Читать книгу Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье - Страница 19

На пути к часам, под которыми Луицци надеялся найти Лору, ему пришлось пробираться сквозь довольно многочисленную группу юных щеголей, обступивших двух женщин, которые без передышки осыпали их насмешками; одна из них обернулась, и барон узнал госпожу де Фаркли.

Лора тут же подхватила Армана под руку и решительно провела его через веселую компанию. Щеголи расступились с нарочитой галантностью, всем своим видом показывая, что уважают эту женщину только за ее принадлежность к слабому полу, а не как личность. Едва парочка отошла на несколько шагов от компании франтов, как Лора томно спросила:

– Господин де Луицци, не так ли?

– Да, сударыня.

– И вы недавно прибыли из Тулузы?

– Да, сударыня.

– Это вас я имела удовольствие видеть у госпожи де Мариньон?

– Да, сударыня.

– А знаете ли вы, сударь, сколь шумная молва опередила вас?

– Меня, сударыня? С чего вдруг, бог мой? Я самый серый человек во Франции…

– Не серый, а скрытный, сударь; ведь говорят, вы пережили приключения, вполне достойные того, чтобы мужчина вошел в моду, если бы только все произошло не в Тулузе.

– По правде говоря, сударыня, когда я смотрю на вас, у меня нет ни малейшего желания вспоминать о прошлом.

– По правде говоря, сударь, вы неблагодарны к собственному прошлому; меня уверяли, что трудно встретить особу более обворожительную, чем бедняжка маркиза дю Валь, и женщину более обаятельную, чем эта молоденькая купчиха, госпожа… госпожа… как ее?

– Клянусь, мне нечем хвастаться, я хотел бы позабыть обо всем, даже если бы не был рядом с вами.

– Сударь, нехорошо так говорить; вот оно – мужское благородство и справедливость! Не подумайте, я не считаю, что любовные привязанности должны быть вечными; жизненные интересы, честолюбие могут увлечь мужчину далеко от любимой женщины, и вряд ли он всю жизнь будет хранить нерушимую верность – такое просто невозможно; но если, разлюбив или же просто оставив, он поливает женщину грязью или становится ей врагом – это, по-моему, отвратительно и недостойно!

– В подобных преступлениях я нисколько не замешан, – возразил Луицци. – Уверяю, что никто не испытывает столь глубочайшего, как я, уважения к двум женщинам, о которых вы только что упомянули.

– Ха-ха-ха! Вот еще анекдот! – Госпожа де Фаркли рассмеялась, мягко откинувшись назад, а затем оперлась посильнее на руку Луицци, давая ему таким образом прочувствовать всю хрупкую эластичность своего тела, невыразимо сладострастно и непринужденно пружинившего при каждом шаге.

– Что вы хотите сказать, сударыня? Почему анекдот? Что смешного в том, чтобы уважать женщин, заслуживающих почтения?

Госпожа де Фаркли уже обеими руками обхватила руку Луицци, так что прижалась грудью к его плечу, и прошептала на ушко:

– Вы, барон, маленький ребенок.

Она произнесла эти слова тоном снисходительного превосходства, и в устах такой женщины, как госпожа де Фаркли, обращавшейся к такому мужчине, как барон де Луицци, они могли означать только следующее:

«Вы не представляете, чего стоите на самом деле, и теряете все шансы на успех только потому, что чересчур скромны».

По крайней мере, именно так воспринял ее слова барон, тем не менее возразивший:

– Ребенком я являюсь еще в меньшей степени, нежели героем анекдота.

– Ну хорошо, вы не смешны и вы не ребенок – прошу прощения за некоторую неточность; просто вы какой-то ненастоящий, а вернее, не совсем естественный.

– Я знаю наверняка только то, что я недалекий провинциал, ибо теперь вовсе ничего не понимаю.

