Читать книгу Монастырские - Галина Мамыко, Галина Леонидовна Мамыко - Страница 29

На даче хорошо. Тихо, уютно, всё, как в детстве. Вот старинные часы. А вот мой разноцветный мяч. О, кукла Катя, я её так назвала в честь своей подруги. Я прижимаю куклу к груди, смотрю по сторонам, и мои глаза наполняются слезами. Боже мой, как тяжело на сердце. Как жить дальше.

Я хожу по комнатам, и дом отзывается на мои шаги шёпотом пыли, скрипом стульев, вздохом дивана.

Мой любимый комод. Сколько безделушек и детских сокровищ было спрятано в этих тяжёлых выдвижных ящиках. Я дёргаю за ручку, но ящики оказываются запертыми. Странно. Кто их закрыл. И где ключ. Я смотрю на связку ключей в своей руке. Эти ключи мне успел отдать отец. Быть может, один из них подойдёт. Я подхожу к окну, выглядываю за штору, во дворе тихо, за забором тоже. Дорога пуста. Моя машина ждёт меня. Я приехала сама. В таких делах нельзя доверять даже шофёру. Тем более и шофёра уже нет. Он покинул нас, когда узнал об аресте отца.

Комод подчинился седьмому ключу. В ящиках я нашла то, что меня привело в трепет: бриллианты. И перевязанные ленточками пачки писем. Это были любовные письма к моей матери. Она переписывалась с каким‑то Колей, он называл её «моя милая кисонька», писал, что очень скучает и ждёт, ждёт новых встреч, чтобы «обнять милую, прижать к себе и никогда не отпускать». Я листала письма матери и скоро обнаружила, что вместо Коленьки появился Мишенька, а Мишеньку сменил Олег… Я поднялась. Достаточно. Мне стало жалко отца. Бедный папа. Он знал об этих письмах…. Но куда отвезти сокровища? Домой к Кате?

Я села в машину и вспомнила Богдана. Он всегда учил меня креститься, прежде чем взяться за руль. Я подняла руку и перекрестилась. Мне было страшно. То ли письма матери, то ли бриллианты, но что‑то подействовало на мою душу, и отчего это тяжёлое предчувствие… Я оглядела дорогу. Взглянула на небо. Всё тихо, пустынно. Если я поеду налево, то путь мой будет идти по хорошей, гладкой дороге, но если поеду направо, то смогу свернуть в лес, там тоже есть дорога, но не асфальтированная, но зато вокруг будет лес, и солнце будет мелькать в листве. Я вспомнила слова Богдана о том, что лучше в жизни идти узким, тернистым путём, ибо в Царство Небесное можно войти лишь через узкие врата. Ну, если не в Царство Небесное, то хотя бы не в ад, – подумала я, усмехнулась и поехала направо, и вот уже три знакомых берёзы возле развилки, и ручей сверкает между камешками, и вот уже спуск на просёлочную дорогу. Машина скользнула и скрылась в чаще.

Я вышла, меня тошнило, я прилегла на траву. «Почему меня тошнит?» Эта мысль мне не давала покоя уже несколько дней. Я боялась себе признаться, что беременна. Но это было именно так. Костя, Костя… Доигрались…. Я задремала. Послышалось, где‑то проехала машина. Снова стало тревожно на душе. Я вспомнила про беременность, про арест отца, про бриллианты. Выглянула из чащи. Машина, а вон ещё. Люди вышли. Идут к нашей даче. Скрылись во дворе.

Через мгновение отцовская «Волга» несла меня сквозь лесную чащу. И пыльная дорога не препятствовала этому полёту. И душа моя тоже летела. И мне казалось, я лечу к Богу. И я молилась, и говорила Богу спасибо за то, что не позволил мне поехать той, гладкой, асфальтированной дорогой, и тем самым уберёг меня от страшных людей, приехавших на нашу дачу. И я вспоминала слова Богдана, и думала о том, что как всегда, Богдан был прав, и Бог действительно есть. И мне больше не было тяжело на душе. И я плакала.

Ритольда и Катя не стали расспрашивать, что в коробках из‑под обуви. «Конечно, мы всё спрячем, – сказала Ритольда. – Ваше горе – это и наше горе».

Мама прилетела из Болгарии. Она похожа на птицу в клетке. Она мечется по квартире и говорит что‑то. Я не знаю, что она говорит. Это не важно. Она просто должна что‑то сейчас говорить. А мы с Богданом должны смотреть на неё и молчать. Ей нужно на полдня покинуть нас, с этими словами она ушла.

