Читать книгу Турбулентность. Серия «Время тлеть и время цвести» - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Лоренс Тэкеле неподвижно сидел у открытого окна большой московской квартиры, бывшей коммуналки, – как раз там, где когда-то стояла кровать бабы Доси. Он вслушивался в шум оживленных столичных улиц и следил глазами за непрерывным потоком спешащих куда-то людей. Смутными и хронологически не связанными между собой обрывками в его памяти вставали воспоминания почти сорокалетней давности.

В то время и сам юный Лоренс, студент Университета дружбы народов, был частью подобной толпы – спешил на лекции и семинары, зубрил медицинские термины, от которых ныла голова, толкался по утрам в жуткой транспортной давке и мерз на остановках, ежась под белыми хлопьями снега. Ночами же его, озябшего от непривычного для уроженца Малави холода, согревали горячие объятия Веры Трухиной. И происходило это, как ему помнилось, в соседней комнате, где теперь возбужденно спорили его родственники.

До него отчетливо доносилось каждое слово, и он внезапно подумал, что баба Дося также хорошо могла слышать, как они с Верой занимались сексом. И еще баба Дося наверняка слышала, как однажды он, Лоренс, в отсутствие Веры и ее матери привел сюда веселую белобрысую девчонку с пухлым задом. Та три часа весело кувыркалась с ним на диване и, не стесняясь, громко повизгивала от удовольствия. При этом воспоминании крупнейший меценат африканского континента господин Лоренс Тэкеле с гордостью улыбнулся – тогда, много лет назад, горячие русские девчонки млели от его прикосновений. Когда же белобрысая толстушка ушла, и он вышел на кухню попить воды, баба Дося с хитринкой в глазах угостила его огурчиками собственного засола. И какие же это были огурчики – в самых знаменитых ресторанах Парижа, Лиссабона и Нью-Йорка Лоренс никогда не едал ничего подобного! Он был просвещенным человеком, но порою в мозгу нет-нет, а мелькала мысль: наверняка русская старуха была колдуньей – потому и знала неведомый остальному миру секрет засолки огурцов.

Тэкеле закрыл глаза, и внезапно во рту у него возник неповторимый вкус, а комнату наполнил сводящий с ума запах солений и маринада. Ощущение было столь потрясающе острым, что он вдруг подумал:

«Интересно, разболтала потом баба Дося Вере о блондинке или нет? Скорей всего, разболтала, но Вера не стала устраивать скандала – она в то время уже была беременна, наверное, надеялась, что Лоренс женится на ней и останется в СССР»

Хотя с какой стати ей было на это надеяться – уже достаточно пожилой белой женщине? Ему, Лоренсу, совсем еще молодому человеку, нужны были горячие девчонки, Вера и сама это понимала. Она не стала упрекать его и тогда, когда он решил ехать на родину. А ведь можно было забрать с собой и ее, и маленького Тедди – почему это пришло ему в голову только теперь? Наверное, из-за присущих европейцам нелепых взглядов на брак, которых он, Лоренс Тэкеле, сам придерживался в далекой юности. Увез бы Веру с Тедди, а в Малави потом взял бы себе еще двух-трех молодых жен. Вера была прекрасной женщиной, она не стала бы из-за этого поднимать шум, как сучка Дениза. Проклятая Дениза, почему она встретилась на его пути?

При мысли о своей первой жене Лоренс Тэкеле, как всегда, ощутил бешеную ненависть. Тварь – она сумела настроить против него даже его любимого младшего сына Родерика! Полгода назад Тэкеле просил юношу приехать к нему в Лиссабон – он считал, что Родерику следует продолжить образование, чтобы потом вместе с отцом и старшим братом Теодором возглавить семейный бизнес. Однако Родерик отказался ехать и, чувствовалось, что он сильно напуган. Наверняка Дениза, которая имела большое влияние на юношу и его мать, внушила им, что Лоренс хочет расправиться с младшим сыном так же, как расправился со старшими.

Чтобы смягчить отказ, Родерик послал отцу почтительное письмо, объяснив, что в настоящее время не сможет приехать из-за болезни матери. К письму была приложена фотография Родерика с двумя младшими сестрами на фоне их малавийского коттеджа. Одна из девчушек лукавым взглядом и хорошенькой оживленной мордашкой чем-то напоминала Лизу, но Тэкеле даже не помнивший имен своих дочерей, был так разгневан отказом сына, что разорвал письмо и швырнул фотографию в мусорную корзину. Именно тогда он решил лишить Родерика наследства и составил новое завещание, в котором все свое имущество оставлял Теодору и любимой внучке Лизе.

Своего внука Геннадия, старшего брата Лизы, старик не выносил – мальчишка был ленив, туповат и ко всему прочему, полагая, что дед совершенно позабыл русский язык, называл Лоренса в его же присутствии «черной задницей». Тэкеле ни разу не подал виду, что понял, но внес в завещание условие: из той доли наследства, что Теодор получит от отца, он не сможет оставить старшему сыну ни единого цента. Конечно, Тэдди был еще довольно молод, но и ему предстояло когда-нибудь отойти в мир иной, поэтому Лоренс Тэкеле полагал, что по естественным законам природы все его имущество когда-нибудь станет принадлежать Лизе. Неожиданная трагедия перечеркнула все планы старого мецената, и теперь ему нужно было решить, что делать с долей наследства погибшей внучки.

Продолжая смотреть в окно, Лоренс начал перебирать возможные варианты, и лицо его в этот момент своей неподвижностью напоминало высеченное из черного мрамора изваяние. Задумавшись, он не услышал, как тихо отворилась дверь. На пороге стоял Теодор Трухин-Тэкеле и смотрел на отца тревожным взглядом.

– Папа, прости, что я тебя беспокою, но ты сидишь здесь один уже больше двух часов, – осторожно сказал он по-английски, – не хочешь пройти к нашему столу и побыть немного с нами? Или, может, мне посидеть с тобой?

Лоренс слегка повернул голову в сторону сына, но выражение лица его не изменилось.

– Садись, если хочешь, – сухо бросил он.

– Возможно, мы сделали что-то не так, – с горечью заметил Теодор, присаживаясь за небольшой круглый столик, уставленный закусками, – это было желание Полины – накрыть столы во всех комнатах и отворить входную дверь, чтобы любой, знакомый или незнакомый, мог зайти в квартиру и помянуть нашу девочку. Я теперь жалею, что согласился – получилось, что родственники сидят в одной комнате, одноклассники Лизы где-то тусуются, а ты тут вообще один. Горе должно соединять, а вместо этого… – голос его неожиданно задрожал. – Я знаю, как ты любил свою внучку.

Глядя на сидевшего перед ним красивого смуглого мужчину, Лоренс Тэкеле неожиданно подумал, что из всех его сыновей Теодор – если, конечно, не считать светлой кожи – больше всего на него похож. Больше даже, чем чернокожий Родерик, поверивший этой шлюхе Денизе и отвергший отцовскую любовь. И какое вообще значение имеет цвет кожи, когда с каждым днем все лучше и лучше понимаешь, как коротка жизнь? Он угрюмо кивнул:

– Я любил твою дочь, да. Никто и ни в чем не мог с ней сравниться. Я гордился ее талантами и ее красотой. Но каждому отмерян свой путь от рождения до смерти, и Лизе не суждено было долго нас радовать. Теперь нам остается только чтить ее память, и если б она покоилась в земле, я поставил бы ей прекрасный памятник. Но вы с женой решили иначе – что ж, ваше право.

Теодор в смущении посмотрел на отца.

– Ты прежде не говорил нам, что ты против кремации, папа, поэтому я не стал спорить с Полиной. Да и понять ее можно – машина загорелась, и Лиза… ее тело сильно пострадало. Хотя жених Лизы тоже настаивал на погребении – плакал, умолял нас. Но он молод, время залечит его раны, а Полина – мать, она желает всегда иметь рядом с собой урну с прахом дочери. Кроме того, Полина… Видишь ли, я не хотел тебе пока говорить, но наши с ней планы на будущее не совпадают – она, скорей всего уедет жить в Штаты, и…

Лоренс нахмурился, и в глазах его мелькнула досада.

– Ее планы мне известны, – резко перебил он сына, – этот американец Корнер, с которым она открыто живет, даже не постеснялся приехать сюда – на похороны вашей дочери.

– Папа, не надо! Он хороший человек и имеет серьезные намерения, а наш брак уже два года как фактически прекратил существование. В конце концов, именно я первый встретил другую женщину и решил связать с ней жизнь, а Полина повела себя в этой ситуации очень деликатно. Почему же теперь я должен ей мешать? Она еще молода и тоже имеет право на личную жизнь.

Старый Тэкеле пренебрежительно качнул головой и проворчал:

– Если бы ты жил со мной в Малави, то мог бы иметь кучу других жен.

– Папа, опомнись, пожалуйста, – мягко укорил его сын, – мы не в Малави, мы в Европе. Полина и я – цивилизованные люди и считаем, что теперь нет причин оттягивать развод.

– Теперь?

Неправильно истолковав возглас отца, Теодор испуганно заторопился:

– Нет-нет, это никак не связано с гибелью Лизы, что ты! Мы еще месяц назад начали всерьез обсуждать развод. Полина не возражает – она сама сказала, что мы были совсем детьми, когда поженились, и все осталось в прошлом. К тому же, после того скандала с ее племянником ей не очень приятно работать в нашем банке, хотя ее никто ни в чем не обвиняет. Корнер предложил ей работу у себя на фирме, и они, возможно, поженятся. Что же касается нас с Бертой, то… Видишь ли, Берта ждет ребенка, а поскольку нам хорошо друг с другом, и мы планируем будущую семейную жизнь, то самое лучшее именно сейчас узаконить наш брак.

Складки на лбу Лоренса разгладились – о том, что происходило в личной жизни сына и невестки, старого бизнесмена давно информировали его осведомители в Германии, но сообщение о будущем внуке оказалось приятной новостью.

– Так у тебя будет ребенок, – с довольным видом сказал он, – мальчик или девочка? В наше время ведь это можно проверить.

– Еще слишком рано – маленький срок. Берта пока неважно себя чувствует – тошнота, рвота. Из-за этого она и не смогла приехать на похороны. Но я вас познакомлю, когда ты будешь в Германии – она очень милая девушка, работает журналисткой. Мы познакомились два года назад на одном брифинге.

– Гм, понятно. Но скажи, на каких условиях жена согласна дать тебе развод? Она выдвинула какие-то требования?

– Требования? – удивился Теодор. – Но что она может требовать? Все, чем ты доверил мне распоряжаться, принадлежит тебе, а не мне. Конечно, у каждого из нас за годы работы в Германии появились какие-то средства, но тут мы практически равны. Наша единственная общая собственность – эта квартира. Она достаточно дорого стоит, но до сих пор вопрос об этом не вставал, поскольку здесь жила Лиза. Геннадий, наверное, тоже имеет право на какую-то долю, но я еще ничего не узнавал.

