Читать книгу Мастерская сновидений - Галина Барышникова - Страница 9

Как покинул его Ангел, Георгий даже не заметил. В какой-то момент он отвернулся, и тот исчез. Подумал: «Всё, пора в птичку» (так он обычно называл Соловьёвку, клинику неврозов). Но на столе, возле стакана чая лежала оранжевая роза. Не желтая, не красная, а оранжевая, как пожарная машина, как крик о помощи…

Георгий вдруг неожиданно вспомнил, как однажды зимой он шёл ночью по улице в страшном смятении и буквально орал про себя: «Господи! Дай мне знак! Ангела хочу! Дай мне знак, что я не одинок! Ангела хочу!» И тогда на дороге действительно появился Ангел – жёлтая машина помощи на дорогах фирмы «Ангел». «Впредь нужно хорошо представлять, о чём просишь», – сказал тогда он себе, смеясь от души. Он вспомнил об этом сейчас, и ещё – «Ты там, где твоё внимание». Почти то же самое.

«Ты там, где твоё внимание…» – Георгий наклонился, взял со стола розу. «Любовь – это единственная формула счастья». «А у неё сегодня день рождения, – подумал он. – И зачем только он тогда от неё ушёл? Возомнил себя великим, посчитал, что женщина, и, не дай Бог, дети помешают ему, а ведь за эти годы успел так мало, вот даже и не защитился, всё с хандрой справлялся да с собой боролся… Да, любовь, без сомнения, это не только женщина, существует любовь ко всему, вселенская любовь, но раз женщина свыше дана Человеку, может быть и она служит лестницей в Небо? Он понюхал розу – пахла изумительно. Ангельский цветок теребил его душу. Жорж закурил. Так, Ангел был. Значит он нормальный. Ну, в том плане, что крыша на месте, хотя, как любил он часто приговаривать – хорошая крыша летает сама. Да…, а у неё день рождения…

Георгий вдруг вспомнил.

Лекция. Изучали разговорную лексику. Он на примере Мопассана стал объяснять:

– Девушки, дорогие мои, если ваш молодой человек объясняется вам в любви и при этом говорит с вами изумительным книжным языком, правильно интонирует и расставляет все запятые, отслеживает все обороты речи – никогда не верьте ему – не любит он вас, я извиняюсь, ни хрена! Так не бывает, хочу я сказать. Вот посмотрите, как пишет об этом Мопассан. Я не цитирую, а передаю суть – книги нет перед моими глазами. Но звучит это примерно так: Он приник к её коленам, стал жадно целовать невпопад, приговаривая только одно: «Я пью. Пью. Пью…» Вы слышите, дорогие мои: «Я пью, – тут Георгий отвернул крышку с бутылки минеральной воды, которая всегда стояла у него на столе, и сделал глоток. – Пью. – Сделал второй. – Пью… – Третий». Аудитория встала и зааплодировала ему. Только одна девушка осталась сидеть – она внимательно смотрела ему в глаза, отпивая кефир из своей бутылочки. Все ребята смеялись – она была серьёзна. Какая-то странная дрожь пробежал у Георгия по спине. После лекции он попросил её остаться. «Вас мучает жажда?» – спросил он её. Вместо ответа она поцеловала его. Её звали Элеонора.

Их институт выращивал писателей и философов. Выводил новый сорт – думающего Человека. Как-то однажды, проходя тему эпистолярного жанра, Георгий попросил своих студентов написать в любой форме письмо. Кому угодно. Через пару дней, дома, разбирая работы, он наткнулся на её послание.

Открытое письмо

Скажи, есть ли более безрассудный человек, чем я? Я ложусь спать с твоими книгами, обнимаю их и чувствую отзвук – ты тянешься ко мне: через все свои листы, через все строки – каждым листом и каждой строкой. Спасибо.

