Читать книгу Ахиллесова пята. Серия «Время тлеть и время цвести» - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Сначала Надежда собиралась ехать с большим дедушкиным чемоданом. Уложила вещи, защелкнула оба замочка, подержала рукой на весу – груз оказался солидным, от тяжести у нее начал слегка побаливать низ живота. Открыв чемодан, она стала выкладывать из него все лишнее – в конце концов, для чего ей в Сибири столько барахла? Да и сам чемодан больно уж массивен, тяжел. Достала из шкафа изящный кожаный саквояж – подарок Саши, привезенный им пару лет назад из Югославии, – и тут же нахлынули воспоминания. Пришлось отгонять их хорошо отработанным в последнее время способом – заставить себя сосредоточенно думать о насущных проблемах. О том, например, что переложенную из чемодана в саквояж одежду нужно будет чем-то прикрыть, а зонт, наверное, лучше с собой не брать. Конечно, осень на носу, и вымокнуть не хочется, но в Ленинграде последние дни августа выдались на редкость солнечными и теплыми, а от зонта лишний вес.

Подумав, Надежда открыла сундук со старыми бабушкиными вещами, порылась, вытащила кремовую шаль – легкую и тонкую, – решила, что сгодится. Повертела в руках, от нечего делать накинула на плечи, оглядела себя в зеркале – шаль была слегка побита молью, но красиво обшита по углам цветами, а главное, широкими складками хорошо укрывала выпирающий живот.

«Возьму – сверху вещи прикрою, а в поезде вытащу и наброшу. Будет теплей, и …меньше заметно».

Еще раз глянув на себя в профиль, она вздохнула – нет, восьмимесячную беременность бабушкиной шалью не прикроешь, и добрые взгляды попутчиков, приветив округлившуюся фигуру будущей матери, потом нет-нет, да и скользнут по безымянному пальцу правой руки. Мелькнула коварная мыслишка: а если надеть кольцо – то, что лежит в запертом письменном столе? Отомкнув замок, выдвинула ящик, из самой его глубины извлекла порыжевшую от времени коробочку.

Обручальное кольцо, подаренное ей когда-то мужем, уже одиннадцать лет не видело света, заткнутое в кипу старых счетов за телефон и квартиру. До этого, правда, Надежда почти восемь лет стирала, мыла посуду и чистила стекла, не снимая его с рук, поэтому золото изрядно потускнело. Она хотела померить – не стало ли мало, – но взгляд упал на перевязанный тесемочкой пакет, и в горле перехватило – Саша. Сашенька! Нет, нельзя, чтобы это опять лезло в голову!

В пакете хранились их с Сашей фотографии, открытки, присланные им в разные годы, записная книжка в кожаном переплете. Он берег эту книжку, всегда носил в нагрудном кармане пиджака, а в день их расставания забыл в прихожей рядом с зеркалом – так спешил уйти. Исписанные круглым почерком страницы хранили запах дорогого мужского одеколона. Ощутив его, Надежда напряглась. Чтобы успокоиться, вновь попыталась думать о нейтральном – может, все-таки взять зонт? И опять в голову полезло, как Саша шутил: «Ленинградца везде распознаешь – шагу без зонта не сделает». Нет, да что ж это такое! Разозлившись на саму себя, она решила зонт не брать и резким движением засунула обратно вглубь ящика коробочку с обручальным кольцом – не нужно, пусть смотрят, переглядываются, жалеют! К горлу подступил ком – вот если бы это Саша подарил ей кольцо….

Ленинград проводил Надежду летним теплом, а Москва, где ей нужно было пересаживаться на Владивостокский поезд, встретила проливным дождем – на перроне Ленинградского вокзала пришлось даже нацепить на голову целлофановый пакет. К полудню ливень, правда, утих, но ветер дул сырой и промозглый, поэтому пассажиры-транзитники по столице особо не разгуливали, и народу на Ярославском вокзале было тьма-тьмущая – даже в кафе «Матери и ребенка» Надежде пришлось стоять в очереди почти час. В конце концов, она поела, купила себе хлеба и вареных яиц в дорогу, а когда выходила из зала, увидела на стене за дверью телефон-автомат и не удержалась – опустив в прорезь две копейки, набрала номер.

Детский голос, явно подражая кому-то, важно произнес:

– Алё! Я вас слушаю! – потом в сторону: – Мама, а в телефоне молчат.

В глубине квартиры слышались голоса, и один из них – мужской – показался Надежде до боли знакомым. Не дожидаясь, пока взрослые возьмут у ребенка трубку, она поспешно дала отбой. Не надо было звонить, нет смысла лишний раз травить себе душу. И уже не стало сил отгонять воспоминания, еще с полчаса, как во сне, бродила она по вокзалу, чуть не прослушала, когда объявили посадку на скорый поезд «Москва-Владивосток».

Толстая проводница, придя в купе проверить билеты, добродушным басом пошутила:

– Ваше купе у меня дальнее подобралось – все за Урал едут. Так что с вас, родные, магарыч – я вам тут с неделю за мать-отца буду.

Шутить-то она шутила, но сдачи за постельное белье всем четверым нахально не додала. Надежда сказала бы, но у нее опять начало тянуть живот, и хотелось только одного – скорее разложить постель и лечь. Маленькая старушка с лучистыми глазами, ехавшая до Иркутска, посчитала мелочь и, вздохнув, молча ссыпала в кошелек, а круглолицый узкоглазый лейтенант с билетом до Владивостока, тряхнул белокурым чубчиком и, даже не взглянув на деньги, небрежно сунул их в карман. Лишь четвертый пассажир, спортивного вида парень лет тридцати, выразительно позвенел монетками и широко улыбнулся:

– Что ж, теперь нам, стало быть, чай всегда в первую очередь и пораньше.

Впрочем, об этой своей шутке ему очень скоро пришлось пожалеть – поезд шел на восток, и каждый новый день начинался на час раньше, а проводница, приняв его зубоскальство всерьез, с рассветом, как штык, являлась в их купе и басом возвещала:

– Утро, мои хорошие! Вам первым чай несу, соколики, просыпайтесь.

Старушка – ее звали Фаиной Семеновной – вздыхала:

– Да вроде бы по часам рано еще.

– Часы каждый день переставлять надо, родимые, в другом часовом поясе уже едем.

Белокурый лейтенант Егор, посопев носом, переворачивался на другой бок и продолжал мирно спать, старушка, позевывая, начинала выбираться из-под одеяла, а спортивный парень с редким именем Арсений, накликавший своей шуткой беду на их купе, со слипшимися от сна глазами свешивался с верхней полки и начинал шарить рукой по столу в поисках своих наручных часов:

– Опять ни свет, ни заря разбудила! Который же это час, интересно?

Одна Надежда ценила преимущества раннего пробуждения – она торопливо набрасывала халатик и спешила в туалет, пока пассажиры других купе, потревоженные зычным рыком могучей хозяйки вагона, не начнут выстраиваться в очередь со своими мыльницами, полотенцами и зубными щетками.

Завтракали, обедали и ужинали все вместе – мужчины с самого начала выгребли из сумок и предоставили в распоряжение Фаины Семеновны все имевшиеся у них в наличии съестные припасы. Надежда поначалу отказалась к ним присоединиться:

– Извините, но я буду питаться отдельно, а то мне как-то неудобно – я с собой взяла немного, рассчитывала, что буду есть в вагоне-ресторане.

Лейтенант Егор весело сверкнул зубами:

– Нет уж, у нас в армии так не принято, Надя, присоединяйтесь к общему столу.

– Это точно, – поддержал его Арсений. – Вы, Наденька, в Сибирь едете, приучайтесь к сибирским порядкам – тут законы на этот счет строгие, всякое там цирлих-манирлих придется отбросить.

– Спасибо, но у меня свои правила, я коренная ленинградка.

– Но находитесь на территории Сибири, а со своим уставом, как говорят, в чужой монастырь не лезут. Тем более, что мы с вами вдвойне попутчики – оба едем до одной станции. Так что, доказал я или нет, что вы должны присоединиться к общему столу? – бровь Арсения весело взлетела кверху, а глаза смеялись так заразительно, что Надежда тоже не сумела сдержать улыбки:

– У вас, конечно, железные аргументы.

Чуть поколебавшись, она все же присоединила к общей куче купленную на Ярославском вокзале провизию. Старушка, ловко нарезая копченое мясо и открывая консервы с черной икрой, уважительно качала головой:

– Видать, сынки, вы из наших мест – сибирские. У москвичей-то я сейчас месяц пожила – хорошие люди, ничего не скажу, с сыном моим хозяин дружил. Только они холодильник поделили: сами в одной половине продукты держат, а сын со снохой – в другой.

– Всякое бывает, – усмехнулся Арсений. – Сам я лично с Арбата, но в Сибири работаю уже несколько лет. Народ здесь, конечно, приятный – с широкой душой. А о москвичах трудно зараз обо всех судить – в Москве много приезжих, люди разные.

– А я Москвы вообще не помню, хоть здесь и родился, в Замоскворечье, – Егор привычным движением откинул белобрысый чуб, – в три года увезли в эвакуацию в Ташкент, в сорок пятом мать забрала нас во Львов, к тетке. Отец с войны не вернулся, ей одной не потянуть нас было. А теперь уж у меня своя семья, едем, куда пошлют. Женушка моя красавица, каких мало, – он достал из бумажника затертую фотографию молодой женщины, прижимавшей к груди лупоглазого малыша, и с гордостью показал попутчикам.

– Хороша! – внимательно оглядев их, заметила Фаина Семеновна. – И сын хорош!

– Дочка! – поправил ее Егор.

От Надежды не ускользнуло мелькнувшее в его голосе легкое сожаление. Сама она лишь из вежливости скользнула взглядом по фотографии – ее не интересовали чужие дети. Вошедшая в это время с чаем проводница с любопытством оглядела фотографию и изрекла своим густым басом:

– Копия – папа! А ты, небось, сына хотел? Мужикам-то так всегда сына подавай, а матери дочка ближе.

– Дочка – тоже хорошо. В следующий раз сына родят, молодые еще, – взглянув на Егора, поспешно возразила старушка и со вздохом добавила: – У меня вот три сына было, а дочки – ни одной! Я уж, когда с третьим ходила, так к бабке заговаривать на дочку бегала – не помогло, опять сына родила.

– Снохи-то у вас как – хорошие? Иная сноха лучше родной дочери бывает, – спросила проводница, деловито расставляя полные стаканы, собирая пустые и подсчитывая уплаченные пассажирами за чай-сахар деньги.

Голова Фаина Семеновны мелко затряслась.

– Нету снох у меня. Три сына было, и все на войне полегли.

Голос ее оставался спокойным, как бывает, когда человеку становится привычным говорить о своем горе.

– Да, плохо, – проводница, пересчитала, наконец, всю мелочь и ссыпала ее в широкий боковой карман расстегнутого форменного пиджака. – Что война-то проклятая наделала, а? Никого, значит, у вас не осталось, ни детей, ни внуков, – она сочувственно вздохнула. – Сколько вам жить-то еще осталось – всего ничего. Через годик-другой сляжете, и воды некому будет подать, чужие люди глаза закроют.