– Квартира? – старый Лоренс специально повысил голос, чтобы сидевшие за стеной Полина и Геннадий могли слышать его слова. – Почти все комнаты в этой квартире, если ты помнишь, выкупил я и сделал дарственную на твое имя. Не знаю, что по вашим российским законам могут требовать от тебя жена и сын.

Приглушенные голоса за стеной смолкли, и Теодор, поняв, что слова отца были услышаны, смущенно покачал головой и поднялся.

– Папа, успокойся, давай сейчас не будем об этом. Ты не хочешь пройти со мной? Хватит тебе сидеть здесь в одиночестве.

– Я в порядке, иди один, – хмуро буркнул старик и отвернулся к окну.

Смущенно потоптавшись, Теодор вышел в коридор и тихо прикрыл за собой дверь. Он немного постоял, прислушиваясь к тому, что делалось в доме. В большой гостиной сидели соседи с верхних и нижних этажей – малознакомые и те, кого он помнил чуть ли не с рождения. Они что-то громко обсуждали, перебивая друг друга, и по их возбужденным голосам было понятно, что, по крайней мере половина выставленного на столы спиртного, уже выполнила свое предназначение.

В дальней комнате, где собрались одноклассники Лизы, дверь была открыта. Юные голоса спорили чуть ли не до крика, потом послышалось громкое рыдание, и Теодор поспешил в ту сторону.

Широкоплечий юноша лет семнадцати плакал навзрыд, закрыв руками лицо. Другой, обнимая его за плечи, твердил:

Все, Артем, все! Все!

Рыдавший отнял от лица руки и посмотрел на окружающих его друзей мутным взглядом.

– Она была, как цветок, – горестно сказал он, – разве это возможно? Почему так должно было случиться?

– Выпей, – парень, державший Артема за плечи, поднес к его рту стопку водки, – выпей и успокойся.

– Петька, ты с ума сошел, – с укором заметила одна из девушек, – он ведь уже не в себе, а ты ему еще наливаешь. Мальчики, не надо больше пить, пожалуйста. Гоша, Петя, давайте уже пойдем – Ярцеву плохо, его нужно отвести домой.

Артем Ярцев всхлипнул и утер рукавом глаза.

– Ты хорошая девчонка, Лена, все наши девчонки всегда были самые лучшие. А Лиза… Она была, как песня, как солнце. Почему не пришла Настя, почему? Ведь они всегда так дружили!

Уткнувшись лицом в стол, он вновь зарыдал.

– Перестань, Тема, – пыталась утихомирить его Лена, – родители Лизы в соседней комнате, они услышат. Нехорошо, им тоже тяжело.

– Действительно, почему не пришла Настя? – хмуро спросил Гоша и плеснул себе еще немного водки. – Ты ей звонила?

– Не звонила и не собираюсь, – Лена вдруг вспыхнула, – да если у нее совесть есть, она сюда и носа не покажет! Вы забыли, как она кричала Лизе в тот день, забыли? Проклинала, и по-всякому, и «чтоб ты сдохла», и чего только не наговорила! Лиза вышла из школы и через два часа погибла.

Внезапно наступило молчание, потом Соколов неуверенно произнес:

– Хватит, Ленка. Это ерунда, не надо об этом, они сто раз на день ссорились и мирились.

Лена плакала и, вытирая рукой слезы, говорила:

– Я видела, какое у нее было лицо, когда она смотрела на Лизу! Об этом, кстати, уже говорят и пишут – доказано, что есть люди, которые могут наводить порчу, а у Насти вообще дурной глаз. Помните, как она Лерку Легостаеву всегда не любила? Я уверена, что с Леркой из-за ее дурного глаза и случилось какое-то несчастье – она ведь так и не объявилась. И с Лизой то же самое, я точно знаю. Настя пожелала ей смерти, и Лиза погибла! – тут взгляд Лены упал на стоявшего в дверях Теодора, она испуганно ойкнула и извинилась: – Ой, извините, пожалуйста!

Тот устало кивнул, не сказав ни слова, повернулся и пошел в комнату Лизы, где, продолжая что-то обсуждать, за столом сидели Полина со своим другом, Геннадий, Дима и две старые родственницы Трухиных. Полина тихо спросила:

– Он так все и сидит там?

– Пусть побудет один, ему так лучше, – столь же тихо ответил ей муж, но Геннадий раздраженно заметил:

– Конечно, лучше! И о чем вы там говорили? Насколько мой слабый английский позволяет понять, эта черная задница что-то вопила насчет квартиры.

– Гена! – с укором воскликнула мать, а Теодор, покосившись на родственниц, сердито осадил сына:

– Об этих делах мы поговорим потом, сейчас не время.

– Конечно, не время! Как же – ведь эта черная задница страдает!

– Гена!

– Ладно, мама, ты же сама, когда нам сообщили, на весь дом кричала отцу: «Если б твой отец, этот старый негр, не подарил нашей дочери ту проклятую машину, она была бы жива!»

Неожиданно Полина разрыдалась.

– Лучше бы он вообще никогда здесь не появлялся! Лучше бы мы никогда не уезжали в эту Германию, не оставляли бы ее здесь! Вся моя жизнь из-за этого негра пошла наперекосяк! Тебе-то что, – она гневно взглянула на мужа, – ты уже утешился.

– Поля, не надо, нехорошо так, – Теодор вздохнул и отвернулся, родственницы начали хором говорить, перебивая друг друга, а Корнер, ни слова не понявший из разговора, сочувственно погладил плечо Полины.

– Папа, не заступайся за этого старого педераста, – рявкнул внезапно побагровевший от выпитой водки Геннадий, – он еще смеет тут что-то вякать насчет моей квартиры! После того, как по его милости погибла моя сестра!

Дима испуганно указал на стену, за которой сидел старый Лоренс:

– Здесь все слышно.

– Да мне плевать! К тому же эта черная задница ни бельмеса не смыслит по-русски.

– Простите.

Поднявшись из-за стола, Дима взглянул на висевший на стене портрет Лизы в траурной рамке – Полина распорядилась увеличить несколько фотографий дочери и повесить их во всех комнатах. Стремительно выскочив в коридор, юноша толкнул дверь в соседнюю комнату. Он хорошо помнил то, что не раз говорила ему Лиза: старик прекрасно понимает по-русски и хорошо слышит, но любит притворяться глухим и непонимающим. И еще он помнил нежность и теплоту, с какими его погибшая невеста всегда отзывалась о своем дедушке.

Когда Дима приблизился к Тэкеле, по непроницаемому и величественному лицу черного бизнесмена невозможно было определить, дошел ли до его сознания смысл сказанного в соседней комнате. Его полуопущенные веки приподнялись, и черные глаза какое-то время неподвижно смотрели на смущенного молодого человека.

– Садись, – почти приказал он по-английски и указал рукой на стоявший поодаль стул. – Ты жених моей покойной внучки? Мы так с тобой и не познакомились по-настоящему.

– Она не успела нас познакомить, – тихо ответил Дима по-португальски, осторожно присел на краешек стула, и вдруг решился – торопливо вытащив из кармана смятую газетную вырезку, протянул ее Тэкеле: – Прочтите это, и вы поймете.

Старик, нахмурившись, надел очки и начал читать. Неожиданно лицо его помрачнело, и рука судорожно сжала бумагу – в отличие от Антона Муромцева он понял все сразу.

– Мне следовало вспомнить этого хлыща, конечно же, – пробормотал он. – А ведь я ее даже предупреждал, помнится. Н-да, моя внучка была беспечна – совсем как я в молодости.

– Если она узнала, что инфицирована, то, возможно, решила не ждать и покончить со всем сразу, – сказал Дима. – Если бы вы на подарили ей этот автомобиль, она нашла бы другой способ. Я говорю это, чтобы вы не мучились и не считали себя виновным в… ее смерти.

– Самоубийство, – взгляд Тэкеле потяжелел. – Однако, ты не можешь быть в этом уверен.

Дима пожал плечами.

– Это было в ее характере. Я и сам хотел поступить также, когда узнал, но потом подумал о родителях и… Маме стало плохо, когда я сообщил им о гибели Лизы – из-за этого они с отцом даже не смогли приехать на похороны.

– Следовательно, ты тоже…

– Да, я тоже обречен.

Он сказал это удивительно спокойным голосом. Лоренс Тэкеле не спускал с него глаз, напрягая память, чтобы вспомнить, кого же так сильно напоминает ему этот русский мальчик – жених Лизы. Наконец, кивнув, он прервал молчание.

– Понятно, она тебя заразила, и тебе нужны деньги на лечение. Сколько ты хочешь, чтобы я заплатил за молчание?

– Что? – губы юноши дрогнули от неожиданности. – Какое молчание?

– Я не желаю, чтобы эта информация попала в лапы газетчикам – особенно в Лиссабоне, где все еще толкуют об этом Хуаресе. Мой бизнес может серьезно пострадать. Сколько ты хочешь?

Дима растерялся.

– Я… я просто хотел поставить вас в известность. Чтобы вы знали: никто ни в чем не виноват, это было ее собственное решение. Что касается меня, то никакие деньги мне уже не помогут – вы прекрасно знаете, что СПИД неизлечим, – он хотел было встать, но Тэкеле остановил его.

– Подожди, я еще не все сказал, – старик наконец-таки вспомнил, на кого так походил Дима, и лицо его внезапно оживилось, – выслушай, что я скажу. Если б ты женился на моей внучке, то был бы богат – я собирался завещать ей половину своего состояния, а со временем она унаследовала бы и капитал своего отца. Но судьба распорядилась иначе – ты ничего не сумел получить и к тому же заразился тяжелой болезнью. Однако ведь ты еще не болен – как я слышал, от времени заражения до начала болезни при правильном лечении может пройти много лет. Я готов дать тебе деньги на лечение и еще много-много денег, чтобы за оставшиеся тебе годы ты получил от жизни все самое лучшее – все что, может дать человеку богатство.

Молодой человек горестно усмехнулся и покачал головой.

– Меньше всего на свете хочется наслаждаться жизнью, когда знаешь, что обречен.

– Напрасно! Посмотри на меня – я уже немолод, и неизвестно, кто из нас раньше сойдет в могилу. Ты ведь еще полон сил, ты можешь насладиться властью, какую дают деньги, жить в роскоши и каждый день покупать себе новых женщин. Можешь жениться и иметь детей, если пожелаешь. Хочешь, я отдам тебе в жены свою младшую дочь? Я не помню ее имени, но видел фотографию – она очень похожа на Лизу, хотя у нее черная кожа. Но ведь ты любишь женщин с «шоколадом», Лиза тоже была не белая.

Диме стало не по себе от слов старика и взгляда его блестящих черных глаз – на какой-то миг он решил, что горечь утраты лишила старого джентльмена рассудка.

