Читать книгу Как бы… - Галина Мамыко - Страница 5

Народная память оставила потомкам и такие воспоминания:

«К огорчению преподавателей, она подала документы о переводе в южный город С. в мединститут. Формальным поводом стали затяжные простуды. Слабому, подорванному здоровью не подходил сырой климат северной столицы. Но в глубине сердца Зоя знала настоящую причину своего решения. Её забирала из Ленинграда любовная хандра, положить конец которой могло единственное – быть там, где любимый.

Перспективную студентку не отпускали. Руководство Ленинградского мединститута уговаривало Коровину передумать. Ей предлагали путёвки в лучшие санатории страны, обещали много чего хорошего. Но нет. Решение принято.

На юг она ехала с огромными надеждами и верой в счастье. Все мысли её были о Пете. Когда за окном поезда запылало яркое солнце, побежали сухими волнами степные просторы, сердце Зои переполнилось радостью. Казалось, не жаркие горизонты, а сама жизнь открывалась перед ней многообещающим ликованием.

Как это было в Ленинграде, так повторилось и в городе С. – отличницу Зою в вузе заметили и полюбили. Открытая, бескорыстная натура, она принимала жизнь всем своим сердцем, не впуская в него плохого, и как бы не видя это плохое. Она с удовольствием помогала новым подругам в учёбе, сидела с ними над учебниками, делилась конспектами. Но главным стержнем жизни в тот период был для неё Петя. Встречи с ним теперь стали частыми, и влюблённые, пожалуй, впервые получили возможность ближе узнать друг друга.

Разочарования начались очень скоро.

– Ты не мужик, а баба!

Услышав знакомый голос, Зоя остановилась. Идти или нет. Петя кого-то ругал, над кем-то насмехался. Она решилась и вошла в его комнату. На кровати сидел молодой мужчина, он вязал и как бы не обращал внимания на адресованную в его адрес брань. Своего соседа по комнате Петя терпеть не мог. «За бабство», – говорил он. Соседа звали Богдан. Родом из украинского села, его любимым занятием было вязание. «Я семье помогаю, зарабатываю вязанием», – объяснил товарищам. Да, собственно, никто его и не поддевал за такое увлечение. Кроме Пети. «Чего ты взъелся на него?» – урезонивали товарищи. На этот раз охладить Петю пришлось Зое. Таким она его не знала. Она с удивлением посмотрела на жениха, перевела взгляд на Богдана. Тот улыбнулся ей, показал глазами на Петю, мол, видишь, успокоиться не может. Зоя не без интереса взглянула на рукоделие в руках молодого мужчины, ей вспомнились швейные труды отца, Коровина Павла Павловича, с детства по велению родителей занимавшегося семейным ремеслом – плетением кружев, а затем и шитьём кафтанов.

Петя будто и Зою не видел, он говорил громко, на его виске билась от напряжения синяя жилка, лицо стало красным, он был очень зол в эту минуту и весьма казался сейчас ей отвратительным.

– Петя, ты что? Зачем ты так? – она в изумлении смотрела на него, не веря, что видит перед собой того, кого всегда считала лучшим на свете.

Он сдвинул брови. Он, конечно, заметил её присутствие, но это ещё более распалило его. С чего я должен менять своё поведение в угоду кому-то, останусь тем, какой есть, нечего скрываться и подлаживаться под кого-то, будь даже это и моя любимая, примерно такие мысли будто тёмной тучей носились в его голове. И эта шумящая тьма заслоняла всё и вся, даже Зою, не позволяла взглянуть в её широко открытые ясные глаза, такие красивые, выразительные, в обрамлении густых, длинных чёрных ресниц. Сколько раз доводилось Пете глядеть в эти милые, дорогие ему глаза – словно душа ребёнка, такие они чистые, любоваться этой красой. А уж друзья ему откровенно по-хорошему завидовали – «Ишь, какую красавицу-отличницу отхватил!» Не раз говорили Зое подруги, как это ей удаётся столь искусно пользоваться косметикой, чтобы добиться красоты ресниц, выразительности глаз, нежного румянца и бархатистости белой кожи. Не верилось девушкам, что Зоя не пользуется ни румянами, ни красками, а прелестна она потому, что такой родилась. По просьбам подруг она в их присутствии умывалась с мылом, и следов косметики действительно никто не видел, лицо продолжало сиять красотой, глаза – выразительностью, ресницы не теряли пушистости…

Петя резко обернулся на её голос.

– А тебе что?

– Как это что? Разве так можно? Почему ты оскорбляешь этого человека?