К вечеру она вернулась с белым лицом. «Там кто‑то был. И забрал наши драгоценности». Она вышла на балкон, закурила и сказала через плечо: «Может, это отец успел? А может, он давно всё растранжирил?» Я сказала: «Мама. Бриллианты я перепрятала. В квартире Ритольды». Мама бросила в пепельницу сигарету и вернулась в комнату. Взглянув на меня, достала из серванта коньяк, выпила рюмку и сказала: «Молодец». Помолчав, добавила: «А письма?» – «И письма тоже». Мама выпила ещё одну рюмку: «Я не хотела, чтобы кто‑то из вас прочёл те письма. Но рука не поднималась их сжечь».

Утром мама разбудила нас. Небо только начинало светлеть.

– Я предлагаю вам улететь со мною в США.

– Мы не хотим, – в один голос сказали мы.

Мама покачала головой:

– Да. Я так и думала. Но у вас есть ещё время на размышление. Целый час. Обдумайте моё предложение. Стоит ли вам оставаться в этой чёртовой стране. Впрочем, о чём я говорю. Вас мне не уговорить, в этом я не сомневаюсь. А потому уместно вспомнить и о бриллиантах. Их мне отсюда скорее всего не вывезти. Но я дам адрес одного человека Он поможет вам сбыть всё это с рук за сумасшедшие деньги, и вы будете обеспечены на годы вперёд.

Мы провожали её. Мама была грустной. По дороге в аэропорт она пила коньяк, теребила шторки на окне машины, прижималась щекой к оконному стеклу, и плакала. Богдан был за рулём.

– Знаешь, мой любовник очень влиятельный человек, это он помог мне с документами и билетом в Америку. Он и вам мог бы с билетами помочь. Он, как и вы, тоже отказался со мной лететь, – сказала она мне на ухо и стала смеяться. По её щекам бежали слёзы.

Ну вот, наконец, она призналась, что у неё есть любовник. Я вспомнила отца, и моё сердце дрогнуло от жалости. Мне стало так жалко их обоих, и папу, и маму. Я вдруг увидела их детьми, они заблудились в лесу. Они всю жизнь блуждают в этом лесу, слепые, беспомощные, жалкие. А я? А что тогда говорить обо мне?! Ооо…

Я стала плакать и отвернулась от мамы, чтобы она не видела моих слёз. Но ей было не до меня. Она пила коньяк и тоже плакала.

– Мама, а я жду ребёнка, – сказала я вполголоса.

Мама пристально взглянула на меня.

Ей не хотелось знать о подобных проблемах. Тем более сейчас, когда она уже на другом континенте.

Мама сказала:

– Вера, что за дурацкая манера бормотать себе под нос. Я ничего не слышу.

Я была рада, что этот разговор не состоялся.

Через месяц нас с Богданом вызвали в посольство и сообщили, что гражданка Ольга Ивановна Монастырская, девичья фамилия Боголюбова, 1934 года рождения, найдена мёртвой в каком‑то там отеле. Я и названия не запомнила. В моей голове крутится песня –«Отель Калифорния». Причина смерти – передозировка наркотиков. Нам передали найденное при матери прощальное письмо.

«Мои дорогие Богдан и Катя. Простите меня. Я решила уйти из жизни. Это наилучший выход для меня. Когда отец вернётся из тюрьмы, скажите ему, что я любила его и прошу у него прощения».

Дома я включила магнитофон. «Отель Калифорния».

On a dark desert highway

Cool wind in my hair

Warm smell of colitas

Rising up through the air

Up ahead in the distance

I saw a shimmering light

My head grew heavy and my sight grew dim

I had to stop for the night

There she stood in the doorway

I heard the mission bell

And I was thinking to myself

«This could be heaven or this could be hell»

На тёмном пустынном шоссе

Ветер развевал мои волосы,

Тёплый запах марихуаны

Ощущался в воздухе.

Недалеко впереди

Я увидел мигающий свет.

Я почувствовал усталость, и меня клонило в сон,

Поэтому мне пришлось остановиться на ночь…

Она стояла на пороге,

Я услышал звон колокольчика

И подумал про себя:

«Это – либо рай, либо ад».

…. Добро пожаловать в отель «Калифорния»,

Такое прекрасное место,

Такое прекрасное место,

Такое прекрасное лицо.

Они зажигают по полной в отеле «Калифорния».

Какой чудесный сюрприз!

Какой чудесный сюрприз!

Предъявите своё алиби.

На потолке зеркала,

Розовое шампанское во льду,

И она сказала: «Здесь мы просто узники,

По нашему собственному желанию».

В комнате хозяина

Они собрались, чтобы пировать.

Они взяли свои стальные ножи,

Но никак не могли убить зверя.

Последнее, что я помню,

Это как я побежал к дверям.