Я открываю твои книги – и захлёбываюсь от счастья родства и однородности. Когда я произношу твоё имя – к горлу комок. Так всегда было. Ещё с ранней юности. Антуан. Я говорю это слово, и тело моё отзывается, узнавая тебя. Ты сделал меня писателем, раньше, чем я сама это поняла. Может быть даже раньше, чем я прочитала тебя впервые. Просто тем, что когда я родилась, ты уже был. Мне часто говорят: что ты пишешь? Не бывает таких характеров, нет таких мужчин, кто бы чувствовал так нежно и глубоко. А я открываю тебя и знаю: можно чувствовать ещё нежнее и ещё тоньше – и эту Землю, и женщину… Ты смотришь со своих звёзд, со своих крыльев на Землю и чувствуешь её маленькой хрупкой девочкой; ты говоришь о женщине, как о неисчерпаемой и могучей, но такой трепетной планете…

Когда я хочу, чтобы мне меня рассказали, я открываю твоего «Южного почтового», и в каждой строчке знаю – ты говоришь со мной. Много дней я провела в дневниках Бетховена: как могуч и как одинок был этот человек. Меня потрясли его письма к несуществующей и вечной возлюбленной «Mein Engel, mein alles, mein ich» (Мой ангел, моё всё, моё я). Он искал её образ, как потом будет искать Блок образ вечной женственности… Зачем я это говорю? – Я думаю, что ты… да, что ты писал мне, как пишут письма, как пульсирует сигналами Земля в беспредельность Неба. И я услышала.

Это так смешно, нет! это так горько: вокруг меня так много людей, так много близких, но нет никого, роднее тебя. Мы касаемся друг друга через страницы, смотри – я глажу рукой строки, которые ты написал, а значит – наши руки встречаются.

Маленьким девочкам нужно рассказывать сказки, говоришь ты, и я сажусь вечерами, свернувшись в калачик под одеялом, словно эта маленькая девочка – я, и слушаю твои сказки. Спасибо. Так бережно ко мне ещё никто не относился.

Иногда я узнаю тебя в других людях, и мне кажется, что ты не стал звездой, как когда-то мне думалось, а пролился золотым дождём на Землю, которую так любил. И я узнаю тебя, по каплям собирая твой образ, и бесконечно люблю тех, в которых есть частичка твоей души.

Лети, Антуан, лети.

Я верю в многомерность Бытия, как верил в неё ты, и я знаю, что в одной из складок времени есть пространство, где ты пишешь свои удивительные книги. Чтобы в нерадостном декабре мне было, с кем поговорить и почувствовать себя нужной. Лети, Антуан, лети…

Он не смог дождаться утра, взяв трубку, он набрал её номер: ты одна? – Да. – Через сорок минут он уже звонил ей в дверь с сумкой на плече и с бульдогом под мышкой. Так они перестали встречаться и стали жить вместе.

Что такое – воспоминания так и лезли сегодня в голову, видно день такой. Жорж налил себе стакан кофе. Вода в чайнике уже остыла – получилась бурда. Он залпом выпил весь стакан и пошёл спать. Как хорошо, что сегодня суббота, подумал он, ложась на смятую постель. Было ощущение, что он не спал всю ночь, тогда как… Интересно всё же, куда это он каждую ночь мотается? Рядом лежал бульдог и тяжело дышал, приоткрыв глаза. Старый пень, казалось, наблюдал за ним из сонной стороны сознания. Он был толстый, прожорливый, поспать любил ещё больше, чем поесть, и с годами это усиливалось. Но был удивительно предан. Предвосхищая все эти качества, одиннадцать лет назад, ещё в младом щенячестве пса, Георгий назвал его Санчо Панса.