– Вашу дочь? Вы шутите? Вы забыли, что я инфицирован? – осторожно спросил он.

Тэкеле равнодушно махнул рукой.

– Это ничего не значит – говорят даже, что больные СПИДом получают удовольствие, заражая здоровых людей. Возможно ты меня переживешь, а если пожелаешь жениться на моей дочери, то я завещаю тебе те деньги, которые хотел оставить Лизе. Если же ты умрешь раньше, то деньги получат твои дети – я слышал, у больных родителей потомство бывает здоровым.

– Простите, – поднявшись, пролепетал Дима, – я подумаю над тем, что вы сказали, а сейчас… сейчас мне нужно отойти ненадолго, извините.

– Сядь! – вновь произнес старик так властно, что юноша в растерянности опустился обратно на стул. – Я понимаю: ты решил, что я выжил из ума и болтаю неизвестно что. Нет, я предлагаю сделку и считаю, что ты получил от меня блестящее предложение, разве не так? Подобного шанса тебе никто и никогда больше не предоставит.

– Сделку? Извините, наверное, я не очень хорошо понял, мой португальский недостаточно…

– Ты прекрасно говоришь и понимаешь по-португальски. Ты долго жил в Лиссабоне?

– Десять лет. Я даже учился одно время в португальской школе – мои родители хотели, чтобы я знал язык в совершенстве.

– Поэтому ты, думаю, поймешь все, что я скажу, – Лоренс вытащил из бумажника и протянул ему фотографию красивой чернокожей женщины средних лет. – Это моя первая жена Дениза.

Дима осторожно повертел в руках снимок и вернул Тэкеле.

– Интересная женщина, – неуверенно заметил он.

Лицо старого малавийца исказила кривая усмешка, во взгляде мелькнуло отвращение.

– Грязная шлюха, – речь его стала похожа на отрывистый собачий лай. – Никогда не могла обходиться без мужчины. Даже теперь – ей уже под шестьдесят, а она все еще покупает себе любовников. Обожает белых мужчин. Прежде меняла их, как перчатки, но лет пять назад купила себе мальчика в Париже и с тех пор постоянно держала его при себе. Он считался ее секретарем и трахал свою хозяйку в любое время, когда ей становилось невтерпеж – хоть днем, хоть ночью.

– Извините, – смущенно пролепетал оторопевший Дима, – это ваши семейные дела, и мне как-то неловко…

Не слушая его, Лоренс гневно стукнул кулаком по подоконнику.

– Она постоянно держала его под боком – не стеснялась ни сыновей, ни внуков. Он получал за свое усердие хорошие деньги, но все же скучал – понятно, что молодому парню тоскливо рядом со старухой. Поэтому однажды она решилась отпустить его в Европу – немного развлечься. Лиза рассказывала тебе, что мои сыновья с семьями погибли в авиакатастрофе? Француз Денизы летел в том же самолете. Все жалели несчастную Денизу, потерявшую детей и внуков, но в действительности она убивалась не столько из-за сыновей, сколько из-за своего жигало. Потом у нее, естественно, были другие любовники, но ни к кому она так не привязывалась, как к этому французу, – Тэкеле внезапно наклонился вперед и впился хищным взглядом в лицо сидящего напротив него молодого человека. – Ты очень на него похож – только внешне, естественно, потому что француз был необразован и груб. Дениза вертела им, как хотела – сделала наркоманом, чтобы полностью подчинить своей воле. Ты ей понравишься, – закончил он без всякого перехода.

От неожиданности Дима даже подпрыгнул на стуле.

– Я?!

– Она дьявольски осторожна – даже француза заставляла надевать два кондома. Ты приедешь в Малави по какому-нибудь делу – это я сумею устроить – и постараешься войти к ней в доверие. Будь спокоен, она тебя не пропустит. Заберись к ней в постель и сумей заразить ее СПИДом – это и есть мое условие. После этого можешь взять в жены мою дочь, и я официально сделаю вас и ваших детей моими наследниками.

Смысл сказанного Лоренсом Тэкеле не сразу дошел до сидевшего напротив него собеседника. Какое-то время юноша оторопело смотрел на малавийского бизнесмена, потом в замешательстве почесал затылок.

– Помилуйте, я правильно понял? – неуверенно спросил он. – Вы предлагаете мне в жены вашу дочь, хотя я инфицирован? Оставив все прочее, неужели вы думаете, что она согласится?

– Ты думаешь, ее кто-то будет спрашивать? – удивился старик.

– Да, но, кроме того, вы хотите, чтобы я предварительно заразил ее мать СПИДом.

– Ах, это, – Тэкеле небрежно махнул рукой, – нет, Дениза не мать девочки – это моя дочь от младшей жены, – неправильно истолковав странное выражение, появившееся на лице жениха своей покойной внучки, он добавил: – Если ты боишься, что я тебя обману, то мы завтра же вылетим в Лиссабон, чтобы вместе с моими юристами составить договор. Лоренс Тэкеле всегда был честен с партнерами и не нарушал соглашений – ни письменных, ни устных. В чем дело, что тебя не устраивает?

– Да нет, все нормально, – поднявшись, со вздохом ответил Дима, – но я думаю, что вам лучше побыть какое-то время в спокойной обстановке и отдохнуть. До свидания, – он вежливо кивнул и направился к двери.

– Эй, в чем дело? – с недоумением окликнул его встревоженный Тэкеле. – Тебя не устраивает мое предложение? Тогда назови свои условия.

Юноша обернулся, и во взгляде его была бесконечная усталость умудренного жизнью столетнего старца. С фотографии в черной рамке, очаровательно склонив голову влево и мечтательно щуря глаза, весело смеялась Лиза – прелестная, нежная и живая. Дима тоже улыбнулся и мягко ответил ее деду:

– Зачем вам знать мои условия? Вы не поймете меня, а я вас. Отдохните, у вас сегодня был трудный день.

Он вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь и, дойдя до конца коридора, прислонился к стене у входной двери – ему стало душно. И горько, оттого, что в этот день рядом не было ни одного близкого человека. Даже Антон Муромцев и Катя не пришли на похороны, хотя Лиза была крестной матерью их сына. И Насти, любимой подруги детства, тоже не было.

– Дима! – торопливо вошедшая в распахнутую дверь Настя обняла его за шею и заплакала.

– Тихо, тихо, хорошо, что ты пришла, – он погладил ее по голове и поцеловал в мокрую от слез щеку, но вдруг вспомнил и, вздрогнув, резко отстранился.

Настя неправильно истолковала его жест и, горько всхлипывая, начала оправдываться:

– Я знаю, я должна была прийти на кремацию, и мама тоже очень хотела. Она плачет, не переставая, с тех пор, как узнала, а когда одевалась, так расстроилась, что ей стало плохо. Она потеряла сознание, я испугалась – не знала, что делать. Пока вызывали врача, пока приехала «Скорая». И папы тоже нет – его вчера срочно вызвали в Швейцарию, – она снова заплакала.

– Пойдем в комнату, – Дима погладил ее по коротким колющимся волосам и, подняв голову, неожиданно встретился глазами со смущенно топтавшимся на месте пожилым мужчиной.

Настя тыльной стороной ладони вытерла слезы и, повернувшись к мужчине, взяла его за руку.

– Дядя Петя, пойдемте, чего вы стесняетесь.

– Хозяева недовольные не будут? – его лицо вдруг искривилось, глаза замигали, и он показал рукой от пола: – Я же Лизоньку такой вот махонькой знал. Приеду за Настей в школу, а они обе за ручки возьмутся и бегут мне навстречу. Любил ее.

Дима, узнав Петра, водителя Воскобейниковых, мягко взял его за локоть.

– Лиза тоже вас любила. Идемте, посидите за столом. Идем, Настя.

Он повел их в Лизину комнату – туда, где сидели Трухины и их родственники.

– Мне пить-то особо нельзя, я за рулем, – вздыхая, говорил дядя Петя. – Помянуть только Лизоньку – пригублю маленько.

Когда они вошли, никто, казалось, не обратил на них внимания – только Теодор вежливо и равнодушно поздоровался.

– Здравствуйте, – робко произнесла Настя, крепясь изо всех сил, чтобы вновь не заплакать, – мама передает вам свои соболезнования. Она очень хотела сама, но ей стало нехорошо.

Полина заплаканными глазами без всякого интереса посмотрела на нее и Петра и, слабо кивнув, заучено произнесла:

– Садитесь, помяните с нами нашу девочку.

Петр опустился на стул рядом с немолодой родственницей Трухиных. Настя села рядом и незаметно огляделась – никого из их с Лизой одноклассников в комнате не было.

– Ваши, кажется все в дальней комнате, хочешь пройти к ним? – тихо спросил Дима, угадав ее мысли. – Пойдем, я тебя отведу.

Боль захлестнула, сдавила горло – дальняя комната! Та, в которой они с Алешей были так счастливы. С трудом сумев преодолеть спазм и вдохнуть воздух, Настя поднялась, а Лиза озорно улыбалась со стены, и от этой улыбки прелестные ямочки круглились на ее смуглых щечках. В коридоре стоял запах табака – в комнате, где собрались соседи, кто-то курил, две женщины там громко спорили о чем-то совершенно постороннем, от этого колени Насти вдруг затряслись.

– Дима, почему? Почему, Дима?

Опять не хватило сил сдержать слезы, хотя ей было стыдно за то, что она своим плачем причиняет страдания жениху погибшей подруги – ведь ему в десять раз больнее. Однако лицо его оставалось удивительно спокойным.

– Тише, тише, пойдем к твоим друзьям, там тебе будет легче.

Толкнув дверь, за которой слышались голоса одноклассников, Настя встала на пороге, и ее поразило внезапно наступившее молчание. Артем Ярцев, пристально глядя на Настю, поднялся. Возле рта его неожиданно пролегли глубокие морщины, сделавшие мальчишеское лицо почти старым.

– Настя? Ну, здравствуй, Настя, здравствуй, как поживаешь?

Обычно крепкий юношеский басок Артема звучал приветливо и дружелюбно, но теперь Настя услышала в нем столь явную неприязнь, что растерялась.

– Темочка, ребята, я просто не смогла прийти раньше, вы извините!

Губы Артема скривились в усмешке.

– Ничего, куда тебе спешить. Да и Лизы уже нет на свете, ненавидеть тебе больше некого. Смерти желать тоже больше некому.

– Темка, ты что, – Гоша смущенно потянул его за рукав, но Артем внезапно взмахнул локтем и оттолкнул приятеля с такой силой, что тот еле удержался на ногах.

– Тема, зачем ты так? – пролепетала Настя и неожиданно отчетливо припомнила все то, что в порыве ярости при всех наговорила Лизе. – Я даже не помню того, что наболтала тогда, я не хотела! Неужели ты думаешь, я действительно хотела…

– В ту минуту ты этого действительно хотела, – с горечью возразил он, – ты бы видела тогда свои глаза! Я стоял с тобой рядом и кожей чувствовал.

