Читать книгу Бесконечное настоящее. Правдивая история о любви, счастье и болезни Альцгеймера - Флавио Пагано - Страница 6
Глава 4
Слезы
ОглавлениеПочему льет чужеземец слезы всякий раз, как слышит песнь о подвигах героев под Троей.
Гомер
В самом начале болезни моя мама всеми правдами и неправдами пыталась сохранить обрывки оставшихся воспоминаний, потому что именно в них находила себя.
Она даже завела дневник или что-то в этом роде. Иногда я находил разбросанные листки бумаги, исписанные ее почерком, но с каждым разом он все труднее поддавался расшифровке. На этих обрывках были мысли, часто поражавшие меня необыкновенной простотой и глубиной. К сожалению, почти всегда они были словно половинчатыми, неоконченными, и, чтобы их восстановить, нужна была помощь филолога. Прочитав одно предложение, нужно было искать детали, которых не хватало. Это напоминало археологические раскопки, когда в пустыне или в лесу обнаруживался обломок стрелы, осколок кости, фрагмент античной амфоры или краеугольный камень в доказательство того, что именно в этом месте в далеком прошлом случилось что-то очень важное или, вероятнее всего, захоронены остатки древней цивилизации.
Все это происходило со мной здесь и сейчас, и то, что писала моя мама, приобретало для меня ту эмоциональную, возбуждающе-трогательную окраску, какую обретают мысли из далекого прошлого, которые мы считали безнадежно потерянными. Кто знает, может быть, мама просто пыталась каким-то образом создать архив своих сокровенных мыслей, сохранить эпизоды своей жизни, хотя бы просто на бумаге.
Всеми силами она пыталась заткнуть ту маленькую течь, что образовалась в плотине, охранявшей ее воспоминания, – вставляла туда пальцы, рискуя их лишиться, только бы остановить это кровотечение.
Несколько раз мама даже пробовала оставить какие-то указания к завещанию, где я иногда вынужденно играл роль то наследника, то нотариуса, то управляющего или, еще хуже, реинкарнации моего отца. Каждый раз она присваивала мне совершенно разные личности, но все они преследовали единственную цель: обеспечить безопасность своих детей. И выполняла она эту миссию на отлично, оставляя в наследство земли, квартиры, имущество, драгоценности, которых в реальности у нее никогда не было.
Во время одной из таких воображаемых консультаций я впервые обратил внимание на путешествия в местечко Петина, деревеньку-символ ее юности. Маленькая деревушка в регионе Силенто, окруженная величественной и пронзительной красотой природы, погруженная в реальность, которая со времен пребывания там моей мамы не утратила своей архаичности, не знающей времени, как это бывает в сказках. Мою юную маму вывезли туда в эвакуацию вместе со всей семьей. Там они прожили целый год, встретив Рождество тысяча девятьсот сорок третьего года.
Мой отец Джузеппе, которого мама звала Пеппино, должен был приехать к ним в гости в те рождественские дни. Мама решила, что свяжет ему в подарок шерстяной свитер. Это стало ее навязчивой идеей. Она постоянно просила нас купить ей шерсть, но мы, опасаясь, что она может пораниться спицами, постоянно откладывали, выжидая.
Мама же, наоборот, была уверена в наличии шерсти и спиц, и каждый вечер, когда луна пунктуально прокладывала дорожку к спинке ее кресла около балкона, она плаксиво жаловалась, что очень устала, потому что много сегодня вязала, несмотря на то что ничего не делала…
* * *
Как все начинающие ухаживающие в самом начале «карьеры», мы допустили грубейшую ошибку: попытались удержать маму среди нас, оставить ее по эту сторону так называемой границы нормальности, что стало лишь неуклюжей попыткой уйти от реальности. Мама была больна, а страдающим болезнью Альцгеймера дозволялось все. Тому, кто хочет остаться с ними рядом, необходимо быть готовым к такому родео, где каждый скачок может напрочь отбить почки.