Было семь часов утра, когда Георгий, сладко обняв подушку, засыпал. Это час, когда нормальные люди уже просыпаются или готовы проснуться, а люди творческие, осознав всю усталость от прожитой ночи, только погружаются в сладкую истому сна. На другом конце города Сандра тоже почувствовала усталость и решила, что раз этот день принадлежит ей, то и распоряжаться им она будет по своему усмотрению и в своё удовольствие: спать, отвечать на звонки, а если кто придет, с тем угощаться и поздравляться – шампанское и торт в холодильнике, фрукты в вазе на столе. Очень давно она никого специально не приглашала – кто любит, тот вспомнит. А остальное – игра в хороший тон. Она подушилась новыми духами и легла в постель.

* * *

На это субботнее утро у Петра Александровича были большие планы. Позвонила Людмила Сергеевна, они должны встретиться, но это, по существу, будет деловая встреча. Они пойдут в гости к их общему коллеге – профессору психологии Григорию Еремеевичу Катаеву. Дело в том, что сны зелёной волны, снившиеся на протяжении всей жизни, а также сон, приснившийся накануне, чрезвычайно его взволновали, но необыкновенно обрадовали Болдыреву. А Григорий Еремеевич считался лучшим специалистом в области сновидений. Он вёл тренинги, постоянные семинары. Надо сказать, что Пётр Алексеевич до недавнего времени относился ко всему этому скептически, и жизнь его с самого рождения была посвящена строгой материи. Ну, почти с самого рождения… есть вещи, о которых он предпочитал не думать и не вспоминать. Так же, как существуют вещи, которые неистребимо жили в нём и не поддавались ни времени, ни возрасту. Так, он никогда не забывал, что он – сын репрессированных родителей. Может быть, он бы и забыл об этом, но проверить этот факт не представлялось возможным – государство напоминало об этом постоянно – так, по крайней мере, было в начале его жизненного пути.

Может быть, и сложилась бы его жизнь по-другому, если бы сорок два года назад не зарубили его на вступительных экзаменах на химическом факультете. Он был такой не по возрасту маленький: голодное детство, работа с дедом на заре, за три часа до школы. Он собирал велосипеды, а дед их продавал – на то и жили. А, может, в его росте виновата генетика – тогда он точно не знал, ведь своего отца он не помнил – дело не в этом. Факт в том, что когда он вышел к доске и стал отвечать билет, со стороны комиссии раздалась реплика: смотрите, молекула молекуле отвечает. Экзаменаторы засмеялись. Преподаватель, крохотная женщина, которую действительно, как позже выяснилось, на кафедре уже давно называли молекулой, вся вспыхнула. И как бы замечательно не отвечал Петя, его это не спасло. Чтобы пройти по конкурсу, нужны были все пятёрки, а «Молекула» решила отомстить ему, неизвестно за что, вероятно за напоминание о себе, и влепила ему по химии, по профилирующему предмету четвёрку. Сколько же было слёз! Украдкой, чтобы никто не видел, утирал он ручьи в тенистом саду университета. Прощай мечта, прощай проект биохимического двигателя! Последние годы он только и жил этой мечтой – абсолютно нереальной, совершенно сумасшедшей. Он мечтал выстроить космодром, где бы всё питание шло за счёт биоэнергетики человека. В этом была и сверхнадёжность – никогда не будет недостатка в топливе, пока есть на борту хоть один человек, а во-вторых, сверхсекретность – вводились коды всего состава, и никто из посторонних не смог бы попасть даже на территорию космодрома, не то что в ракету. Химия была его страстью. Химия была его кошмаром – сколько раз он просыпался ночью: то не сходились формулы, то уже выстроенный космодром смывало волной и уносило в море. И теперь всё пропало! Из-за какой-то «Молекулы»… Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Петя обернулся – это был профессор Грандовский – знаменитый Грандовский.

– Извините меня, Петенька, это я отпустил глупую шутку в ваш адрес. Я не думал, что так всё обернётся.

– Я пропал, да?

– Пропал, Петя. Но дело не только в четвёрке, вы отлично знаете предмет, можно устроить переэкзаменовку – я в присутствии комиссии готов вас выслушать. Но это всё равно не поможет – мы готовим специалистов для оборонки, а вы – в чёрном списке. Я читал ваше дело. Вы понимаете меня?

