другой сделал то же самое с нами. И этот «кто-то» познает всю мою боль, когда умрет его сын, а потом и его внук, когда из наследников у него останется лишь одна дочь.

Люди всегда шептались, что моя мать занимается колдовством, а ее мать даже как-то предстала перед судом и была сочтена виновной в использовании черной магии. Я понимала: только она сама знает, сколь сильна ее вера в магию, только ей одной известно, на что она способна. В детстве я собственными глазами видела, как она призывала бурю и проливные дожди, после которых вода в реке поднялась настолько, что буквально смыла с земли армию герцога Букингема и примкнувших к нему мятежников. Тогда мне казалось, что матери, чтобы вызвать дождь или бурю, достаточно всего лишь свистнуть. Кроме того, она сама мне рассказывала, как однажды холодной ночью сделала так, что выдохнутый ею воздух, слетевший с губ в виде маленького облачка, превратился в огромные валы густого тумана, скрывшие от врага армию моего отца и окутавшие его воинов, точно саваном; а затем они подобно молнии из грозовой тучи вынырнули из этого тумана и ринулись с вершины холма на противника, захватив его врасплох и наголову его разгромив. Мало того, моему отцу помогал еще и штормовой ветер, дувший навстречу вражескому войску[14].

Многие верили, что моя мать обладает сверхъестественным могуществом, поскольку ее мать, Жакетта Риверс, принадлежала королевской семье Бургундии[15], среди предков которой, по преданию, была сама водная богиня, волшебница Мелюзина. Я и сама не раз убеждалась, что женщины из нашей семьи совершенно определенно слышат пение Мелюзины, когда умирает кто-то из ее «детей». Мне тоже доводилось слышать ее пение, и я этих звуков никогда не забуду. Ее голос звучал как некий холодный и нежный зов несколько ночей подряд, и после этого мой брат никогда уж больше не выбегал поиграть на зеленой лужайке перед Тауэром, и из окна башни навсегда исчезло его бледное личико, и вскоре мы оплакали его, как оплакивают покойника.

На самом деле, по-моему, даже сама моя мать толком не знала пределов своего могущества и того, сколь часто ей может просто способствовать удача, даже если утверждала, что случившееся «волшебство» – наверняка дело ее рук. Она, безусловно, пользовалась своей невероятной удачливостью и называла это магией. Хотя в детстве я действительно считала ее волшебным существом, феей или колдуньей, которая способна в случае необходимости призвать на помощь хоть все реки Англии; но теперь, когда я думаю о том, какой крах в итоге потерпела наша семья – когда после смерти отца мы пали буквально на самое дно, а моя мать лишилась сына и наследника, – я прихожу к такому выводу: если моя мать и впрямь пытается порой колдовать, надеясь на помощь магических сил, то это у нее не слишком хорошо получается.

Так что меня совсем не удивляло, когда Генрих продолжал оставаться здоровым и явно не думал умирать, хотя от той болезни, которую он принес в Англию, в течение всего лишь одного месяца умерли сперва лорд-мэр Лондона, затем его наспех избранный преемник, а затем еще шесть олдерменов. Говорили, что в Сити покойник почти в каждом доме; телеги с трупами каждую ночь громыхали по улицам города, в точности как во времена бушевавшей в Европе «черной смерти»[16], только на этот раз «чума», похоже, пришла еще более страшная.

Но с наступлением осенних холодов страшная болезнь, прозванная в народе «потогонкой», пошла на спад; однако Дженни, моя горничная, так и не вернулась ко мне; я, послав за нею, узнала, что она умерла, как и все ее родные, причем буквально в течение нескольких часов – в промежуток между хвалитнами и повечерием. Никому раньше не приходилось сталкиваться с недугом, способным так быстро привести человека к смерти, и люди шептались, что все это вина нового короля, чье правление началось с нескончаемой процессии похоронных дрог. Лишь в конце октября Генрих решил, что обстановка стала достаточно безопасной и теперь можно собрать в Вестминстерском аббатстве лордов и джентри для проведения коронации.

* * *

Два герольда, несущих знамя с гербом Бофоров, и дюжина гвардейцев, на плащах которых красовался герб Стэнли, постучались в главные ворота дворца, дабы сообщить, что леди Маргарет Стэнли намерена завтра почтить меня своим визитом. Моя мать, услышав эту новость, милостиво кивнула и сказала очень тихо – подчеркивая наше высокое происхождение, в связи с которым нам никогда не следовало повышать голос, – что мы будем очень рады видеть ее милость.

Как только за посланцами леди Маргарет закрылась дверь, мы тут же принялись лихорадочно обсуждать, какое платье мне надеть.

– Темно-зеленое, – сказала моя мать. – Лучше всего темно-зеленое.