– Ну что ж! – Госпожа де Фаркли необычайно ловко продолжала кокетничать с бароном, так сказать, физически: в ход пошли соблазнительные изгибы тела, особые интонации голоса, изящно и вовремя снятая с прелестной ручки перчатка, чуть приподнятый кончик маски и полуоткрытые сладострастные губки, поигрывающие над девственно-чистыми зубами – в общем, тысячи и тысячи маленьких женских хитростей, позволяющих мужчине рассмотреть прелестницу в самом выгодном свете. – Ну что ж! – повторила Лора. – Поясню, что я имела в виду. Господин барон, вы человек порядочный в глубине души, и к вам я испытываю нешуточную благодарность: вас лично, в отличие от других, не ввело в заблуждение то, что случилось сегодня вечером. И потому-то я осмелюсь дать (ибо вы еще достаточно молоды) совет, который пойдет, надеюсь, во благо… Если только вы ему последуете. Так вот: вы не умеете ни признать, ни опровергнуть связь с женщиной, а меж тем именно в этом и состоит искусство любовных интриг. Я позволю себе взять ваше собственное поведение как пример: только что я говорила о двух дамах; держу пари, хотя я и не знаю всего, что было на самом деле, – вы обладали только одной из них; и что ж! Вы отделались одной банальной и ничего не значащей фразой и о первой, и о второй! Если ваши слова имеют какой-то смысл, если они хоть в какой-то мере правдивы, то вы оскорбили одну из них, поставив обеих на одну доску – и ту, что совершила ошибку, и ту, что ни в коей мере не виновна; если же эта фраза, как я уже сказала, банальна и ничего не значит, то вы опять-таки нанесли оскорбление женщине, что не поддалась на ваши притязания, поскольку не встали на защиту ее чести.

– А если ни одна из них ни в чем не виновата – что тогда? Что я должен был сказать?

– О! – живо откликнулась Лора. – Не будем изменять постановку вопроса! Я же предположила, что одна из них все-таки согрешила… В этом случае, вы считаете, ответили достойно?

– Да, сударыня. Ведь сдержанность – одна из самых больших добродетелей… в свете по меньшей мере.

– О! И именно с ее помощью можно обесчестить практически любую женщину. Все становится известно о подобных приключениях, все, до малейших деталей, сударь; когда нет никаких сомнений в любовной интрижке, а мужчина громогласно ее отрицает, то женщины испытывают к нему признательность, и совершенно напрасно. Вообразите, завтра их отношения изменятся, и, вполне возможно, мужчине припишут другую интрижку; и тогда, сами понимаете – поскольку в первый раз никто не поверил в его протесты, продиктованные той добродетелью, что вы называете сдержанностью, то никто не поверит и в том случае, когда эти протесты обоснованны.

– Но тогда, сударыня, – возразил Луицци, – получается, что в первом случае нужно говорить правду? – И, проникновенно заглядывая в глаза госпожи де Фаркли, барон добавил: – Думаю, в свете найдутся женщины, для которых такая теория таит в себе немало опасностей…

– Как знать, сударь, – ничуть не смутилась госпожа де Фаркли, – как знать, скольким женщинам стоит опасаться абсолютно точной истины? Сударь, один любовник – это как точка отсчета, как единица в жизни женщины; если найдется хотя бы один хлыщ, который похвастается тем, что на самом деле ему не принадлежало, то мнение общества смело прибавляет к этой единице нолик, считая в сумме десять. Можете быть уверены, сударь, что в арифметике старых волокит один настоящий любовник плюс один хвастун равняются десяти выдуманным.

Луицци, подумав, что госпожа де Фаркли защищает сама себя в довольно недвусмысленной форме, решил продолжить без особых околичностей:

– Вы, сударыня, конечно, представляете, куда может завести ваша система счисления; исходя из нее, второй хвастун, равный еще одному нулю, умножает молву о женщине еще в десять раз, а третий доводит количество предполагаемых любовников и вовсе до тысячи?

– По правде говоря, сударь, – продолжала госпожа де Фаркли, – я знаю женщин, которым ни разу, если уж вести точный подсчет, не посчастливилось отдаться тем, кому они принадлежали согласно светской болтовне; но я знаю и куда более безрадостные судьбы.

– Однако трудно в это поверить, – усомнился Луицци.

– Надеюсь доказать вам, что говорю правду. Есть женщина, которой приписывают связь со всеми подряд, а на самом деле она не имела ни одного любовника!

– Так уж и ни одного? – лукаво усмехнулся Луицци.

– Да, господин барон, ни одного, – твердо повторила Лора. – Даже вы и то…

Такой неожиданный переход порядочно смутил Луицци, и он ответил с некоторой неловкостью:

– Но я не столь высокого мнения о себе, сударыня…

– И совершенно напрасно, сударь; вы, может быть, единственный человек, ради которого можно было бы позволить клевете хоть разок превратиться в правду.

– И конечно, я имел глупость развеять эти благие намерения?

– Я не готова ответить вам сегодня, сударь; меня ждет отец, мне пора.

– Но когда-нибудь мы еще увидимся? – с надеждой в голосе спросил Луицци.