– Из-за родителей?

– Да, Петя.

– Хорошо, я иду забирать документы.

– Вот ваши документы, – профессор протянул ему серую папку.

– Спасибо.

– После скажешь спасибо. Вот тебе письмо к декану филологического факультета. Досдашь только историю вместо химии, – он улыбнулся, – а остальные экзамены тебе перезачтут: русский, литература, язык у тебя на отлично. И скажи, чтобы позвонил мне – поймать его не могу. Удачи!

– Но поч-чему филология?

– Потому что с твоей анкетой – ни в историю, ни в точную науку – она вся на оборону работает, ни-ку-да! А ты парень толковый, с тебя в любой области толк будет. Ну, ступай!

– Спасибо вам.

– После скажешь.

Так Петя Кудрявцев неожиданно оказался студентом филфака, о чём и думать не думал! Но чтобы приступить со всем рвением к новой науке, он начисто заставил себя забыть о химии, он почему-то знал: чтобы вошёл новый объём, нужно освободиться от старого, либо это происходит добровольно, либо происходит вытеснение. Наверное, было бы странно, если бы темой своих исследований он выбрал кого-то другого. Ему нужен был размах, объём. И этим пространством для него стал Толстой. Не изящный Пушкин, не узкий и, как рана глубокий Лермонтов, а широкий, стихийный Толстой. Если бы он изучал музыку, то его выбор, наверное, пал бы на Бетховена.

Первые годы показали, какого замечательного студента приобрёл университет – Петя выступал на конференциях с докладами, писал замечательные курсовые, уже на третьем курсе ему предложили обдумать тему для диссертации.

Здесь надо заметить, что профессор Аристарх Грандовский не оставлял его своим вниманием. Он встречался с Петей, давал ему советы, почему-то он считал для себя обязательным контролировать и помогать этому мальчику – то ли от того, что тот был сиротой, то ли по причине его яркой одарённости… понять было трудно. Так, например, его очень беспокоил Петин рост, и он повёл его на обследование к знакомому профессору, осмотрев его, доктор странно улыбнулся и сказал: очень скоро вы сами себя не узнаете, молодой человек. Так и вышло. Летом на практике он много работал, был в Ясной поляне, собирал материалы, а в августе вернулся домой, в Архангельск, – повидаться с дедом и бабушкой. Он бежал по знакомым родным холмам, уже издали увидел свой дом и бабушку, вот она вышла на дорогу и пошла ему на встречу, Петя побежал,… но она прошла мимо. Петя остановился: «Ба!» – позвал он её. Она обернулась и долго всматривалась в этого худенького долговязого паренька в подвёрнутых брюках, в потёртом пиджачке с короткими рукавами. «Ба!» – повторил он и протянул ей руки. «Боже мой, – только и смогла она сказать, глотая слёзы. – Как за год-то вырос, как поизносился».

Отца Петя не помнил совсем. Мать забрали позже, и, может быть, поэтому он немного помнил её. А, может быть, просто потому, что это была мама. Он помнил, как она всё время что-то пекла, как месила тугое тесто на пироги, и он взбирался ей на колени и облизывал тесто – прямо с рук…

Или мама сбивала жидкое тесто для блинов – он подходил к ней, тёрся о её белый передник весь в муке и просил облизать ложку, или соскребал тесто прямо пальчиком с краёв высокой кастрюли. Ничего вкуснее этого времени у него не было. Он даже лица не мог вспомнить, только мамины руки в муке, запах свежего хлеба, а с фотографии на него смотрела чужая женщина в нарядном платье.