Мне нужно было найти, как выбраться отсюда

Чтобы вернуться туда, откуда я пришёл.

«Расслабьтесь», сказал сторож,

«Нас запрограммировали принимать гостей.

Вы можете освободить номер в любое время,

Но вы никогда не сможете уйти!»

Поздно вечером к нам пришёл Костя.

Он был одет в великолепный дорогой костюм. От него пахло хорошим одеколоном. Или шампанским?

Он оглядел мой увеличившийся живот и сказал:

– Вера, ты что, вышла замуж?

– Ты пришёл, чтобы задать этот вопрос? – сказала я и оглянулась на Богдана.

Богдан подбадривающе мне кивнул.

Не так давно моя беременность стала для брата болезненным сюрпризом. Но он не сказал мне ни одного неприятного слова. Он с сочувствием смотрел на меня: «Из двух зол лучше выбирать меньшее. Хорошо, что ты решила сохранить жизнь ребёнку. Загубленное во чреве дитя – это ужасный, просто ужасный грех, это преступление. А малыша твоего мы вырастим, не переживай!»

– Я не забыл, ребята, что вы спасли мне жизнь, – продолжил Костя. – Я не могу быть неблагодарным. Поэтому скажу вам насчёт смерти вашей матери: это не самоубийство. Вашу мать убили. Богдан, ты, я знаю, близок к церкви. И это для тебя, Богдан, хорошая новость. Вы можете смело заказывать в церквях за неё поминальные службы. Ну, а кто именно инсценировал самоубийство, какие силы за этим стоят, это не требует разъяснений. Прощайте.

На пороге он оглянулся. Мы с Богданом молчали.

– Ладно. Скажу ещё одну вещь. Вашего отца, насколько мне стало известно, хотят отпустить. В его защиту выступили партийные лидеры из Горького. Там вспомнили добрые дела, которые оказывал землякам Монастырский. Горьковчане достучались до самых верхов. Вашему отцу повезло. К слову, если бы ваша мать не сбежала в Америку, её бы тоже, я просто в этом уверен, не стали трогать. Перебежчиков у нас не любят, сами знаете. Тем более такого ранга. Мало ли, что они могут рассказать зарубежной прессе. Мда.

– Костя, надо бы кое‑что сказать тебе, – сказала я, выйдя следом за ним за порог.

Он остановился.

– Слушаю.

– Я не праздна. И знаешь, благодаря кому?

Он изменился в лице.

– Не знаю, Вера. Да и знать мне это не надо.

И ушёл.

Мне было слышно, как этажом ниже он, споткнувшись, грубо выругался.

Я закрыла дверь.

Отец

Отец вернулся из тюрьмы другим человеком. Я знала, что после тюрьмы люди становятся другими. Но то, что произошло с моим отцом, это было непонятно. Отец уверовал в Бога. Об этом он сказал, когда переступил порог родной квартиры.

– Дорогие мои, ребятушки! Бог есть! Понимаете?! И это Он освободил меня! И я это знаю точно! А всё остальное неважно, – отец ушёл в свою комнату.

Были слышны его шаркания, стук коленок об пол, он молился долго. Богдан вернулся в свою комнату и тоже стал молиться. В квартире стало тихо. Только шёпот. Вот и Мария Фёдоровна встала перед образами на молитву. «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» Ну что же делать. Весь мир молится, и только я не у дел. Я в недоумении сидела на диване.

За вечерним чаепитием, когда собрались все обитатели нашей квартиры, отец рассказывал о том, как там ему жилось в тюрьме. Это были горькие воспоминания. Допросы, доносы, ненависть, страдания, болезни, душевные терзания, и люди, много людей, среди них были всякие, добрые, злые, жестокие, подлые, слабые… Всё это варилось перед глазами моего отца, будто в котле. Это был ад, повторял отец. Да, я был в аду, теперь я знаю, что ад начинается тут, на земле. И однажды, сказал отец, я стал молиться. Мне приснился, будто наяву, мой двоюродный брат, священник Антоний Монастырский. Он сказал: «Молись, Богу. Только Он может помочь тебе». И я стал молиться. Я просил Господа освободить меня…»

«Я дал слово стать монахом», – закончил свой рассказ отец.

С появлением отца началась другая жизнь. Как и Богдан, он не упрекал меня. Он только сказал, глядя на мой живот: «Что случилось, то случилось».

Каждое утро он с Марией Фёдоровной и Богданом проводили в церкви. Каждый вечер – тоже. А однажды в нашей квартире прозвучал звонок в дверь, и на пороге мы увидели своего родственника – священника‑монаха. Того самого отца Антония, которого мой отец всю жизнь не хотел знать, и который велел ему в сонном видении молиться Богу. Так вот для какого гостя отец просил приготовить угощение. Мой отец и этот монах были похожи друг на друга. Говорил он негромко, вдумчиво.