– Зло и проклятия приносят несчастья, – глядя в сторону, ничего не выражающим голосом проговорила Лена, – особенно проклятия близких друзей. Потом можно хоть сто раз пожалеть, но сказанного…

– Не надо, ребята, к чему все это? – резко прервал ее Соколов. – Слова это только слова. Настя, иди, садись с нами за стол.

Насте невыносимо было смотреть в полные боли глаза Артема. Опустив голову, она тихо сказала:

– Я и тогда не хотела, Тема, клянусь тебе! Мне больно, мне стыдно, мне никогда в жизни не будет покоя из-за моих слов, но это не могло случиться из-за этого, ты сам не веришь в то, что говоришь.

Артем смотрел куда-то поверх ее головы, глаза его затуманились, он забормотал, как бы говоря сам с собой:

– Лиза была, как цветок, а цветы не могут противиться ненависти и злу – они погибают.

Петя Соколов поморщился.

– Артем, хватит, очнись! Ленка, ты тоже – кончай его заводить. Настя, садись – помянем Лизу, и не надо больше обо всем этом, – он наполнил и подал ей маленькую стопочку водки. – Садись.

– Правда, ребята, пожалуйста, – очень мягко заметил до сих пор молча слушавший их Дима, – не знаю уж, как и почему, но не надо здесь сейчас устраивать разборок.

Махнув рукой, Артем опустился на свой стул и, заплакал. Лена виновато взглянула на Диму:

– Правда, Дима, прости нас, не стоило при тебе начинать этот разговор, – она вдруг закрыла лицо руками и продолжала говорить уже сквозь рыдания: – Просто мы все очень любили ее, и так больно… Хотя, конечно, каждый сам себе судья.

Поставив стопочку с водкой на стол, Настя повернулась и пошла прочь. Выйдя через кухню на широкую веранду, она села на длинную гладкую скамейку, которую еще полвека назад смастерил из старых досок и поставил здесь кто-то из жильцов большой коммунальной квартиры. Ни Насти, ни Лизы, ни даже ее отца Теодора в то время еще не было на свете, а соседи, душными летними вечерами забивавшие на веранде «козла», вряд ли подозревали, что где-то в знойной Африке на берегу озера Ньяса ловит рыбу худенький подросток Лоренс Тэкеле.

Настя вспомнила, что прежде тут еще стоял массивный, грубо сколоченный стол. Он занимал много места и полностью загораживал угол веранды. В первом классе, когда Инга, скрепя сердцем, отпустила дочь к Лизе на день рождения, Настя играла с ребятами в прятки и решила спрятаться между столом и стеной. Пол там был завален барахлом, которое жильцы в течение десятилетий жалели выбрасывать, Настя легла лицом вниз на старый тюфяк и плотно вжалась в него животом, а зад ее остался на всеобщее обозрение Разумеется, ее немедленно обнаружили. Лиза, уперев руки в бок, весело хохотала:

«Малявка! Нос спрятала, а попа торчит! Шестилетка, чего вы хотите!»

Остальные ребята покатывались со смеху вместе с ней, а потом Лиза принесла тряпку и начала счищать паутину с нарядного Настиного платья. Ей в тот день исполнилось восемь, а Насте, самой младшей в классе, еще не было и семи. Как-то учительница в разговоре с медсестрой во всеуслышанье назвала малышку Настю «шестилеткой», и это слово надолго стало ее прозвищем, приносящим неслыханные душевные муки – даже тогда, когда ей уже исполнилось семь, а потом и восемь лет. Антон Муромцев, которому она однажды с горечью поведала о своих обидах, развеселился:

«Не горюй, ребенок, молодость – единственный недостаток, который со временем исправляется сам собой, – и шутливо добавил: – Твоя Лиза уже станет глубокой старухой, а ты еще будешь девицей на выданье»

«А что такое девица на выданье?»

«Девица, которая созрела для замужества. Короче, невеста»

На следующий день, когда Лиза до начала урока в очередной раз обозвала Настю «шестилеткой», та высунула язык на такую длину, на какую только смогла, и скорчила рожу:

«А ты, Лизка, старуха! Я буду невестой, а ты уже умрешь от старости!»

Лиза от удивления разинула рот, потом по всему классу колокольчиками рассыпался ее заразительный смех.

«Я?! От старости? Я никогда не умру от старости!»

Она так развеселилась, что хихикала даже во время урока, учительница дважды делала ей замечание, а на третий раз поставила в угол.

Теперь, сидя на длинной старой скамейке и печально глядя на кружившийся в воздухе тополиный пух, Настя вдруг подумала, что в одном Лиза оказалась права: ей не суждено было умереть от старости. Ее лицо на фотографиях навечно останется юным и прекрасным, и таким его будет помнить Алеша. Он не пришел на похороны – наверное, ему никто не сообщил о ее гибели.

Легкий ветерок принес запах улицы. Настя, прислонившись спиной к прогретой солнцем каменной стене веранды, закрыла глаза, не замечая, что по щекам ее катятся слезы. Она не слышала, как сзади подошел Дима.

– Вот ты где, не помешаю? А то там твой дядя Петя все спрашивал, куда ты делась.

– Ты тоже хочешь, чтобы я ушла? – с горечью спросила Настя и поднялась. – Я уйду.

Дима устало пожал плечами и довольно сухо ответил:

– Да нет, не бери в голову. Ребята много выпили, они расстроены и несут чушь. Пройдет время, и все забудется, но я хотел бы по этому поводу кое о чем тебя спросить. Сядем.

Настя, чуть помедлив, вновь села, и Дима опустился рядом.

– Спрашивай, – тихо и покорно сказала она, видя, что он медлит.

– Как я понял, перед тем, как Лиза погибла, вы с ней крупно поцапались. Из-за чего?

Настя опустила голову.

– Теперь это уже не имеет значения.

– Если б не имело, я бы не спрашивал. Хорошо, ответь только «да» или «нет». Это было из-за твоего парня? Только честно – да или нет?

Багрово вспыхнув, она отвернулась.

– Чего ты от меня хочешь?

– Раз ты не можешь ответить, значит да. Она с ним спала?

Побледневшая Настя хотела вскочить, но Дима удержал ее за руку.

– Ты… ты… Что ты хочешь, зачем это теперь, Дима? Зачем? Ее больше нет! Нет!

– Выслушай меня, Настя, и очень внимательно: я любил Лизу, хотя всегда знал, что к сексу она относится… как к игрушке. И еще: хотя она никогда этого не показывала, но я всегда интуитивно чувствовал, что ее тянет к твоему Алеше. Хотя тоже никогда ей об этом не говорил – зачем? Она всегда делала то, что хотела, и никто не мог ей помешать. Поэтому она вполне могла бы с ним… гм… немного развлечься.

Настя, кусая губы, взглянула на него исподлобья.

– Глупо. Теперь, когда ее нет, ты решил начать ревновать? Я даже не хочу…

Дима мягко поднял руку, и она осеклась.

– Дело в том, что прошлым летом Лиза заразилась СПИДом. Поскольку она не любила, когда ее партнер пользовался кондомом, то все, кто мог бы заниматься с ней сексом на протяжении этого года – и я в том числе – обречены. Ты и твой партнер должны провериться – возможно, он и не успел тебя заразить. Ты меня понимаешь?

Настя смотрела на него, широко открыв глаза. Когда смысл сказанного Димой, дошел до ее сознания, она начала дрожать.

– И Лиза… Она это знала?

– Думаю, узнала – возможно, совсем недавно. И это так ее потрясло, что она решила покончить с собой.

– Покончить… Ты хочешь сказать…

– Когда узнаешь об этом, то мысль о смерти приходит первой, знаю по себе. Если б рядом со мной не было моих родителей, то и я… Хотя даже не знаю, что было бы лучше.

– Дима, что ты говоришь, опомнись!

Он ее не слушал и, глядя в сторону, продолжал рассуждать:

– Скорей всего, она сдавала анализы, чтобы получить медицинскую справку для поступления в университет, и… Она погибла около пяти, а незадолго до этого, наверное, получила результаты. В одиночестве такое вообще трудно вынести, а Лиза… Ты ведь знаешь, какая она всегда была – стремительная, порывистая. Если б, конечно, она не была в тот момент одна…

– Одна, – горестно повторяла Настя, стискивая руки. – Одна! Если б мы тогда не поссорились! Если б только мы не поссорились!

Дима печально усмехнулся.

– Ладно, это все, что я должен был тебе сказать, а дальше уж думай сама, – он провел ладонью по лбу и поднялся. – Прощай. Не знаю, когда мы еще с тобой увидимся и увидимся ли вообще.

«Алеша, – думала она, оставшись одна и глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами, – он умрет, как умерла Лиза. Потому что в тот день, когда я, как дура, ждала его три часа, они были вместе. Он был с ней, а я его ждала. А до этого? В тот день в прихожей, когда мы с ним поссорились из-за Дональда, он обнял ее так… по-хозяйски. Да, они были вместе и раньше, значит, он меня заразил, и я тоже скоро умру. Но без Алеши мне жизнь и не нужна, хотя он меня обманул. Интересно, если загробная жизнь все же существует, и мы там встретимся, то о чем будем говорить друг с другом? Прощают ли люди в загробной жизни предательство, совершенное в этом мире? – на миг эта мысль ее даже позабавила, но тотчас же накатила холодная волна ужаса: – Когда мама и папа узнают… Нет, нельзя, чтобы они узнали, нельзя! Лучше мне сейчас уйти далеко-далеко и никогда больше не возвращаться. Да, надо уходить и поскорее. Скорее!».

Мысль эта заставила Настю внезапно сорваться с места и броситься прочь из квартиры Трухиных. Миновав Чистопрудный бульвар и Покровку, она свернула к Земляному валу и уже минут через двадцать оказалась у Курского вокзала. Старушка, тащившая тяжелую сумку-каталку, оглянулась и попросила:

– Помоги с платформы стащить, внученька.

Настя помогла ей спустить сумку с первой платформы, а затем, перетащив через пути, поднять на вторую – туда, откуда отправлялся электропоезд на Серпухов. Подошла опаздывающая электричка, и рванувшаяся на посадку толпа внесла в вагон и Настю. Старушка с сумкой помахала ей рукой:

– Внученька, иди сюда, я тебе место заняла! У окошка!

Она вдруг решилась и, пробравшись к старушке, села у окна.

«Сесть и уехать вот так – далеко-далеко. И навсегда».

Прислонившись головой к стеклу, Настя сначала задремала под перестук колес, а потом уснула так крепко, что не слышала, как подошедший контролер потребовал у нее билет.

– Да есть у нее билет, мил человек, есть! – уверяла пожилого мужчину в форме сидевшая напротив Насти старушка. – Вместе в одной кассе брали, поверь уж мне, старухе. Не буди, пусть поспит. Молодые нынче устают – и учатся, и работают. Не буди.

Контролер поверил старушке, решив, что приличная на вид красивая девочка в дорогом платье из темного шелка вряд ли станет ездить «зайцем», поэтому он махнул рукой и пошел дальше, не став будить Настю. Растормошила ее все та же неугомонная старушка:

– Внученька, мне уж выходить, сейчас Щербинка будет, не проспишь свою станцию? Или тебе до конца?

– До конца? – сонно переспросила Настя, не сообразив со сна, чего хочет старушка, но та приняла ее вопрос за ответ и успокоилась:

– А, ну раз до конца, то спи, спи.

Старушка вышла на Щербинке, но сон к Насте уже не вернулся. Тем не менее, он восстановил ее силы и немного успокоил. Так хорошо было слушать перестук колес и смотреть в окно на мелькавшие березки и лесные просеки, что она решила пока не думать о плохом, а лишь вспоминать о приятном.

Года два назад Антон Муромцев дал ей почитать сборник мыслей и афоризмов античных и средневековых философов. Многие высказывания в этой книге тогда показались четырнадцатилетней Насте абсолютно устаревшими, но теперь у нее в памяти вдруг всплыло рассуждение:

«В нашей жизни есть место радости и горю, и всему приходит свой черед. Воистину счастлив лишь тот, кто сумеет вкусить дарованное небом время радости, забыв о неизбежных бедах. Когда поведут тебя на казнь, закрой на миг глаза, порадуйся ласкающему твое лицо лучу солнца, и поверь: в этот миг на свете не будет человека, счастливей тебя».

Громкий и тягучий женский голос заставил Настю вздрогнуть и прервал ее размышления.

– Помогите, люди добрые, мужа похоронить, подайте кто, сколько сможет!

У входа в тамбур стояли повязанные черными платками женщина лет пятидесяти и молодая девушка с грудным ребенком на руках. Сидевший напротив Насти пожилой мужчина сердито проворчал:

– Уже полгода они тут ходят – все на похороны собирают. Покойник у них уже десять раз сгнил!

Женщина у входа все тем же звучным голосом рассказывала свою историю, достойную стать бестселлером: ее дочь (подразумевалась стоявшая рядом девушка с ребенком) полюбила молодого парня. Его забрали в армию, не дав молодым времени расписаться, а потом отправили в Чечню и убили, а у его беременной невесты от горя помутился рассудок. Потом у нее родился ребенок, но льгот маленькому сыну погибшего воина, не было положено, потому что его молодая мать не успела стать законной женой. Ее родители вместе с дочерью поехали в Москву добиваться справедливости, но сердце отца не выдержало хождения по инстанциям, и он умер в приемной министра от разрыва сердца, дожидаясь своей очереди. Теперь его жена и больная дочь с грудным ребенком просили милостыню, чтобы похоронить главу семьи и купить себе билеты на обратную дорогу.

Настя, никогда прежде не ездившая в электричках, с изумлением и ужасом оглядела равнодушные лица дремавших вокруг нее пассажиров. Сумочка ее осталась в машине, но в карманчике шелкового платья лежало десять рублей – Инга просила дочь после поминок заехать в церковь и поставить свечку за упокой души Лизы. Естественно, что, выбежав вне себя из дома Трухиных, Настя напрочь забыла и о свечке, и о десятке.

Она достала деньги, чтобы отдать женщинам, и оцепенела – помешанная девушка, до сих пор молчавшая, неожиданно начала петь, и было в ее сильном и чистом голосе нечто такое, отчего дремавшие люди вдруг зашевелились и начали доставать деньги. Казалось, весь вагон был захвачен нежным и страстным пением:

Невеста была в белом платье, венок был приколот из роз.

Она на святое распятье взирала сквозь радугу слез.

Закончив петь, девушка прижала одной рукой к груди ребенка и медленно двинулась вперед, протягивая людям детскую корзиночку, куда со всех сторон падали монеты и бумажные деньги. Мать ее шла сзади, время от времени кланяясь и повторяя:

– Спасибо, люди добрые, да сохранит вас бог.

Когда процессия поравнялась с Настей, она приподнялась, чтобы дотянуться и бросить в корзиночку свою десятку, но взглянула в лицо девушки и в ужасе ахнула:

– Лера!

Безразличный взгляд Леры Легостаевой скользнул по лицу Насти.

– А, Настя-миллиардерша! – сказала она таким тоном, словно в их встрече в электричке не было ничего особенного. – Что ж ты мне так мало подаешь, миллиардерша?

Не став задерживаться, Лера тут же двинулась дальше. Настя, опомнившись от изумления, вскочила с места и бросилась следом, но проход ей загородил толстый зад «мамаши» Леры, не давая пройти вперед.

– Пропустите! – сердито крикнула она, но женщина притворилась, что не слышит, и Лера скрылась в тамбуре.

Поезд начал замедлять ход и остановился. Настя случайно глянула в окно и увидела Леру, идущую с ребенком по платформе в толпе других пассажиров. Она бросилась к выходу и, рискуя быть прихлопнутой железными створками закрывавшейся двери, выскочила из вагона.

Лера стояла, прислонившись к металлической ограде возле вывески с надписью «Весенняя», подбежав к ней, Настя дотронулась до ее плеча.

– Лера, ну что ты убегаешь от меня? Ты же меня узнала.

Лера резко обернулась и сердито вскинула голову.

– Тебе чего? – грубо сказала она. – Что ты ко мне привязалась?

– Я… я ничего плохого, – испугалась Настя, – ты только не убегай сразу, давай хоть немного поговорим, ладно? Это чей ребенок, твой?

Лера равнодушно посмотрела на восковое личико спящего младенца и, пожав плечами, уклончиво ответила:

– Там таких навалом.

– А-а! – ничего не поняв, Настя осторожно коснулась пальцем ребенка. – Крепко спит, да? Даже не слышно, как дышит.

– Дали ему порошка лизнуть, вот и дрыхнет. Ладно, я пойду уж.

– Погоди! – Настя вцепилась ей в руку, но Лера, сморщившись, болезненно вскрикнула:

– Чего хватаешь, больно же! У меня тут синяк не проходит, – она завернула длинный, несмотря на жару, рукав, и Настя с ужасом уставилась мелкие точки, покрывавшие руку ее бывшей одноклассницы. Возле одной такой точки расплывался огромный желтый кровоподтек, и Лера, потерев его двумя пальцами, пояснила: – В вену один раз не попала, так теперь маюсь. Чего смотришь? Да, колюсь. Ну и что?

Она опустила рукав. Настя мягко спросила:

– Как ты живешь, Лерка? Тебя ведь все искали – милиция, в школе.

– Чего меня искать – живу себе. Днем работаю по электричкам – мне деньги позарез нужны.

– На… героин? – Настя отвела глаза, чтобы не видеть неестественно узких зрачков Леры. – Нельзя так, тебе нужно лечиться.

– Зачем? Мне нормально, только бы голос не сел – пением я хорошо зарабатываю.

– Но ведь наркоманы долго не живут.

Лера холодно пожала плечами.

– А мне долго и не надо – зиму бы еще перекантоваться. Ладно, поговорили, а теперь иди себе. Как это тебя твой папа-депутат и муж-миллиардер отпустили по электричкам шастать? Езжай домой.

– У меня больше нет дома, – с горечью ответила Настя, – вообще никого и ничего нет. Я больна СПИДом и скоро умру. Может даже раньше, чем ты.

У Леры от изумления вытянулось лицо.

– У тебя? СПИД? Во, дает! – она недоверчиво потрогала шелковое платье Насти. – Платье больно хорошее, ты на бездомную не очень смахиваешь.

– Я только недавно узнала. Домой не пойду и вообще не хочу никого больше видеть и слышать. Тебе говорю просто потому, что у тебя еще есть надежда – СПИД неизлечим, а от наркомании можно вылечиться.

– Было бы зачем. Конечно, если вовремя дозы не достать, то начнет колбасить, но я сейчас себе зарабатываю. Вколешь в вену и кайф, а без этого что? Кругом одно дерьмо, идти мне некуда – матери я не нужна, она меня, хоть я и вернусь, теперь в квартиру не впустит.

– Как это не впустит – не может не впустить, это ведь и твоя квартира.

– Она меня уже выписала, как отсутствующую, мне тут один знакомый узнавал, у него везде ходы-выходы. Я одно время надеялась, что может она мне мою долю выплатит, потому что пока я по электричкам не навострилась ходить, мне бабки позарез были нужны, мне без героина никак – колбасит по-черному. Так тот знакомый ей позвонил, а она аж орать начала: какие деньги, я ей ни копейки не дам, и прав у нее никаких нет. Раньше она совсем другая со мной была, это ее муж новый против меня насобачил. По закону, конечно, она должна выплатить, но какой тут закон – я наркоманка, а у нее новая семья, она с пузом ходит и вот-вот родит. Конечно, все суды за нее будут.

– Где же ты живешь?

– В Бутово. Там дома старые – деревянные. Где поближе к станции, там грузины и армяне снимают, а подальше одни развалюхи на снос стоят, и нас там много народу перебивается. Зимой, конечно, тяжело, а сейчас ничего – даже постирать есть где. Но если до следующей зимы дотяну, то там не останусь – буду где-нибудь перебиваться. Может даже к Лизе на недельку попрошусь, у нее квартира большая. Она мне в последние ночи все снится и снится – зовет к себе в гости.

– Лиза погибла, Лера, – голос Насти дрогнул, – разбилась на машине несколько дней назад, сегодня ее хоронили.

– Погибла, – ахнула Лера.

Она положила ребенка на скамейку, вытащила из кармашка сигареты с зажигалкой и закурила, закрыв глаза и глубоко втягивая в себя дым.

– А можно мне… туда к вам? – нерешительно спросила Настя. – Хоть переночевать эту ночь, а потом…

Лера открыла глаза и уставилась на нее мутным взглядом, который постепенно прояснился, и в нем мелькнула какая-то мысль.

– А что бы и нет? – с неожиданно деловым видом она оглядела Настю. – По электричкам со мной ходить будешь?

Настя испугалась.

– А что там нужно делать – в электричках?

– Будем петь на пару. Эта Бомба, с которой я хожу, еще та тварь – вся выручка от меня идет, а она норовит себе две трети забрать – на ребенка еще, видите ли. А ребенок вообще не ее – там раньше у них одна из Тамбова кантовалась, а потом сбежала, и ребенок от нее остался. Ест один хлеб – водой размочить и дать ему. Дурью его напичкают, чтобы не орал, так он целые дни спит – что ему особо надо?

– Но ведь он погибнет так, – Настя с ужасом глядела на неподвижно лежавшего на скамейке младенца.

– Да он и так не жилец – мать, говорят, всю беременность пила да кололась. Неизвестно, зачем он вообще живет – развернешь, так вся кожа коростой покрыта. Ему, думаешь, сколько – месяц-два? Год, а он даже голову не держит.

Протянув руку, Настя осторожно дотронулась до крохотного тельца.

– А как его зовут?

– Зовут? – удивилась Лера. – Да кому он нужен – звать его. Все равно скоро помрет. Так походишь со мной по электричкам?

Настя растерялась.

– Но я не умею петь, у меня и голоса-то нет.

Лера покровительственно махнула рукой.

– Будешь подтягивать, я тебе покажу. Мордашка у тебя ничего, мужики после получки поедут – обязательно что-нибудь подадут. Что ты есть-то будешь, если не заработаешь? Ты ведь от своего СПИДа еще не скоро помрешь?

– Н-не знаю, – испуганно пролепетала Настя, потрясенная убийственной рассудительностью своей бывшей одноклассницы, – наверное, не скоро.

– На вид ты здоровая. Меня вот скоро колотить начнет, я уже чувствую. Зря курила, мне от этого дерьма только хуже бывает, – Лера выбросила сигарету, вытерла руки о свою кофту и с деловым видом пощупала Настино платье.

– Дорогое. И туфли у тебя тоже фирменные. В таком наряде просить – смех один. Ладно, потом к одной моей знакомой в Подольск съездим – она в бутике работает. Даст что попроще, а барахло у себя на работе сбудет – за такое с руками-ногами уцепятся, – она вдруг поежилась и, переступив с ноги на ногу, прижала руку к животу. – Невмоготу уже стоять, желудок сводит. Скорее бы Бомба обернулась. Или… ты погоди, постой тут. Постоишь?

Нервно оглянувшись, она проворно перекинула ноги через перила металлической ограды и, соскочив с платформы, юркнула в кусты, а растерянная Настя осталась стоять рядом со спящим на скамейке ребенком, не зная, что делать. Когда она уже совсем отчаялась и решила, что Лера просто-напросто сбежала, бросив ее на произвол судьбы, та вынырнула из гущи зашевелившихся веток и ловко забралась на платформу. Лицо ее было оживленным, глаза блестели.

– Стоишь? Бомба не появлялась еще? Ладно, сейчас на встречной электричке приедет.

– А где эта твоя… Бомба?

– Она тебя в вагоне хотела отвлечь и не успела выйти – вперед уехала. Да она мне уж осточертела, глаза б ее не видели. Так ты поняла, да? Сегодня мы с ней вместе в последний раз выручку сдадим, и я скажу Монголу, что мы теперь с тобой вдвоем будем ходить.

– Кто это – Монгол?

– Мужик один – он у нас за главного. Мы ему выручку сдаем, он и распределяет, кому сколько. Героин своим сам по нормальной цене достает, потому что если куда в центр ехать, то там столько запросят, что никаких бабок не хватит. Он и с ментами договаривается, чтобы нас не трогали, и следит, чтобы на нашей территории чужие не работали – мы от Щербинки до Львовской ездим, а от Царицыно до Текстильщиков, например, уже не наша территория, мы туда не лезем. Нас уже и контролеры знают – не трогают.

– Он что – монгол?

– Да нет, натуральный русский, это прозвище такое. Нормальный мужик, не бойся. Меня сначала другому продали, так тот меня чуть не до смерти замучил – сам трахал и с другими заставлял, да еще бил. А потом у него с Монголом какие-то дела были, и он меня ему за долги отдал.

– Лерка, – горестно воскликнула Настя, – да ты что, почему ты не вернулась домой? Или бы пришла к кому-нибудь из нас, или в школу хотя бы.

– Смеешься? Мне бы мать или ты героин доставали? Нет уж, мне без этой дури теперь никуда. А Монгол не злой, мы все за ним, как за каменной стеной. Он меня, как я прихожу к нему в дом выручку сдавать, всегда спрашивает: «Тебя никто не обижает? Если что не так, то сразу приходи и говори».

– Он разве в другом месте живет?

– Сдурела? Станет он в нашей развалюхе жить! У него дом в два этажа – с отоплением и горячей водой. Правда, он не один там живет – там еще какой-то его напарник с семьей. Я зимой его детям задачи по математике решала и английский переводила, так они меня за это мыться пускали, дубленку старую подарили и платок пуховый на горло, а то в морозы бы точно голос пропал. Так что зиму как-то перекантовалась. Мне ведь главное, чтобы голос не сел – тогда уже точно будет крышка, и никто не поможет.

– Лерка, я… Я не знаю, как тебе помочь. Тебе нужно лечиться.

Не договорив, Настя закрыла лицо руками и заплакала от охватившего ее чувства жалости и сознания собственного бессилия. Лера недоуменно пожала плечами – она только что в кустах ввела себе очередную дозу и чувствовала себя великолепно, поэтому слезы Насти лишь позабавили ее и вызвали снисходительную усмешку.

– Дура ты, зачем мне лечиться? И помогать незачем – я нормально живу. Думаешь, в другом месте я кому-то нужна? Везде одно дерьмо, да еще давят со всех сторон, а тут хоть свобода. Сколько проживу – столько проживу. Все мое.

Подошла электричка на Москву, и в толпе переходивших пути пассажиров Настя узнала повязанную платком Бомбу. Неторопливо приблизившись, та смерила обеих девушек неприязненным взглядом.

– Чего ребенка положила? – грубо спросила она у Леры, полностью игнорируя Настю.

– Вот бери сама и с ним ходи, раз ты на него долю требуешь, – тем же тоном буркнула Лера и, взяв Настю под руку, потянула за собой. – Пойдем. Сегодня больше не хочу работать, поехали к Монголу выручку сдавать.

– Эта нам зачем, куда ты ее тащишь? – Бомба через плечо качнула головой в сторону Насти.

– Она теперь со мной будет работать и жить у нас будет, пусть Монгол ее увидит.

Монгол, которого Настя почему-то представляла себе похожим на алмазного магната Керимова, оказался невзрачным мужичонкой лет пятидесяти с жиденькой бородкой и маленькими игривыми глазками. С удивлением оглядев Настю, он недоверчиво хмыкнул:

– Так ты чего – по электричкам работать хочешь?

Бомба, стоявшая тут же, поджала губы, и в глазах ее зажегся недобрый огонек.

– В этом прикиде ей подадут, как же! Да и в электричках работать – уметь нужно. Думаешь, вы обе задницей повертите, так вам и подадут? Задницей в других местах вертят, а к народу подход надо иметь.

Лера, даже не повернув к ней головы и глядя на Монгола, возразила:

– Платье ее я завтра с утра обменяю. Ей некуда идти, ее из дома выгнали.

– Ясно, – потрепав Настю по щеке, Монгол ухмыльнулся и еще раз окинул ее взглядом. – Колешься?

– Она не колется, у нее СПИД, – пояснила Лера.

Монгол отдернул руку и торопливо вытер ее о брюки, а Бомба даже взвизгнула от возмущения:

– И куда ж ты ее со СПИДом к нам хочешь? Она же всех перезаражает!

Лера презрительно сморщила нос и фыркнула:

– Нариков наших что ли? Да они и без того скоро подохнут.

– Ага, – лицо Бомбы зло скривилось, – кто бы говорил!

– Ну и что? Ну и я подохну, но с тобой больше ходить не стану – посмотрим, сколько ты со своим дохлым пацаном наработаешь, если я не буду петь.

Монгол добродушно усмехнулся.

– Ладно, – решил он, – пусть девчонки вдвоем походят – посмотрим. А ты, Бомба, с дитем в Подольске в переходе постоишь – у нас там с ментами договоренность, чтобы не трогали.

– В переходе! – ахнула та, бросив на Настю полный ненависти взгляд. – И что ж теперь – эта со СПИДом, выходит, у нас будет ошиваться?

Монгол махнул рукой.

– Раз она не колется, то и неопасно. Пусть остается, у вас свободного места много. Будет работать.

Много или мало свободного места в старом доме на снос, куда Лера привела Настю, понять было трудно – в темной комнате люди лежали на полу вперемешку со сваленными в груду тряпками. В воздухе стоял тяжелый запах немытого тела, из угла доносился сочный храп, порой переходящий в свист. Лера уверенно пробралась к стене.

– У нас тут у каждого свое место, так что всегда придешь и спокойно ляжешь, – шепотом поясняла она Насте, расстилая на полу старую дубленку. – Монгол порядок любит, он не велит, чтобы у нас из-за места шум был. Видела, как Бомба позеленела, когда он ей в переходе велел стоять? Она ведь там и четверти не заработает того, что мы с ней из электричек приносили! Но с Монголом не поспоришь, у него разговор короткий. Так ей и надо, заразе, но только она тебя ненавидеть будет, как кошка собаку, так что ты в первое время поближе ко мне держись. Ладно, ложимся. Только платье сними, чтоб не загадить, а то потом в бутике не возьмут. Надень мое старое, я его вчера постирала. А обувь пока не снимай – так спи. А то уснем, и сопрет кто-нибудь, тут все горазды.

Лера вытянулась на дубленке и тут же забылась глубоким тяжелым сном, полностью отключившись от всего, что ее окружало. Настя прикорнула рядом с ней, но, несмотря на усталость, долго ворочалась, мучаясь от духоты и вони и вздрагивая каждый раз, когда храп набирал силу. В конце концов, она уснула, и ей приснилась глубокая яма в заброшенном алмазном руднике. Рядом с ней сидел чеченский профессор-поэт Эли Умаров, и отблеск лунного света падал на его лицо.

«Страдание приходит к нам в мире живых и каленым железом выжигает живую душу, – говорил он, – но когда к мысли о смерти привыкаешь, она перестает пугать. Мы знаем, что нас ждет зимой, но… пока еще лето».

Послышался шорох, потом тихое шипение. Они знали, что это в яму течет под давлением ядовитый газ, несущий смерть, но почему-то продолжали сидеть неподвижно. Неожиданно Насте стало нечем дышать. Она не сразу очнулась от мучительно-тяжелого сна и сообразила, что ее куда-то несут, завернув с головой в грубую мешковину.

– Ст-т-трашно, – заикаясь, сказал надтреснутый мужской голос. – Т-т-трогать-то ее страшно.

– Через мешок зараза не пройдет? – спросил другой человек – тот, что держал Настю за ноги.

Женщина, в которой Настя по голосу сразу же признала Бомбу, сердито зашипела:

– Заткнитесь, падлы, чего рты разинули! Хотите, чтобы Монгол узнал?

Настя, почувствовав, что задыхается, начала извиваться, но державший ее ноги мужчина был достаточно силен, он так сдавил ей щиколотки, что сознание у нее на миг помутилось от боли. Послышался звук, похожий на треск.

«Кости трещат, он сломал мне ноги»

Однако это всего лишь стукнула о камень слетевшая с ее ноги туфля.

