Читать книгу Путь к счастью - Галина Дербина - Страница 4

Мы вошли в большую комнату с высоченным потолком, где стояло несколько старинных книжных шкафов орехового дерева, забитых альбомами живописи, разновеликими календарями, пачками наборов открыток, книжек с достопримечательностями СССР и стран социалистического лагеря и ещё множеством того, что не поддаётся описанию. Перед всем этим огромным печатным хозяйством находилась масса небольших бюстов советских писателей, поэтов, композиторов и выдающихся деятелей партии и народного хозяйства.

Среди штампованных бюстов распласталась в предсмертной позе фарфоровая балерина, застывшая в финальной сцене хореографической миниатюры «Умирающий лебедь». Белый фарфор балерины в некоторых местах изящно был тронут сусальным золотом. В следующем шкафу была полка с глиняными свистульками, расписными бабами, рогатыми олешками с золотыми копытцами, словом, присутствовали игрушки большинства российских народных промыслов. Среди этого богатства были и ракушки, привезённые с моря, и засушенные полевые цветы, и коричневая жестяная банка из-под растворимого индийского кофе, в которой хранились кнопки, скрепки и полустёртые ластики.

Те полки, где находились рукописные материалы, имевшие не совсем опрятный вид, были задекорированы красными вымпелами с надписями: «Ударник коммунистического труда» и «За высокие показатели в социалистическом соревновании».

Предметы, стоявшие на шкафах, были ещё живописнее. Бросалась в глаза изысканная доска красного дерева. На ней было изображено зубчатое колесо, напоминающее шестерёнку. Внутри него красовался серп и молот. Чуть поодаль покоились каски шахтёра, метростроевца и макет скафандра космонавта. Рядом лежали циклопического размера гаечный ключ, чьей-то могучей рукой согнутый почти пополам, алюминиевая наковальня с медным молотом, сноп прошлогодней не то пшеницы, не то ржи, перевязанный выгоревшей лентой, модель трактора с отломанной фарой и т. д.

У громадного окна за большим дубовым столом в широком резном кресле сидела заведующая культурно-массовым отделом Аврора Марковна Рудницкая. За её спиной был плакат, нарисованный с фотографии военных лет. На нем мальчик лет двенадцати, стоя на деревянном ящике, трудился на фрезерном станке, изготовляя какую-то военную деталь. Внизу плаката алела надпись: «Все для фронта! Все для Победы!» Под плакатом, приколотый кнопкой, висел выцветший от солнца лист бумаги. На нём размашистым почерком хозяйки кабинета красным карандашом было написано:

Увидев меня, Рудницкая поднялась и, широко улыбаясь, шагнула навстречу. Её узкие плечи были покрыты красно-зеленым павлопосадским платком. Тонкую длинную шею плотно держал высокий ворот чёрной шерстяной водолазки. Серебряные волосы с лёгким сиреневатым отливом были подстрижены под горшок и лежали волосок к волоску. На смуглом лице блестели тёмные глаза, взгляд которых был внимателен и приветлив. Худые, слегка кривоватые, чуть пружинящие при каждом шаге, по-видимому, больные ноги обуты в красные байковые тапочки. Подойдя, она обняла меня как самого дорого друга и усадила напротив своего стола за маленький журнальный столик на трёх ножках. На столике стояла витиеватая конфетница, доверху наполненная карамелью. Место это предназначалось для человека, который на эту минуту занимал мысли Рудницкой и, следовательно, в данный момент был самым важным для неё.

Аврора Марковна была женщиной особенной и, я бы сказала, уникальной. Из любого, даже очень незначительного, события она могла сотворить праздник. А ещё она отличалась любвеобильным характером. Её широкая натура щедро расточала любовь и взамен ничего не требовала. Так светит солнце, всем людям без исключения посылая столько лучей, сколько они смогут взять.

