Читать книгу Всё рифмуется - Галина Маркус - Страница 53

(художник Елена Юшина, графпланшет)

Застолье продолжалось не первый час, торжественная часть давно закончилась, до новой перемены блюд гости рассредоточились по комнате, только весёлый друг именинника остался за столом в компании благодарных слушательниц – двух незамужних женщин лет сорока – и травил свои любимые анекдоты. Женщины активно хихикали, хотя анекдоты почти все были несмешными или с бородой.

Гостиная служила одновременно столовой и кабинетом, поэтому комната выглядела тесновато. Герой дня стоял неподалеку с коллегами по работе – немолодым мужчиной профессорской внешности и его энергичной супругой. Они разложили на письменном столе справочники и чертежи и громко общались, перебивая друг друга. Женщина задавала сложные технические вопросы, мужчина саркастически улыбался, мол, ему-то и так всё ясно. «На работе у них, что ли, времени не хватило», – с улыбкой подумала Вера.

Она сидела в углу в мягком кресле, поджав под себя ноги – отсюда ей открывался вид на всю комнату, – и с удовольствием наблюдала за этой троицей. Вера ничего не понимала в предмете обсуждения, но ей всегда нравились по-настоящему увлечённые люди. Её муж, без сомнения, был из таких. Время от времени он оборачивался, тревожно оглядывал комнату, находил жену взглядом и, успокоившись, чуть виновато, но счастливо улыбался: «мол, извини, но ты же видишь, тут такое дело!» Она только мягко кивала ему, давая понять, что всё в порядке.

На кухне подходил пирог, но там хозяйничали мама и дочка. Веру к кухне не подпустили, велели уйти и не мешаться. Мясо приготовил муж, большой специалист по вторым блюдам, салаты придумала дочь, а что касалось пирогов, так никто не справился бы с этим лучше Вериной мамы.

Гостей у них не было уже давно. Вера помнила, как нравилось мужу, когда собирались его друзья – одноклассники, приятели по институту, сотрудники по работе. Никаких свадебных генералов, начальников или нужных людей. Вот и сейчас здесь только самые близкие. Ну, разве что две её незамужние подруги позваны, чтобы, наконец, испортить, то есть, конечно, наладить жизнь единственному в их компании холостяку, старому другу мужа. Какая-нибудь из них, по задумке хозяев, должна была ему приглянуться. Но этому типичному Дон-Жуану нравились все, а больше всего он нравился себе сам, так что обе дамы, похоже, старались напрасно.

Перед приходом гостей Вера убрала волосы наверх, но от шума и двух выпитых бокалов вина голова начинала болеть, и Вера вытащила раздражающие заколки. Густые каштановые волосы тяжело рассыпались по плечам. В эту секунду муж опять обернулся, забыл про чертёж и замер, не в силах отвести глаза. Значение этого долгого выразительного взгляда знали только они двое. Вера нахмурилась.

Ей не в чем было обвинить его – период отсутствия волос, как и всё, что ему сопутствовало, муж перенёс стойко, ни единым словом или взглядом не выразив сожалений. Но она знала, что её красоту он всегда в большой степени связывал с её волосами. И видела, как он радовался, когда они отросли снова. Эта радость вызывала у неё страх: а вдруг опять?..

Неожиданно застолье отодвинулось куда-то на дальний план, и на Веру нахлынули давно не посещавшие, почти закрытые уже памятью воспоминания. Она даже знала, почему они вдруг явились – их всколыхнула та самая тревожная мысль.

Вера быстро отвернулась – ей больше не хотелось встречаться с мужем глазами, словно он мог догадаться, о чём она думает.

А думала она сейчас про другой взгляд. Это была её первая, сильная, необычная любовь. Давно забытая сцена… сто лет не всплывала в памяти, и вдруг – такая яркая картинка! Вера покачала головой, усмехнулась: неужели это было, неужели, это, вообще, была она? Всё это так смешно сейчас…

А может, и не очень смешно…

***

Тогда-то ей точно было не до смеха.

Вера влюбилась, нет, полюбила – так, как никто не мог от неё ожидать. И действовала так, что, скажи ей кто раньше – за голову бы схватилась. Но её словно направляла чья-то властная рука.

Впрочем, кое-что было как раз в её репертуаре. Она влюбилась не в человека, а в голос. Человека она ещё тогда и в глаза не видала.

Но! Это были вовсе не фанатские штучки, нет. Фанатов она презирала, бегать за знаменитостями не стала бы никогда. Тут другое… такое болезненное, странное… Просто ей принесли плохого качества запись на кассете-болванке. Кассету стирали-перезаписывали несколько раз, что не могло не отразиться на качестве звука. Подружка, любительница дискотек, засунула в её старенький магнитофон: послушай, у нас там группа вживую пела. Ну как, группа, так, самодельщина, два гитариста, и этот, как его… вокалист. Заработать хотели. А народ-то пришёл танцевать. На фиг ему эти… барды, что ли? Но знаешь, как ни странно, все слушали. Вот, один парень даже записал. Что-то в этом есть, а? Говорят, они и в Москву ездят петь, в рестораны там их зовут. Наши, местные, а вдруг знаменитостями станут? Хотя местный-то там только Сашка-гитарист, а эти двое вроде в общаге живут, при филиале. Ну, в общем, хочешь – послушай, или сотри, мне не нужно.