– Да кто его оскорбляет. Разве можно оскорбить вот такого, он же баба, тряпка, сопля, вон, вяжет, это же бабство!

Зоя укорила было Петю, но тот вспыхнул, не потерпев, чтобы его поучали, да ещё девушка, да ещё на глазах других. И послал невесту, грубо выругавшись в её адрес.

Она взглянула на него ошеломлённо. В эту минуту будто вся недолгая жизнь пронеслась перед её глазами, будто улицы воспоминаний пролегли длинными тенями, заполненные событиями разных периодов и разного толка. В эту минуту ей вспомнились те многие ухажёры, которым отказывала, те различные кавалеры, которые предлагали руку и сердце, стояли перед ней на коленях, страдали, не веря отказу.

А вот в одном из уголков воспоминаний затерялся Игорь Щербатый, поклонник из родного города, учащийся медицинского техникума. Он сильно приударял за Зоей, буквально волочился там и сям, преследовал на танцах, не давал проходу на занятиях. Она помнит его наглый взгляд, белобрысый чуб, падающий на лицо, словно владелец чуба прятал от стыда глаза. Ему, наверное, было чему стыдиться, мысли в нём были далеки от чистоты, и это Зоя вскоре поняла, когда наконец он добился от неё разрешения проводить её домой после танцев. Вот там, на тёмной улице, когда подходили к дому Зои, он и показал себя, проявил вольность, дал свободу страсти, подхватил лёгкую, тонкую, как тростинка, на руки, закружил, стал губами искать губ в желании получить ответный поцелуй. Зоя вырвалась, отвесила яростную пощёчину, он на всю жизнь запомнил, и убежала домой. Он долго не мог поверить, что на этом всё закончилось, что своим вольным поведением он воздвиг между ними пропасть, он не хотел поверить, что будущего с Зоей у него не будет, и всё почему, почему?! Лишь потому, что попытался поцеловать, какая чушь, неужели такой пустяк, и девушка он него отказалась? Невероятно, этого быть не может, он был потрясён, обескуражен, уязвлён. Он приходил и к ней, и к её родителям, каялся, по-настоящему плакал, умолял о прощении, божился, что любит. Бесполезно.

И вот теперь перед ней тот, кого она всем сердцем любит, ради которого бросила связанное с наукой блестящее будущее в Ленинградском мединституте, бросила северную столицу, оставила всё самое лучшее, что ей сулила судьба на берегу Невы, и приехала в этот красивый, пропитанный солнцем, город, приехала к любви, к надежде на огромное счастье. И это огромное счастье в одно мгновение перечёркнуто несколькими словами, грубыми, страшными словами, каких никогда никто не смел произносить в её присутствии. И эти слова она услышала из уст горячо любимого человека, которому желала отдать сердце и душу. Эти гнусные слова вошли в сердце как нож, резанули по любви, и кровь будто хлынула невидимо на землю, и казалось, в ответ земля зарыдала, потрясённая случившимся. И шла по этой, будто обагрённой её собственной кровью, земле Зоя и не могла прийти в себя, не могла поверить в случившееся горе. Слёзы так палили её лицо, что уже не нужны были морские ветры и белые птицы над синей гладью, её щёки были солью и горячей болью морских волн, её глаза были солью и болью жестоких ветров, ворвавшихся в сердце, уничтоживших нежность и доверие к тому, что до вчерашнего дня казалось святым и непорочным. Святость отношений исчезла, непорочность надежд сгорела под натиском горячих, как пламя, девических слёз. Она точно и навсегда поняла – с этим человеком ей больше не по пути, и никогда, ни за что она не свяжет с ним свою жизнь.

Боже, как трудно было резать по живому, как тяжело говорить вновь и вновь «нет» в ту последнюю ночь, когда состоялся спустя несколько месяцев между Зоей и Петей решительный разговор по душам.

Но прежде, чем этот разговор произошёл, случилось нечто такое, что окончательно утвердило Зою в правильности принятого решения относительно Пети.

После той размолвки он как бы забыл дорогу к ней, а она о себе ему не напоминала. Быть может, ссора всё же завершилась бы перемирием, как это обычно и бывает между влюблёнными, на это в глубине души, кстати, надеялся весьма уверенный в себе Петя. Он относился к женскому полу свысока, и не считал женские капризы серьёзной причиной для прекращения отношений. Он был уверен, во всём случившемся виновата, конечно, Зоя, и на поклон к бабе он, мужчина, первым ни за что не пойдёт, рано или поздно сама прибежит, горделиво думал он в глубине души, и при случайных встречах с ней демонстративно отворачивался.