Она имела натуру стремительную, как горная лавина, и неукротимую, как торнадо. Не было проблемы, с которой она не справилась бы. К примеру, могла организовать бесплатный самолетный спецрейс для поездки учащихся на Кавказ, а точнее, на Малую Землю, чтобы поклониться подвигу генерального секретаря Коммунистической партии дорого товарища Леонида Ильича Брежнева.

Словом, это была женщина, кипучему напору которой никто не мог противостоять. Если бы кто-нибудь смекалистый додумался подключить её энергию к нужным проводам, она осветила бы всю Москву – если не электричеством, то хотя бы мажорным настроем.

Конечно, были у неё и недостатки. Временами она впадала в экзальтацию, так как была склонна к внешним эффектам. Глядя на меня, она всплеснула руками с тонкими пальцами на узких кистях, отчего малахитовые браслеты тихонько звякнули, и радостно воскликнула:

– Как же я рада тебя видеть! Сижу и думаю, где ж ты, дорогая моя? Мероприятие на носу, а у нас конь не валялся! Пора сценарий читать, а мы не знаем, где ты. Хорошо, что Петр Сергеевич тебя разыскал. Ну, чем порадуешь, что наваяла?

– Значит, так, – звонко сказала я, раскрывая красную папку для сценариев. – Звучат фанфары! Открывается занавес. На сцене в ярких прожекторах стоит группа комсомольцев, белый верх, тёмный низ, а на груди комсомольские значки…

– У меня вопрос, – перебил Вочкаскин, – как расположены комсомольцы?

– Ты режиссёр, как хочешь, так и располагай.

– Я могу группу слева поставить, группу справа. Я задал конкретный вопрос и хочу получить конкретный ответ.

– Варвара Васильевна, дружочек мой, каков же будет ваш ответ Чемберлену?

– Ответ прост. Раскидай-ка ты их в художественном беспорядке, – довольно язвительно предложила я и несколько раз, широко помахала рукой, показывая, как надо разбросать комсомольцев по сцене.

– Это будет красиво, – экспрессивно встряхнув головой, сказала Аврора Марковна, оценив не то мои жесты, не то предполагаемую мизансцену.

– Продолжайте, Варя, я внимательно вам внимаю.

Уже много раз я замечала, что Вочкаскин относится ко мне с некоторым интересом, в столовой старается сесть рядом, на собрании занимает место и оказывает различные знаки внимания. Он даже стихи к 8 Марта сочинил, написал на открытке красными чернилами и подсунул под дверь кабинета. Я запомнила их:

Стихи кажутся мне очень милыми, но о самом сочинителе я такого сказать не могу. Возможно, потому что моё сердце до этой поры было занято. Хотя нет, не потому. Мне никогда не нравились его выпуклые глаза и всегда нечищеные ботинки.

– Читаю дальше, – произнесла я, поглубже вздохнула и сказала: – Первый комсомолец, сделав шаг вперёд, говорит:

– Отличные слова, – подбодрила Рудницкая, и я продолжала:

– Второй комсомолец, тоже сделав шаг вперёд, говорит:

– Ах! Друг и сын народа, очень точные слова! – вдохновенно воскликнула Аврора.

Она хотела сказать ещё что-то восторженное, но её неожиданно перебил старейший работник Наум Львович, распахнувший дубовую дверь кабинета на все её возможности. Был он небольшого роста, вернее, когда-то он был высокий и стройный, но со временем его голова устремилась к земле, за ней потянулись шея и спина. От этого его фигура стала похожа на крючок.

Несмотря на серьёзный возраст, давно перешагнувший пенсионный, и застарелую болезнь позвоночника, он самоотверженно служил на благо родного дома. Наум Львович, или как его звали в нашем учреждении, просто Львович, занимал должность осветителя и совмещал её с работой монтировщика декораций, реквизитора и другими закулисными специальностями, но чаще всего он руководил занавесом. По характеру он был человек исполнительный, но временами суетливый, особенно если предстояло ответственное мероприятие. Он вскричал фальцетом:

– Аврора Марковна, сегодня Ленина вешать будем?