Ко всему прочему, врачи давали чрезвычайно размытые рекомендации. На сегодняшний день наукой не изобретено лекарство от этой болезни, поэтому советовать они могли что угодно. Например, рекомендация нашего лечащего врача: «Займите чем-нибудь вашу сеньору» – спровоцировала рождение канала «ТелеТанкреди» и заставила нас изобрести марафон карточных игр и долгие вечера более-менее бредовых бесед, когда все мы по очереди превращались в маминых компаньонок.
По словам авторитетных лиц с большим клиническим опытом, моя мама могла бы на протяжении долгого времени чувствовать себя довольно хорошо, но потом наступило бы резкое и неожиданное ухудшение. Либо она могла жить периодами интервального безумства, как римский поэт Лукреций, или же потерять голову в один момент, даже без явных симптомов. Как тот адвокат, о котором мне рассказывали: в одно прекрасное утро он вышел из дома с обычным портфелем с документами, шляпой и зонтиком, но… совершенно голый. В общем, нас могло ожидать что угодно.
Мама могла стать агрессивной, буйной, «злой ведьмой», могла попытаться навредить окружающим людям или себе самой. Многое зависело от нас и нашей способности регулировать уровень тревожности мамы, ведь именно тревога и страх часто превращают страдающих болезнью Альцгеймера в агрессивных существ.
– Ну не превратится же она в дикого зверя, в которого нужно стрелять снотворным из ружья, как во льва в саванне, правда ведь? – задал я вопрос, пытаясь разрядить обстановку.
К сожалению, врач не оставил никакой надежды.
– Возможно, даже хуже, – ответил он. – Вполне вероятна реакция гораздо хуже агрессии. Есть фармакологическое решение проблемы, экстремальное по своей сути, но есть…
Я почувствовал себя человеком, который до сегодняшнего дня притворялся и симулировал оргазм, но теперь вдруг не может обманывать ни себя, ни других. Физическое состояние моей мамы было отменным, но ее путешествия в прошлое с каждым разом становились все длиннее и длиннее. Возвращение в настоящее в какой-то степени было прямо пропорционально времени ее отсутствия.
К амнезии добавилась еще и физиологическая забывчивость, которая считается нормальным явлением для любого пожилого человека или ребенка. Любой ребенок чувствует себя немного дезориентированным, возвращаясь домой после долгих каникул. И это совершенно нормально, что вид знакомых игрушек и собственной комнаты вызывает у него целую бурю эмоций, как будто прошло сто лет.
С нашей впавшей в детство мамой происходило что-то подобное. Как трепетный и неуверенный посланник самой себя, она возвращалась из своих все более длительных путешествий в Петину тысяча девятьсот сорок третьего года, и каждый раз ее ждала иная реальность. Она не знала, с кем могла бы поделиться переполняющими эмоциями, которые, как маленький неутомимый упрямый муравьишка, она переносила на своих плечах из одной эпохи в другую.
Иногда, приходя в себя, она не узнавала людей вокруг.
В такие моменты переживаний, дезориентации и напряжения она теряла маленькую часть своей личности. Словно рассыпаясь сама по себе, она одновременно была ветром и водой, подтачивающими скалу, и той самой скалой, которую они точили. В такие моменты мама теряла даже координацию. С ней происходило нечто похожее на замыкание без искр и вспышек, сопровождающееся направленными внутрь взрывами, и она забывала, как делать то, что все мы умеем делать с рождения, – например, есть. Она пачкалась едой, давала пить и есть фигурке Деда Мороза, стоявшей на ее столике, с которым она играла как с куклой.
Результатом стало то, чего я больше всего опасался: страдание и боль. Боль особая, неописуемая. Та, что мы испытываем, когда понимаем, что обладаем душой, сделанной из плоти, а плотская душа – это мы сами. Есть те, кто до недавних пор имели счастье верить в дуализм души и тела, но, к сожалению для себя, вдруг осознали их единство, а если душа бессмертна, то и страдания, на которые она обречена, – бесконечны. А мы становимся похожими на тростник, который гнется и вибрирует под напором ветра и заставляет вибрировать всю Вселенную. Все, что происходит внутри нас, отражается во Вселенной.