Подружка убежала, а Вера слушала. Слушала часами и днями. Переворачивала кассету и слушала снова. Иногда кассету зажёвывало, она извлекала её из мага, аккуратно вытягивала плёнку, трепеща от волнения – не дай Бог порвать! – перематывала с помощью карандаша и ставила снова.

Тут был голос. Его голос. И слова – тоже его. Она откуда-то знала, что и слова написал тоже он. Голос был с небольшой хрипотцой, но глубокий, чистый, с такими сильными, настоящими интонациями. Слова – пронзительно-искренние. Несомненно, он гений, человек, которому незачем притворяться или подстраиваться, чтобы кто-то его оценил. Никакой погони за модой, ничего нарочитого – такие стихи обычно не поют на дискотеках, и при чём тут барды, и это даже не рок, это – да, именно стихи, стихи, а не песни, язык не поворачивался назвать это просто словами. Голос и стихи. Стихи и голос. И этого мужчину, каков бы он ни был, и где бы не находился, она любила.

Вот так вот – знала, что любит, и всегда любила, и ждала всегда этот Голос. А слова-то – они даже не о любви. Он пел про ветку с набухшими почками, на которую ему больно смотреть. Про травинки и жука на обочине. Про медленно проплывающее облако, отражающееся в луже. Про трещины в тротуаре. Были и другие песни, сложнее. Мысли о жизни и мире Голос выражал настолько близкими ей образами, что она узнавала следы прочитанных книг – тех самых, что читала она, отголоски знаний, до которых она дорастала одна, за закрытой дверью своей маленькой комнаты с книжными полками. Это всё равно как если бы вы обнаружили общих с кем-то родных, только гораздо лучше. Вера не удивилась бы, если б узнала, что только она и слышала в его стихах то, ради чего они были задуманы. Но как, разве это могло быть – какая нелепая глупость, странная недоработка небес, – что этот самый близкий и понимающий её человек – до сих пор – ничего – про неё – не знает?

Это надо было срочно исправить, и никакие условности – её редкая даже по тем временам девичья скромность, к примеру, или иные, вбитые ей в голову интеллигентными родителями понятия, – не могли уже ей помешать.

Расследование было проведено в кратчайшие сроки. Надо было спешить. Во-первых, если она его «открыла», могут открыть и другие – совсем-совсем чужие ему люди, которые не поймут смысла его текстов, но оценят его голос и глубину исполнения, догадаются, что он – гений, захотят сделать на нём деньги, переманят окончательно в Москву и – пиши пропало. Во-вторых, он мог завести себе девушку или жениться – почему-то она была уверена, что ещё не завел и не женился, но время-то терять непозволительно!

Зацепка – Сашка-гитарист – был найден через общих знакомых. Установлен факультет, курс и комната в общежитии. Подруги, которых пришлось посвятить (хотя бы для контакта с Сашкой), прыскали от смеха, как только она отворачивалась. Веселее темы для обсуждения, как влюблённая в Голос отличница-недотрога Верка, у них по тем временам не имелось. Но ей, всегда так трепетно относившейся к своей репутации, стало на всех плевать.

В общагу она попала с первой попытки. Приличным местным девушкам вход туда был заказан, поэтому вахтёрша вытаращилась на Верку сквозь замызганное окошко своей конуры и даже соизволила оттуда выползти.

– Это ещё к кому? – только и смогла выговорить она.

Позади Веры стояли две размалёванные шалавы в крайней степени мини и с бешеной химией на голове и презрительно разглядывали новую посетительницу – их только что не пустили.

Вера была готова к допросу.

– К Ушину, – назвала она разведанную фамилию, – к Ушину, да.

– К кому-кому? – ещё больше удивилась вахтёрша. – Мож-быть, к Ушману?

– Не знаю, мне так сказали, – растерянно забормотала было Вера, но быстро взяла себя в руки:

– Да, именно, к Ушману. Третий этаж, триста шестнадцатая комната.

– Зачем? – продолжала интересоваться вахтёрша.

Было видно, что её действительно занимает этот вопрос. Девчонки позади турникета мерзко захихикали и предложили свои варианты ответа. Вера их проигнорировала.

– Я – комсорг группы, – выпрямившись, заявила она самым что ни на есть комсомольским тоном. – Мне поручена отработка личного комплексного плана в рамках подготовки мероприятия, посвящённого выполнению задач пятилетки.

Она оттараторила этот бред на таких истинно пятилеткинских интонациях, что бабулька, отпрянув за своё стекло, рявкнула:

– Проходи! Только одна, одна! – тут же заорала она на двинувшихся было следом девиц.