Собственно, это был единственно безопасный цвет. Темно-синий – это цвет королевского траура, и мне ни в коем случае нельзя было показываться в синем, чтобы леди Маргарет не подумала, что я оплакиваю своего любовника, прежнего законного короля Англии. Темно-красный – это цвет мученичества; однако платья такого цвета – и это в высшей степени противоестественно – отчего-то очень любят носить шлюхи, ибо этот цвет идеально оттеняет белизну кожи. Разумеется, ни той, ни другой ассоциации ни в коем случае не должно было возникнуть у строгой леди Маргарет при виде будущей невестки. Она не должна была заподозрить, что брак с ее сыном – истинное мучение для меня; ей также следовало забыть все те сплетни о моей любовной связи с королем Ричардом, которые наверняка достигали ее ушей. Темно-желтый был бы вполне уместен – но кто, скажите на милость, способен достаточно хорошо выглядеть в желтом? Пурпурный я не люблю, и потом, это, по-моему, слишком царственный цвет для скромной девушки, которая еще только надеется выйти замуж за короля. В общем, темно-зеленый – и никаких гвоздей! А поскольку зеленый – это еще и цвет Тюдоров, он будет хорош во всех отношениях.

– Но у меня нет темно-зеленого платья! – воскликнула я. – И у нас не хватит времени, чтобы его раздобыть.

– Ну а мне что надеть? – тут же возмутилась Сесили. – Мне что, выйти в старом платье? Или вообще не выходить? Может, одна Элизабет ей навстречу выйдет, а мы все попрячемся? Или вы хотите, чтобы я на весь день в постель улеглась?

– В твоем присутствии, разумеется, никакой необходимости не будет, – довольно резко ответила ей мать. – Но леди Маргарет – твоя крестная, так что ты наденешь голубое платье, а Элизабет наденет твое зеленое, и ты очень постараешься – ты очень постараешься, Сесили! – во время визита миледи быть крайне любезной со своей сестрой. Никому не доставляют удовольствия девицы со склочным характером, да и я не потерплю ничего подобного.

Сесили слова матери явно привели в бешенство, однако она смолчала, покорно направилась к своему сундуку, достала оттуда новое зеленое платье, встряхнула его и подала мне.

– Надень и зайди ко мне, – велела мне мать. – Подол придется немного отпустить.

* * *

Одетая в зеленое платье, заново подшитое и отделанное по подолу тонкой золотистой каймой, я ждала в материной гостиной появления леди Маргарет. Она прибыла на королевском барке, который теперь находился в полном ее распоряжении; барабанщик лихо отбивал ритм гребцам; знамена Тюдоров ярко трепетали на ветру, водруженные на корме и на носу. Затем на дорожках послышался хруст гравия под ногами ее свиты, а через минуту они уже протопали под окном и загрохотали подкованными металлом сапогами по каменным плитам двора. Перед леди Маргарет распахнули высокие двойные двери, и она с достоинством проследовала через вестибюль в гостиную.

Моя мать и мы с сестрами встали и поклонились ей, как равные. Трудно было решить, какой глубины реверанс тут подошел бы лучше всего. Мы сделали реверанс, так сказать, средней глубины, и леди Маргарет тоже присела не слишком глубоко, кивнув нам головой в знак приветствия. Хотя моя мать теперь звалась всего лишь леди Грей[17], она была коронована как королева Англии, и в те времена леди Маргарет была ее фрейлиной. И хотя теперь леди Маргарет пользовалась королевским барком, но сын ее пока что коронован не был. И хотя теперь она называла себя «миледи королева-мать», настоящая корона Англии пока что голову Генриха не украшала. Ему удалось присвоить себе лишь ту маленькую коронку, почти браслет, которую Ричард обычно надевал поверх своего боевого шлема, а процедура коронации ему еще только предстояла.

Я быстро зажмурилась, вспомнив о маленькой золотой короне, которую Ричард носил на шлеме, и передо мной возникли его улыбающиеся карие глаза, весело смотревшие на меня сквозь щель забрала…

– Я желала бы побеседовать с мистрис[18] Элизабет наедине, – сказала леди Маргарет, обращаясь к моей матери и не потрудившись прежде произнести хоть одно словечко приветствия.

– Ее милость принцесса Элизабет Йоркская проводит вас в мои личные покои, – как ни в чем не бывало сказала моя мать.

Я шла впереди миледи и прямо-таки чувствовала, как она сверлит взглядом мою спину. Я вдруг стала остро ощущать собственное тело, и мне уже казалось, что при ходьбе я слишком раскачиваю бедрами или потряхиваю головой. Открыв дверь, я вошла в личные апартаменты моей матери и повернулась лицом к леди Маргарет, которая без приглашения уже усаживалась в огромное кресло.

– Вы тоже можете сесть, – милостиво разрешила она, и я, устроившись на стуле напротив нее, стала ждать, что она скажет еще. Чувствуя, как пересохло горло, я нервно сглотнула, надеясь, что она этого не заметит.

Она продолжала молча разглядывать меня с ног до головы, словно я была просительницей, добивавшейся должности в ее доме, затем медленно улыбнулась и сказала:

– Вам повезло с внешностью. Ваша мать всегда была красавицей, а вы очень на нее похожи: светловолосая, гибкая, кожа как лепесток розы и эти чудесные волосы, отливающие одновременно и золотом, и бронзой. У вас, несомненно, будут красивые дети. Полагаю, вы все еще гордитесь своей внешностью? И по-прежнему тщеславны?

Я ничего ей не ответила, и она, откашлявшись, вдруг вспомнила о причине своего визита.

– Я прибыла, чтобы по-дружески побеседовать с вами наедине, – сказала она. – Мы ведь расстались, когда наши отношения оставляли желать много лучшего, не так ли?