Настоящая боль не та, что мы испытываем, когда жизнь подходит к концу. Это не боль от потери, или от смерти, или от физических страданий. Настоящую боль мы чувствуем в сердце, когда осознаем, что все в мире – это потери и что сама жизнь – это смерть и нет границы, их разделяющей, что наше существование – это непрерывная серия сумасшествий, абсурда и непостижимого. Да, все мы непостижимы. Мы – универсальная совесть, то невероятное исключение, бросившее вызов бездне, заявляя свои права на жизнь, отвоевывая ее, как кто-то верит, в союзе с Богом, который, как вижу, не так уж и всемогущ. Или же вовсе не так и милостив, как хотелось бы верить. Или, наоборот, таким образом Бог посылает нам милость, и эта вера останется для нас непостижимой вплоть до момента возвращения в никуда.
Надо сказать, что мама с ее непосредственностью и смелостью смогла научить нас с раннего детства не только лицом к лицу принимать подобные проблемы, но и решать их. Как любая мать, она была грандиозна в этой роли.
Спасение – в любви: только любовь может наполнить жизнь глубоким смыслом, который никто не рискнул бы оспаривать.
Страдания мамы были невыносимыми, даже, можно сказать, леденящими кровь, потому что не поддавались никаким объяснениям. Она вдруг вся становилась болью, и слезы текли из ее растерянных глаз, что смотрели на меня как-то издалека. Тело, казавшееся почти совсем опустошенным, выжимало из себя по капельке редкие слезинки. Они падали замертво, будто срезанные с ресниц на слегка покрасневшем веке. В руке мама сжимала платочек с вышитыми инициалами – подарок моего отца, когда-то красиво упакованный в элегантную картонную коробку с розовым бантом на крышке (розовый – любимый мамин цвет). Знак отцовского внимания из прошлого…
Мои мысли переключились на отца, на отчаяние, которое он мог бы испытать, видя женщину, безумно любимую им на протяжении всей жизни, в ее теперешнем состоянии: полупрозрачная кожа, проступающие вены на конечностях, пораженных артритом… Эта женщина плакала, слабые всхлипывания сотрясали все ее тело, делая похожей на лист дерева под ударами капель дождя. Мамины стенания походили на хрип умирающего. Я внимательно наблюдал за ней, а она, в свою очередь, – за мной.
Мне так хотелось помочь ей, стать тем утешителем, каким она всегда была для меня. Хотелось стать ее кровом, убежищем, защитной дамбой, безоблачным горизонтом… К сожалению, я не смогу стать ни одним из пунктов этого списка и не смогу ничем ей помочь. У меня даже не было способа достучаться до нее: путь к ее сердцу исчезал или был перекрыт, как это случалось в подобных ситуациях. Иллюзия того, что можно было успокоить маму, испарялась сама по себе. Единственное, в чем она была уверена в такие моменты, – это в том, что ее жизнь подошла к концу.
Думаю, она чувствовала приближение смерти и представляла ее себе как внутренний взрыв, поглощающий все вокруг. Зная маму, уверен, что больше, чем смерть, ее пугало исчезновение. Испариться, как исчезает вода под солнцем. Но больше всего ее угнетало забвение: когда все вокруг, даже Бог, забудут о ней.
Недавно вечером она опять плакала, потому что не могла найти что-то – кто его знает что. Я решил, что она искала свой секретный дневник. В подобные моменты страх забыть свои мысли был настолько велик, что она пыталась записать их на теле. Она яростно хватала ручку, если находила ее, но в тот ужасный день под руку маме попался нож. Все решили, что она хотела себя поранить, но я интуитивно понял ее намерение. Почувствовал, что действительно хотела сделать моя маленькая девочка-мама. Она хотела записать, выгравировать на коже жемчужины своих мыслей, спрятанные от чужих взглядов, судьба которых интересовала ее гораздо сильнее, чем собственная жизнь и будущее, которого у нее не было. Когда мы смывали письмена с ее рук, те драгоценные мысли, к моему великому сожалению, стирались из памяти навсегда. А мама уже не помнила, о чем писала на руках, и глазами невинного ягненка следила за нашими действиями, как смотрят на тех, кто просто моет и обрабатывает раны.
