Читать книгу Авантюристка. Или Большие тайны маленькой компании - Галина Михайловна Асташина - Страница 9

«Проспект Маркса», следующая остановка «Библиотека имени Ленина», – произнес металлический голос из громкоговорителя вагона и отвлек Павла от размышлений. Выйдя из вагона метро, двери которого за ним автоматически закрылись, он, никого не замечая, направился к эскалатору.

«Лето ушло, скоро занятия, а я так и не сел за курсовую. И зачем я сам себе вру? Дело не в лени. Лень тут абсолютно ни при чем, правильно говорят: дело до дела не доходит, когда оно тебе изнутри не нужно. Будь проклят тот день, когда я отдал документы в университет. Чего ради я себя обманываю? Тряпка, настоящая тряпка, поддался уговорам отца и Маринки. Четыре года занимаю чье-то место, чужое. Не выйдет из меня журналиста, хорошего журналиста, буду на побегушках в какой-нибудь заштатной газетенке, а настоящим асом пера – родиться надо. А таким, как все, – увольте! Про то, что у меня особый дар и талант, одни выдумки, я, может, чуть-чуть пишу лучше, чем бездари, а самое главное… все, больше не могу, предел, хуже горькой редьки.. этот университет с его „лучшим в мире образованием“. Как можно дальше забивать голову всей этой галиматьей, серьезно относиться к партийным дисциплинам? Зачем, спрашивается, обыкновенному репортеру досконально знать теорию прибавочной стоимости или философские основы детерминизма? Говорят: надо „иметь мировоззрение“. А разве в этой стране можно его иметь, мировоззрение? Попробуй только – и будешь с ним в палате номер шесть. Учили бы лучше риторике, языкам, психологии, – хотя какая психология! – она же в Союзе считается лженаукой. К стыду, большинство журналистов, чего греха таить, и писать-то по-русски не умеют, говорят коряво, а уж о знании языков… и сказать нечего. С другой стороны, писать под дудку власти сравнительно легко: лишь бы все было выдержанно и правильно в идеологическом смысле, а стиль – это вторично. Бумага все стерпит: и вопли, и фальшивый тон, и высосанные из пальца патриотические сюжеты, в которые поверить-то нельзя. Все советские газеты, вместе взятые, не стоят больше рулона туалетной бумаги, ну, может, чуть дороже… „Голос Америки“ цитировал тут передовицы „Правды“: хоть стой хоть падай, идиот на идиоте». Павел не заметил, как прошел пешком целую остановку. Обернулся, троллейбуса не видно.

«Как же здесь все прогнило, и как основательно! И ничего с этим не поделаешь. Прямо как в анекдоте: «Нужно начинать все сначала…". Режим в Союзе сам по себе никогда не изменится, потому что народ таков – без кулака прожить не могут и плачут под этим кулаком что есть силы, и так здесь будет всегда. Рабы – одно слово. «Вражеским» голосам хорошо: они там, за бугром, в парижах-цюрихах, а здесь хоть вой от советской дури и тоски. Где эти смельчаки-одиночки… в одиночках? Плохой каламбур. В тюрьму – страшно, в психушку – и того подавно. Наверное, тех, кто вышел на Красную площадь после «Пражской весны», как цыплят, по одному переловили и отвезли к товарищу Сербскому на аминазин… Любой шаг против системы – и сгниешь в изоляторах или спецприемниках. Нет, уж, спасибо, отдать единственную жизнь за страну дураков – удел дураков… Как Роман прав, как он прав: чем скорее смоешься отсюда, тем больше шансов остаться здоровым».

Занятый своими мыслями, будущий журналист смотрел себе под ноги, не замечая устремленных на него заинтересованных женских взглядов. Павел давно привык к вниманию со стороны прекрасного пола, но, будучи человеком иронического склада, к своим внешним данным относился с долей скепсиса и уж тем более не причислял себя к секс-символам. Представительницы противоположного пола, и особенно факультетские девчонки, придерживались другого мнения. Для них он был божеством, и сразу в трех лицах: красавцем Байроном, нервным скептиком Печориным и острословом, умнейшим Чацким. Плюс к тому и одевался со вкусом: галантные, серо-стального цвета костюмы, черные водолазки и бессменный значок канадской хоккейной команды многих сводили с ума. Кленовый листочек идеально подходил к черному цвету, маленькая бородка и проникновенный голос дополняли загадочность образа.

На первом и втором курсах тайное обожание и томные взгляды женской половины ему льстили, а потом стали неимоверно раздражать. Серьезно поговорить с однокурсницами и то удавалось редко: все как одна кокетничали, жеманились и строили глазки. И не было среди них той, которая отказала бы ему в свидании. «Почему они такие дуры? – думал он. – На все готовы, буквально на все, к любой части тела есть открытый доступ. Только бы залезть в постель, чтобы утром – в загс. Неужели весь смысл жизни для них – фата и штамп в паспорте? Может быть, я преувеличиваю? Наверняка. Вот Марина, она же совсем другая».