Мы тогда разругались, точно две разъяренные торговки рыбой, но я-то была уверена, что мой возлюбленный, Ричард, убьет ее сына и сделает меня королевой Англии. Но оказалось, что это ее сын вышел из того сражения победителем и убил моего любовника, и теперь моя судьба была полностью в ее белых, щедро украшенных кольцами руках.

– Мне очень жаль, что мы так расстались, – сказала я с незамысловатой неискренностью.

– Мне тоже, – сказала она, и это меня удивило. – Ведь мне предстоит стать вашей свекровью, Элизабет. Мой сын женится на вас, несмотря ни на что.

Внезапно при словах «несмотря ни на что» меня охватил гнев, хоть я и сознавала, что это не имеет абсолютно никакого смысла. Надо было смириться, ведь мы потерпели поражение, и мои надежды на счастье, на возможность стать королевой Англии, любимой своим народом, были растоптаны мощными копытами кавалерии Томаса Стэнли, мужа леди Маргарет.

Я склонила голову и тихо промолвила:

– Благодарю вас.

– Я стану тебе хорошей матерью, дитя мое, – с почти искренней нежностью продолжала леди Маргарет. – И ты, узнав меня поближе, поймешь, что во мне немало любви, что я готова ею поделиться; кроме того, у меня есть еще один истинный талант: я умею хранить верность. Я твердо намерена исполнить волю Господа, ибо уверена, что сам Господь выбрал тебя на роль моей снохи, жены моего сына, и… – тут ее голос затих, превратившись в восторженный шепот при одной лишь мысли о том, какую роль я могу сыграть в предсказанном свыше возникновении королевской династии Тюдоров, – …матери моего внука.

Я снова склонила голову в знак признательности, а когда подняла глаза, то увидела, что ее лицо прямо-таки сияет вдохновением.

– Еще девочкой, в общем-то, совсем ребенком[19], я была призвана Им, дабы произвести на свет моего Генри, – прошептала она, словно молясь. – Я думала, что умру в родах, я была уверена, что эти невыносимые мучения убьют меня. Но потом поняла: если я выживу, то моему мальчику и мне суждено великое будущее, величайшее из всех возможных. Мой сын станет королем Англии, и я возведу его на трон…

Было что-то очень трогательное в ее непосредственном восхищении собственной ролью, якобы предначертанной ей свыше; это святое восхищение показалось мне родственным тому пылу, с каким относятся к своему призванию монахини.

– Я знала, – продолжала она, – знала, что ему предстоит стать королем. И когда я встретилась с тобой, то сразу поняла: именно ты предназначена для того, чтобы родить ему сына. – Она вперила в меня напряженный взгляд. – Вот почему я была так строга с тобой, вот почему так рассердилась, увидев, что ты отклоняешься от предначертанного тебе пути. Мне было невыносимо больно, когда ты, упав столь низко, отреклась от своей высокой судьбы и своего истинного призвания.

– Вы полагаете, что у меня есть призвание? – прошептала я, потрясенная невероятной убедительностью ее речей.

– Ты призвана стать матерью следующего короля Англии, – провозгласила она. – Короля Алой и Белой розы, и эта роза будет наконец лишена шипов. У тебя родится сын, и мы назовем его Артур Английский. – Она взяла меня за руки. – Такова твоя судьба, дочь моя, и я помогу тебе ее исполнить.

– Артур? – с изумлением повторила я. Именно Артуром мы с Ричардом хотели назвать сына, которого я должна была ему родить.

– Да, я мечтаю назвать его Артуром, – сказала леди Маргарет.

И мы с Ричардом тоже мечтали об этом. И когда миледи взяла меня за руки, я не отняла их у нее, я позволила ей это, а она с искренним волнением сказала:

– Господь свел нас вместе, Господь привел тебя ко мне, и ты родишь мне внука. Ты принесешь в Англию мир, ты сама станешь воплощением этого мира; ты положишь конец этой бесконечной «войне кузенов»[20], Элизабет; ты станешь миротворицей, и сам Господь назовет тебя благословенной!

И я, потрясенная ее способностью к предвидению, позволила ей и дальше сжимать мои руки, чувствуя, что невольно соглашаюсь с нею.

* * *

Я так и не рассказала матери об этом разговоре с миледи. Мать только удивленно поднимала бровь, наталкиваясь на мою скрытность, но расспрашивать меня не пыталась.

– Во всяком случае, миледи ведь не сказала ничего, свидетельствующего о том, что она изменила свое отношение к вашей помолвке? – спросила она.

– Напротив, она заверила меня, что свадьба непременно состоится. Причем в ближайшее время. И обещала стать моим другом.

И мать, скрывая улыбку, заметила:

– Как это мило, что миледи оказывает тебе такую поддержку.

Теперь мы уже с некоторой уверенностью ждали, что в скором времени нас пригласят на коронацию и предложат отправиться в королевскую гардеробную, чтобы мы могли подобрать себе соответствующие туалеты. Сесили особенно отчаянно туда стремилась; ей хотелось заполучить новые платья и во всем великолепии показаться при дворе. Ведь теперь все мы, пять принцесс Йоркских – после отмены Генрихом парламентского акта, согласно которому мы были названы бастардами, а брак наших родителей определен как «отвратительный пример двоеженства», – снова обрели полное право носить мех горностая и корону. И коронация Генриха должна была впервые после долгого перерыва и смерти Ричарда дать нам возможность вновь предстать перед светом в нашем истинном, горделивом обличье.