Прошла сессия, начались каникулы, но она не подошла к нему, и он, несколько озадаченный, уехал домой, к матери. Но и после каникул, осенью, Зоя не давала о себе знать. Это вызывало в нём удивление, он не мог допустить мысли, что она его разлюбила, в такую нелепость разве можно поверить, а оттого её молчание, неприступность и исчезновение из поля зрения вызывали в нём приступы гнева, и он вновь и вновь ожесточался и не желал её видеть, и знать ничего не хотел о ней, ни у кого ничего не спрашивал, почему её нигде не видно.

Он не знал, что летом пришла срочная телеграмма от сестры. Зина просила немедленно приехать. Без объяснения причины.

Чувствуя сердцем беду, Зоя, не откладывая, отправилась в военный городок К., куда к тому времени переехали Кочергины. Начались каникулы. Вследствие размолвки с Петей теперь ничто не держало её в С. Уже сидя в автобусе, направлявшемся в военный городок, она, тревожась, поняла, случилось горе, это читалось во взглядах, что были направлены на неё со всех сторон. Она по опыту знала, в силу их внешнего, несмотря на девятилетнюю разницу в возрасте, сходства с сестрой, что её принимают за Зину, и сейчас эти серьёзные, сочувствующие взгляды, полные соболезнования, предсказывали ей: за порогом Зинаидиной квартиры она столкнётся с чем-то ужасным. Так оно и оказалось. Зеркала завешаны чёрными тканями. Тенью шмыгнула за занавеску на свою кровать бабушка Аня, ничего так и не сказала, лишь молча открыла дверь, а рукой закрыла рот, сдерживая рыдания.

Зоя поставила дорожный чемоданчик на пол, скинула туфли и с замирающим сердцем, в пугающей тишине, прошла в комнаты. Всё вымерло будто. Первое, что бросилось в глаза: нигде не видно обычно разбросанных игрушек пятилетнего Андрюши. Она медленно, на цыпочках, шла, будто по минному полю, холодея от ужаса, не слышно звонкого голоса ребёнка, топота детских ног. Кто там, слева, на кровати, свернулся мёртвым коконом? Это Зина. Кто там, на диване, распластался, не дышит и не смотрит? Это Макарий. Слёзы хлынули, Зоя всё поняла, она бросилась к сестре, встала на колени перед кроватью и молча, чтобы не кричать во весь голос, затряслась в рыданиях.

Казнила себя в смерти внука бабушка Аня: отвернулась на минуту, а в это время грузовик стал назад сдавать, прямо на Андрюшеньку, по моей вине погиб. Вслух не говорили, но того же мнения были и Зина с Макарием, навсегда возложив вину в смерти их сына на Анну Серафимовну. В глубине души Анна Серафимовна винила себя ещё и в том, что пошла на поводу у неверующей невестки и не решилась нарушить её запрет на крещение внука. И ушла его душа некрещённой, и записку в церковь не подать, убивалась старушка.

Молилась Анна Серафимовна о спасении души новопреставленного младенца Андрея, думала о том, что неисповедимы пути Господни, знает Сердцеведец все пути жизни каждого человека, зрит будущее так же ясно, как и прошлое, а потому Он знает, от каких бурь и невзгод уберёг маленького человечка, которому пришлось родиться от матери-атеистки. Анна Серафимовна видела, как холодна и далека от сына мать, всегда занятая собою, работой, так же она далека и от мужа, которого называла, не стесняясь, недотёпой, говорила с ним свысока, и видно было по ней, считала мужа человеком менее умным, чем она, утончённая любительница театров и путешествий. Она не любила ездить с мужем вместе в отпуск, предпочитала проводить время без него. Сына тоже вниманием не баловала. Не было такого, чтобы повела мальчика на прогулку, или почитала ему книжку, всё как бы мимо, всё на ходу, строго посмотрит, скажет что-то второпях, впопыхах погладит по голове и дальше, то на работу, то на партсобрание, то в командировку.

И не удивительно, что Андрюша любил тётю Зою гораздо больше, чем родную мать, и называл Зою «мамой», ведь они с мамой были как бы одно лицо внешне. И как рыдал мальчик, когда в последний раз Зоя на зимних каникулах, побыв у них в гостях, уезжала обратно на учёбу. Андрюша цеплялся за её подол, кричал, чтобы не бросала его, умолял взять с собой, или остаться с ним. Ах, как он плакал, будто чувствовала детская душа что-то… И вот теперь, то, что случилось, стало по мнению Анны Серафимовны, когда спустя время она смогла думать на холодную голову, закономерностью в первую очередь для Зины. Это Божие наказание, решила старушка и сама испугалась своих выводов, пошла на исповедь в церковь каяться.