– Сегодня суббота; в понедельник в Опере состоится последний бал, и если вы соблаговолите прийти сюда в этот же час, то, может быть, я скажу вам что-нибудь более определенное… Если только мой разговор с отцом не заставит меня встретиться с вами раньше.

И госпожа де Фаркли удалилась, оставив Луицци в сильном замешательстве. Он обернулся и вдруг обнаружил, что компания малознакомых щеголей вовсю потешается над ним. В их числе оказался и господин де Марей, который заметил с плохо скрываемым презрением:

– Похоже, приятель, вы теряете слишком много времени.

– О чем вы? Будьте так любезны объяснить, – взвился барон.

– Дружище, два маскарада только ради госпожи де Фаркли, – право, это чересчур. (Вы уж простите нас великодушно, барон, но мы слышали, как вы условились о следующем свидании.) И я буду вас считать последним идиотом, если завтра в полдень вы не принесете ей тысячу извинений за то, что никак не сможете быть здесь в понедельник.

Луицци задумался буквально на какую-то секунду; затем, желая окончательно оправиться от растерянности после необычной беседы со странной женщиной, он твердо взглянул на наглеца и решительно произнес:

– Господин де Марей, а не слишком ли много вы на себя берете? Неужели вам удавалось добиться большего за счет меньших усилий?

Господин де Марей заметно смутился при этих словах; но барон не совсем понял, что заставило так побледнеть светского хлыща – то ли стыд оттого, что его прилюдно уличили в обмане, то ли благородное негодование от обвинения во лжи. Приятели де Марея, похоже, склонялись к последнему предположению, ибо, дружно вскричав, начали уговаривать приятеля:

– А! Вот это да! Вот это здорово! Не сердись, ради всего святого! Луицци просто невозможен, честное слово! Он, видно, верит в целомудрие нашей милой Лоры, которая готова выйти замуж в третий раз! Знайте же, дорогой барон, она похоронила уже двух муженьков!

Де Марей, который в первый момент, казалось, уже собирался вызвать Луицци на дуэль, вдруг взял себя в руки и, протянув руку барону, добродушно заявил:

– Право, Арман, не нужно так петушиться из-за этой курочки, куда более вредной, чем откровенная потаскуха; ведь она самым недостойным образом умудрялась скомпрометировать своих поклонников. Ее первый супруг был убит из-за нее на дуэли; за ним последовал в могилу и второй, и вовсе не ее заслуга в том, что многие из здесь присутствующих не перерезали друг другу горло из-за неприступной недотроги, в отношении которой нам хватило ума сначала объясниться, прежде чем дойти до крайностей. Так вот, господин барон: госпожа де Фаркли назначила вам свидание на понедельник, то есть на последний день карнавала. Прекрасно! Если во вторник утром еще не остынет ваше желание драться за ее честь – то в этот день я весь к вашим услугам, но только в этот день – поймем друг друга правильно. Ибо я твердо убежден, что всему свое время и место, а потому уже в среду, перед лицом Великого поста, я не отвечу на ваш вызов, ибо лично для меня огонь праздничных безумств превратится в пепел.

– Честное слово, – нерешительно и смущенно ответил Луицци, крайне недовольный собой и всем светом и раздраженный своим вечным непониманием происходящего. – Честное слово, я не могу сейчас ответить ни да, ни нет… Отложим все до утра… до вторника.

– До вторника! – повторили юные балбесы, покатываясь со смеху. – Надеемся, вы не откажетесь угостить нас во вторник славным обедом? А госпожа де Фаркли окажет, так и быть, нам небывалую честь, соблаговолив сесть с нами за стол?

Такая убежденность напрочь спутала мысли Луицци; его угнетала мысль, что в свете с таким презрением отзываются о женщине, казалось бы вовсе не заслуживавшей такого отношения. Он вернулся домой в твердой решимости впредь полагаться только на свои собственные впечатления, когда дело касается мнения о ком-либо, и, подведя этот разумный итог дня, сладко заснул.

Но не суждено ему было долго оставаться столь мудрым; очень скоро новые события опять сбили его с толку[186].

Наутро, не успел он встать с постели, как камердинер вручил ему утреннюю почту; одно из писем, от госпожи де Мариньон, до крайности удивило барона и стилем, и содержанием.