Рудницкая задумалась.

В коридоре Мария Ивановна, не совсем расслышав, что сказал Львович, всё же осознала, что руководящие сотрудники собираются сотворить с Лениным что-то непотребное. Не дай Господь, эти лиходеи лишат Ильича постоянного пристанища. Убрали же Сталина из Мавзолея, вырыли яму под стеной и засунули великого человека, как обычного смертного, в землю. Супостаты! Мысль о возможном выносе Ленина из Мавзолея случайно залетела ей в голову и тут же удалилась. Мария Ивановна даже не успела её обдумать, как уже напрочь забыла. Так бывает, летают идеи в пространстве и вдруг приземляются в чью-то голову. Если идее ещё рано появиться на свет, она улетучиваются, а если время пришло она надолго застревает в чьей-то голове и сидит, как заноза, пока обладатель этой мысли не осуществит её наяву.

Львович, не дождавшись ответа, откашлялся и повторил тенором:

– Аврора, вешать Ленина или нет?

– Нет, Венечка, сегодня повесим комсомольцев, – молодым голосом вскричала Рудницкая.

Это известие немного успокоило уборщицу, но одновременно озадачило. Каких таких комсомольцев собираются повесить? Неужели тех, кто пишет на памятнике разные матерные слова? Нет, не может быть. Наверное, тут что-то тайное. Какой-нибудь секретный культурно-просветительский акт. Рудницкая вечно что-нибудь придумает.

И как бы в подтверждение своей мысли, Мария Ивановна вспомнила, как лет двадцать назад, в конце пятидесятых годов, сразу после фестиваля молодёжи и студентов, Аврора привезла в дом культуры живого Поля Робсона. Она умыкнула его прямо из-под носа товарища Хрущёва. Никита Сергеевич долго не мог уяснить, куда подевался великий негритянский певец. Только что ему докладывали, что он уже близко от Кремля, а тут раз – и его нету. Побежали гонцы в разные стороны, искали-искали, но след его пропал, как и не было.

А он никуда не исчезал, а попал прямо в руки Рудницкой. Только Робсон вышел из гостиницы, тут она к нему подбежала и давай целовать, обнимать, венок ему на грудь повесила, букеты в обе руки вручила, в машину к нему прыгнула и поехала вместе с ним прямо в Кремль. Как стали подъезжать к мосту через Москва-реку, она шофера-то и завернула. Завернула и прямиком в Кожевники, а тут хор молодых трудовых резервов прибежал, окружил прославленного негра и давай заливаться на все голоса. Пели песню, которую Поль только недавно выучил:

Ну, конечно, знаменитый американец не растерялся, улыбнулся на всё лицо белыми зубами, обвёл понимающим взором окрест, да как грянул своим международным бас-баритоном: «Бом, бом, бом!» А потом, словно три человека, вдохнул широкой грудью московского воздуха и затянул: «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Ещё разик, ещё раз!» – так стёкла в окнах по всей округе и зазвенели. Говорят, в некоторых домах даже треснули. Уборщица хорошо помнила, как все были довольны. Уж так довольны, что прямо счастливы, что к нам заграничный правозащитник приехал песни петь.

А стекла что? Их вставили. Правда, не сразу…

Тётя Маша умильно вздохнула, хотела ещё что-то вспомнить, но, переступив с ноги на ногу, неловко поставила её на край ступеньки, лестница покачнулась… Женщина не удержала равновесие и, вскрикнув, кубарем свалилась прямо к ногам Владимира Ильича. В полёте услышала, как истошно заголосил Львович, на крик которого выбежали все, кто занимался чтением сценария.

Уборщица лежала, выпучив глаза и раскинув руки в стороны. Голова её утопала в белых азалиях, пышное тело, как на брачном ложе, распласталось на красной ковровой дорожке. В венчике из нежных цветов она была похожа на невесту, ждущую, когда жених начнет снимать с неё фату. Белые азалии, традиционно украшавшие подножие памятника, были так свежи и прекрасны, что все, любуясь необычайным видом, на секунду замерли.

Первой пришла в себя Аврора Марковна. Широко расставив руки, она оттеснила всех от Марии Ивановны и во всю мощь своего голоса закричала:

– Не трогать! У неё может быть перелом шейки бедра! Когда пожилые женщины падают с лестниц, у них всегда переламываются бёдра, уж вы мне поверьте, уж я-то знаю. Медицинская энциклопедия моя настольная книга! – Затем она громко скомандовала сама себе: – Сейчас же, срочно и немедленно! – и кинулась обратно в кабинет. За ней стайкой пустились мы с Петюхой и Львович.

Быстро набрав нужный номер, Рудницкая возбуждённо прокричала в трубку:

– Скорая, быстро присылайте скорую!

– Как фамилия больного?

– Мария Ивановна… Э-э-э… Семёнова.

– Сколько лет больной?

– Не припоминаю, но совсем недавно, а точнее, три или четыре года назад в торжественной обстановке в нашем доме, кстати, он был построен еще до Великой Октябрьской революции по проекту одного из учеников самого Шехтеля, мы вручали ей медаль «Ветеран труда» и почетную грамоту от российского госкомитета профтех…

Диспетчер скорой не дала договорить и, перебив, спросила:

– Значит, она пенсионного возраста?

– Вероятнее всего.

– На что больная жалуется?

– Ни на что! Она безмолвствует, а кровь из головы поступает в пространство. Она о горшок с азалиями ударилась.

– Он что, ей на голову упал?

– Как раз наоборот, это она упала и головой с горшком соприкоснулась.

– Не поняла, откуда ж она могла на подоконник упасть, с антресолей, что ль?

– О чём вы? Какой подоконник? Она на пол упала!

– Женщина, вы меня не путайте, я же записываю. Я не поняла. Что, у вас горшки с цветами на полу, что ли, стоят?

– Именно!

– Диктуйте адрес!

– Вам с индексом диктовать?

– Индекс оставьте себе, назовите улицу, дом и номер квартиры.

– Кожевнический переулок, дом тринадцать.

– Квартира! Какая у вас квартира?

– Какая еще квартира? Вы, гражданочка, куда звоните? – спросила Аврора опешившего диспетчера, сделав такое лицо, словно разговаривала не с неотложкой, а получила звонок из летающей тарелки с вопросом, как проехать на Красную площадь.

– Я не звоню, я слушаю и пытаюсь записать, – раздражаясь, ответила диспетчер.

– Ну так пишите: здесь! Квартир! Нет! У нас только кабинеты.

– Гражданка, если вы не измените тон и не будете точно отвечать на вопросы, я положу трубку.

– Назовите номер кабинета.

– Какой номер кабинета вам назвать? – холодно ответила Рудницкая.

– Из какого кабинета звоните, тот и называйте.

– Зачем же я буду называть свой номер кабинета, если трагедия случилась в коридоре и ветеран самоотверженного труда именно оттуда взывает о помощи! Послушайте меня внимательно и уясните себе, что вы попали в дом культуры, – опять возбуждаясь, заговорила Рудницкая.

– Мне уже давно понятно, что я попала и попала серьезно! Скажу вам откровенно, мне совершенно все равно, дом у вас иди барак, кабинеты у вас там или коридоры… Вы поймите, у меня заявку не примут, если я не укажу точный адрес. Куда вы мне прикажете бригаду посылать? На деревню дедушке, в коридор?

– Хорошо, записывайте. Мой кабинет номер двенадцать, – ответила Аврора и завела глаза к небу, скорчив такое лицо, будто у нее разболелись сразу все зубы.

– Слава Богу, с этим справились, а теперь назовите номер подъезда, – спокойно сказала диспетчер и для верности чётко повторила: – Номер подъезда.

– Час от часу не легче! – Рудницкая прикрыла трубку рукой, всем своим видом давая понять присутствующим, что говорит с совершенно сумасшедшим человеком. Она уточнила у нас: – Коллеги, спрашивают подъезд, какой у нас подъезд?

– Главный, – хором ответили мы.

– Какой у вас этаж? – продолжала задавать вопросы диспетчер. В её голосе появилась мягкость. Несмотря на надменные речи оппонента, она стала говорить так ласково, как может только психиатр, беседующий с серьёзным больным. Видимо, на неё произвело впечатление, что на проводе работники культурного фронта.

– На минуточку, мы двухэтажные! – вскричала Аврора.

– Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста. Соберитесь и попробуйте ответить, на каком этаже находится больной? – нежно уточнила диспетчер.

– На первом этаже.

– Вызов принят. Ждите скорую.

Рудницкая положила трубку, устало вздохнула, оглядела невидящим взором присутствующих и хрипло попросила:

– Воды!

Вочкаскин поставил перед ней графин, наполненный водой. Деликатный Львович налил в стакан и подал. Она выпила и срывающимся голосом сказала:

– Благодарю тебя, Наумчик.

Жестом показала, чтобы повторил. Львович ещё раз наполнил стакан, подал, немного подумал и наполнил другой – для себя. Мы с Петюхой потоптались и тоже решили попить. Он разлил воду по стаканам и, сделав жест, будто чокнулся с моим стаканом, тихо произнёс:

– Будем здоровы и счастливы, дорогая.

– Я вам не дорогая! – прошипела я.

Мы ещё немного поспорили, но воду выпили вместе. Всем было понятно, что разговор с диспетчером отнял слишком много сил не только у Рудницкой. Она вздохнула всей грудью и, устремляясь в коридор, закричала:

– Коллеги, пропустите!

Мы пустились за ней, а вослед за нами засеменил Львович. На пороге кабинета Аврора столкнулась с тётей Машей, которая, держась за затылок, вошла и присела на краешек стула. Пальцы её руки были в крови, кровь была и на воротнике кофты.

– Боже мой! Какое несчастье! – Оглядев рану, Рудницкая бросилась к своему столу и, раскрывая подряд все ящики, начала рьяно что-то искать. Временами она оборачивалась и требовала: – Марь Иванна, сидите спокойно! Вам нельзя двигаться, у вас наверняка прелом шейки бедра!

– Нету, ни шеи, ни бедра, – спокойно сказала она и попросила: – Я бы выпила водички.

Кабинетный графин был пуст. Мы с Вочкаскиным подвигали туда-сюда пустые стаканы и, схватив по одному, кинулись за водой. Одновременно вернувшись, подали уборщице два стакана, только я принесла из буфета «Боржоми», а Петюха – обычную воду из мужского туалета. Она выпила один, подумала немного, вздохнула и опорожнила другой стакан. Хотела было уже покинуть кабинет, но Аврора наконец-то нашла что искала – пакет с ватой и бинтами. Она объявила, что сейчас лично перевяжет уборщицу, сделав ей шапочку Гиппократа. В помощники выбрала Львовича, поручив ему держать один конец бинта.

– Ножницы! – вскричала Рудницкая, глядя на Львовича.

– Ножницы! – поддержал её Львович, не глядя, протягивая ко мне руку.

– Ножницы! – повторила я и выразительно посмотрела на Петюху.

– Ножницы! – прокричал Вочкаскин, огляделся и выбежал из комнаты на поиски ножниц.

Мы напряжённо ожидали его возвращения. Рудницкая, прижимая голову уборщицы к своей груди и устремляя глаза в пространство, трагическим голосом спрашивала:

– Как же это, Господи? Как же это стряслось, Господи?