– И к-к-куда мы ее т-теперь? – спросил первый голос, когда они отошли подальше.

– Камнем легонько пристукнуть, – пробурчала Бомба, – и на рельсы – через час скорый поезд пойдет. Сразу за поворотом положим, тут не видно, и машинист не заметит – помните, как осенью тут грибников электричкой зарезало?

– Я камнем не стану, – поспешно возразил второй мужчина, – коли не так попадешь, то кровь брызнет. Я боюсь – кровь у нее заразная.

– М-м-монголу х-х-хорошо, у н-н-него д-дом. А к-к-к нам ее ж-ж-жить п-п-прислал. Р-р-разводит к-к-как л-л-лохов, чт-то н-н-неопасно.

– Думает, он на ней много бы заработал по электричкам, – зло заметила Бомба. – Она ж не ходила никогда. Другое дело – на стройку бы ее к азербайджанцам продал, но со СПИДом кто ее купит? Только чтобы вы под кайфом помелом своим об этом никому не трясли, ясно? Если он узнает, что мы ее…

– Да мы ж еще не совсем с крантов сошли, – успокоил ее второй. – Мы ничего не знаем – ушла она себе и ушла. Переходила через рельсы, и поезд ее сшиб – нам-то какое дело?

– Ладно, разрули базар! – прикрикнула Бомба. – Ты лучше думай, как ее присобачить – надо ведь оглушить, она сама на рельс не ляжет. Дура, не соображает – все равно ведь ей подыхать, а так хоть меньше бы мучилась.

«Правду говорит, – подумала Настя, – так, наверное, было бы лучше всего».

И неожиданно даже для самой себя начала сопротивляться с новой силой. Она вырывалась, крутилась и потеряла вторую туфлю, кончилось тем, что они, протащив ее еще метров двести, уронили на землю. Второй мужчина, придавив коленом к земле поясницу Насти, сказал не зло, а даже с некоторой тоской в голосе:

– Эк, бьется – тоже жить, небось, хочет. Да коли б ей не все равно помирать, то жалко, конечно, было бы девчонку.

– Жалко! – рявкнула Бомба. – А не жалко, когда она всех у нас перезаражает? Не хочешь камнем, так придуши под мешком.

Сильные руки сдавили шею Насти, а она, задыхаясь, еще боролась и билась под грубой мешковиной.

Неожиданно душивший ее человек разжал руки, послышались крики и топот убегающих ног. С Насти стащили мешок, над ней склонились чьи-то лица.

– Кажется, дышит. Да, жива.

– Осторожно – посмотрите, не сломал ли он ей шею.

– Нет, цела, несите ее в машину.

Хорошо знакомый голос с бесконечной нежностью произнес по-английски:

– Настья, радость моя.

В предрассветных сумерках она узнала маячившего над ней, как в тумане, Дональда и потеряла сознание, когда он поднял ее на руки.

Когда Настя очнулась, она лежала на своей кровати в особняке, а Дональд сидел рядом и держал ее за руку.

– Дон, это ты? Как я сюда попала? – она вдруг все вспомнила и резко выдернула руку из его пальцев.

Он внимательно вглядывался в ее лицо.

– Ты в порядке? Посмотри на меня.

– Как я тут оказалась?

– Расскажу позже, а сейчас, раз ты очнулась, нужно вызвать врача – он рекомендовал провести полное обследование, как только ты проснешься.

– Не хочу никакого обследования, со мной все в порядке, – хмуро возразила Настя, садясь и натягивая на плечи простыню, поскольку была раздета. – Почему ты привез меня сюда? Я тебя об этом не просила.

– Ты бы предпочла быть приконченной теми бродягами? – резко спросил Дональд. – Печально слышать, что ты меня до такой степени ненавидишь, однако ты могла бы подумать о своей матери прежде, чем пуститься в это путешествие.

– Бедная мама, – Настя смотрела прямо перед собой устало и печально. – Нет, ты ошибаешься, Дон, я тебя не ненавижу. Как ты меня нашел?

Тон его слегка смягчился.

– Могу рассказать подробно, если хочешь. С тех пор, как твой отец разрешил тебе ходить везде, куда и когда ты пожелаешь, за каждым твоим шагом по моему приказу следят. Мой секретарь нанял очень опытных людей, прежде они, кажется, работали в российских спецназах. Но и они потеряли твой след, когда ты неожиданно выскочила из поезда следом за какой-то нищенкой. Расспросили других попрошаек и выяснили, что ты могла пойти с этими женщинами в район Бутово. Когда мне сообщили, я сам бросился туда тебя искать. Думал, мы найдем тебя быстро, но это оказался очень большой район. Хорошо, что один из этих спецназовцев знаком с местными милиционерами – я хорошо заплатил им, и один из них показал нам трущобы, где живут бродяги. Я искал вместе со всеми, в одной из развалюх увидел твое платье. Узнали от бродяг, что тебя привела девушка, рядом с которой лежало платье. Она никак не просыпалась и не могла нам ничего сказать – была под действием какого-то наркотика. Недалеко от развалюхи, если двигаться в сторону железнодорожного полотна, лежала одна твоя туфля. Мы прошли в том направлении, нашли вторую, услышали шум и увидели душившего тебя мужчину. Увидев нас, бродяги испугались и убежали, а я убедился, что твой позвоночник цел, и привез тебя сюда. Врач при поверхностном осмотре не обнаружил никаких повреждений, и мы решили подождать с обследованием. Потом я сообщил Инге, что ты жива и нашлась. Она здесь, в соседней комнате – спит. Ей было очень плохо, и доктор ввел ей успокаивающее средство. Ты удовлетворена моим рассказом или хочешь знать что-то еще?

Настя заплакала, вытирая слезы простыней, а Дональд сидел неподвижно и смотрел на нее, не пытаясь успокоить. Наконец она сумела взять себя в руки.

– Дон, ты, наверное, считаешь, что я должна быть тебе благодарна, но лучше бы ты оставил все так, как есть.

– Тебе не за что меня благодарить. Ты не можешь простить мне, что я насильно сделал тебя своей законной женой. Что ж, пусть будет так. Ты сердишься на родителей, которые действовали со мной заодно – ладно. Из-за этого ты хотела уйти из дома? Из-за этого ты желаешь умереть?

– Нет, Дон, нет, – голос ее прозвучал так тоскливо, что у Дональда дрогнуло сердце. – Это все уже в прошлом. Но я действительно скоро умру, и чем раньше, тем лучше.

– Перестань! Я понимаю: тебя потрясло все, что ты пережила за такое короткое время – умерла жена твоего брата, погибла Лиза. Мне самому печально – эта была прелестная девушка, и такая нелепая смерть!

– Нет, Дональд, за прошедший год я видела столько горя, столько страшного, что хватило бы на всю оставшуюся жизнь, но я все равно хотела жить. А теперь мне нужно только одно – смерть.

Он усмехнулся и покачал головой.

– Если ты так настроена, не стану спорить. У меня есть деловое предложение: раз тебе не нужна жизнь, продай ее мне – целиком и полностью. Совершим маленькую сделку, Настья, стань моей душой и телом. Сколько ты хочешь за свою жизнь?

Настя подняла на него свои огромные голубые глаза, и от невыразимо печального взгляда их Дональд смутился.

– Я могла бы заключить с тобой такую сделку Дон, – горько усмехнувшись, ответила она. – Но только ты сам не захочешь этого, когда узнаешь. У меня СПИД.

Дональд высоко поднял брови и иронически усмехнулся.

– Серьезно? Как ты это решила, Настья?

Его недоверие неожиданно ее возмутило.

– Если не веришь, могу рассказать подробно.

– Да, я очень хочу послушать, – с улыбкой согласился он.

– Хорошо, но не вздумай предъявлять мне какие-то претензии, потому что когда вы насильно потащили меня в мэрию, я предупреждала: я люблю другого человека.

Дональд помрачнел и гневно сверкнул глазами.

– Муромцева? Да, я об этом слышал.

– Какой только придурок вбил тебе это в голову? – вздохнула Настя. – Антон всегда был мне другом и братом, я была бы, наверное, гораздо хуже, если б он с детства не был рядом со мной. Но люблю я не его.

К ее удивлению лицо Дональда прояснилось.

– Что ж, это намного лучше. Мне гораздо приятней знать, что ты могла бы трахаться с каким-то парнем, чем платонически любить этого человека.

– Опомнись, Дон! Ты так не любишь Антона? Тебе легче знать, что у меня есть любовник? Да ты сумасшедший!

– Я это слышал, – лицо его стало каменным. – Я не раз слышал, как врачи в разговоре с отцом упоминали аутизм и шизофрению. Очевидно, ты в это тоже веришь, раз так настойчиво отказываешься быть мне настоящей женой.

Настя смутилась.

– Прости, но я не это имела в виду, и я не верю твоим врачам. Ты совершенно нормальный человек, Дон, но я еще прошлой весной полюбила одного парня. Мама всегда следила за мной, поэтому мы встречались тайком – у Лизы. Потом, когда я уже жила здесь, мы опять начали встречаться, но я не считаю себя виновной в чем-то – ты никогда не был мне мужем, и ты не имеешь права требовать от меня верности.

– Вы встречались у Лизы? – прищурившись, протянул Дональд. – Что ж, значит, я допустил ошибку, когда позволил тебе бывать у нее. Но странно, что никто из моих людей его не увидел – значит, служба моей охраны плохо работает. Придется их наказать.

– Это уж твои проблемы, – хмыкнула Настя. – Но мы старались соблюдать предельную осторожность, потому что я, если честно, просто боялась твоих охранников – боялась за Алешу.

Неожиданно Дональд широко и ласково улыбнулся.

– Чего же тебе было бояться? Они всего лишь выполняли мои приказания и охраняли тебя. Ты могла убедиться, что я не насильник, так неужели ты считала меня убийцей?

– Нет, – просто ответила она, – но я не могла рассуждать – я слишком его любила.

– А сейчас? – тихо спросил он, отметив, что она говорит в прошедшем времени.

– Сейчас я просто хочу умереть, Дон, только умереть.

– Ты обещала рассказать, что случилось. Ты не предохранялась?

– Он был у меня единственный, и говорил, что кроме меня у него никого нет, так зачем мне было предохраняться? Лиза доставала мне таблетки, чтобы не забеременеть, а остальное…

– Понятно, – мягко сказал Дональд, – не продолжай. Значит, он тебя обманул?

– Не знаю, – Настя опять заплакала, – я ничего не знаю! Я не сказала ему, что ты… что я…

Он усмехнулся.

– Ты боялась сказать, что у тебя есть законный муж?

– Ты мне не муж, Дональд, – с достоинством возразила Настя, – и я ничего не боялась. Но я не хотела вмешивать Алешу во все эти дрязги. Я рассчитывала, что ты дашь мне развод, и я смогу выйти замуж за любимого человека. Я просила его немного подождать, и он согласился, но как раз в тот день ты примчался к Лизе со своей нелепой ревностью к Антону. Конечно, Алеша слышал весь наш разговор, и мне пришлось объясняться. Мы поссорились, а потом… Потом папа сказал мне, что он согласен – если я люблю другого человека, он добьется развода.