Вот это письмо:

«Милостивый государь,

господин де Марей, прежде чем представить вас в моем доме, испрашивал на то моего позволения. Ваше имя, столь уважаемое и почитаемое в обществе, не настолько, должна вам заметить, влиятельно и весомо, чтобы вы позволяли себе до такой степени злоупотреблять оказанным вам доверием. Несомненно, певец, которого вы безо всякого предупреждения привели в мой дом, необычайно талантлив, но соблюдение определенных приличий, как я понимаю, выше каких бы то ни было достоинств и выше каких бы то ни было имен; даже такого блестящего имени, как ваше, господин барон, явно недостаточно, чтобы пренебрегать общепринятыми правилами поведения в приличных домах. Впрочем, достаточно разъяснений. Извините великодушно женщину, которая по возрасту годится вам в матери, за совет, что по молодости лет когда-нибудь окажется вам полезным. Примите мои искренние сожаления, но я не могу более считать вас в числе лиц, своим присутствием оказывающих честь моей гостиной».

Когда до Луицци дошел смысл прочитанного письма со столь недвусмысленным отказом от дома, он подскочил на постели и заорал в величайшем возмущении:

– Ну и ну! Я что, совсем сдурел или спятил? Какого еще, к черту, певца я приводил к госпоже де Мариньон? В чем я нарушил приличия, чтобы вот так хлопать дверью у меня перед носом? В том, что сел рядом с госпожой де Фаркли? Значит, она публичная девка, а я только пешка в ее руках? Что, на нее и посмотреть уже нельзя? А уж заговорить – так это и вовсе значит скомпрометировать себя? А! Я должен выяснить все до конца!

Размышляя в таком духе, он нашел перо, намереваясь ответить госпоже де Мариньон, но, не успев написать и строчки, вдруг решил, что такая дерзость по отношению к нему заслуживает сурового наказания.

– Так-так! Значит, меня обвиняют в том, что я посмел сесть рядом с госпожой де Фаркли? Что, черт возьми, – теперь мы оба неприкасаемые? Ну что ж, госпожа де Мариньон, я осмелюсь дать вам чисто сыновний совет: когда такие твари, как баронесса дю Берг и госпожа де Фантан, – ваши самые близкие и дорогие подружки, то не стоит быть столь разборчивым в выборе людей, что приходят к вам в гости!

Оживившись, он продолжал размышлять:

– А сама госпожа де Мариньон, в конце концов, что из себя представляет? Откуда она взялась? Что за жизнь она прожила? Я должен знать! И немедленно! Тогда не я, а она у меня будет просить, как великой милости, почтить своим присутствием ее салон!

Луицци звякнул колокольчиком, и тут же пред ним возник Дьявол.

– Мессир Сатана, – твердо заявил барон, – никаких предисловий и рассуждений. И без диссертаций о нравственности или безнравственности. Ты расскажешь, и сейчас же, окончание истории жизни баронессы дю Берг, а затем о госпоже де Фантан и госпоже де Мариньон!

– Выходит, я должен поведать тебе три истории подряд, три повести о жизни женщин? Не много ли? Это займет недели три, никак не меньше, так что дай мне какую-нибудь отсрочку.

– Нет, я хочу, я требую, чтобы ты начал немедленно! А не то этот колокольчик, обладающий даром ужесточать твои вечные муки, сделает их столь невыносимыми, что ты забудешь об отсрочках! Начинай же, я весь внимание!

– Начать-то не сложно, а вот дойти до финала – дьявольски непростое дело. Что ж, я готов, если только ты скажешь, когда мне закончить мой рассказ: я просил у тебя три недели…

– Я не дам тебе и трех дней, бес!

– А мне и не потребуется больше двух, – ухмыльнулся Дьявол. – Сегодня у нас воскресенье и, кажется, уже полдень; так вот, во вторник к этому часу ты будешь знать все, что тебе нужно, о госпоже де Фаркли; и когда твои дружки придут требовать от тебя объяснений, ты встретишь их во всеоружии, а также сможешь дать достойный ответ госпоже де Мариньон, ибо будешь в курсе того, что хочешь сейчас знать.

– Вот это разговор! – согласился Луицци. – А поскольку нам предстоит долгая беседа, то потрудись начать немедленно.

– Больше того, я возьму на себя труд подсократить свой рассказ, – продолжал Дьявол, – но только если ты сам мне помо-жешь.

– Это каким же образом?

– Не прерывая меня ни на секунду и позволив мне излагать на свое усмотрение.

– Согласен!

Луицци оставался в постели, а Дьявол, расположившись в просторном кресле, дернул звонок и приказал явившемуся камердинеру:

– Барона ни для кого нет дома. Вы меня хорошо поняли? Ни для кого!

Камердинер исчез, и Дьявол, со смаком раскурив сигару, обернулся к Луицци и произнес: