Читать книгу Начистоту. Книга писем - Галина Щекина - Страница 14

СИНДРОМ САКАНСКОГО. Мысли Андрея Наугольного по поводу романа Сергея Саканского «Когда приходит Андж»

Андж – возможно, Надежда или Джан, что означает по А. Платонову – душа, которая ищет счастья /туркменское народное поверье/, а может, и нет… Роман С. Саканского – буйное кладбище литературных аллюзий, поэтому и начну я с цитаты из классика. Итак, Ш. Бодлер, «Плаванье»: «Что нас толкает в путь? / Тех – ненависть к отчизне, / тех – скука очага, / еще иных – в тени / Цирцеиных ресниц оставивших полжизни – / Надежда отстоять оставшиеся дни». «Надежда отстоять оставшиеся дни» влечет С. Саканского. Но вот куда? Идти ему, собственно, некуда. Он – творец, демиург, тиран своего детища, он присваивает себе власть над словом, которое, как известно, от Бога и ему же принадлежит. Беспардонно присваивает и разглядывает свой роман-мир-миф с высоты птичьего полета, точнее, из горних высей и далей, где, видимо, и находится его обитель. Так, например, описание г. Санска (это перевертыш пустыни Паска, рисунков в пустыне, увидеть которые можно только из поднебесья) производится с борта аэробуса Ил-86. Иногда, правда, Саканский действует, как проктолог. Но чаще – с облака, так как он одинок и свободен, как Бог, беспрерывно любующийся своим творением. Ясно, что он ни от кого не зависит и никому ничего не должен. Вот она – провокация, иначе говоря, бунт. «Зло от Бога, талант от Бога», следовательно, существует иная, реальная иерархия, а также такое понятие, как долг. Например, из Й. Хёйзинги «Хомо Люденс»: «Англия не ждет, что каждый станет героем. Англия ждет, что каждый выполнит свой долг». (Отсылка к Й. Хёйзингу есть в романе). А вот и литературная параллель – М. Пруст, глава о смерти Бергота из романа «Пленница», предсказание-манифест: «Единственно, что тут можно сказать, это что всё протекает в нашей жизни, как будто мы в нее вошли с грузом обязательств, принятых нами на себя в предыдущей жизни». В общем, долг, долги, а иначе – кукольный театр, а вместо писателя – опытный кукловод, расчетливо дергающий за нитки. Иногда, когда автор в ударе, это интересно, но зачастую, конечно, тупик Д. Галковского. Правда, Пушкин писал, «себе лишь самому служить и угождать», но это в жизни, а не в литературе. Тем более что в этом стихотворении сам Пушкин спрятался, оно так и называется «Из Пиндемонти». Спрятался Пушкин. Прячется и С. Саканский, прибегая для этого к различным сильнодействующим средствам, например, к пердежу, причем вполне литературному. Данный пердеж позаимствован автором у Чарльза Буковски, из его «Завсегдатая бара». Был и фильм такой снят, где очень талантливо пердит Микки Рурк, и прочие аномалии и извращения, роковые уловки и ловкие экивоки: педофилия, наркотики, онанизм. Из гущи повествования непрерывно выглядывает Набоков или его робкий ставленник С. Соколов. Водокачка, поселок НКВД, нимфетка и приходящий к ней Приходько, слабоумие и изысканные праздники детства – всё это вовсю резвится в романе, повторяясь и путаясь. Но игра игрой, а двигаться-то куда-то надо. Выбор сделан: Когда Приходит Андж, возникает непреодолимое желание переписать существующую, опять же только в романе, реальность. Вот тут и появляется главный герой – Ю. В. Трифонов, генеральный конструктор городской прозы нынешнего периода русской литературы. Именно он является создателем модели, по образу и подобию которой нынче всё и делается. Итак, роман «Время и место»: «Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Всё остальное не имеет значения». Лес, город – лес, где глухо, как в подводной лодке, а маленькие и мелкие людишки мучительно страдают от одиночества, испуганно аукаясь второпях. В очередях, на банкетах и в подворотнях. Там, где чисто, светло. И там, где грязно и темно. Мучаются и вымучивают-таки лекарство от страха и одиночества. Как? Романы пишут, как С. Саканский. Ю. В. Трифонов пишет о писателе Антипове, который пишет роман о писателе Никифорове. Он так и называется: «Синдром Никифорова». Роман о том, что время уходит, а места себе в нем ты так и не нашел. Но… «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, но нам сочувствие дается, как нам дается благодать». И говорит Ю. В. Трифонов устами другого своего героя, писателя Киянова, что надо писать о страданиях. Есть страдание, есть. Конечно, любимого или беспрерывно