– Вас, кажется, из третьего купе звали, чай просили, или мне показалось? – заметил Арсений, выглянув в коридор и делая вид, что прислушивается.

Надежда бросила на него благодарный взгляд – она не считала себя чувствительной, но ей не по себе стало от бестактных рассуждений проводницы.

– А внук у меня есть, – сказала старушка, когда за проводницей закрылась дверь, и лучистые глаза ее засветились счастливым светом. – История тут была необыкновенная, и много в ней моей вины. На старших-то и мужа у меня в первые два месяца похоронки пришли – одна за другой. А младший в училище военном учился, только в сорок третьем его на передовую послали. В сорок четвертом ранили осколком, и из госпиталя он отписал мне: «Так и так, мол, мамаша, познакомился я тут с женщиной-врачом. Она хоть и старше меня, ей уже тридцать скоро, но прикипело мое сердце к ней, и прошу я у вас родительского благословения на законный брак». Я, конечно, в расстройстве – ему ведь тогда чуть двадцать стукнуло, девок полно вокруг – одна другой пригожей, а тут взрослая баба – сколько у нее до моего дурачка мужиков прошло? Тогда начали уже фронтовики возвращаться – кто без руки, кто безногий – и каких только разговоров от них про женщин на войне мы не наслушались! Пишу ему: «Ты моего благословения на этот брак не дождешься, и на том мое твердое материнское слово. Возвращайся домой, невест – весь Иркутск».

Она замолчала, задумавшись. Прошлое вставало в ее памяти, а руки аккуратно раскладывали на столе хлеб, резали колбасу и помидоры с огурцами. Стучали-перестукивали колеса поезда, никто из слушателей не торопил и не прерывал старушку.

– Когда объявили победу, мы все в голос плакали от радости, – продолжала она. – Особенно те, у кого на войне родные оставались. Я надеялась, что хоть последнего сына пуля обойдет – он у меня и в детстве всегда везунчиком был. В конце мая пришло от него последнее письмо, а в июне похоронка – машина их на мине подорвалась. А я уж дома к его возвращению новые занавеси повесила, – глаза ее подернулись грустью, но голос звучал по-прежнему бодро, – вот и стала я, значит, снова одна. Помаленечку да потихонечку, скучать да тосковать недосуг – на фабрике работы много, у всех свое горе. А через год приходит письмо – от той, значит, про которую он мне отписывал. Я его, это письмо, с тех пор наизусть знаю – столько раз перечитывала. «Дорогая, мол, мама, простите, что я вас так называю, знаю, что вы меня не жаловали, и если не захотите – не отвечайте. Очень я Сережу любила, и он сперва предлагал мне за него замуж выйти, а как вы не разрешили, то он честно мне признался – письмо ваше показал, и слезы у него были в глазах даже. Я сама понимала, что не пара ему, но любила до беспамятства, и в тот день, когда он погиб, мы в машине вместе ехали. Сережу сразу убило, а меня из машины выкинуло и ноги оторвало. В госпиталях я провела больше полугода и не сразу поняла, что жду ребенка. Состояние было плохое – не думала, что смогу доносить и родить, но в январе родила сына Васю. Сейчас у меня здоровье все хуже и хуже, а родных никого не осталось – все в войну в Киеве погибли».

Умолкнув, старушка неподвижно смотрела перед собой, руки ее мелкими движениями собирали со стола хлебные крошки. Надежда тихо спросила:

– И вы к ним поехали?

Тряхнув головой, Фаина Семеновна очнулась, лицо ее просветлело.

– Поехала. С работы сразу меня не отпустили, а когда добралась до них – она в Киев с ребенком вернулась, – ей уже несколько дней жить оставалось. Васенька тоже совсем слабенький был, но я его выходила, и на сибирской земле он у меня поднялся – богатырь. В сорок шестом родился, ему сейчас двадцать два, значит. Сейчас к нему вот ездила – он у меня в Москве служит, скоро уже демобилизация выйдет. Раньше бы отслужил, да перед армией ногу сломал, и через это ему отсрочка вышла. Боялась я даже, что охромеет, но ничего – все зажило, в Кремль его взяли – такой у меня он богатырь-красавец! Лицом и складом в Сережу пошел.

– Это хорошо, что в Кремле, – заметил Арсений, – вам спокойней, что никуда в опасное место не пошлют.

Лейтенант Егор, сверкнув своими узкими «калмыцкими» глазами, возразил:

– Что значит «спокойней»? Солдат должен служить там, куда отправят. Скажут в Кремль – поедет в Кремль, скажут на границу – поедет на границу. Наше дело – выполнять приказы.

– Любые приказы? – прищурился его собеседник, как бы продолжая их давешний спор.

– Любые! Потому что мы многого не знаем, чтобы рассуждать. И если бы мы сейчас не помогли чехам, то через год в Прагу вошли бы американцы. Это только кажется, что в сорок пятом война закончилась – война шла и идет! Война двух систем – социалистической и империалистической!

– Эк вас там накачали, – неопределенно пробормотал Арсений. – Каждый день, наверное, лекции по политграмоте?

– Достаточно часто. И говорят нам, между прочим, много такого, что вы, интеллигенты, даже в своих зарубежных радиостанциях не услышите. Слушаешь, небось?

– Балуюсь, – кивнул Арсений. – В городе глушат, правда, но на природе можно достаточно информации получить.

– Ну и что у них за информация? Ведь им же что надо – развалить Советский Союз. Вы, интеллигенты, сладко спите, вкусно едите и толкуете о свободе – какая вам, к черту, свобода?!

– Человеку мало быть сытым и одетым, он должен еще иметь право думать, а не повторять чужие слова. Думать! Если тебе, конечно, это слово о чем-нибудь говорит.

– Тебе кажется, что ты думаешь, когда поешь с чужого голоса? Им надо только одно – развалить нашу страну! Все эти Буковские и Синявские с Даниелем поют с их голоса.

– Это что, у вас на политзанятиях рассказывают, товарищ лейтенант? И ничего нового?

– Да ты пойми, дурья голова, – раскипятился Егор, – вы рубите сук, на котором сидите! Если бы вдруг наша страна развалилась, и нам всем нечего было бы жрать, то американцы бы что – всех накормили? Одели? Дали жилье? Кому-то, может, и дали, а все остальные сидели бы и с голодными животами рассуждали о свободе. Дураки вы все! Их ведь не мы волнуем, а нефть наша нужна, земля наша!

Старушка вмешалась, желая утихомирить начавших переходить на личности спорщиков.

– Вы, милки, не ругайтесь. Вы все, вот, о свободе, да о свободе, а я так скажу: кто родился свободным соколом, тот и летать будет, а остальные всегда станут метаться – туда-сюда слушать, кто им что скажет. А война – всегда плохо, тяжело. Мне всю жизнь на войну провожать мужиков приходилось, и никто из них назад не вернулся – видать, моя лихая доля такая. В японскую отца забрали, в четырнадцатом на германскую двух братьев проводила, в Отечественную мужа да сыновей. Хочу, чтобы хоть внук жил. Негоже человеку на земле после себя пустое место оставлять.

– На то, мать, и армия нужна, и страна крепкая, чтобы твои внуки и правнуки могли жить спокойно, – убежденно сказал Егор.

Надежде понравилась в нем эта убежденность. Еще ей нравилась в нем нежность, с какой он смотрел на фотографию жены и называл ее ласково «моя женушка». Неожиданно для самой себя она поддержала его:

– У меня самой сын в этом году в армию пошел. Невропатолог даже советовала мне разные справки достать, чтобы его не забирали, но я отказалась – считаю, что только армия воспитывает из мальчика мужчину.

– Может, лучше было бы прислушаться к невропатологу? – осторожно заметил Арсений.

Надежда ничего не ответила, но вдруг почувствовала непонятную враждебность к этому довольно интересному внешне парню. Старушка только вздохнула и коснулась ее живота.

– Что ж, теперь, значит, солдата твоего брат или сестра встретит, когда он вернется.

Надежда вспыхнула, а мужчины смутились – до них только сейчас дошло, что их попутчица беременна.

– Это уж… так… – промямлила она.

– А что, это и неплохо, – рассуждала Фаина Семеновна. – Сына-то проводили, вам с мужем будет теперь одним-то тяжко, тоскливо будет, а? А так – новая радость. Хозяин-то твой как? Рад?

– Мой муж погиб, – ответила Надежда ничего не выражающим голосом и торопливо добавила: – Несчастный случай.

Ей всегда было трудно откровенничать с людьми, и, произнеся это, она уже сожалела о сказанном. Старушка расстроилась.

– Ох, ты прости меня, дуру старую!

– Ничего, – Надежда осторожно складывала и вновь раскрывала салфетку, не глядя на попутчиков. – Я уже давно свыклась… со всем этим.

Она поднялась, вышла в коридор и встала у окна, наблюдая за мелькавшими деревьями и плывущим по небу кудрявым облаком.

– Чего пригорюнилась? – спросила проходившая мимо проводница. – Бабка что ли своими байками расстроила? Так это, милая, поезд, тут всяк порасскажет – и чего было, и чего не было. Кто-то в газете, может, чего прочтет, а потом сам поверит, будто с ним такое случилось. Это поезд.

– Зря вы так, – вздохнула Надежда.

– Я уж сорок лет почти езжу, чего только не навидалась и не наслушалась!

– И что – интересно? – спросил подошедший Арсений и встал рядом с Надеждой.

Проводница искоса взглянула на него и хмыкнула.

– Всяко бывает! Тут давеча один ехал – приличный мужчина, всю дорогу пассажиров байками занимал. Дескать, он и в разведку ходил, и партизанил, и жена у него на фронте погибла. Сошел в Красноярске – всем на прощание рукой еще махал. А потом хватились люди денег своих – как корова языком слизнула! Дальневосточники – деньги у них большие при себе всегда. Всех троих герой этот нагрел.

– Нашли? – полюбопытствовал Арсений.

– Какое! Они и заявлять на него не стали – так он их своими байками расчувствовал!

– Но, может, это и не он, почему вы так уверенны? – пожала плечами Надежда.

– А кто же еще – их в купе четверо было.

Махнув рукой, проводница поплыла прочь по проходу. Арсений ободряюще улыбнулся Надежде.

– Ладно, Надя, наши сбережения пока при нас, так что, думаю, можно о дорожных ужасах забыть. Тем более, что нам через три часа выходить.

– Через три часа уже? – ахнула она.

– Конечно. Вам еще крупно повезло, что я с вами – мне известно расписание автобуса.

– Да? А как часто он ходит? – ей вдруг стало тревожно. – Там на станции хоть переждать есть где? Кафе или столовая есть?

– Естественно, нет, поскольку и станции, как таковой там тоже не имеется – останавливается поезд в тайге, высаживает пассажиров и уезжает. А автобус ходит раз в сутки. Если приедем по расписанию, то уедем сегодня, а нет – придется пикник устраивать на голой земле. Вы когда-нибудь увлекались туризмом? – улыбка его была такой широкой и открытой, что она успокоилась.

– Ладно, не запугивайте.

За час до их прибытия Егор сбегал в вагон-ресторан и принес Надежде несколько апельсинов на дорогу.

– Это будущему солдату, – сказал он коротко, отмахнувшись от ее попытки отдать ему деньги.

– Спасибо, только я хочу девочку.

Автобуса им к счастью пришлось дожидаться не больше получаса. Он был наполовину пуст, и Надежда удобно устроилась на переднем сидении, а Арсений, пристроив у окна свой и ее чемоданы, примостился рядом.

– Мне до хлебозавода, – сказал он, подавая деньги кондуктору, и поворачиваясь к Надежде, – а вам куда?

– Я сама за себя заплачу, мне до Умудского.

– До Умудского? – поразился Арсений. – Что же вы раньше не сказали – поедем вместе. Но только туда автобус не идет – берите билет до хлебозавода, а потом будем добираться на попутках или грузовике.

Как оказалось, летом и в начале осени с хлебозавода раз в день ходил грузовик, развозивший хлеб в несколько сел, в том числе и в Умудское. Зимой до Умудского добирались на лыжах или в санях, а весной в распутицу село вообще было отрезано от мира, люди даже сами себе хлеб пекли. Все это Надежда узнала от Арсения, пока они рядышком тряслись в автобусе.

– Что вас понесло в такую глушь? – в недоумении спросил он. – Да еще… теперь.

Он постарался деликатно не смотреть на ее живот.

– Я к маме еду, у меня там мама работает главврачом в больнице.

– Варвара Степановна? Малинина? Так вы к ней едете?

– Да, это моя мама. А вы часто бываете в том селе?

– В последние несколько лет Умудское стало моим вторым домом. Это совершенно неповторимый по своей природе и составу населения край. Но вам, как я понимаю, прежде не приходилось там бывать.

– Нет. Мама писала, что это совершенная глушь. Не представляю, что там может делать такой блестящий человек, как вы.

Арсений не обратил внимания на прозвучавшую в ее голосе иронию.

– Я археолог и историк, тема моего исследования – малые народы Сибири и севера, их культура и образ жизни. Тот район заселен удивительным народом – умудами. Вся история их существования и сам образ жизни окружены загадками и тайнами. Возможно, и вам тоже удастся коснуться этого, если захотите.

– Вряд захочется, у меня своих проблем выше крыши. А вы давно видели мою маму?

– Полгода уже не был в Умудском, а до того почти каждый день виделись. Очень интересный человек ваша мама, нам с ней случалось беседовать, и я получил от нее немало дельных советов. Кстати, она как-то упомянула в разговоре про свою дочку, но я почему-то решил, будто вы – совсем маленькая девочка. Хотя это глупо, признаюсь, ведь ей уже лет семьдесят, да?

– Семьдесят?! Маме?! Да что вы, она совсем молодая, ей… – Надежда мысленно подсчитала, – ей недавно пятьдесят восемь исполнилось!

– Значит, мне показалось, – смутился Арсений, – я ведь живу не в самом Умудском, а в пещерах рядом, в село приезжаю только за хлебом.

– Что же там интересного – в пещерах? Хотя… вы ведь археолог.

– Там живут умуды – изумительный народ, я уже говорил вам. Никто точно не знает, сколько их, откуда они появились в Сибири, как живут и воспитывают детей – жизнь их проходит под землей, в пещерах. В соответствии со всесоюзной переписью такого народа вообще нет – в паспортах у умудов стоит национальность «якут». У тех, конечно, кто удосужился получить паспорта – большинство умудов паспортов не имеет.

– Разве могут у нас жить люди без паспортов? – не поверила Надежда. – Милиция ведь, паспортный режим…

– Какая милиция, Надюша, какой режим тут, в тайге! Знаете ли вы, что никто никогда не видел умудского ребенка? Их прячут в пещерах, учат по своим правилам и законам. Их никто не регистрирует в ЗАГСах, они не учатся в школах и не наблюдаются у детских врачей. Если им нужно, они приезжают в Умудское, получают паспорта и живут какое-то время среди якутов и русских, потом исчезают, а на смену им прибывают другие. Их шаманы, среди которых есть, кстати, женщины, умеют лечить и при несчастных случаях на месте оказывают помощь лесорубам и охотникам – до больницы из этой глуши часто доставить невозможно.

– Но как можно жить в пещерах – тут ведь везде вечная мерзлота, кажется?

– Мерзлота начинается немного севернее, но зимой, конечно, мороз изрядный. Я сам почти все время провожу в пещерах – в тех, куда сами умуды меня допускают, потому что без их желания невозможно куда-либо проникнуть. Так вот, там круглый год очень тепло, сухо и уютно. Больше того, в некоторых пещерах стены непонятным образом светятся, и от этого у них под землей светло, как в солнечный день. Это не радиация и не люминесценция, я проверял.

– А вы говорили с другими учеными – с физиками, например? Я ведь человек с техническим образованием и на веру, простите, так все принять не могу.

– Вот-вот, в том-то и дело – никто не хочет меня слушать, считают все это чистой воды бредом. Фотографии откладывают в сторону, намекают, что это фальсификация. Будто бы я просто хочу заработать себе научное имя, но с ними, дескать, этот номер не пройдет. Жена меня, конечно, понимает, она умница, но все равно сердится – ребенку через год идти в школу, а я, вместо того чтобы сидеть в московской квартире и выполнять отцовские обязанности по воспитанию, постоянно мотаюсь в тайге – за свой счет, заметьте!

Он совсем расстроился и замолчал, глядя в окно. Надежда не стала его утешать – ее больше донимали собственные проблемы, и умудский вопрос казался хоть и интересным, но не заслуживающим стольких треволнений, к тому же, опять заныл низ живота.

С хлебозавода они добрались до Умудского довольно быстро. Шофер грузовика, узнав, что Надежда – дочка доктора, обещал довезти ее до самой больницы, где располагалась квартира матери. Всю дорогу она дремала на мягком широком кожаном сидении, положив голову на плечо Арсения, а тот тихо обсуждал с водителем какие-то свои дела – оба оказались давними и закадычными приятелями. Разбудило ее осторожное прикосновение к плечу – грузовик стоял возле одноэтажного белого здания, и Арсений возился, доставая заброшенные в кузов чемоданы. Шофер кивнул в сторону тяжелой дубовой двери.

– Это вход в саму больницу, а Варвары Степановны квартира с той стороны выход имеет – там садик, не подъехать. У нее всегда открыто, так что вы сразу заходите, если ее дома не будет, она не рассердится.

Робко постучав, Надежда толкнула дверь и вошла в широкую светлую комнату. В открытое окно заглядывали ветки молодого деревца, в углу спиной к двери возилась сгорбленная старушка – перекладывала книги, вытирая с них пыль. Занятая своим делом, она не услышала стука и теперь, обернувшись на звук шагов, с удивлением смотрела на гостью.

– Я к Варваре Степановне, – тихо сказала Надежда, – если ее нет, то я…

– Здравствуйте, Варвара Степановна, я к вам, видите, дочку привез, – звучно произнес от двери Арсений, внося чемодан и ставя его на пол.

Старушка все смотрела на Надежду, опустив руки, одна из которых сжимала книгу, а другая – пыльную тряпку.

– Мама?!

Мать и дочь стояли неподвижно, растерянно глядя друг на друга. Встреча ошеломила их, хотя они ее ждали – ждали больше тридцати лет. Протянув руки к матери, Надежда шагнула вперед, но неожиданно охнула и согнулась, почувствовав острую боль в животе. Обе женщины с ужасом смотрели на пол – туда, где у ног Надежды быстро расплывалось красное кровавое пятно.

…Надя очень хорошо помнила свой пятый день рождения – это был последний беззаботный день ее детства. Отмечали семейный праздник в Старом Петергофе у дедушки с бабушкой, куда родители обычно отвозили дочку в начале мая. Отец и мать приехали из Ленинграда накануне вечером – девочка уже спала и не слышала, как они, крадучись, вошли в ее спальню, положили на тумбочку у изголовья большую куклу и альбом для раскрашивания с цветными карандашами. Утром мать одела именинницу в новое нарядное платьице и вплела в косички два огромных розовых банта. Весь день они с бабушкой и домработницей Катей что-то пекли и жарили, а к шести начали собираться гости – двоюродные братья с сестрами и подружки Нади из соседнего дома.

Поздно вечером родители поцеловали дочку и уехали в Ленинград с последним поездом, с утра им нужно было на работу – Семен и Варвара Малинины работали врачами в ведомственной больнице, где лечились крупные ответственные работники. Больше Надежда их не видела. Никогда. Позже она узнала, что той же ночью арестовали отца, а спустя два дня забрали и мать. Дед, поехавший в Ленинград, безуспешно пытался что-то выяснить, пока один из пациентов отца, работавший в горкоме партии, не посоветовал ему вернуться в Петергоф и ждать. Много лет спустя Надежда узнала, что вынесенный отцу приговор «десять лет без права переписки» означал расстрел, а первое письмо от матери пришло через несколько лет из Сибири, куда она была сослана.

Девочка плохо понимала, что творится кругом, но твердо помнила наказ бабушки никогда и никому не сообщать о родителях: «Ни в каких анкетах не пиши, самой близкой подружке не рассказывай, что твои родители враги народа. Сама не сообщишь – никто о тебе ничего не узнает. Пиши и говори: сирота, мол, живу у бабушки с дедушкой – у нас ведь другая фамилия, Васильевы, и ты по матери Васильева. А если, паче чаяния, кто чего узнает, то говори: не знала я, мол, ни о чем, мне дед с бабкой ничего не сказали».

Они переехали в Ленинград – в район, где у них не было знакомых. Никто – ни в школе у Нади, ни во дворе – ничего не знал. Боязнь сболтнуть лишнее сделала девочку замкнутой и нелюдимой, но училась она хорошо, каждый год бабушка переписывала оценки из табеля внучки и тайком отсылала их в письме к дочери, отбывавшей ссылку в далеких таежных краях.

Война на несколько лет разрушила хрупкую связь с матерью. Надя с бабушкой в июне сорок первого уехали к родным в Астрахань и домой вернулись только после снятия блокады. Дед, оставшийся в Ленинграде, голода не пережил. Пока девочка была мала, они с бабушкой тянули на небольшую пенсию, но после седьмого класса Надежда устроилась на завод, где работал ее покойный дед до того, как несчастный случай сделал его инвалидом.

Мастер Василий Петрович – дядя Вася – был когда-то хорошим другом их семьи, но после ареста Семена и Варвары Малининых эта дружба сошла на нет. Надежда хорошо помнила, как дед со вздохом говорил бабушке: «Что поделаешь, время такое – у всех семьи, все боятся. А Вася еще к тому же член партии». Тем не менее, теперь дядя Вася сразу взял Надю под свою опеку и в первый же день ее появления на заводе имел с ней долгий и обстоятельный разговор. Он много говорил о том, что не нужно бросать учебу, а следует теперь же отнести документы в вечернюю школу, а потом как бы невзначай спросил:

– Ты анкету в отделе кадров еще не заполняла?

– Нет, дядя Вася, они сначала послали, чтобы с вами побеседовать.

– Что ж, и побеседовали. Теперь иди – заполняй. Пиши все, что о себе знаешь – дед, мол, и бабка из пролетариев. Родителей ты, конечно, плохо помнишь – мала была еще, когда они погибли. Так что про них ты ничего больше и не пиши. Ясно?

Их взгляды встретились, и девочка, поникнув головой, прошептала:

– Да, дядя Вася.

В автобиографии Надя написала лишь, что ее родители работали врачами и погибли. Прочитав, женщина в отделе кадров вздохнула, жалея сироту, каких в послевоенное время в стране было великое множество, и спрятала папку с личным делом Надежды Семеновны Малининой в сейф. Никто не стал выспрашивать у девочки никаких подробностей.

В конце сорок восьмого после многолетнего перерыва пришло первое письмо от матери, переписка возобновилась. Теперь отвечала ей сама Надежда – бабушка в последние годы почти ослепла и с трудом передвигалась по комнате. Варвара Степановна писала коротко – здорова, работаю в больнице, как у вас дела? Боялась, что письма просматривают. Дочь тоже подробностей не сообщала – все хорошо, работаю, учусь, бабушка не болеет.

Однажды во время перерыва к Надежде подошел комсорг их сборочного цеха Иван Яхов.

– Ты что же, Малинина, от коллектива отрываешься – все наши ребята уже в комсомоле, а ты особняком ходишь. У тебя дед, знаю, на заводе работал, его помнят еще, так что происхождение твое пролетарское. Проси рекомендацию у Василия Петровича. Родители твои где, на войне погибли?

Надежда знала, что этот момент когда-нибудь наступит, и все же сердце у нее гулко забилось.

– Они не на войне… они давно умерли – я совсем маленькая была, не помню. От болезни, кажется.

Неожиданно она почувствовала на своем плече руку дяди Васи, который неслышно подошел и уже несколько минут прислушивался к разговору.

– Родители у нее хорошие люди были, Ваня, – врачи. Они в Среднюю Азию ездили людей лечить, когда там чума была. Там и остались.

Надя знала, что родители ее совсем молодыми действительно ездили куда-то во время эпидемии чумы, но она знала также, что они вернулись из той экспедиции живыми. Взгляд девушки скользнул по спокойному и доброжелательному лицу старика-мастера – на какой-то миг ей почудилось, что в его слезящихся глазах мелькнуло странное выражение, и она, вспыхнув, потупилась. Однако Иван истолковал ее смущение по-своему.

– Тут стесняться не надо, гордиться нужно, Малинина. Твои родители, хоть и не на войне погибли, но все равно жизнь за простых людей отдали. Так что и тебе тоже прямая дорога в комсомол. Дашь рекомендацию, Василь Петрович?

Тот погладил рукой бородку, долго и задумчиво смотрел на Надежду, а она ждала, не поднимая глаз и нутром ощущая витавшее в воздухе напряжение. Один комсорг Иван Яхов был спокоен – он ведь не ведал, что просит старого коммуниста дать рекомендацию в комсомол дочери «врага народа». Наконец Василий Петрович медленно произнес:

– А что ж, дивчина хорошая, умом бог не обидел, и в цеху старается – работает на совесть. Так что я рекомендацию подпишу, а ты уж, Иван, подумай, чтоб ей, как вечернюю школу окончит, комсомольскую путевку в институт дали – пусть работает и учится. Головастая она.

– Конечно, Василий Петрович, я и сам на следующий год в институт поступаю – стране молодые специалисты нужны.

Он улыбнулся Надежде – красивый, высокий, черноглазый, с открытой белозубой улыбкой. Она покраснела и опустила глаза под его взглядом.

– Хороший парень, – задумчиво сказал Василий Петрович, когда Иван отошел. – Скромный, серьезный и собой видный. В общежитии нашем живет – детдомовский. Девки вокруг него вьюном вьются, но чтобы с кем-то у него особо серьезно, так я не замечал. А на тебя, видала, как смотрел?

– Да что вы, дядя Вася! – смутилась Надежда.

– Да я-то ничего, ваше дело молодое. Только ты… это… смотри – поцелуи они, конечно, поцелуями, но… Короче, ты лучше меньше говори о родителях – даже, если кто тебе очень и полюбится. Побольше слушай – слушать, оно, всегда полезней. Ясно?

Надежда поняла. Она опустила голову и тихо прошептала.

– Да. Спасибо, дядя Вася.

Но старик уже отошел, не расслышав или сделав вид, что не расслышал ее слов.

Поженились они с Иваном в марте сорок девятого. Яхов переехал к ним с бабушкой из общежития со своим потертым чемоданчиком и стопкой книг. В доме немедленно почувствовалось присутствие мужчины – покосившиеся двери перестали скрипеть, вода из крана на кухне уже не капала круглые сутки, а в воздухе постоянно стоял запах крепкой махорки. Соседки нахвалиться не могли на нового жильца и в один голос уверяли Надежду, что муж ей достался золотой – красавец и непьющий, главное.

Часто вечерами, когда Надя возилась у плиты, Иван доставал гитару и, примостившись недалеко от нее на табурете с погнутыми ножками, что-нибудь напевал, перебирая струны. У него был прекрасный слух и мягкий красивый баритон, он любил петь военные песни, сам сочинял музыку на стихи Есенина, а соседки, заслышав густой, берущий за душу голос, выбирались из своих комнат и слушали, стоя в дверном проеме.

В декабре похоронили бабушку, а в январе пятидесятого у молодых родился сын Мишка. Во время родов Надежде занесли какую-то инфекцию, и она долго болела, а потом врачи сказали, что вряд ли она опять сможет родить. Иван, узнав об этом, отмахнулся:

– Не огорчайся! Мишка вырастет – нам сноха внуков нарожает.

Жили дружно, по очереди стирали сынишке пеленки и носили его в ясли, а в пятьдесят первом вместе поступили на вечернее отделение Политехнического института.

Трения у них начались спустя четыре года. Надежде учение давалось легко – она в срок выполняла контрольные работы, сдавала сессию, успевала при этом помочь мужу и выполнить всю работу по дому. Ивана это не радовало – он чувствовал себя ущемленным, хотя сам не мог себе объяснить почему. На заводе портрет Яхова не сходил с доски почета, на виртуозную работу его приезжали посмотреть люди с других предприятий, но азы высшей математики и сопромата ему не давались. Он несколько раз приносил с завода в институт ходатайства «о перенесении сроков сдачи экзаменов студентом-заочником Яховым в связи с привлечением его к работе по срочным государственным заказам».

В начале марта пятьдесят третьего Иван пришел в институт сдавать «хвосты» по дифференциальному исчислению. Он с трудом вызубрил правило вычисления производной от сложной функции, но решить пример было выше его сил. Профессор сидел у себя в кабинете, попивал чай после лекции, и встретил Яхова довольно приветливо.

– А, рабочий класс! Ну, решите-ка мне… гм… посчитайте производную от логарифма синуса икс, да. Посчитайте и давайте зачетку – отпущу вас с богом.

Пока Иван пыхтел над примером, в кабинет вошел другой профессор, и оба начали оживленно обсуждать что-то, рисуя на доске формулы. Наконец, профессор вспомнил о незадачливом студенте и повернулся к нему.

– Давайте, голубчик, простите, что заговорился с коллегой.

Побагровевший Иван подал ему исчерканный листок. Профессор долго с недоумением вглядывался в неровные строчки, потом со вздохом повернулся к своему приятелю.

– Трудный случай, коллега, не знаю, что и делать. У вас что, совсем нет времени заниматься?

– Я занимаюсь, профессор, целый месяц сидел не вставая!

– Тогда не знаю, не знаю. Вы точно решили, что должны стать инженером? Может, художником, там, или географом?

– Профессор, я пошел в институт по комсомольской путевке – стране нужны инженеры, чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство!

– М-да. Это стране. А вам?

– А меня послали учиться партия и комсомол, и я буду учиться!

– М-да. Это конечно. А Надежда Яхова вам кто, жена? Толковая девочка. Скажите, голубчик, но только честно: контрольные и курсовые тоже она вам пишет?

Вспыхнув, Яхов схватил зачетку и выскочил из кабинета. По дороге домой он вспомнил, что должен забрать сынишку из детского сада и, повернув к заводу, лицом к лицу столкнулся с парторгом Евстигнеевым.

– А, Яхов, а мы сегодня про тебя как раз говорили! Что это с тобой делается? Учиться не хочешь, из института бумага на тебя пришла – задолженностей много. Стыдно! На жену свою посмотри – экзамены досрочно сдает, отличница, прекрасный работник, отличная мать, а ты? Тебе партия и комсомол доверие оказали, а ты завод позоришь. Будем обсуждать тебя на общем собрании.

Иван плелся домой, держа за руку Мишку, не слушая того, что рассказывал малыш, и не отвечая на его вопросы. Голова гудела после бессонной ночи и ныла от горьких мыслей.

«Не сумел! На простые вопросы ответить не сумел, а всю ночь сидел! А она? Все ей легко, любую задачу решает, с ней главный инженер с уважением – за руку давеча здоровался. Если б я мог… Зубрил ведь – не лезет в башку проклятую эта математика! В школе-то мне Нина Егоровна по математике четыре поставила за то, что я ей всегда краны дома чинил и полки вырезал. Говорила, что руки у меня золотые».

Сынишка, увидев, что отец не в духе, затих, и до дома они дошли в полном молчании. Бесшумно прикрыв входную дверь, Иван провел Мишку в комнату, раздел, посадил на диван и сунул ему игрушечную машину.

– Сиди тихо, понял?

Ему хотелось отдалить момент, когда возившаяся на кухне жена услышит, что они пришли, и прибежит спросить об экзамене. Мальчик, перевернув машинку, с увлечением крутил колеса, а Иван стоял рядом с ним, не решаясь сдвинуться с места. Наконец он тяжело вздохнул и с обреченным видом поплелся на кухню, по дороге прислушиваясь к доносившимся оттуда голосам.

– Не удивительно, Наденька, что вашему мужу, учеба дается с большим трудом, такого и следовало ожидать, – говорила худая долговязая соседка Полина Николаевна.

Это была экстравагантная, немного истеричная дама лет пятидесяти, год назад въехавшая в их квартиру по ордеру от какой-то музыкальной организации. Днем она обычно расхаживала по дому в грязном распахнутом халате с папильотками на голове и курила папиросы «Казбек», вечером играла на пианино во второсортном ресторане, а в графе «социальное положение» крупным почерком писала «из дворян».

– Он старается, Полина Николаевна, но у него никак не выходит. Он не лентяй!

– То-то и оно! Не дано ему, значит! Он-то, Иван ваш, ведь, между нами говоря, плебейского происхождения, это сразу видно. Наследственность всегда дает себя знать, кто бы и что ни говорил. Мне, если честно, даже кажется иногда, что он вам не пара, Надюша, дорогая, моя. Вы ведь из благородных кругов, ваши родители интеллигентами были.

– Это ерунда, я не верю ни в какую такую наследственность! Ломоносов тоже был из крестьян. Это вообще вредная теория – то, что вы говорите!

– Ну, вы можете написать на меня донос – я ничего не боюсь! Конечно, «они» вас отблагодарят – я ведь дворянка, «они» давно хотят со мной разделаться!

Слова соседки вывели Надежду из равновесия, она вспыхнула от гнева:

– Простите меня, Полина Николаевна, но вы говорите глупости, я никогда не писала и не буду писать никаких доносов! У меня самой отец, если хотите знать, был расстрелян как враг народа!

Сказав это, она ужаснулась и немедленно пожалела о невольно вырвавшихся словах, но Полина Николаевна уже широко раскрыла глаза.

– Как враг народа?! Ах, бедная моя девочка, теперь я все понимаю! Но ведь это то самое, о чем я всегда говорила и говорю: «они» хотят под корень извести всю интеллигенцию и дворянство, а мы…

Она замолчала, увидев стоявшего в дверях Ивана, и тут же быстро ретировалась.

– Это правда? – спросил он холодно. – Твой отец действительно был расстрелян, а ты мне врала все это время?

– Ванечка, как твой экзамен?

– Экзамен теперь не имеет значения. Ты, выходит, врала всем – мне, ребятам, комсомольской ячейке…

– Ваня, зачем теперь об этом говорить, это было давно, об этом все забыли.

– Ты завтра пойдешь и расскажешь всем – пусть они увидят твое истинное лицо! Комсомолка, умница, отличница!

– Хорошо, – она опустила голову и заплакала.

В течение вечера они не сказали друг другу ни слова, а назавтра вся страна узнала о смерти Сталина. В тот день Иван впервые напился до потери сознания и пьяный, сидя на кухне, плакал, последними словами ругая врагов народа. После этого он начал пить чуть ли не каждый день.

Через полгода Варвара Степановна написала дочери, что скоро будет свободна. Надежда предложила матери приехать в Ленинград, но та отказалась.

«Тяжело мне, Надюша, столько пришлось пережить, что среди старых друзей и знакомых я себя уже и не мыслю. Здесь – Сибирь, все совсем другое, но словами этого не объяснишь, тут только можно увидеть и почувствовать. Народ разный, со своими обычаями и привычками, и душу никто вопросами не бередит. Да и перед тобой я виновата – хоть и не по своей воле, но лишила тебя матери и нормального детства. Перед Ленинградом моим тоже виновата – в тяжелые дни блокадные не была с ним рядом. Нет мне дороги назад, но ты надумаешь – приезжай, привези моего внука, зятя привези. Пиши, не забывай свою маму».

Надежда собиралась поехать навестить мать, но все откладывала поездку из-за семейных проблем и трудностей с деньгами. Через три года она получила диплом инженера, быстро продвигалась по служебной лестнице, и у нее почти не было свободного времени.

Иван бросил институт, не окончив второго курса, и теперь пил по-черному. Он приводил сынишку из детского сада, кормил и сажал играть в уголке с заводными игрушками. Сам же вытаскивал из сумки одну из бутылок водки, купленных по дороге домой, ставил перед собой на стол и начинал опустошать – медленно, глоток за глотком, стакан за стаканом. Потом доставал вторую. Он пил и разговаривал сам с собой.

– Я – никто, а с ней главный за руку здоровается! Смотрел как давеча – ласково! Может, у них и есть что, она ж от меня теперь нос воротит, не хочет мужа законного в постели приласкать! Грязный я ей, видите ли, плохой! А этот новый главный – как на нее смотрит?! Как на суку! Глаз не отводит!

Однажды Миша попросил:

– Папа, дай мне тоже этой водички из бутылочки, я пить хочу.

Яхов посмотрел на сына и прослезился.

– Такие же у тебя глаза, как у меня, и судьба будет такая же – надсмеются над тобой за глаза! – он плеснул в детскую кружечку водки. – Пей, сынок!

– Щиплет! – заплакал Миша, хлебнув водки.

– Пей! – Иван стукнул по столу кулаком. – Пей, мужчиной будешь!

Мишка сделал еще глоток и закашлялся.

– Такая уж у нас, Яховых, судьба-доля, – бормотал отец, а захмелевший сынишка давно спал, скорчившись в кресле.

Два года Надежда не догадывалась, что сынишка начал привыкать к алкоголю. Отец, будучи в подпитии, постоянно его угощал, а потом Мишка уже и сам таскал спиртное из буфета, пока родители спали. Обнаружилось все, когда он однажды в пьяном виде выбежал на кухню и начал кричать диким голосом. Соседка Полина Николаевна вызвала «Скорую помощь», а те приехали и, забрав мальчика в стационар, немедленно сообщили обо всем в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Случившееся ошеломило Надежду, словно гром ударил с ясного неба. Она и прежде понимала, что мало времени уделяет сыну, но оправдывала это тем, что на заводе работы всегда невпроворот – для чего ж ей тогда в институте было учиться, если не работать в полную силу? Всегда успокаивала себя мыслью: Мишка ведь не сирота одинокий и на произвол судьбы брошенный, с ним в детском саду воспитатели занимаются, отец души не чает, а я освобожусь немного и тоже займусь ребенком. Допрыгалась, достучалась до беды!

Вернувшись из детской больницы, куда ее вызвали прямо с завода, Надежда вошла в комнату. Пьяный муж сладко спал, положив голову на стол рядом с бутылкой, и не слышал ее шагов. Она, долго ходила взад и вперед – укладывала в чемодан свои и детские вещи. Потом подошла к причмокивавшему во сне и пускавшему слюну Ивану, громко назвала по имени. Он поднял голову, моргая мутными глазами.

– Я ухожу, – голос ее был ледяным, – мы с Мишей будем жить на квартире, я уже договорилась.

Яхов сонно протянул руку вперед, но не смог дотронуться до жены и, внезапно потеряв равновесие, тяжело грохнулся на пол. Падение ли отрезвило его, но взгляд стал осмысленным. Он выматерился, встал на корточки, потом начал подниматься, шаря рукой по столу для равновесия.

– К главному своему уходишь? У, сука!

Через комнату полетела с силой брошенная им пустая бутылка. Увернувшись, Надежда с чемоданом в руке выскочила в коридор и побежала к входной двери. Иван в ярости огляделся, покачиваясь, шагнул к деревянному шкафу, где хранил инструменты, и вытащил из него небольшой топорик. Угрожающе вскинув его над головой, он двинулся следом за женой.

В длинном полутемном коридоре, уже толпились любопытные соседки, выбежавшие на шум из своих комнат. Однако вид размахивавшего топором Ивана заставил их метнуться обратно, лишь Полина Николаевна, выглянувшая из кухни, растерянно топталась на месте с посудомоечным полотенцем в руках. Ее голова в папильотках напомнила Ивану о подслушанном когда-то разговоре, в памяти всплыло: «…Иван ваш, ведь, между нами говоря, плебейского происхождения… если честно, даже кажется иногда, что он вам не пара, Надюша, дорогая, моя. Вы ведь из благородных кругов, ваши родители интеллигентами были». С налившимися кровью глазами он поднял топор:

– Твоих рук дело, сука!

На белом от ужаса лице рот стал огромным от крика, посудомоечное полотенце дернулось вверх в последней нелепой попытке защититься от топора.

– Я ни при чем! Я…

Ее вопль был прерван мощным ударом. Тяжелое топорище раскроило белое лицо и голову в папильотках почти пополам. Опустив руки, Яхов в ужасе глядел на плавающее перед ним в крови тело. Вызванные соседями милиционеры увели обмякшего и ставшего ко всему безразличным убийцу, Полину Николаевну увезли в морг. Всю ночь, обессилевшая от пережитого, Надежда неподвижно просидела в пустой комнате, чувствуя себя раздавленной внезапно навалившейся бедой.

Как? Почему так могло случиться? Пыталась осмыслить, признавалась себе, что да, в последний год по вечерам муж почти никогда не бывал трезвым, так почему же она не придавала этому значения, да еще доверяла ему сынишку? Потому, наверное, что на заводе многие пили – на собраниях постоянно «прочищали мозги» бузотерам и прогульщикам. Иван же в рабочее время и капли спиртного в рот не брал, да и дома всегда вел себя тихо, а кому какое дело, если человек с вечера выпьет, а потом до утра лежит бревном – ничего не слыша и не докучая жене ласкою? Если честно, Надежду это в какой-то мере даже устраивало – супружеская близость всегда была для нее скучной и постылой обязанностью, а женщины, придававшие слишком большое значение интимной жизни, казались ничтожными и слабыми. Бодрая и выспавшаяся, вскакивала она ежедневно по звонку будильника, готовила завтрак, будила мужа. Его крепкий молодой организм к утру уже восстанавливал силы, на работу он всегда являлся протрезвевший и вовремя. Изредка Надежда примечала легкую дрожь в пальцах Ивана, и тогда мелькала мысль, что его, пожалуй, нельзя допускать к особо тонкой работе на фрезерном станке – испортит заготовку. Потом эта мысль забывалась, а кроме жены никто ничего не замечал.

На заводе были потрясены случившимся. Из парткома даже звонили в прокуратуру – доказывали, что произошла ошибка, фрезеровщик Яхов не пьет. В цеху гадали и судачили, некоторые стали припоминать: в последнее время жизнерадостный прежде комсомольский заводила действительно как-то сник, помрачнел, на вопросы о жизни отвечал односложно, а на седьмое ноября его в профкоме просили со сцены спеть под гитару, так он наотрез отказался. Многие винили Надежду – довела мужика, будь дома все ладно, такого не случилось бы.

Прокурор на суде потребовал для Яхова высшей меры наказания, но суд, учитывая положительные характеристики с места работы и отсутствие судимостей, дал ему десять лет. На следующий день после суда, Надежда принесла в кабинет главного инженера, который замещал ушедшего в отпуск директора, заявление с просьбой уволить ее по собственному желанию. Он внимательно прочитал и покачал головой.

– Садитесь, Надежда Семеновна, поговорим. Итак, вы хотите нас покинуть, как я понимаю, так? Учитывая ваше нынешнее состояние, это естественно. Но давайте все обдумаем. Это ваш завод, вы здесь выросли, можно сказать, получили образование, стали превосходным специалистом, это ваш дом. Так куда вы хотите уйти в тяжелое для вас время? Разве из родного дома бегут?

Главный был совсем еще молод – тридцать с небольшим. Обычно зайдя в цех, где работала Надежда, он по-мужски пожимал ей руку, разговаривал очень уважительно, показывая, что высоко ценит ее, как специалиста. Они обсуждали какую-нибудь проблему или вместе ходили по цеху, осматривая станки. Вокруг толпились рабочие, и Надежда даже самой себе мысленно боялась признаться, что ее смущает взгляд его лучистых глаз.

«Уйду с завода и никогда больше не увижу его лица, не услышу его голоса»

При этой мысли голова ее бессильно поникла, по щекам покатились слезы.

Горло сдавило, с трудом выдавила:

– Простите, Александр Иннокентьевич, я…

Вскочила, хотела выбежать из кабинета, но споткнулась о завернувшийся угол ковра. Чудом не упала, но он успел подняться, обогнуть стол и удержать ее за руку.

– Надежда Семеновна, Наденька, не нужно! Садитесь, садитесь же! – голос главного инженера был строг и в то же время ласков, всхлипнув, Надежда позволила ему усадить себя на стул, а он по-мальчишески присел на краешек стола рядом с ней, словно боялся, что она вновь убежит. – Давайте мы решим так: сейчас вам профком дает путевку в санаторий вдвоем с сынишкой, администрация предоставит внеплановый отпуск. Когда вернетесь, решим вопрос о предоставлении вам новой квартиры.

– Квартиры? – смущенная его взглядом Надежда отвела глаза, растерянно пролепетала: – Что вы, Александр Иннокентьевич, моя очередь еще далеко…

– Это сейчас неважно – у вас особые обстоятельства. Администрация обязана заботиться о ценных сотрудниках, а вы – молодой и подающий большие надежды специалист. Договорились?

Надежда кивнула. Через день они с сынишкой уехали в Кисловодск.

В санатории старенький доктор долго осматривал Мишку, задавал ему вопросы. Замкнутый, неразговорчивый мальчик неожиданно почувствовал доверие к ласковому человеку с внимательными глазами и старался отвечать, хотя это давалось ему с трудом. Он часто забывал, о чем говорил, внимание его постоянно переключалось на посторонние предметы – блестящую ручку доктора или книжку с картинками, лежавшую на столе.

– Сколько ему, семь? Скоро в школу? – доктор еще раз просмотрел медицинскую карту и повернулся к Надежде – Вам необходимо срочно проконсультироваться со специалистом. Видите ли, ваш ребенок отстает в развитии от своих сверстников. Вы сами с ним занимаетесь? Нет времени? Ясно, обычная ситуация. Постарайтесь уделять мальчику больше внимания.

Разговор с доктором ее расстроил, но по возвращении в Ленинград сразу навалилось столько дел и забот, что она добралась до детской поликлиники только тогда, когда Мишке потребовались справки для поступления в школу. Они быстренько пробежались по медицинским кабинетам, где загруженные работой врачи наскоро осматривали мальчика и шаблонно записывали «здоров».

В конце августа им с Мишкой дали двухкомнатную квартиру, на 8-ой Советской. Не новую – бывшие хозяева, очередники завода, получили жилье в районе новостроек, – но просторную и светлую.

– Вы довольны? – весело спросил главный, зайдя к ней в цех на следующий день после того, как в профкоме выдали ордер. – Поздравляю, – он дружески стиснул руку Надежды, подержал чуть дольше, чем полагается при поздравлении, и чуть крепче положенного стиснул ее пальцы, но сразу выпустил, – завод поможет вам с переездом.

– Я вам так благодарна, – начала было она, но главный прервал:

– Не мне, не мне, это ваши товарищи решили. Еще вам выделяют деньги от профсоюза на покупку мебели и прочего. А вы – потом, когда уже переедете и обоснуетесь, – зайдите ко мне рассказать, что у вас там и как. Ладно?

Надежда зашла к нему на следующий день после того, как справила новоселье. Главный говорил по телефону, что-то записывая в календаре, и кивком указал ей на стул напротив себя, сделав знак обождать.

– И как же вы устроились? – мягко спросил он, закончив разговор.

– Хорошо, спасибо большое, Александр Иннокентьевич. Только не отрицайте, я знаю, что всем обязана вам.

– А я и не отрицаю, – он обошел стол и, обняв ее за плечи, заглянул в глаза. – На новоселье-то к тебе можно заглянуть? А то ты всех приглашала, а меня – нет.

Его прикосновение, интонации и это «ты» были более, чем откровенны. Она на миг застыла, словно окаменев, в горле у нее пересохло.

– Я…

Но он уже отстранился, и тон его вновь стал простым и по-товарищески веселым:

– Загляну сегодня вечером, ладно? Хочу посмотреть, как вы устроились.

Надежда кивнула, чувствуя, что внутри от волнения все замерло. По дороге домой в голове ее вновь и вновь прокручивалось все то, что болтали на заводе о семейной жизни главного: женат, но детей нет, хотя оба очень хотят ребенка, и жена где-то лечится. Сама Надежда жену эту прежде видела лишь раз – во время первомайской демонстрации – и тогда невольно восхитилась ее элегантностью и изяществом движений.

«Неужели я могу ему нравиться? Но ведь это нехорошо! Господи, что же я делаю?!».

Дома она долго и пристально разглядывала свое отражение в овальном настенном зеркале, купленном к новоселью. На нее смотрело чистое юное лицо с правильными чертами и сияющим взглядом голубых глаз. Гладко зачесанные назад волосы отливали золотом. Неожиданно в памяти встало темноглазое, тонкое лицо – лицо «его» жены.

«Нет, не может быть, я все это себе придумала. Или… может?»

Она прибрала в квартире, надела лучшее платье и стала ждать. Мишка тихо возился с игрушками в своей комнате, и Надежда вдруг вспомнила, что ему нужно делать уроки – он ведь уже две недели, как ходит в школу. Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть. Взволнованная и раскрасневшаяся она побежала открывать, но, распахнув дверь, застыла на месте – на пороге стояла строгая пожилая женщина с седыми волосами.

– Разрешите мне пройти и сесть? – в голосе гостьи звучали нотки раздражения, она шагнула в комнату так уверенно, что растерявшаяся Надежда невольно посторонилась. – Я учительница Миши, если вы помните.

– Да, извините, конечно. Присаживайтесь, пожалуйста.

Окинув взглядом столовую, женщина опустилась на стул.

– Сразу вам скажу: у меня таких учеников, как Миша, в жизни не было! Две недели подряд мы учимся, и две недели он срывает мне уроки! Не сидит – бегает по классу, выкрикивает что-то, карандаш в руке за две недели не научился держать! Посмотрите на тетрадь – всю изорвал, испачкал, не написал ни одной палочки! Вы заглядываете в портфель сына хоть иногда?

Надежда слушала, лепетала что-то невнятное про переезд, а когда учительница, наконец, ушла, торопливо направилась в комнату сынишки. Он оторвался от лошадки, с которой играл, и посмотрел на мать круглыми желтыми глазами. Мать взяла его за ухо и сильно дернула.

– Позорище ты мое! Я тебе покажу, как безобразничать! Будешь сидеть в классе тихо! Будешь! Будешь писать нормально, учительницу слушать!

Она приговаривала, каждый раз сильно дергая мальчика за ухо. Мишка молчал – только по лицу его текли слезы, – и это молчание окончательно вывело Надежду из себя. Метнувшись к шкафу, она вытащила оставшийся после мужа ремень.

– Дома, вот какой тихенький, а в школе вон как себя ведешь! – сложенный вдвое ремень с хлестким звуком опустился на попку ребенка.

– Папочка, папочка! – закричал мальчик и, дрыгая ногами, покатился по полу. – Папочка, помоги!

– Поможет он тебе, как же! – мать дала ему еще пару раз ремнем, потом опустилась на пол и заплакала. Они так и сидели рядом на полу, плача, пока Мишка не заснул. Тогда Надежда переложила его на кровать, раздела, и как раз в эту минуту в дверь опять позвонили.

Подняв за подбородок заплаканное лицо молодой женщины, главный инженер заглянул в ее распухшие от слез глаза.

– А ну-ка, расскажи мне, в чем дело.

– Да… Мишка… – она стала сбивчиво объяснять, в чем дело.

Он слушал вежливо, но без особого интереса, по окончании рассказа пожал плечами, погладил ее по голове, вытащил из портфеля бутылку вина, шпроты и поставил на стол.

– С детьми всегда много проблем, не огорчайся. Давай сейчас ненадолго забудем обо всем, расслабься.

Внезапно Александр притянул к себе Надежду, поцеловал в губы, и внутри у нее все замерло, затрепетало от его прикосновения.

«Не может быть! Неужели правда, что так бывает?»

Встретив изумленный взгляд широко раскрытых глаз, он тихо и нежно засмеялся, а потом увлек ее к кровати.

– Саша, Сашенька, мой ненаглядный, мой единственный! – счастье перехлестнуло через край, помутило рассудок, заставило на миг забыть обо всех невзгодах.

Через два часа Александр посмотрел на часы и, коснувшись губами ее щеки, начал одеваться.

– Ты уходишь? – она встрепенулась и села.

– Пора. Меня ждут, надо идти.

– Кто, жена? – в голосе Надежды прозвучали вызывающие нотки.

Он улыбнулся ей и, наклонившись, вновь поцеловал.

– Не нужно, Наденька, давай оставим все, как есть. Нам ведь хорошо друг с другом, и пусть пока все так и остается. В будущем, возможно, все будет иначе. Да?

– Да, – с горечью ответила она, – тебе, конечно, хорошо!

– Да, кстати, – лицо его стало серьезным, – относительно твоего мальчика – думаю, ему требуется специальное обучение – интернат с хорошими специалистами. Не обижайся, но, если тянуть долго, он может сильно отстать в развитии, тут крайне важен фактор времени. У меня есть знакомые, хочешь, я поговорю?

– Я… не знаю, как я его отдам? Он ведь без меня не сможет…

– Там опытные профессионалы, все они очень внимательны. Поговорить мне? Попробовать ведь можно.

– Ну… хорошо.

Через месяц Надежда отдала Мишку в интернат для умственно отсталых детей. Сначала ей было немного не по себе, потом она свыклась с мыслью, что сын ее не такой, как остальные. Тем более, что в интернате ей пришлось видеть у других детей гораздо более тяжелые случаи умственной отсталости.

Они встречались два-три раза в неделю. В доме Надежды этажом выше жил дядя Александра – ветеран войны, вдовец, и никому не казалось странным, что человек навещает одинокого родственника. С самого начала Надежда сообщила любовнику, что забеременеть после неудачных родов не сможет, и близость их, не осложненная никакими опасениями, порою доводила обоих до изнеможения. Из-за этого, возможно, отношения их с годами не охладели, а стали еще более страстными.

Через пять лет из мест заключения неожиданно вернулся попавший под амнистию Яхов. Он узнал новый адрес Надежды и явился, когда у нее был Александр. Она его, конечно, не впустила:

– Уходи, тут тебе делать нечего!

– Где Мишка? Я хочу его повидать!

– Нечего тебе его видеть, уходи, или я позову милицию.

– А я ничего не делаю, чтобы милицию – сына пришел повидать. У тебя что, кто-то еще тут есть? – он повел носом, словно принюхиваясь.

– Не твое дело! – закричала она. – Уходи, тебе тут делать нечего! Миши здесь нет, он в интернате. Уходи!

– Наверное, все тот же – твой главный, – буркнул он, разглядывая бывшую жену из-под набрякших век, – сына в интернат сплавила, а сама тут…

Надежда сильно толкнула его в грудь, он покачнулся, и ей удалось захлопнуть дверь. Александр вышел из спальни.

– Нет, это не дело, если он так вот будет постоянно у тебя появляться, – недовольно проговорил он. – Надо что-то делать.

– Что же тут поделаешь, Сашенька? Давай подождем, что будет.

К Надежде Яхов больше не приходил, но зато разыскал интернат и стал являться к Мишке. Ей позвонил директор интерната.

– Вы знаете, Надежда Семеновна, что ваш бывший муж приходит к Мише? Строго говоря, мы не имеем права допускать их встреч без вашего разрешения, но мальчик так одинок – вы ведь все время заняты на работе. Как, вы – не возражаете?

– Не знаю, мой… Яхов там не пробует что-нибудь выкинуть?

– Что вы, он ведет себя очень прилично: починил нам холодильник, исправил проводку, помог оформить выставку с рисунками детей. Вы знаете, что Миша отлично рисует? У него просто талант!

Надежда не верила в талант Мишки – считала, что ей просто хотят сделать приятное, – но против встреч его с отцом возражать не стала. Впрочем, они скоро прекратились – рядом с общежитием, где поселился Яхов, устроившийся на работу под Ленинградом, ограбили винный магазин, и его, как бывшего уголовника, немедленно арестовали. Сначала он утверждал, что был в это время в другом месте, но после нескольких допросов сознался и подписал показания. Должен был быть суд, но до него Яхов не дожил – умер от кровоизлияния в мозг, как сообщил Надежде ведущий дело следователь.

Когда Мишке исполнилось двенадцать лет, пришло время забирать его из интерната и устраивать в другую школу. К тому времени он уже мог кое-как читать, писать и считать до десяти, а внешне выглядел совершенно нормальным мальчиком и очень хорошо рисовал. Надежда откровенно сказала любовнику:

– Знаешь, Саша, я бы не хотела, чтобы он сейчас жил здесь – боюсь, что ты будешь чувствовать себя неловко.

К ее удивлению Александр начал горячо возражать:

– Что ты, Надя, мальчик должен жить с матерью. Сейчас он уже более или менее самостоятелен, и ты можешь устроить его в спецшколу или в ПТУ. А я… – он немного замялся, – я, наверное, скоро должен буду переехать в Москву – меня назначают генеральным директором одного крупного предприятия.

– В Москву?! – ахнула Надежда. – А как же… как же я… мы… ты ведь говорил, что когда-нибудь… может быть…

– Все хорошо, малыш, все нормально, – говорил он, целуя ее, – я буду ездить к тебе не реже, чем сейчас – от Москвы до Ленинграда ночь пути или час лету. А что до остального, – он опять замялся, – понимаешь… так получилось, что моя жена ждет ребенка. Я понимаю, я виноват перед тобой, но… не могу же я ее бросить. Тем более, когда у меня такие перспективы, и малейшая тень на моей репутации… Понимаешь, партбюро может просто не дать мне рекомендацию на эту должность.

Слова его звенели в ее ушах, смысл уже почти не доходил до сознания. Скрипнула зубами, сказала, пытаясь сохранить остатки достоинства:

– Что ж, я все поняла. Только не нужно больше мне лгать, я не верю, что ты будешь ко мне приезжать из Москвы.

Надежда ошиблась – отношения их продолжались еще шесть лет. Она знала, что жена его родила девочку, и он очень привязан к ребенку, поэтому больше никогда не поднимала разговоров о совместной жизни. Осенью шестьдесят седьмого он отправил семью в Болгарию, а сам провел с Надеждой целый месяц в Пицунде. Они сняли комнату на берегу моря как муж и жена – никто не стал проверять их документы и просить брачное свидетельство. Конец сентября и октябрь выдались удивительно теплыми, они купались и загорали до последнего дня отпуска. Держась за руки, уходили туда, где никто не нарушал их уединения – основная масса дачников разъехалась к концу августа, и найти такое место было нетрудно.

– Скажи мне, Саша, – спросила Надежда, когда они в последний раз, касаясь плечами, лежали рядом на хранящем тепло песке, – мы столько лет с тобой вместе, я знаю, что это для тебя не просто так, но кого же ты любишь по-настоящему – меня или свою жену?

– Сложный вопрос, – серьезно ответил он, немного подумав, – предположим, что я люблю вас обеих и без вас обеих не могу жить, разве так невозможно? – на его худом лице играла усмешка, голос звучал иронически, и Надежда разозлилась.

– Нет, любовь бывает одна, двоих любить нельзя – или ты любишь меня, или ты любишь ее!

– Теория старых дев. А как же в гареме у султана – он любит нескольких своих жен, и все они прекрасно уживаются друг с другом. Тебе не кажется, что во мне что-то есть от султана?

– Вижу, ты не можешь нормально говорить, все время дурачишься! – она хотела вскочить на ноги, но Александр ее обнял и с силой притянул к себе.

Еще долго Надежда хранила тепло юга и волшебного месяца их любви. В отчаянии просыпалась по ночам от охватывавшей тело безнадежной тоски: все, конец, больше не приедет.

После ПТУ Мишку направили работать на завод в ремонтный цех, но в комитете комсомола быстро приметили, что паренек прекрасно рисует, и привлекли к оформительской работе. Он с увлечением рисовал плакаты, делал стенды, постоянно задерживаясь на работе по вечерам. В день, когда ему исполнилось восемнадцать, он привел в дом девушку, и это потрясло Надежду до глубины души – в первый раз она заметила, что сын повзрослел, стал разговорчив и привлекателен внешне. Со своей подружкой он познакомился, когда комсомольцы допоздна оформляли стенд к пятидесятой годовщине Октября, – днем она работала в сборочном цеху, а вечером подрабатывала в клубе уборщицей. Девица, курносая лимитчица из Псковской области, едва поздоровавшись с Надеждой, радостно сказала:

– Мы тут Мишке рождение справить решили, сейчас девахи наши из цеха подойдут, где тут кухня?

– Пошли, покажу, – Мишка потянулся ее обнять, но она увернулась и шлепнула его по руке.

Надежда, не сказав ни слова, ушла к себе в комнату. В прихожей то и дело звонили, подруги девицы на кухне что-то резали и жарили, оттуда доносился веселый смех, тянулся запах жареного лука. Пришли ребята с завода, принесли проигрыватель, и из большой комнаты понеслись звуки танго. Подружка Миши без стука заглянула в комнату к Надежде.

– Скатерть на стол у вас где?

Надежда вытащила из комода скатерть, почти швырнула ей в лицо и со стуком захлопнула дверь, едва не прищемив курносый нос. На следующий день она резко сказала сыну:

– Чтобы больше я эту нахалку у себя в доме не видела.

Он удивленно уставился на мать и глупо похлопал глазами.

– А я здесь что, не живу? Раз мне восемнадцать, я уже тоже хозяин.

– Это она тебе так объяснила? Так ты ей тоже объясни, что квартиру получала я, и я ее здесь никогда не пропишу.

– Я хочу на ней жениться.

– Ты, надеюсь, понимаешь, что ей нужен не ты, а твоя квартира?

– Почему это не я? Она говорит, что меня любит.

– Я вижу, что ты действительно дурак! Да она вчера привела свою компанию, они плясали, жрали и над тобой, идиотом, смеялись.

Мишка вспыхнул:

– Я не идиот, а ты сама знаешь, кто? Ты… – он сказал нехорошее слово. – Папу извела, сама встречаешься с женатым!

Мать размахнулась и изо всех сил ударила его по лицу. Он схватился за щеку, побагровел, поморгал беспомощно, потом повернулся, выбежал из комнаты и в ту ночь дома не ночевал. На следующий день они явились вдвоем с девицей и долго о чем-то шушукались в его комнате. Надежда нервничала, прислушивалась – а ну как привел, чтобы оставить ее здесь жить. Нет, взяли его вещи и ушли. На другой день, встретив сына на заводе, она попыталась с ним поговорить, образумить. В ответ на все ее слова он молчал – смотрел, как на пустое место. Посердившись немного, Надежда махнула рукой, да ей и стало не до того – за несколько дней до Нового года позвонил Александр, сказал, что на днях будет в Ленинграде.

Он приехал тридцатого декабря, привез алые гвоздики, бутылку шампанского. Она смеялась от счастья, пряча лицо в букет:

– Саша, это ты? Нет, это и вправду ты?

– Не поверишь, но это действительно я. Знаешь, – голос его внезапно дрогнул, – тогда, в Пицунде, я, кажется, сказал тебе чистую правду – я действительно не могу без тебя, слышишь? Ты моя!

В эту ночь их объятия были особенно страстными, а утром он улетел в Москву – встречать Новый год с женой. Через два месяца Надежда обратила внимание на некоторые изменения, в своем организме. Врач отмел последние сомнения, а седьмого марта, когда Александр приехал поздравить ее с женским днем, она сообщила ему новость. Лицо его сразу стало испуганным и каким-то отчужденным.

– Ты же говорила… тебе сказали, что ты не сможешь иметь детей.

– Сказали, да. Мы ведь с тобой столько лет, и ничего, но врач говорит, что всегда была вероятность, хотя и небольшая. Вот и….

– Не знаю, не знаю, я думаю, тебе сейчас лучше что-то предпринять – мое положение в настоящий момент таково, что я не смогу позаботиться о тебе и ребенке. Понимаешь, у меня много недоброжелателей, и если кто-то пронюхает, то…

– Глупости, Саша, мы с тобой столько лет встречались, и никогда никто ничего…

– Ты не понимаешь, – раздраженно перебил он, – встречаться это одно, а ребенок – совсем другое. У меня из-за этого могут быть крупные неприятности по партийной линии, а моя жена… Понимаешь, она очень умная женщина и спокойно смотрит на нашу с тобой… гм…. связь, но ребенок… Нет, ты должна что-то сделать!

– Ты хочешь сказать, что твоя жена все знает? Что она все это время…

– Естественно, неужели ты думаешь, что можно было столько лет скрывать? Она никогда не укоряла меня, никогда не устраивала сцен, потому что знала, что ты не можешь забеременеть.

У Надежды даже горло перехватило от обиды – вот, значит, как! Ее терпели только потому, что считали не способной родить ребенка!

– Я оставлю ребенка, – холодно сказала она. – Конечно, как только я раньше не поняла! Ты ведь у нас так осторожен! Только потому со мной, наверное, столько лет тянул и встречался, что думал – безопасно. А сейчас мечтаешь поскорее развязаться и не оскорбить жену. Как же – такое осложнение! Уходи! Я рожу, но от меня никто о тебе не узнает, можешь спать спокойно. Уходи!

Говорила, но была уверена – не уйдет, не сумеет уйти! Саша – ее жизнь, ее страсть, ее безумие. Он сам говорил, что не может без нее, и это была правда – она почувствовала бы, если б лгал! Они ведь уже оба не юнцы зеленые, разве можно так легко перечеркнуть годы любви и нежности? Пусть он привязан к своей семье и дочери, но ведь этот ребенок – тоже его кровь. Он будет его любить, и… все еще может случиться. Аборт же перечеркнет все напрочь – сколько потом они еще пробудут любовниками? Он будет приезжать все реже и реже, потом ей исполнится сорок, потом…. А что потом? Нет, этот ребенок – единственный шанс сохранить их отношения.

– Ты делаешь ошибку, – Александр легко поднялся и внимательно посмотрел на нее чужим холодным взглядом, – уверяю тебя, ты делаешь большую ошибку! Может быть, все-таки, подумаешь?

– Я решила, а ты делай, как знаешь. Аборт делать не буду.

Он кивнул, не произнеся ни слова, повернулся и вышел. Она ждала – месяц, два, три. Только через полгода до сознания вдруг ясно дошло: не придет.

Когда Надежду из женской консультации послали пройти обследование у врачей районной поликлиники, она решила посоветоваться со словоохотливой старушкой-невропатологом:

– В детстве у моего сына признавали задержку развития, он даже учился в специальной школе, но сейчас вроде бы стал не хуже других, работает. Возьмут его в армию? Вот у меня его справки от детского врача, вы не посмотрите?