Господи, она так много плакала… Вчера вечером, например, сидя в своем кресле в мягком круге света от торшера в углу, который я выключал, только уложив маму спать. Она плакала, потому что не успела довязать свитер для Пеппино. Шерстяной теплый свитер, который хотела подарить ему на Рождество. А он, молодой семнадцатилетний парень, спасшийся от призыва в армию и боевых действий, теперь должен был подвергнуть свою жизнь даже более серьезным опасностям, добираясь пешком или на перекладных из Неаполя в Петину, чего ему сделать, увы, так и не удалось. Но мама не могла успокоиться. Для нее не существовало второго шанса.
Занавес ее сцены потихоньку закрывался, и для нее это было прощанием с любой надеждой.
«Мне не хватило шерсти», – жаловалась она сквозь слезы. «Вы мне не дали спокойно повязать» или «У меня опять все украли…» Все это обильно смачивалось слезами, что медленно катились по маминому лицу, которое стало походить на рельефную географическую карту. У мамы развилась базалиома, которую ее племянник-врач посоветовал всем нам игнорировать.
– А что вы хотите… В ее-то возрасте, – пробормотал он, пожимая плечами.
И мы по глупости не стали настаивать, почему-то убежденные, что маме осталось совсем немного. Возможно, виной тому стало неосознанное искушение освободиться от старушки. Не из нелюбви – наоборот, из-за большой любви. Ведь любить старика – это сложное дело, требующее смелости, особенно когда он постоянно плачет.
– Зачем мучить ее лечением! – сказал мой двоюродный брат. – К чему омрачать последние моменты ее жизни?
А между тем мама была еще здесь, передо мной, и слезы слаломом[4] стекали по лицу между извилинами пораженной части кожи на бледной щеке. Они задерживались в трещинках на горельефе[5], который опухоль (к счастью, доброкачественная) вылепила на мамином лице, делая кожу в этом месте похожей на древесную кору.
Мамины слезы казались мне струйками воды из крошечного источника, а соцветия на коже напоминали мох, облепивший влажную скалу. Они становились все более невыносимыми, проникая внутрь и пропитывая меня насквозь. Ее одиночество становилось моим. Боль связывала нас, создавая экстремальную близость, такую же таинственную, как сама загадка жизни. Таинство, призванное объяснить, как близость матери и сына в нормальной жизни делает их одним целым. Все мое прошлое, всю человеческую эволюцию можно было найти в этих слезах.
Любовь – это боль, которую я познал благодаря маме и через нее. Она стала моей точкой отсчета, учением о жизни, о внутренней пустоте и об отчаянном желании побороть ее.
Бывало, когда мама бредила, я тоже впадал в легкое бредовое состояние и размышлял о том, как сделаю все от меня зависящее, чтобы сторицей вернуть маме любовь, которую она мне подарила, и никогда не перестану бороться. Все эти мысли принимали форму героических картин, немного сумасшедших и затмевающих мой разум: вот я вижу себя среди развалин воображаемого города, но продолжаю битву среди этих рушащихся бастионов, в одиночку защищая до последней капли крови, сам не зная кого и от чего[6]…
4
Спуск с горы на лыжах по трассе с перепадами высот. – Прим. ред.
5
Разновидность выпуклого рельефа, где изображение выступает над плоскостью фона более чем на половину объема изображаемых частей. – Прим. ред.
6
Я исповедуюсь перед вами как на духу: иногда мне тоже очень хочется плакать. Но родственникам, которые ухаживают за такими больными, кризисы не дозволены. Если вы решили идти по этому пути, остановок не предвидится. Но прежде чем начать, положите руку на сердце и загляните себе в душу. Тот, кто не готов к подобным испытаниям, пусть не чувствует вины: анализируя всю сложность задачи, он наносит двойной вред – себе и близкому больному человеку. – Прим. авт.