Может, смерть сына что-то пробудит в Зине, заставит опомниться, повернёт в другую сторону, ближе к Богу, вон, как Зина убивается, думала свекровь.

Мысли о косвенной вине матери в смерти сына не отпускали Анну Серафимовну. И когда к ним приехала и осталась на длительное время Зоя, старушка порывалась открыть душу этой отзывчивой и доброй девушке. Она любила Зою. Вот бы такую жену Господь дал моему Макарию, думала она, и укоряла себя за подобные мысли, принуждала себя к смирению. Господи, помилуй, шептала в безнадёжности.

Трогал ветер занавески. Заполненный дыханием моря нагретый летний воздух трепетал в квартире… Лежали, как мёртвые, родители мёртвого Андрюши, равнодушные к жизни, в их жизни всё замерло, и не стучали на кухне ложки о дно тарелок, не шипели сковороды, не бурлил чайник, не пахло вкусным… Холодная атмосфера боли и безнадёжности. А душа мальчика где-то близко и одновременно недосягаемо далеко уже жила иной жизнью, светлой, ясной, но об этом знала и в это верила здесь только одна христианская душа – Анна Серафимовна.

И другая живая душа заполняла движением пространство, бесшумно летала по квартире, оглушённая гибельной страшной явью, её сердце мучилось, раненное болью утраты горячо любимого ею малыша, раненное болью родной сестры и её мужа. Зоя плакала, глядя на них, как ей было их жалко, она плакала, глядя на бабушку Аню, как ей было её жалко. Она делала всё, чтобы поддержать их, убирала, готовила, бегала в магазины, стирала, поила и кормила всех, как детей малых. А они и стали на время скорби детьми малыми, ничто не хотели понимать, ничего не желали видеть, слышать, ах, какая мука, какая страшная мука была в их сердце, казнила их души днями и ночами.

Однажды, когда Зоя вышла из дома, чтобы идти в магазин, её догнала по дороге исхудавшая, почерневшая от горя, в тёмных суконных одеждах, в платке по брови, Анна Серафимовна, взяла за руку и повлекла, ничего не говоря. Они шли мимо брызгающих серебряными отсветами листьев величественных тополей, мимо грунтовой, умащенной тьмами загорелых человеческих ног, дороги, которая пронзала небо там, где кипело далеко-далеко море, но они повернули в другую сторону, туда, где сверкали многими огнями церковные купола. Подошли к храму. Анна Серафимовна ввела Зою под церковные своды, подвела к иконам, заговорила о Боге. Излила душу. Всё рассказала, что хотела. По глазам девушки видела, та её понимает. Зое не показалось ничего странного в рассказе, она знала, бабушка Аня ходит в церковь, верит в Бога, но ещё и потому не удивилась, что слушала сердцем, и сердцем всё поняла, что желала донести до неё мать Макария Кочергина – и про сестру, и про её сына, и про Господа. Мой Макарушка крещёный, и если даст им Господь ещё детей, то честное слово, уж они точно будут крещены, всё сделаю для этого. И скажу тебе, Зоечка, может, ты когда-нибудь вспомнишь мои слова, человеку в этой жизни надо быть в Господе, надо отречься от дьявола, принять Святое Крещение, иначе трудно будет жить, очень трудно, ведь на этой земле дьявол повсюду, повсюду… Помни, Зоечка. Когда-то выйдешь замуж, свои дети будут, вспомни мои слова, не оставь ни себя, ни детей без помощи Божией…

Много ещё чего говорила Анна Серафимовна Зое…

Слушая бабушку Аню, Зоя вспоминала своих родителей, которые с ней о Боге речей не вели. И лишь однажды мать рассказала по секрету об отце, что тот в детстве желал посвятить жизнь религии, и в ранней юности даже носил тайком от родителей вериги. Но революционный дух по приезду в Питер начисто вышиб из него божественное. Так сказала Зое её мать. Благодаря полученной атеистической закваске как в семье, так и в школе, Зоя была далека от церковных идеалов и религиозных настроений, но вот тогда, в церкви, куда привела за руку Анна Серафимовна, вместе с речами старушки что-то коснулось её невинного искреннего сердца, что-то коснулось…»