Да, трудную жизнь прожил профессор Кудрявцев. В университете он любил одну девушку. Звали её Жанной. Он же называл её Жаннет, иногда Жаклин или Жулькой. Все годы они были друзьями, в институте все давно привыкли считать их парой, он в общем-то и считал её своей невестой, но на последнем курсе вдруг выяснилось, что Жаннет для себя ещё не решила, с кем связать свою судьбу: с Петей Кудрявцевым или с парнем с соседнего факультета – физиком. К защите диплома Петя всячески подготовил её, всю защиту провёл у двери – контролировал, как идёт процесс – Жанна защитилась на отлично! Но когда она вышла из аудитории, друзья передали ей огромный букет роз от Петра и записку: «Очень тебя люблю, но вторым никогда не буду». Жанка в слёзы, все кинулись искать Петра, а его и след простыл. Уехал в тот же день в Ялту. А когда вернулся – её уже распределили на Украину, а его оставили в Москве, на кафедре. Потом была работа. Потом – свадьба с красивой, но нелюбимой женщиной – оперной певицей. Петя, Пётр Александрович Кудрявцев возмужал, стал даже внешне походить на свой литературный идеал – вырос, раздался в плечах, только что бороды не носил, да босиком не ходил. Но в груди этого исполина всегда жил образ изменчивой милой девы, вот уже сыновья подрастают, двое их у него народилось, а Жанка всё теребила его сердце и не давала ему счастливо жить в семье. Ночью он говорил себе: «Я подлец, женщину обидел!», имея в виду, конечно, свою жену, тонкую, любящую, не виноватую в том, что другая пришла раньше и заняла её место. Уже позже понял Пётр Александрович, что попытался в своей жизни методом вытеснения решить и эту проблему, но, видно, любовь – это не химия, с ней так не получилось. И только через много, много лет, когда к нему впервые вошла в кабинет Людмила Сергеевна, улыбнулась ему светло и ясно, рассыпался образ Жанны и возник на этом месте новый. Никому ничего не говорил профессор, а только с увлечением слушал её рассказы о таинственных экспедициях, посещал её лекции по старославянскому и древнерусскому языкам, никак не выдавая своего восторга. Да это казалось ему не совсем уместным – шёл ему тогда уже шестой десяток…

И всё вдруг перевернулось в один день! Он стоял у зеркала, в своей квартире, – после развода пришлось перебраться в однокомнатную и оставить жене и сыновьям двушку, так и не вышло у него семьи!.. – стоял у зеркала, завязывал галстук и вспоминал свою жизнь. Через час он должен идти с Людмилой Сергеевной в гости к профессору Катаеву. Она загадочно сообщила ему, что ей есть, что сообщить ему, но сделать это она сможет только в лаборатории Григория Еремеевича.

* * *

А Григорий Еремеевич Катаев был человек легендарный. Он вёл в университете спецсеминары по запредельному мышлению, дополнительно тренинги по практике осознанных сновидений, и, несмотря на преклонный возраст, – а было ему ровно восемьдесят лет и три года – ещё вывозил своих студентов на семинары с погружением. Это было познавательное путешествие дней на семь; как правило, места он выбирал сам, иногда – горы, иногда – море, ну а чаще всего ходили по родному Подмосковью.

Он был другом покойного Аристарха Грандовского, а люди этого поколения были совершенно другой конфигурации. Ими владело коллективное сознание в высшем понимании этого слова, высокие идеалы и желание помочь другим, подчас в ущерб себе. Вот и сейчас, в свой выходной день Григорий Еремеевич сидел в лаборатории и готовился к работе – вчера вечером ему взволнованно позвонила Болдырева и попросила помощи, наскоро рассказав о случившемся.

Он сидел в своём потёртом кожаном кресле и записывал пришедшие в голову мысли. Он так всегда делал: сначала писал, затем анализировал.

«Существует ли другое пространство, где прямые пересекаются? Конечно! Это закон другого, нефизического мира. Чему же тут удивляться? Ведь пространство, как и время, нелинейно. Оно искривляется, давая возможность пересекаться людским судьбам, накладывая времена друг на друга, и только наше очищенное сознание способно проследить все траектории этого пути, все узловые точки встреч, все стрелки перехода из одного мира в другой, из одного состояния – в другое…»