Я была уверена, что все мы должны непременно присутствовать на коронации, однако никаких приглашений мы так и не получали. Мне казалось, что Генриху захочется, чтобы его будущая жена видела, как на голову ему возлагают корону, как он берет в руки скипетр. Даже если он и не горит желанием как следует рассмотреть свою невесту, думала я, ему, наверное, будет приятно продемонстрировать свою победу над ближайшими родственниками поверженного им короля. Нет, он наверняка захочет, чтобы я видела момент его наивысшей славы!

Я чувствовала себя скорее кем-то вроде спящей царевны из волшебной сказки, чем женщиной, обещанной в жены новому королю Англии. Я, возможно, и жила в королевском дворце, мало того, в лучших покоях этого дворца (пусть и «второго разряда»); со мной, возможно, и обращались в высшей степени учтиво (пусть и не преклоняя колено, как это полагается делать перед членами королевской семьи). Но жила я тихо и скромно, не имея ни своего двора, ни обычной толпы друзей, просителей и льстецов, не встречаясь с королем: принцесса без короны, невеста без жениха, помолвленная, но не знающая дня своей свадьбы.

Господь свидетель, некогда всем было хорошо известно, что я – невеста Генриха. Будучи всего лишь претендентом на трон и пребывая в ссылке, он поклялся в соборе Ренна, что является королем Англии и я – его невеста. Но тогда он еще только готовил свою армию к вторжению и отчаянно нуждался в поддержке – и Йорков, и всех йоркистов. Теперь же, выиграв битву за трон и отослав прочь свою армию наемников, он, возможно, хотел бы освободиться от своего обещания – как освобождаются от оружия, в конкретный момент бывшего необходимым, но теперь совсем ненужного.

Моя мать позаботилась о том, чтобы всем нам сшили новые платья; и теперь мы, пять принцесс Йоркских, были изысканно одеты, вот только пойти нам было некуда. Никто нас никогда не навещал, к нам обращались не «ваша милость», как полагается обращаться к принцессам, а просто «госпожа», как если бы мы были бастардами, плодом незаконного брака короля-двоеженца, а наша мать была не вдовствующей королевой, а вдовой какого-то провинциального сквайра. Собственно, участь всех нас была ничуть не лучше, чем участь Сесили, брак которой теперь считался аннулированным, так что у нее не стало ни мужа, ни каких-либо конкретных женихов. Она перестала быть леди Скроуп, но больше ничьей женой так и не стала. В настоящий момент все мы считались девушками без имени, без семьи, без определенности. А у таких девушек нет будущего.

Я, правда, предполагала, что меня восстановят в правах принцессы и вернут мое состояние, как только я выйду замуж и пройду обряд коронации – все это, думала я, произойдет, возможно, во время одной и той же пышной церемонии, когда я буду идти рука об руку с Генрихом, моим мужем. Однако затянувшееся молчание свидетельствовало о том, что Генрих отнюдь не рвется поскорее вступить со мной в брак.

Насчет посещения нами королевского гардероба также никаких распоряжений не поступало; никто нас туда не приглашал и не предлагал выбрать себе наряды для коронационной процессии. Не появлялся у нас и королевский церемониймейстер с предложением обучить нас какому-нибудь особенному танцу для выступления во время праздничного обеда. Казалось, все швеи и камеристки Лондона день и ночь трудятся над платьями и головными уборами – но, увы, все это предназначалось не для нас. Никого не посылали к нам и из служб королевского камергера, чтобы сообщить нам распорядок грядущих торжеств. Нас не пригласили в лондонский Тауэр накануне церемонии, как это следовало бы сделать согласно традиции. Для нас не заказали никаких лошадей, чтобы мы могли доехать из Тауэра до Вестминстерского аббатства; никаких распоряжений не поступило и относительно того, как нам следует вести себя в день коронации. Генрих даже никаких подарков мне не прислал, как это обычно делает жених накануне свадьбы. Не получали мы вестей и от его матери. Вместо суматохи, связанной с бурной подготовкой к важному событию, и груды противоречащих друг другу приказов и пожеланий, исходящих от нового короля, страшно заинтересованного в том, чтобы выглядеть достойно, и от его придворных, во дворце словно воцарилось выжидательное молчание, с каждым днем становившееся все более заметным.

– Нас явно не собираются приглашать на коронацию, – ровным тоном заметила я, когда мы с матерью остались одни. Она зашла ко мне в спальню, которую я делила с Сесили, чтобы пожелать мне спокойной ночи. – По-моему, это совершенно очевидно, тебе не кажется?

Она покачала головой.

– Да, теперь уже вряд ли нас туда пригласят.

– Но как он может так поступать? Как может не пригласить на коронацию собственную невесту?

Мать медленно встала, подошла к окну и, выглянув наружу, долго смотрела в темное ночное небо, где светила серебристая луна; потом она сухо заметила:

– По-моему, им просто не хочется видеть рядом с троном – причем в самой непосредственной от него близости – такое количество Йорков.

– Но почему?

Она затворила ставни и заперла их на засов, словно отрезая от себя серебристый лунный свет, который окутывал ее каким-то неземным сиянием.