– Не знаю, хотя если рассмотреть с точки зрения техники безопасности, то полагаю, что Мария Ивановна оступилась, – ответил за Всевышнего Львович.

Вскоре вернулся Вочкаскин и принёс огромные ножницы, похожие на те, что режут жесть, видимо, он взял их у дяди Саши. Протянув Рудницкой, тихо сказал:

– Нашёл только эти.

– Ах ты боже мой! – посетовала Аврора и локтем указала на кучу бумаг на столе.

Я запустила руку в ворох бумаг и, слегка поворошив, выудила оттуда сразу двое ножниц – канцелярские и маникюрные. Канцелярские я протянула Рудницкой, а маникюрные у меня забрал Львович. Он отрезал заусенец на пальце, с утра раздражавший его, и вернул ножницы мне.

Рудницкая приступила к разрезанию бинта, но это ей удалось не сразу. Потом они со Львовичем решали, как перевязывать – слева направо или справа налево.

За этим занятием их застал доктор скорой. Он сразу сделал Марии Ивановне укол от столбняка. Потом вырезал на её затылке часть волос, продезинфицировал рану и перевязал голову. Перевязка действительно называлась шапочкой Гиппократа и была похожа на детский белый чепчик, завязанный бантиком под подбородком. Затем, услышав, что у уборщицы кружится голова, увез её в Институт Склифосовского, предположив возможное сотрясение мозга.

– Боюсь, что всё-таки он был невнимателен и пропустил перелом шейки бедра, – обеспокоенно сказала Рудницкая, когда скорая уехала.

– Она своими ногами в кабинет вошла, своими ногами до машины добрела и своими ногами в машину влезла, значит, у неё не может быть перелома, – спокойно возразил Наум Львович.

– Как это не может, я же сама слышала, как что-то хрустнуло.

– Как же ты могла слышать хруст, если была в кабинете, а она в коридоре?

– Могла.

– Это невозможно.

– А я слышала!

– Каким образом ты слышала то, чего не было? – не унимался Наум Львович.

– Я слышала внутренним слухом. У каждого человека в запасе есть среднее ухо, и в стрессовых ситуациях оно включается!

– Среднее, тогда я пас. Что ж, я, пожалуй, пойду.

– Иди, Наумчик, иди, дорогой.

– Пошел. Да, чуть не забыл. У комсомольцев шнур протерся, не стоит их вешать, а то ещё шмякнутся в самый неподходящий момент и пришибут кого-нибудь из президиума.

– Если комсомольцев нельзя, придётся повесить Ленина. Вешай, Наум, Ленина.

– Есть повесить Ленина! – бойко сказал Наум Львович и отправился за сцену.

Там он вытащил из глубины кулис декоративный орден Ленина размером в собственный рост, отёр с него пыль и, проверив верёвки, прикрепил к штанкету. Подняв орден почти к самой падуге, полюбовался и отправился на балкончик с фонарями.

Вечер, посвящённый юбилею кулинарного училища, прошёл на высшем уровне. В начале мероприятия на сцену торжественно вынесли знамя училища. На его фоне старейший педагог поведал, как начинал работу в трудные годы, как всем коллективом преодолевали всевозможные трудности, затем чтецы прекрасно читали стихи, певцы пели, а киномеханик время от времени демонстрировал нужные кинокадры.

В конце торжественной части всех педагогов одарили букетами красных гвоздик и грамотами. (Ценные подарки, чтобы не смущать учащихся, были вручены им заранее.) После руководство училища проследовало в кабинет директора дома культуры, где был накрыт стол к чаю. Его пили с чувством, толком и расстановкой, не торопились.

Педагоги понимали, для учащихся наступила самая главная часть вечера – танцы. Им ученики отдавались самозабвенно, тем более что на завтра было воскресенье и всем было понятно, что торопиться некуда. Дом ходил ходуном до позднего вечера.