Читать книгу И в сотый раз я поднимусь - Галина Артемьева - Страница 6

Говорят, если что-то постоянно снится, это какой-то знак.

В пять лет ей приснился мальчик. Он был высокий и тонкий. Со светлыми волосами и ясным лицом. Он знал, что ее надо от чего-то защитить. И сказал: «Ничего не бойся, я спасу тебя». Она так поверила ему, что расслабилась и погрузилась в сон, как в реальность, и стала там жить совсем по-настоящему. Но недолго. Потому что грубый голос воспитательницы прокричал: «Подъем!»

Саша открыла глаза – мальчика рядом уже не было. Виталик с соседней кровати показывал ей язык. Наверное, уже давно, потому что лицо его совсем окаменело и язык свешивался, как у усталой собаки. Она накрыла голову подушкой, чтобы опять увидеть своего мальчика из сна, только он исчез насовсем. Во сне остался. Воспитательница, видя, что дети никак не очухаются от послеобеденного «тихого часа», принялась бодро подпугивать:

– А вот кто сейчас последний встанет, того не возьмем на прогулку!

Раньше Саша всегда верила этой угрозе и тут же вскакивала, чтобы быть первой, а брали все равно всех. Последним даже было лучше: им не приходилось одеваться самим, их одевала воспитательница или няня, и надо было только ноги переставлять, когда чулки натягивают или рейтузы, и руки поднимать, чтобы легче было в рукава засунуть. Саша давно заметила, что последних вообще больше любят, чем первых: первым никогда не помогают – и сами справятся; первых никогда не пожалеют – им и так хорошо, они сами все могут. Если у первых что-то не получается, их укоряют с удивлением: «Как же это! Что же ты подводишь!» А последним всегда бросаются на помощь: «Что, опять носочек потеряла? Ах ты, Маша-растеряша!» Или: «Ну что, не получается у тебя? Дай-ка я тебе помогу! Вот умница какая. И все мы можем, оказывается!»

Никто не понимал, что первыми часто становятся не от силы, а от слабости, от страха. От страха сказать: «Не хочу! Не буду я этого делать! Мне не хочется! Мне не интересно!» От слабости перед чужой волей, которой нет сил противостоять и легче подчиниться и сделать все, как от тебя требуют, чтобы отвязались, оставили в покое.

Воспитательница подошла и отдернула подушку, а Виталька тут же наябедничал: «Она давно не спит, я видел».

Все были уже одеты и шли на полдник.

Ее в этот раз не взяли гулять со всеми. За бунт. Вот если бы она просто не проснулась вовремя или не успела одеться…

Ну и пусть.

Саше было хорошо в тишине. Няня в спальне застилала кроватки и пела песню про пограничников, а она сидела и рисовала зеленые елки с коричневыми стволами. Их было легко рисовать и думать о своем.

Девочка знала про себя, что внутри она совсем взрослая и грустная. Она старалась хотя бы снаружи быть маленькой, чтобы настоящие взрослые жалели и защищали ее, как всех маленьких. Ей очень не хватало отца и матери, которые были у всех детей вокруг. Родители ее поссорились (тогда она еще не знала слова «развелись»), а ее отдали тете. У тети умерла своя маленькая дочка, ей было много лет, другую она родить бы уже не смогла, но сумела уговорить глупых Сашиных родителей, которым из-за избытка шальных сил было не до их чудесной девочки, отдать ребенка ей, чтобы рос в покое, тишине, не зная раздоров.

Тетя много работала, чтобы у девочки было все: и шубка, и платьица, и книжечки, и пианино. Поэтому девочке приходилось пережидать время тетиной работы в детском саду. Но, оставаясь вместе, они, две сильные женщины – маленькая и старая, – изливали друг на друга всю накопившуюся за день любовь. Тетя мыла Сашины ножки и целовала каждый пальчик, поднимала к малышке свое нежное морщинистое лицо с выплаканными голубыми глазами и шептала:

– Доченька моя, сердечко мое!

Саша гладила ее большую голову, мягкие теплые волосы и отвечала:

– Миленькая моя Танюсенька.

Девочка уже почти не помнила мать, и тетя была ей самым дорогим человеком на свете, но внутренняя тайная взрослость мешала ей называть единственного на всем белом свете любящего человека мамой. Она осознавала, что мать бывает только одна, какая ни есть, и не могла что-то переступить внутри себя, что-то предать в себе и сказать «мама» своей любимой Танюсеньке. Это причиняло ей боль, она чувствовала себя виноватой.

Тетя никогда не ругала Сашеньку, называла ее умницей и золотой головкой, любя и уважая ребенка просто за то, что он чудом достался ей. Поэтому и Саша привыкла себя уважать. По-настоящему, по-взрослому, всерьез. Она держала слово, если что-то обещала, старалась все делать правильно и честно. Но иногда… Иногда ей хотелось идти между родителями, держать за одну руку маму, а за другую папу, идти и виснуть на их руках, идти и противно канючить: «На ру-у-учки! На ру-у-учки!»

Как же ей хотелось быть папа-маминой дочкой по-настоящему, взаправдашней маленькой девочкой, надежно защищенной от глухого одиночества. Она мечтала перестать размышлять, что же она сделала не так, почему у всех есть такое счастье, а у нее нет. Она иногда боялась жить дальше, боялась, что ей одной не хватит сил, а ведь ей еще надо помогать своей жизнью тете. И тогда во сне приходил кто-то добрый, брал ее за руку и говорил: «Не бойся». И Саша верила, что когда-нибудь ее одиночество кончится.