– А вот почему – я наверняка ответить не сумею, – сказала она. – Впрочем, я предполагаю, что на месте матери Генриха и я вряд ли захотела бы, чтобы мой сын, претендент на трон, узурпатор, король только по праву победы в сражении, получил бы корону одновременно с настоящей принцессой, дочерью всеми любимого короля, которая и сама является всеобщей любимицей и красавицей. Даже не принимая в расчет более существенные проблемы, я могу сказать, что подобная ситуация и мне бы пришлась попросту не по вкусу.

– Но при чем здесь моя красота? И что такого особенного во внешности Генриха? – спросила я.

– В том-то и дело, что ничего. Его внешность в высшей степени заурядна. Как, впрочем, и сам он. – Этим словом моя мать припечатала его, точно проклятьем. – Да, он в высшей степени зауряден.

* * *

Постепенно всем нам – даже Сесили, которая до самого последнего дня страстно на что-то надеялась, – стало ясно, что новый король отправится на коронацию в одиночестве, что он не хочет, чтобы рядом с ним перед алтарем оказалась девушка, не только чрезвычайно красивая и отвлекающая внимание присутствующих от него самого, но и настоящая принцесса, имеющая поистине королевское происхождение[21]. Вряд ли он пожелает также, чтобы мы, бывшая королевская семья, стали свидетелями того, как он коснется короны моего возлюбленного Ричарда, той короны, которую прежде с честью носил и мой отец, король Эдуард IV.

Никаких вестей ни от Генриха, ни от его матери, леди Маргарет Стэнли, мы по-прежнему не получали, и это служило подтверждением правильности наших предположений. Впрочем, и моя мать, и я сама уже подумывали, не написать ли нам леди Маргарет, однако обе мы так и не смогли смириться с унижением, которое нам пришлось бы испытать, если бы мы попросили о возможности присутствовать на коронации или вздумали бы уточнить дату моего с Генрихом бракосочетания.

– Кроме того, если я и буду участвовать в этой коронации, то мне как вдовствующей королеве полагается идти впереди леди Маргарет, – язвительно заметила моя мать. – Возможно, именно поэтому она нас и не приглашает. Всю жизнь во время сколько-нибудь значительных событий она, будучи моей фрейлиной, торчала у меня за спиной, и то, что происходило впереди, было вечно заслонено от нее моим головным убором и вуалью. Она послушно переходила следом за мной из зала в зал и в этом дворце, и в других королевских дворцах, а затем то же самое повторилось, когда она стала фрейлиной Анны Невилл[22]. Во время коронации Анны она несла ее шлейф. Возможно, леди Маргарет полагает, что теперь ее очередь быть первой дамой английского двора, и хочет, чтобы и ее шлейф тоже кто-то нес.

– Так, может, я это сделаю? – с надеждой спросила Сесили. – Я бы с удовольствием понесла ее шлейф. Да просто с радостью!

– Нет, ты ее шлейф нести не будешь, – отрезала мать.

* * *

Генрих Тюдор оставался во дворце Ламбет[23] вплоть до своей коронации, и если бы ему вдруг вздумалось за завтраком поднять глаза, он увидел бы мое окно в Вестминстерском дворце, находящемся на противоположном берегу; но он явно предпочитал глаз не поднимать. Он совершенно не интересовался своей невестой, которая была ему совершенно незнакома, и до сих пор не прислал мне ни слова. За несколько дней до коронации он, согласно традиции, перебрался в лондонский Тауэр. Там он и должен был какое-то время оставаться и каждый день проходить мимо тех дверей, за которыми в последний раз видели моих братьев, или гулять по той зеленой лужайке, где мои братья упражнялись в стрельбе из лука по мишени. Неужели он может жить там, не испытывая ползущего по спине холодка? – думала я. Неужели ему не мерещится бледное личико ребенка, который был заточен здесь и должен был стать полноправным и коронованным правителем Англии? Неужели его мать не замечает легкой тени, преследующей ее, когда идет по лестнице или когда, коленопреклоненная, молится в королевской часовне? Неужели она не слышит, как мальчишеский дискант, точно тихое эхо, повторяет за ней молитвы? Как могут они оба, эти Тюдоры, поднимаясь по крутой винтовой лестнице в Садовую башню, не прислушаться к голосам двух мальчиков, звучащим за деревянной дверью? А если они все же прислушиваются, то неужели не слышат тихих молитв Эдуарда?

– Он будет искать виновного, – с мрачным видом сказала моя мать. – Будет допрашивать каждого, кто когда-либо охранял принцев. Ему захочется узнать, что с ними случилось, но при этом он будет лелеять надежду, что удастся отыскать такого человека, которого можно подкупить и заставить дать свидетельские показания или убедить признаться в собственной вине – подойдет все, что угодно, лишь бы можно было возложить вину за гибель принцев на Ричарда. Если он сможет доказать, что их убил Ричард, то полностью оправдает свой захват трона, потому что истинные наследники мертвы, и он с полным основанием будет называть Ричарда тираном и цареубийцей. Короче, если Генриху удастся доказать, что послужило причиной гибели принцев, то он, несомненно, окажется в выигрыше.

– Мама, – вырвалось у меня, – да я жизнью своей готова поклясться, что Ричард не причинил моим братьям никакого вреда! Я это точно знаю. Ричард непременно признался бы мне, если б действительно что-нибудь с ними сделал. Да ты и сама это знаешь. Ты же была в этом уверена в ту ночь, когда он пришел к тебе и спросил, не ты ли их выкрала, помнишь? Он тогда и сам не знал, ни где они, ни что с ними случилось, и предполагал, что они оба, возможно, у тебя. Я могу поклясться, что он так ничего об этом и не узнал. На самом деле его страшно мучило то, что он ничего не знает о судьбе своих племянников, ибо не представлял себе, кого же теперь ему назвать своим наследником. Ему отчаянно хотелось выяснить, что же на самом деле случилось с мальчиками.

Мать сурово посмотрела на меня.

– О, я тебе верю. Скорее всего, Ричард действительно наших мальчиков не убивал. Конечно же, я и тогда это знала. Иначе я никогда бы не отпустила тебя и твоих сестер во дворец, под его покровительство. Я была уверена, что он не способен причинить зло детям своего родного брата. Но я знаю совершенно точно, что это он похитил принца Эдуарда, когда тот направлялся в Лондон; это он убил моего брата Энтони, который пытался защитить мальчика; это он посадил Эдуарда в Тауэр и сделал все, что в его силах, чтобы посадить туда же и маленького Ричарда. Тайно убил мальчиков, конечно, не он, однако именно он поместил их в такое место, где убийце ничего не стоило их найти. Он нарушил волю твоего отца и отнял трон у твоего брата. Он, может, и не убивал моих сыновей, но их обоих следовало оставить при мне, где они были бы в полной безопасности. Однако Ричард Глостер отобрал у меня сперва Эдуарда, а потом хотел отобрать и Ричарда. Он захватил трон, он убил моего брата Энтони и моего сына Ричарда Грея[24]. Он вел себя как узурпатор и убийца, и я никогда не прощу ему всех этих преступлений. Мне нет нужды обвинять Ричарда в чьих-то еще смертях, за погубленные им жизни он и так отправится в ад, и я этих загубленных жизней ему никогда не прощу.

Я с жалким видом лишь качала головой; мне было больно слушать, как моя мать говорит все это о человеке, которого я любила. Я не могла защищать его – во всяком случае, ни перед своей матерью, которая потеряла двоих сыновей и до сих пор не знает, что с ними случилось.

– Я понимаю, – прошептала я. – Понимаю. Я не отрицаю того, что ему пришлось действовать в поистине ужасные времена, что он совершал поистине ужасные вещи. Но ведь он сам признался во всем своему духовнику и молил Господа простить ему эти страшные грехи. Ты понятия не имеешь, как это его мучило. Но в одном я уверена: он не приказывал умертвить моих братьев.

– В таком случае Генрих ничего и не найдет в Тауэре, сколько бы он там ни искал, – заключила мать. – Если Ричард не убивал мальчиков, Генрих не сможет найти там никаких тел, которые мог бы предъявить всем. Возможно, оба принца еще живы и просто спрятаны где-нибудь в недрах Тауэра или в одном из близлежащих домов.

– Но что же тогда сделает Генрих, если найдет моих братьев живыми? – Я даже дыхание затаила при мысли об этом. – Как он поступит, если отыщется человек, который скажет, что знает, в каком надежном и безопасном месте были спрятаны наши мальчики, что они все это время там и находились?

Улыбка моей матери была столь же печальна, как и медленно стекавшая у нее по щеке слеза.

– Ну, тогда ему останется одно: убить их, – просто ответила она. – Если сейчас ему суждено найти моих сыновей живыми, он сразу же их убьет, а вину за это возложит на Ричарда. Если он найдет моих сыновей живыми, ему просто придется их убить, чтобы самому остаться на троне, – точно так же и твой отец убил старого короля Генриха[25], чтобы захватить трон. Конечно же, он это сделает. И все мы это понимаем.

– Неужели он действительно так поступит? Неужели он на это способен?

Она пожала плечами.

– Я думаю, он бы заставил себя это сделать. У него не осталось бы выбора. Иначе стало бы понятно, что он напрасно рисковал и собственной жизнью, и собственной армией, а его мать зря потратила жизнь на бессмысленные заговоры и бессмысленные браки. Не сомневаюсь: если Генрих обнаружит, что твой брат Эдуард жив, он в ту же минуту прикажет его убить. Впрочем, он и твоего брата Ричарда будет вынужден приговорить к смерти, если узнает, что тот жив. Ему в таком случае останется лишь продолжать то, что он начал при Босуорте. Я думаю, впрочем, что он найдет способ, чтобы успокоить свою совесть. Он молод и всю свою жизнь прожил под сенью меча – с того самого дня, когда ему, четырнадцатилетнему мальчику, пришлось бежать из Англии, и до той поры, когда он, высадившись на английском побережье, начал сражаться за свои права. Вряд ли кто-то лучше его понимает, что в такой ситуации любой претендент на трон должен быть немедленно уничтожен. Король не может позволить никому из реальных претендентов остаться в живых. Ни один король этого не допустит.

* * *

Двор Генриха, естественно, тоже переехал в Тауэр; все больше и больше людей собиралось теперь под победоносные знамена Тюдора. С улиц города доносилось немало слухов о том, что перед его троном прошла целая вереница награжденных; за несколько дней до коронации Генрих горстями стал раздавать военные трофеи, полученные при Босуорте. Его мать, вернув себе все свои земли и богатство, обрела наконец то величие и значимость, к которым всегда стремилась, но до сих пор не имела возможности ими насладиться. Ее муж, лорд Томас Стэнли, стал графом Дерби и констеблем Англии, получив этот высший придворный чин королевства в качестве награды за свое «великое» мужество, а точнее, за умение сидеть одновременно на двух стульях, за то, что оказался двуличным предателем. Я-то прекрасно знала, как было дело; я собственными ушами слышала, как сэр Томас присягал на верность Ричарду и клялся в безоговорочном ему подчинении; я собственными глазами видела, как он, преклонив колено, клялся королю в любви и даже предлагал в залог своего сына; как он уверял Ричарда, что у него нет более надежных сторонников, чем он, его брат и все семейство Стэнли.

Однако тем утром, когда разразилось сражение при Босуорте, и сэр Томас, и сэр Уильям Стэнли, сидя на своих могучих конях впереди мощного войска, слишком долго выжидали, не вступая в бой, как будут развиваться события. Увидев, что перевес на стороне Генриха, а Ричард в одиночку нырнул в самую гущу схватки, точно копье, нацеленное, чтобы поразить соперника, оба брата Стэнли тут же ринулись в атаку, но не для того, чтобы поддержать и защитить Ричарда, а чтобы напасть на него сзади с поднятыми мечами. Тем самым они спасли Генриха, а Ричарда повалили на землю в то самое мгновение, когда он уже готовился пронзить своим клинком сердце Тюдора.

Затем сэр Уильям Стэнли поднял с земли шлем моего Ричарда, сорвал с него маленькую боевую корону, по сути дела просто золотое кольцо, и подал ее Генриху: это был самый мерзкий поступок за весь тот мерзкий, исполненный предательства, день. И вот теперь Генрих в порыве щенячьей благодарности сделал сэра Уильяма королевским камергером, расцеловал его в обе щеки и объявил, что все они – новая королевская семья! Он окружил себя представителями семейства Стэнли и никак не мог остановиться и решить, что уже достаточно отблагодарил их. Благодаря одной лишь военной победе Генрих обрел все сразу – и трон, и семью. С матерью он был поистине неразлучен; леди Маргарет постоянно находилась с ним рядом, а у нее за спиной, отступив на полшага, торчал ее преданный муж, лорд Томас Стэнли; еще на полшага позади – его брат, сэр Уильям. Генрих чувствовал себя обласканным ребенком на коленях у только что обретенных родственников; он понимал, что это они посадили его на трон, и полагал, что рядом с ними наконец-то будет в полной безопасности.

Его дядя Джаспер[26], деливший с ним ссылку и хранивший верность делу Тюдоров со дня рождения Генри, тоже был вознагражден за верность и беззаветную преданность своему племяннику. Помимо изрядной доли военных трофеев, он не только получил обратно свой титул графа Пембрука и свои земли, но и стал герцогом Бедфордом; ему также была предоставлена возможность самому выбрать себе должность и создать правительство. Мало того, Генри написал моей тете Кэтрин, вдове еще одного предателя, герцога Букингема, и велел ей готовиться к новому браку – с Джаспером, которому предстояло также получить и все богатство Букингема. У меня было такое ощущение, будто все мы, женщины из рода Риверсов, – тоже часть полученных Генрихом трофеев. Кэтрин с этим письмом в руках тут же приехала навестить мою мать; мы в это время все еще торчали в Вестминстере, в «лучших комнатах второго разряда».

– Он что, не в своем уме? – возмущенно спрашивала Кэтрин. – Неужели мало того, что меня насильно выдали замуж за этого противного мальчишку, за этого юного герцога, который всю жизнь меня ненавидел?[27] Неужели теперь я снова должна выйти замуж за врага нашей семьи?

– А вознаграждение ты получила? – сухо спросила мать, поскольку и у нее тоже было письмо, которое она хотела показать своей сестре. – Ибо, как видишь, и у нас тоже новости имеются: мне новый король намерен выплачивать пенсию, Сесили предстоит выйти замуж за сэра Джона Уэллеса, а Элизабет – за Генриха Тюдора.

– Ну и хвала Господу хотя бы за это! – воскликнула моя тетя Кэтрин. – Вы ведь и сами, должно быть, этого хотели?

Моя мать кивнула и прибавила:

– Но он, разумеется, с удовольствием разорвал бы эту помолвку, если б мог. Он уже и невесту себе другую присматривал, пытаясь выбраться из заваренной его матерью каши.

При этих словах я подняла глаза, оторвавшись от шитья, но мать и ее младшая сестра были заняты изучением полученных ими писем и склонились над ними голова к голове.

– И когда состоится свадьба?

– После коронации, разумеется. – Моя мать как-то особо это подчеркнула. – Разумеется, он не хочет, чтобы говорили, будто он решил заключить брак с полноправной королевской наследницей, дабы получше усидеть на отвоеванном троне. Ему желательно, чтобы всем стало ясно: он получил этот трон благодаря своим собственным заслугам. Зачем ему разговоры о том, что Элизабет уже по своему происхождению достойна королевской короны? А тем более о том, что он-то королевскую корону получил благодаря Элизабет?

– Но мы же все пойдем на коронацию? – спросила тетя Кэтрин. – Они, правда, слишком затянули с ней, однако…

– Мы не приглашены, – прервала ее моя мать.

– Но это же оскорбление! Элизабет должна быть с ним рядом!

Мать только плечами пожала.

– А что, если народ станет приветствовать ее радостными криками? А что, если в толпе закричат: «За Йорков!»? – тихо сказала она. – Ты же знаешь, что так оно и будет, когда они увидят мою дочь. Ты же знаешь, сколько среди лондонцев верных йоркистов. К тому же люди, увидев нас, могут потребовать, чтобы им показали и моего племянника Эдварда Уорика. Что будет тогда? Что, если толпа освищет Тюдоров и станет призывать на правление Йорков? И это во время коронации! Нет, Генрих не станет так рисковать.

– Но там же все равно будут наши родичи, тоже Йорки, – заметила Кэтрин. – Твоя невестка Элизабет переметнулась в другой лагерь вместе со своим супругом, герцогом Саффолком, который в очередной раз сменил свою приверженность. И ее сын, Джон де ла Поль, которого король Ричард называл своим наследником, уже попросил у Генриха прощения. Все они непременно там будут.

Мать кивнула и сказала:

– Так им и полагается быть там. И я уверена, что они будут верой и правдой служить новому королю.

Тетя Кэтрин насмешливо хмыкнула, и мать тоже не сумела сдержать улыбку.

* * *

Я тут же отыскала Сесили и выпалила:

– Тебя выдают замуж! Я слышала, как об этом говорили мама и тетя Кэтрин.

Она побледнела.

– За кого?

Я сразу поняла: моя сестра боится очередного унижения, боится, что теперь ее выдадут за какого-нибудь незнатного сторонника Тюдора, оказавшего ему поддержку во время вторжения.

– Все не так уж плохо, – успокоила ее я. – Слава богу, леди Маргарет осталась твоим другом и хочет выдать тебя замуж за своего сводного брата, сэра Джона Уэллеса.

Сесили охнула, с трудом сдерживая рыдания, и повернулась ко мне.

– Ох, Лиззи, я так боялась… так боялась…

Я обняла ее за плечи.

– Я знаю.

– И ведь я ничего не могла сделать! Еще когда был жив наш отец, меня вечно называли «шотландской принцессой», поскольку я должна была выйти замуж за короля Шотландии! Но из этого ничего не вышло; меня швырнули вниз – сделали леди Скроуп! А потом я и вовсе имени лишилась! Ох, Лизи, прости! В последнее время я вела себя отвратительно – особенно по отношению к тебе!

– По отношению ко всем, – поправила я.

– Ну да, ко всем! Я знаю!

– Зато теперь ты станешь виконтессой! – сказала я. – И, надеюсь, это скажется на тебе благотворно. Леди Маргарет в первую очередь заботится о членах своей семьи; к тому же Генрих в долгу перед сэром Джоном и очень благодарен ему за поддержку. Они наверняка одарят его и новым титулом, и земельными владениями. Ты будешь богата, ты будешь знатна, ты будешь в родстве с миледи королевой-матерью, ты будешь ей… кем там ты ей будешь? Наполовину невесткой? В общем, женой ее сводного брата и родственницей могущественного семейства Стэнли.

– А что уготовано нашим сестрам? И нашей кузине Маргарет?

– Пока ничего. Зато Томас Грей, наш сводный брат, домой возвращается!

Сесили вздохнула. Наш сводный брат Томас был нам как второй отец; он всегда был прямо-таки невероятно нам предан, всегда защищал нас. Он даже в убежище с нами тогда отправился и тайком выбрался оттуда лишь для того, чтобы с помощью внезапного налета попытаться освободить моих братьев, заключенных в Тауэре. Томас служил при дворе Генриха, когда тот находился в ссылке, пытаясь укрепить наш с ним союз и одновременно шпионя в нашу пользу. Когда мать окончательно убедилась, что Генрих превратился во врага, которого стоит бояться, она тут же послала за Томасом и потребовала, чтобы он вернулся домой, но отплыть в Англию он не успел: люди Генриха захватили его уже в порту. С тех пор он сидел во Франции в тюрьме.

– Так Томас прощен? Неужели король его простил?

– По-моему, всем известно, что Томас ничего плохого не совершил. Просто он был заложником, обеспечивающим наш союз. Генрих оставил его в залог французскому королю, но теперь, когда он убедился, что мы ему покорились, он вполне может отпустить Томаса и заплатить за него французам.

– А как же ты? – спросила Сесили.

– По всей вероятности, Генрих все же намерен на мне жениться, чувствуя, что из этой истории ему так просто не выбраться. Однако он с этим отнюдь не спешит. Собственно, почти всем уже известно, что он уже предпринимал попытки подыскать себе другую невесту.

Сесили сочувственно на меня посмотрела:

– Но это же оскорбительно!

– Да, – согласилась я. – Но я-то хочу всего лишь стать королевой; в качестве мужа он мне совершенно не нужен, так что мне безразлично, хочет он взять меня в жены или нет.