Из их разговора за столом я поняла, что они недавно встречались. Мой папа разыскал отца Антония и попросил найти для него работу при храме.

– Только бы при церкви работу, а там, глядишь, Бог даст в монастырь уйти, – сказал папа.

Отец Антоний смотрел на нас весело, по‑доброму.

Вскоре к нам снова пришёл Костя.

– Ты опять с недобрыми вестями? Может, не надо ничего говорить, а? – сказала я ему.

Я не стала пускать Костю в квартиру. Мы разговаривали на лестничной площадке.

– Над твоим отцом снова сгущаются тучи. Известный высокопоставленный партийный работник (неважно, что бывший) компрометирует партию близостью к церкви. Твоему отцу нужно забыть дорогу в храм.

– Ой, знаешь, что, Костя, спасибо тебе, конечно, но пора ставить точку. Хватит, понял? До свидания.

– Учти, я предупредил. Иначе…

– Что иначе?

– Плохо всё может закончиться, Вера.

– А тебе не всё ли равно?

– Не знаю, Вера.

– Вот я и вижу, что ты ничего не знаешь. Ни совести, ни стыда ты не знаешь.

– Если ты об этом, – он кивнул на мой живот, – то, Вера, знаешь, сама расхлёбывай. А меня не впутывай в свои дела. Скажи спасибо, что я вот, рискую репутацией, карьерой, к вам домой ещё прихожу, помогаю, как могу…

– Вера, что тут происходит? – папа выглянул за дверь.

– Познакомься. Это мой знакомый. Костя.

– Очень приятно. Константин, проходите в квартиру, что же на пороге разговариваете.

– Благодарю. Мне нужно идти. До свидания.

Он ушёл.

– Вера, кто это? Ну‑ка…

Мы прошли в папину комнату.

– Так…

– Может, расскажешь всё же?

– Может, расскажу, папа.

– Выкладывай. Что за тайны, почему на лестнице? Не он ли отец твоего будущего ребёнка?

– Понимаешь, папа…– я замолчала, надо ли говорить?

Отец смотрел на меня. В его глазах я видела знакомое с детства родное, доброе.

– Папа, этот человек … Я с ним случайно познакомилась. Уже давно. Он из КГБ. Когда‑то он предупредил нас, что тебя могут арестовать. И его слова сбылись. Потом он сообщил, что мама вовсе не покончила с собой, а её убили. А теперь он сказал: там, наверху, недовольны тем, что ты, папа, ходишь в церковь. Ещё сказал – они хотят, чтобы ты забыл дорогу в храм. Известный партийный работник, хоть и бывший, не должен компрометировать своими поступками партию.

Папа понимающе кивнул.

– Вера, я всё понял. Этого следовало ожидать. Но послушай меня. Я уже говорил, что лишь теперь начал жить. Прежней жизни для меня больше нет.

Я смотрела на него, я боялась за него. Я не хотела потерять его. Никто мне так не был дорог, как он. Мне хотелось стать другой. Такой, как мой отец, как мой брат Богдан, как наш родственник, отец Антоний… Ах, как я хочу быть другой…

Костя к нам пришёл ещё раз. Сказал, что ему нужно поговорить с Верой. Но не я была ему нужна. Он пришёл, чтобы убить моего отца. Это случилось днём, когда дома никого, кроме отца, не было. И это был день рождения моего отца. Мы с Богданом были на занятиях. А вечером собирались всей семьёй отметить папин праздник за столом.

Папа узнал Костю, пригласил подождать, пока вернётся Вера. Костя принёс конфеты и пачку чая. Они пили чай. Меня Костя не дождался. Когда мы с Богданом вернулись, то нашли отца умирающим.

– Меня отравили. Твой знакомый из КГБ, – его голос слабел. – Там, на столе, чай, конфеты… Не прикасайтесь… Вера…

Я склонилась над ним.

– Мне снилась рыбка. Она смеялась детским голосом. «У меня будет внучка», – подумал я… Вера. Я в жизни совершал много ошибок. Всю жизнь я несу груз этих ошибок.

Он плакал.

– Вера… Богдан, ты где?

– Папа, я здесь, – сказал Богдан.

– Хорошо. Я должен был давно вам сказать… Дети, простите меня… – он замолчал.

Я знала, что он хотел, но не сказал. Я помнила тот, подслушанный, разговор родителей о Кате…

Ночью у меня родилась дочь.

Дочь человека, который убил моего отца.