Они ходили в одну школу, прогуливали вместе уроки труда и физкультуры, покуривали втихую. И никаких тайн друг от друга. Она была «своим парнем», настоящим другом. «Жалко ее, беднягу, потерять в одночасье мать. Осталась совсем одна – ни сестры, ни брата. Папочка – тот еще чудак на букву «м», далеко не подарок – ходячая догма со змеиной улыбкой. По-моему, Маринка его недолюбливает, не знаю, может, я и ошибаюсь. Член ЦК, член Политбюро… упаси господи жить с таким партайгеноссе рядом. Правда, у Маришки с ним всегда были сложные отношения… а у кого они, по сути, не сложные?..

Взять хотя бы нас с Ольгой. Избегаю ее, боюсь поговорить, а давно ведь пора объясниться: или честное «прости – прощай» или как-то там оправдаться. А почему, собственно, оправдаться? Дурак, и чего я тяну. Все из-за моей нерешительности. У Ванина младшего бы поучиться: тому познакомиться и тут же переспать, как сигаретку выкурить. А через пару деньков или того меньше легко, играючи, спровадить любовницу и никаких угрызений, и жизнь продолжается без всяких напряг. Конечно, у меня другая ситуация»…

Познакомились они в «Историчке»: молодые московские гуманитарии очень любили эту библиотеку. Там, в ее святая святых, в курилке, собиралось общество странных мечтателей: историки, филологи, будущая интеллектуальная фронда, – люди, жившие особым духом вольности, доверительных разговоров, надежды, мечтатели…

К выставкам, музеям и концертам Ольгу не тянуло, зато в спокойном и просторном читальном зале, где стояла священная тишина, ей было уютно и хорошо. Она училась в педагогическом, на заочном, но нигде не работала. Справку о том, что она где-то служит, ей достали родственники.

Прямые светлые волосы, строгий классический костюм и никакой косметики: природная элегантность удивительно сочеталась с мягкостью голоса, женственностью и загадочностью. В ней было что-то неуловимо манящее и обещающее, какая-то тайна, какая-то загадка. Даже манера разговаривать, прерывая фразу на слове, завораживала. Павлу она казалась молодой Ахматовой, «из мира другого, в меланхолии печальной»…

Жизнь современников Ольгу не интересовала: рутина и обыденность не касались ее внутренней жизни, ее прекрасного и недоступного замка Поэзии; да и пускать туда кого-либо она вовсе не собиралась. Стремительный роман, однако, не нарушил гармонии: тактичный, интеллигентный, Павел был своим, одной крови. Он любил классическую поэзию, хорошо знал переводы, хотя всему предпочитал красивую изящную прозу. Ольга читала ему свои стихи…

Страсть вспыхнула внезапно и изнутри сжигала их. Тела неистово искали друг друга, отметая условности и подчиняясь только зову инстинкта. Став любовниками, они встречались в чужих пустых квартирах, на дачах, отдавались друг другу в подъездах, на последних сеансах кино. Плоть не знала усталости и, насыщаясь, вновь требовала и требовала наслаждений. Совершенствуясь в науке секса, они все время искали новизны в ощущениях, а души – их души оставались глухими и слепыми друг к другу. Стихотворные опыты Ольги оставляли Павла равнодушным, и, чтобы не обидеть поэтессу и любовницу, он отмалчивался, думая про себя: вроде и не графомания, но стихи фальшивые, вымученные, какие-то искусственные. Понять, почему молчит сердце, он не мог: «У меня, наверное, что-то с психикой: разве нормально видеть в женщине только предмет страсти? Почему мне безразлично ее мнение о чем-либо или то, что она делает без меня, о чем она думает и кто ее родители? Я даже привычек ее не знаю и, честно говоря, мне это абсолютно неинтересно… Разве так любят женщину? Предмет страсти надо боготворить, а я, похоже, его расчленяю. И поговорить-то об этом не с кем… Не с Маришкой же обсуждать мои интимные приключения и сомнения… Что же делать? Порвать или оставить все как есть?

Скверно на душе… где она, та самая точка, откуда все пошло шиворот— навыворот? Павел лукавил: он знал, когда и с чего начался вялотекущий разрыв с Ольгой.

Читая регулярно на Трубной площади газеты, которые издавались в других городах, он специально приезжал из Новых Черемушек в центр. Редко, но попадались на этих стендах заметки и статьи, практически не тронутые рукой цензора, или просто по-провинциальному забавные.

Маленький листочек, написанный от руки мелкими буквами: «Уроки иврита. Звоните…», был наклеен на самом верху стенда, чтобы никто не мог его сорвать, и потому объявление он заметил не сразу. Прочтя его, Павел закурил. Сигарета погасла, а в голове выстроился четкий ясный план. «Вот что мне нужно, и почему в голову это раньше не пришло? Надо изучить язык, досконально, чтобы не только говорить, но читать и думать на нем. Все силы брошу… Это первое, потом. Потом надо с умом выбрать невесту. На факультете много девушек из еврейских семей. А лучше всего специально познакомиться, чтобы и у ее семьи была такая же цель – в смысле уехать отсюда, навсегда. Хорошая порядочная девушка… Кстати, говорят, еврейки – прекрасные матери и очень хорошие жены. А Ольга? Нет-нет и нет. Не вариант! Уехать! Тянуть не буду. Придется, конечно, еще помучиться здесь. Вести себя буду тише воды, ниже травы, чтобы никто, даже родители, ничего не узнали, – одним словом, помалкивать, ничем не выдавая своих планов. Да, пожалуй, это единственный выход. Надо готовить себя… Подумать только, я, малодушный, трусоватый и собрался эмигрировать. Вот это дела!»