Доктор просмотрела медицинское заключение и пожала плечами:

– Вы его, смотрю, в последний раз показывали детскому психиатру четыре года назад, у подросткового специалиста на учет вообще не поставили. Что же вы так, мамочка?

– Да его, собственно, ничего особо не беспокоило – учился в ПТУ, никто из учителей не жаловался.

– Не в этом дело, а в том, что у нас каждое ведомство занимается своим делом. Ваш мальчик с его заболеванием мобилизации не подлежит, но кто знает о его болезни? Подростковый психиатр подает в сведениях «здоров», я тоже напишу «здоров», и комиссия в военкомате признает его годным к службе. Теперь вам, мамочка, срочно придется подсуетиться, соберите все старые справки.

– Но почему ему нельзя служить? Он выровнялся, работает, совершенно нормальный парень, играет в футбол. Мне кажется, армия пошла бы ему на пользу – армия воспитывает, – в голосе Надежды прозвучало раздражение, и старенькая невропатолог неожиданно насупилась:

– Я объясняю вам еще раз: в результате перенесенной в детстве алкогольной интоксикации у вашего сына необратимо поврежден мозг. Внешне он выровнялся, но окончательно здоровым не будет никогда, с этим нужно смириться, – скользнув взглядом по уже округлившемуся животу сидящей перед ней женщины, она слегка прищурилась: – Или отправить его в армию входит в ваши планы? Сын мешает вашей личной жизни?

Надежда вспыхнула и поднялась.

– Извините, что я отнимаю у вас время. Думаю, со своими личными проблемами разберусь без вашей помощи.

Она не стала собирать справки, убедив себя в том, что невропатолог – вредная и выжившая из ума старуха. Весной медкомиссия в военкомате признала Мишку годным к строевой службе, в июне он уехал. Матери не написал – прислал письмо своей девушке-лимитчице, и она, позвонив Надежде, со скрытым торжеством в голосе пропела:

– Здравствуйте, Надежда Семеновна, мне от Мишки письмо, и вам просит сказать, чтобы вы, значит, не волновались.

– Спасибо, – сухо ответила Надежда, – я и не волнуюсь – если у Миши что-то будет не в порядке, то мне сообщат в первую очередь, потому что я его мать, так что ты можешь не утруждать себя и мне не звонить.

Девчонка обиделась и больше не звонила, а Надежда о сыне и вправду не тревожилась – чего волноваться, служба есть служба, а армия мужчине ничего кроме пользы не приносит. В декрет она ушла в июле, в самую жару. Гулять и за покупками старалась выходить ближе к вечеру, когда повеет прохладой. Брела до Суворовского проспекта, потом возвращалась назад – далеко ходить не хотелось. Со звериной силой к горлу подступала тоска по Александру, хотелось бежать от воспоминаний, но бежать было некуда. Терзалась так целый месяц, а потом вдруг, как избавление, пришло решение – уехать к матери в Сибирь….

Сквозь наполовину замазанное белой краской стекло ей был виден кусочек голубого неба. В ушах еще стоял истошный крик матери: «Что же ты наделала, дочка, доченька! Зачем ты сюда приехала! Что же делать?! Что делать, Константин Михайлович? Вы же хирург, надо кесарево делать, она же кровью изойдет!» Растерянный голос старичка-хирурга что-то бубнил в ответ. Надежда различала лишь отрывки фраз, которые доносились к ней сквозь раздирающую тело невыносимую боль: «…поперечное предлежание… не удается никак повернуть… Надо везти в Иркутск, Варвара Степановна, вы – терапевт, а я уже двадцать лет операций не делал, у меня руки дрожат, сами посмотрите».

Потом еще кто-то третий наклонялся над ней, что-то делал с ее телом. От прикосновения умелых и ласковых рук боль вдруг ушла, а когда раздался крик новорожденного младенца, силы оставили Надежду.

– Девочка.

Кто это сказал? Больше она ничего не слышала – погрузилась в глубокий сон.

– Проснулась? – мать в белом халате наклонилась над ней. – Родная моя, любимая девочка, как же ты меня вчера напугала!

– Как ребенок? Девочка? – язык у Надежды едва ворочался, а перед глазами все качалось и плавало.

– Девочка, три сто, и такая хорошенькая!

Варвара Степановна взяла руку дочери и дотронулась ею до лежавшего рядом теплого свертка. Надежда хотела приподняться, но мать замахала руками.

– Лежи, не двигайся! У тебя было такое кровотечение, что мы, честно говоря… Почему в твоей медицинской карте не написано, что у тебя поперечное предлежание плода?

– Не знаю, дома все, вроде, было нормально. Врач была не против, чтобы я поехала к тебе – я сказала, что ты главный врач больницы.

– Господи, да в нашей больнице мы только простуду лечим и гипс кладем лесорубам, если они в тайге поранятся. С тяжелыми случаями сразу в Иркутск отправляем – если полостную операцию нужно делать, болезнь какая серьезная или роды тяжелые. Русских женщин тут мало, а якутки обычно к знахаркам-повитухам обращаются.

В дверь тихо постучали. Варвара Степановна вышла и вернулась к дочери вместе с высокой темноволосой женщиной.

– Познакомься, это Дара, – сказала она Надежде с легким смущением в голосе, – пришла посмотреть, как ты себя чувствуешь.

– Дара? – переспросила Надежда. – Здравствуйте.

– Здравствуй, – серьезно отвечала та, окинув ее долгим взглядом. – Что ж, я вижу, что все хорошо.

– Дара – умудка, она у нас повитуха, – пояснила мать, – ее якутки часто зовут помочь при родах. Вчера, когда вы с Арсением приехали, она как раз в село приходила. Когда тебе плохо стало, Арсений сразу же за ней побежал, она тебя, фактически, с того света вытащила, а я …я уже перестала под конец вообще все соображать. Правда, Дара?

– Каждый делает, что в силах, – голос женщины звучал тихо и торжественно.

– Я пойду, ты посиди тут, Дара, – заторопилась вдруг Варвара Степановна и вышла, притворив за собой дверь.

Дара присела рядом с Надеждой, взяла ее за руку и ласково погладила – как-то особенно – кончиками пальцев.

– Теперь, я вижу, с тобой будет все в порядке, нужно только набраться сил, – тихо сказала она.

От ее прикосновений Надежда вдруг почувствовала себя крепче, в голове все прояснилось, и она с неожиданной тревогой посмотрела на лежавший рядом крохотный сверток.

– А с ней? С ней все в порядке?

В глазах Дары мелькнуло что-то похожее на улыбку, но лицо оставалось серьезным.

– Пока с ней все хорошо.

– Пока? Почему «пока»? А что будет потом?

– Потом? – умудка пристально и серьезно посмотрела на ребенка, затем вновь перевела взгляд на Надежду, – потом ей предстоит не очень легкая и не очень счастливая жизнь – это все, что я знаю и могу сейчас сказать тебе.

– Почему?

– Судьба, – коротко ответила Дара.

Надежда с удивлением разглядывала умудку. Теперь она ясно видела ее лицо, не походившее чертами на широколицые и узкоглазые лица якутов. Разрез черных глаз и прямой нос были, скорее европейскими, но выдающиеся круглые скулы в сочетании с сильно впалыми щеками и суженным подбородком, почему-то навевали мысль о египетских сфинксах. Неожиданно Надежде стало досадно, что она, женщина с высшим техническим образованием, столь серьезно воспринимает слова этой дикарки. Конечно, совершенно очевидно, что умудка прекрасно разбирается в акушерском деле, но с таким умным видом сидеть и говорить о судьбе…

– Вряд ли кто-то сможет предсказать судьбу моей дочки, – по губам ее скользнула насмешливая улыбка, – да я и не об этом спрашиваю, меня больше интересует, как она сейчас.

– Сейчас с ней все хорошо, – повторила Дара с тем же серьезным выражением, – но ты не совсем права: судьбу вполне можно предвидеть. Если отбросить в сторону не зависящие от людской воли катаклизмы, то судьба каждого определяется в момент его зачатия.

Надежда понимала, что ей не следует вступать в спор с этой необразованной женщиной и выказывать свое превосходство. Хотя бы из вежливости – не всем иметь высшее образование, а Дара, в конце концов, спасла и ее, и ребенка. Но что-то в словах умудки задевало, вызывало сильное раздражение.

– Ерунда какая! – тон ее был язвителен. – А если человек шел, свалился в яму и остался калекой на всю жизнь – это тоже определено от рождения? Я образованный человек и совершенно не верю в подобные бредни!

Ничуть не обидевшись, Дара спокойно кивнула:

– Если человек свалился в яму, значит, он от природы очень рассеян, и это его качество не изменить никаким воспитанием.

– Следовательно, можно детей не воспитывать? Пусть будут такими, какими родились?

– Почему же, детей нужно учить, но учить – не значит менять природу. Как только воспитание вступает в противоречие с природой, оно терпит поражение. Пойми меня, я не могу сказать точно, что твоей девочке предстоит завтра, через пять или тридцать лет – я только вижу общую линию ее жизни. Как ты назовешь ее?

Голос умудки был столь мягок и нежен, что Надежде уже не хотелось с ней спорить, ощутив сильную слабость, она откинулась на подушку.

– Ольгой.

– Что ж, пусть простятся тебе все грехи, Ольга, – Дара коснулась рукой крохотного свертка, и девочка неожиданно распахнула огромные синие глазенки.

– Да какие же у нее грехи? – с улыбкой спросила вошедшая Варвара Степановна. – У такой-то малышки!

Умудка поднялась и пошла к выходу, но у самой двери оглянулась, ответила серьезно и печально:

– Над каждым из людей тяготеют грехи – грехи прошлого. Из-за этого люди грешат вновь и вновь – и дети их, и дети детей их, – она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Проводив ее взглядом, Варвара Степановна покачала головой.

– Подумать только, говорит, прямо библейским языком! Там, помню, тоже написано что-то такое: грехи падают на детей до седьмого колена. Да, что-то такое, – она затрясла седой головой, безуспешно стараясь вспомнить цитату.

В глазах Надежды мелькнуло насмешливое удивление:

– Что ты говоришь, мама, ты что, стала верить в бога? Зачем ты читаешь библию?

– Да нет, – мать смутилась и поправила одеяло на постели дочери, – ну… только иногда, вечерами. Тут, знаешь, мало книг, и читать особо нечего, а библия… она даже больше философская книга, чем религиозная, ее за всю жизнь читай – не перечитаешь, – она опасливо взглянула на Надежду, но та уже крепко спала, улыбаясь чему-то во сне.

Маленькая Оленька заворочала головкой и тоненько пискнула. Варвара Степановна поспешно взяла ее на руки, чтобы перепеленать.

– Какой же ты будешь, когда вырастешь? – тихо говорила она, перекладывая внучку и целуя крохотные ножки. – Красивой, наверное, умной, да? И никто, спасибо Хрущеву, никогда не отнимет у тебя дочку, как у меня. Сколько мне тогда было – двадцать восемь? Тебе двадцать восемь будет, – она мысленно подсчитала, – в девяносто шестом году. Люди уже на Луну будут летать. Будешь космонавткой, а? – Варвара Степановна виновато покосилась на спящую дочь и совсем тихо добавила: – Пусть Бог сохранит тебя и твоих детей, радость моя.