– А чё – ей можно, а нам… – заныла одна.

– А ты что ли, не видишь, чё? На неё погляди и на себя! Это комсомольский работник, смотри, какая причёсочка, все волосики убраны. Поэтому ей можно, а ты – брысь отсюдова, лахудра лохматая!

«Комсомольский работник» с убранными, действительно, в самый что ни на есть пуританский пучок, волосами, не дожидаясь, пока вахтёрша передумает, ринулась по лестнице вверх и в мгновение ока оказалась на площадке третьего этажа перед дверью в коридор. Дверь была плотно притёрта, а вместо ручки – дыра, зато стекло в ней выбито, поэтому открыть её труда не составило. В коридоре Вера невольно зажала нос – на неё пахнуло всем одновременно: половой тряпкой, старым линолеумом, подгнившей картошкой, тушёнкой и грязными носками. Справедливости ради, в общем аромате присутствовал и шлейф от французских духов, кем-то сюда занесённый. У Вериной мамы таких отродясь не было.

Вера сделала пару шагов и притормозила в нерешительности. То, что двигало ею всё это время, внезапно предстало в таком абсурдном свете, что она чуть не повернула назад. Но взяла себя в руки – решать судьбу всегда нелегко! – и быстро, опасаясь передумать, зашагала по коридору, рассматривая написанные масляной краской номера комнат.

Из-за дверей раздавалась разносортная музыка, хохот или ругань. Номера были не по порядку, и Вера, введённая в ступор соседством триста девятой и триста тринадцатой комнаты, на кого-то налетела. Отпрянула и увидела длинноволосого парня с голым торсом и спустившимися трениками. Волосы у него на груди росли почти так же обильно и неопрятно, как и на голове.

– О-па, о-па, а это к кому же такая фифочка? У-ти-пуси, не ходи туда, иди лучше сюда! – парень заскакал перед ней, изображая вратаря перед воротами.

Вера безуспешно попыталась его обогнуть, парень сделал попытку поймать её в объятья, но она ловко проскользнула под его рукой и пробежала в самый конец коридора, где и уткнулась прямо в дверь, за которой, судя по номеру, и жил её Голос. Голос её судьбы.

Неизвестно, решилась бы она войти или позорно сбежала, предав эту самую судьбу, но волосатый парень, похоже, остался понаблюдать, чем закончится дело, поэтому Вера судорожно постучала. Ответа не последовало, и она слегка надавила на дверную ручку – дверь приоткрылась. Часы показывали около шести вечера, темнело осенью рано, но свет в комнате не горел, и, кажется, кто-то спал, не взирая на ранний час, на койке слева. Она ещё раз постучала по уже приоткрытой двери, и с подушки поднялась голова.

– К кому? – заспанно спросил её владелец. – Свет вруби… там, слева.

Похоже, это «к кому?» в общежитии было вместо приветствия.

Но она уже узнала свой Голос, замерла на мгновенье, и только потом нащупала левой рукой выключатель. Обладатель голоса приподнялся на локте, сел на постели, потёр, заслоняя от света, глаза, проморгался и поглядел на гостью.

Несколько секунд Вера рассматривала его, привыкая к его новой внешности – та, которую она себе вообразила, ни капли не соответствовала настоящей, и это требовало осмысления. Она мечтала о ком-то, похожем на Магне Фурухольмена из «А-ha», но, считая себя реалистом, заранее настраивалась на неожиданности. Внешнее, твердила она себе, не будет иметь никакого значения. Она и думать не хотела, что обладатель такого Голоса может быть физически ей неприятен, а в глубине души опасалась именно этого.

Но, к её великому облегчению, внешность его по первому взгляду не вызвала у неё отторжения, скорее, наоборот. Вера отметила нос с заметной горбинкой (Ушман, а не Ушин!), тонковатые губы и небольшие карие глаза, обрамлённые густой щёткой ресниц под чёрными бровями. Лицо у Ушмана оказалось худое, чуть удлинённое, с резко выступающими скулами, а волосы – чёрные, жёсткие, не по моде короткие.

Расхождение в образах, было, конечно, существенное, но зато у Веры совсем не возникло ощущения чужеродности. Парень казался давно знакомым, а может, она и правда, видела его в городке?

– Я к вам. К тебе, – резко произнесла Вера и тут же поняла, что ни одного слова произнести больше не сможет.

– Заходи, – без особого удивления предложил парень, сделав неопределённо-приглашающий жест. – Ща, только встану, отвернись.

Он свесил с кровати длинные худые ноги и так быстро натянул на себя под одеялом треники, что Вера не успела и глазом моргнуть. Серая армейская майка чистотой не блистала, особых бицепсов под ней не наблюдалось, и парень, то ли стесняясь, то ли озябнув после тёплой постели, набросил на плечи выцветший свитер крупной ручной вязки, завязав на груди рукава. Откинув одеяло, встал, снова разложил его на кровати, прикрыв подушку, сел сверху и указал Вере на одинокий стул, спинку которого до предела завалили одеждой.