Он сорвал объявление и тут же, в ближайшем автомате, набрал указанный номер. Трубку долго не поднимали, а после шести гудков, которые показались Павлу вечностью, ему ответили сквозь зубы что-то невразумительное. Он снова набрал номер, ждал, когда подзовут преподавателя. Представил себе старенького еврея, живущего на мизерную пенсию и доходы от уроков, неухоженного, небольшого роста человечка, шаркающего по коридору коммунальной квартиры…

– Алло, я вас слушаю, – молодой звонкий голос оглушил студента журфака.

– Простите, я…я звоню по объявлению, мне нужен преподаватель иврита. Я туда попал? – тихо спросил Павел.

– Да-да, записывайте адрес, я вас буду ждать. Приезжайте прямо сегодня. Где-то через часок.

Огромные окна большого старинного дома на улице Чехова смотрели на бывшее здание Купеческого собрания, знаменитого в прошлом своими ресторанами и игральными залами. Около театра, разместившегося в этом здании, толпилась очередь жаждущих попасть на премьеру. Павел отметил для себя, что даже не поинтересовался, чем «Ленком» хотел удивить Москву этим вечером.

Отделанный зеркалами лифт мягко поднял его на последний этаж. На входной квартирной двери красовалось множество маленьких звоночков-пуговиц и латунных табличек с еле различимыми надписями. Нажав кнопку, к своему удивлению, он занервничал.

Дверь открылась: высокий, спортивного типа мужчина, лет тридцати, в махровом халате и накинутым на голову капюшоном, доброжелательно улыбался. Нос и огромные карие глаза с маленьким прищуром выдавали его происхождение, которое так не любят на Руси. Учитель был чем-то похож на веселых монахов из «Декамерона», обаятельных жизнелюбов-хитрецов, которые никогда и ни за что не откажутся ни от одной из земных радостей.

Коридор извивался змеей. Комнат было много, но в квартире жизнь как-будто замерла. Следуя быстрым шагом за учителем, послушно огибая шкафы и тумбочки, Павел подумал: «Я, пожалуй, обратной дороги один и не найду». В тот же момент он стукнулся головой обо что-то твердое – то ли бак, то ли оцинкованное корыто, подвешенное к стене. Звук от удара был похож на гонг. Оба от души рассмеялись, хотя в глазах у Павла потемнело. «С боевым крещением», – подбодрил будущего ученика Роман и пригласил Павла в свою комнату.

Комната напоминала склад большого книжного магазина. Ни стен, ни мебели видно не было: все пространство от пола до потолка было уставлено книжными полками. Собрания сочинений, старинные фолианты, потрепанные справочники, журналы и последние новинки изящной словесности – всего было в избытке.

«Вот это да!» – восхищенно сказал Павел, рассматривая такое богатство. – «Да уж, сия библиотека собрана трудами не одного поколения, – сказал Роман. Есть книги, принадлежавшие моему прадеду, с его личным эклибрисом, а я в роли Лорда хранителя печати, – храню и преумножаю. Роман показал рукой справа от себя: собираю оригинальные иностранные издания, книги, которые, по понятным причинам, здесь никогда не переведут, к слову сказать, еще один аргумент в пользу изучения языков. Я, между прочим, преподаю не только иврит, но и английский.»

Пока Павел рассматривал библиотеку, Роман сварил кофе. Они устроились в маленьких креслах, стоявших впритык к огромному письменному столу. Под большим выцветшим абажуром красовалась лампа прошлого столетия, рядом с ней стояли современная кофеварка и оригинальная бронзовая пепельница, ручкой у которой служила фигура Мефистофеля.

Проследив взгляд Павла, учитель сказал: «Держу пари, не во всяком доме можно найти… Врага рода человеческого. А я вот специально его сюда поставил, чтобы не забывать и не обольщаться… По-моему, он всегда и везде присутствует, ничего не добавишь, – очень-очень влиятельная персона, должен заметить.»

Взаимная симпатия расположила молодых людей к обстоятельному и неспешному разговору о жизни. Сумерки давно уже окутали Москву, а единомышленники времени не замечали: им было о чем поговорить по душам… Вот так все началось.

Домой Павел приехал около полуночи, долго не ложился; из его комнаты тихо лилась музыка, и свет горел почти до самого рассвета. Родители не мучили его расспросами: и так по всему было видно, что их cын кем-то увлечен. Они как в воду глядели: спустя некоторое время отношения учителя и ученика приняли очень близкий характер. Без всякого сомнения, толкнуть молодых людей на этот шаг смогла только очень влиятельная персона – Князь тьмы.