презираемого, а в прошлом и людей, униженных и оскорбленных. И временем, и местом. О себе пишет, но перед зеркалом не торчит. Некогда ему, жизнь-то проходит, а переписать ее нельзя, и за двойника не спрячешься, так как сам же его и выдумал. Выдумка Трифонова, вернее, его персонажа, писателя Антипова – роман «Синдром Никифорова», у Саканского, точнее, его персонажа – Анджа, роман «Герой». Антипов как писатель состоялся, Андж гибнет, задохнувшись от графоманства и прочих житейских мерзостей. Андж гибнет, но Стаканский-Саканский очень даже здоров. И человек умный, и теории интересные излагает, а главное – лирические монологи блистательно произнести способен. Например: «Таких, как она, ты любишь всю жизнь, из-за них ты готов прострелить свою или чужую голову. Из-за них ты лезешь наверх, пытаясь приобщиться к классу избранных, богатых и власть имущих, ты совершаешь подвиги, географические открытия, пишешь картины и романы – с единственной целью объяснить ей этот мир, доказать ей, что ты действительно существуешь, бедный, ты никогда не достигнешь цели, она никогда не ответит на твою любовь, слышишь?» За такое многое можно простить. Простить, и значит, вспомнить и возвратиться, как Одиссей. Или как Веничка Ерофеев. Царица Небесная, как далеко до Петушков! Далеко. Но подлинная проза сама по себе всегда – поэзия. Ерофеев – поэт, и Саканский – поэт. И оба потерянный рай разыскивают, града небесного взыскуют, каждый по-своему, конечно… Один от станции к станции, другой – из сюжета в сюжет, пьют много… Но у Ерофеева: «Я взглянул окрест меня!», а у Саканского: «Загляну-ка я в себя!» Разные они ребята… Веничка свободен, а Саканский свободу любит, Веничка над фразой бьется, выдавливая из себя раба и угнетая себя до гения, а Саканский фразы громоздит, будто строит Вавилонскую башню, надеясь до небес дотянуть, да и не надо ему туда, он уже там… Это у Венички первая любовь и последняя жалость. Это у Венички неизжитый идеализм и четвертинка в кармане, это Веничка шагает по городу Парижу по колено в триппере. Он, он! У Саканского тоже город, город – лес, которого он боится, боится до ужаса. У Венички всё другое, он – человек целомудренный, он пукнуть или там отлить при людях страшится, десять заповедей вспоминая… А у Саканcкого, извините, сплошная физиология… У Венички дерьма тоже хватает, но он бесстрашен, и у него юмор. Не ирония, а юмор, за которым он, как в мавзолее, или вернее – на мавзолее, оргиаст он. А у Саканского – оргазм, да оргазм мужской, женский, инопланетный… Веничка сострадает всем и вся, а Саканский этого не умеет, цельности нет. Он, как робот, по частям собран, поэтому можно смело говорить об эффективности работы техники письма Саканского по освоению пространства российской прозы. И наконец, Веничка – мастер, пророк из бесплодных земель иудейских, утешитель и соболезнователь. Милый друг Веничка! А от безмолвных пространств вселенной Саканского, о тайнах которой так много рассуждают его герои, холодом несет, и в бутылке яд, и в кармане то ли кукиш, то ли револьвер системы наган. Ерофеев благ и светел, он весь в тени завтрашнего дня, а у Саканского климакс и запои, что, конечно, поучительно, так как Ерофеев литературу боготворит, а действительность реальную опускает, а у Саканского всё наоборот…

Поэтому зря и сравниваю, разные весовые категории, потому что категорические императивы разные, потому что родины и веры разные, потому что сравнивать С. Саканского необходимо с Умберто Эко и его «Маятником Фуко», а также с Артуро Пересом-Реверте и романом его «Клуб Дюма, или Тень Ришелье». Там он обитает, там его вотчина, логово и лежбище… Синкретизм культуры, современной культуры, реальность полного отсутствия, породил идиотизм самореализации и самооценок. Кто поумнее и поироничнее, тот спасен будет. Именно отсюда постоянный диалог с самим собой, особого рода литературная шизофрения… Бога нет, ума мало, а о смысле Вселенной и о музыке сфер поговорить ой как хочется, вот и выходит сплошная Касталия и утомительная по своей скрупулезности игра в бисер. Зато у них всё есть, как при коммунизме. И сюжеты, и интриги, и пласты, будто на рынке. Хотя почему будто, обидно даже… Рыночные ценности, условные единицы, ложные ходы, поторговаться-то хочется! Вот вся суть… Культура рынка и рыночная литература. А стиль? Какой такой стиль? Стиль – после Освенцима – невозможен, оттого и стилистов нет.