– Твой отец тебе так сказал? – изумился Дональд. – Но мне и моему отцу он этого никогда не говорил, он утверждал, что ты окончишь школу, и он сделает все, чтобы наладить наши с тобой отношения.

– Дональд, я не знаю, что говорил вам папа. Мне он сказал то, что я передала тебе. После этого я позвонила Алеше и предложила встретиться, чтобы все обсудить. Я ждала его три часа, но он не пришел.

– В прошлый понедельник в метро? Да, мне сообщили об этом.

Она слабо улыбнулась.

– Значит, твоя разведка не так уж плохо работает. Но это все в прошлом. В четверг Лиза сказала мне, что в тогда Алеша был с ней. Я ждала его, а он был с ней! Она улыбалась, когда говорила это, а я… я была в таком состоянии… Это было в школе после экзамена. Я стала кричать на нее, проклинать, пожелала ей умереть. Хотела ее ударить, но ребята схватили меня за руки. Лиза вышла из школы и погибла. Помнишь Артема Ярцева – тот мальчик, который на концерте играл на гитаре? Он был влюблен в Лизу, хотя она на него не обращала внимания. Когда он увидел меня на поминках, то наговорил такого… Он обвинил меня в гибели Лизы, и все так на меня смотрели, что я сама чуть не поверила в свою вину. Потом Дима, жених Лизы, подошел ко мне и сказал, что у Лизы был СПИД, и что она покончила с собой. Он сказал, что тоже обречен. Что Лизе всегда нравился мой Алеша, и они иногда… Она ведь была очень красивая, если ей чего-то хотелось, никто не мог устоять. В тот день, когда мы поссорились, она сама призналась мне, что была с ним. И она никогда не позволяла своим партнерам пользоваться презервативами. Значит, она заразила Алешу, и я тоже заразилась. Я только сейчас осознала, что такое быть зараженной СПИДом, Дон – даже бомжи не захотели терпеть меня рядом с собой, даже они боялись дотронуться до меня иначе, как через мешок. И теперь я понимаю, почему Лиза не захотела жить.

Дональд протянул руку, приподнял голову Насти за подбородок и заглянул ей в глаза.

– Ты не должна так думать, ведь ты даже еще ничего точно не знаешь.

– Я знаю точно, Дональд, чувствую. Все наши с тобой споры уже позади, все кончено. Мы должны тихо оформить развод, и ты, если можешь, отправь меня куда-нибудь, где я никогда и никого не смогла бы увидеть – ни маму, ни папу, ни Антона. Никого из знакомых. Я хочу тихо умереть. Но если тебе противно иметь со мной дело, то просто отпусти меня – я уйду.

Дональд долго и пристально смотрел на нее, потом вдруг улыбнулся и, поднявшись, начал быстро раздеваться. Настя в недоумении смотрела, как он, весело насвистывая, скинул футболку и начал расстегивать джинсы.

– Ты что? – робко спросила она. – Что ты делаешь?

– Я? Раздеваюсь, чтобы лечь рядом со своей женой. Ты ведь пока еще моя жена.

– Ты не понял? Я сказала, что у меня СПИД.

– Я понял все, что ты мне сказала, – раздевшись донага, Дональд лег рядом с Настей и обнял ее, – но есть вероятность, что СПИДа у тебя нет. Как ваша русская рулетка, знаешь? Сыграем в русскую рулетку?

– Перестань! – закричала она, чувствуя, что он поднимает ее рубашку и прижимается к ней всем телом. – Прекрати, я… я кричать буду!

– Кричи, кого это обеспокоит? Сюда даже войти никто не посмеет – я у себя дома, в постели со своей законной женой.

– Я не хочу, это насилие!

Внезапно на Настю накатила слабость. Дональд крепко сжал ее руки и начал страстно целовать.

– Теперь это не насилие, теперь это всего лишь русская рулетка, – он лег на нее сверху и с улыбкой посмотрел ей в глаза.

– Ты же погибнешь, Дон, ты же умрешь!

– Значит, умрем вместе, – Дональд погрузился в нее так внезапно, что Настя вскрикнула, а потом глаза его помутнели, движения стали грубыми и резкими, и он, казалось, даже не замечал, что она извивается и стонет от боли.

Когда все кончилось, Дональд не сразу пришел в себя, и руки его продолжали с силой сжимать плечи Насти, оставляя на них багровые пятна. Она уже не сопротивлялась, а только неподвижно смотрела в полоток и тихо плакала.

– Дональд, зачем ты так? Дональд!

– Не плачь, – хрипло произнес он и прижался лицом к ее мокрой щеке.

– Зачем? Ты понимаешь, что ты наделал?

– Молчи, – он отпустил ее и лег на спину рядом с ней. – Ты моя жена, я мог давно это сделать, но я не хотел. Пойми, мое чувство к тебе – не каприз сумасшедшего. Мне не нужна жизнь без тебя. Умрешь ты – умру и я, – голос его вдруг стал резким: – Где у тебя таблетки?

– Таблетки?

– Противозачаточные. Где ты их хранишь? Я сегодня же выкину все твои таблетки, ты их больше не станешь принимать – у нас должен быть ребенок.

Настю затрясло от ужаса, стиснув зубы, она сказала:

– Ты меня изнасиловал, ты требуешь, чтобы я рожала тебе детей – ладно, это психология варваров-поработителей. Но ты, наверное, забыл, что мы оба теперь заражены. Я начинаю верить, что ты действительно безумен.

На этот раз Дональд не обиделся. Он приподнялся на локте, посмотрел на нее и внезапно рассмеялся – так весело и звонко, как не смеялся никогда в жизни.

– Теперь мне это уже безразлично, мне все теперь безразлично, и ты можешь говорить все, что хочешь. Ты моя, Настья, ты моя! И я опять тебя хочу.

Настя уже не сопротивлялась – она лишь старалась расслабиться, чтобы его грубые движения причиняли ей меньше боли. Дональд брал ее опять и опять, а когда его силы иссякли, и он лежал лицом вниз, уткнувшись в Настино плечо, селектор на стене внезапно сказал голосом его секретаря:

– Сэр, звонит ваш отец. Перевести звонок в комнату мадам Анастасии?

– Не нужно, зайдите сюда, Мейсон, – ледяным тоном приказал Дональд.

– Сюда? Ты сошел с ума? – испуганно вскрикнула Настя, но он с улыбкой укутал ее одеялом и, обняв, приподнялся на локте навстречу вошедшему секретарю.

Мейсон был слишком хорошо вышколен, прекрасно владел лицом и слишком дорожил своей работой, чтобы выразить словами или мимикой даже малую толику удивления. Но над глазами своими он был не властен, и Дональд, встретив его изумленный взгляд, испытал удовлетворение.

– Передайте моему отцу, – сказал он, – что я перезвоню ему чуть позже. А сейчас я занят в постели со своей женой.

– Да, сэр. Да, мадам, – почтительно пролепетал секретарь и смущенно отвел глаза. – Мне можно идти, сэр?

– Идите. Да, вот еще, – в спину ему тем же ровным тоном произнес Дональд, и Мейсон немедленно остановился, всем своим видом выражая готовность повиноваться, – в этом доме сейчас находятся две женщины для разного рода услуг. Эти услуги больше не понадобятся, отошлите их отсюда – все, что мне нужно, я получу от своей жены.

– Да, сэр.

Помедлив с секунду, словно ожидая, не будет ли еще каких-либо указаний, Мейсон повернулся и вышел. Спустя десять минут после этого Бертраму Капри позвонили по его личному телефону. Миллиардер выслушал сказанное невидимым собеседником, и лицо его внезапно просияло. Окончив разговор, он нажал кнопку селектора и приказал Кейвору:

– Немедленно свяжитесь с господином Воскобейниковым. Скажите ему, что произошло недоразумение, которое меня самого сильно потрясло. Я очень об этом сожалею, все будет улажено в кратчайшие сроки. Передайте, что я с нетерпением ожидаю его визита.

Кейвор усмехнулся и подумал, что, возможно, самым потрясающим в сложившейся ситуации было не происшедшее недоразумение, а то, что Бертрам Капри выказал сожаление – старик не имел привычки извиняться.

По правде говоря, для извинений перед российским депутатом были все основания. Воскобейников прибыл в Швейцарию за два дня до описанных выше событий по личному приглашению Капри, переданному его секретарем. Однако едва самолет Андрея Пантелеймоновича приземлился, его встретил офицер местной полиции и самым любезным образом попросил проехать в прокуратуру, чтобы ответить на несколько вопросов. Депутату пришлось последовать за представителем органов власти, на все его попытки по дороге связаться с Бертрамом Капри секретарь миллиардера приятным голосом отвечал, что «господину Капри пришлось уехать по неотложному делу, и в данный момент он недоступен. Как только господин Капри вернется, с господином Воскобейниковым немедленно свяжутся»

Прокурор вежливо приветствовал российского депутата, сказал несколько слов переводчику, и тот начал переводить:

– Рад, что появилась возможность побеседовать с вами лично, господин Воскобейников, поскольку возникли серьезные проблемы. Представитель фонда Капри высказал ряд претензий к российскому концерну «Умудия-холдинг» по поводу контрактов и соглашений, заключенных на территории нашей страны в соответствии с нашими законами. Он подозревает, что деньги, предоставленные на благотворительные цели, были израсходованы не по назначению.

– Я не являюсь акционером «Умудия-холдинг», – спокойно ответил Воскобейников, – и не занимаюсь бизнесом. Я – депутат, сфера моей деятельности – политика.

– Тем не менее, вы выступали гарантом того, что средства будут использованы именно на нужды вашего электората, а не в корыстных целях. На всех документах рядом с подписью президента холдинга стоит ваша, поэтому вы несете полную юридическую ответственность. Кроме того, хочу напомнить, что вы, как депутат, пользуетесь неприкосновенностью лишь в России, а в Швейцарию вы прибыли, как частное лицо.

Лицо Андрея Пантелеймоновича, когда он дослушал переводчика, осталось безмятежным.

– Я должен понимать это так, что меня арестуют?

От прямого ответа прокурор уклонился:

– Пока в этом нет необходимости, мы проводим расследование, но я попросил бы вас в течение нескольких дней не покидать Швейцарию и информировать нас о ваших возможных перемещениях – может возникнуть необходимость срочно с вами связаться. Видите ли, господин Воскобейников, речь идет о значительной сумме – миллиарде долларов.

Спорить с прокурором смысла не было – Андрей Пантелеймонович знал, что у представителей фонда на руках имеются все доказательства. Но он также понимал, что начать процесс Капри пока не решил – иначе прокурор говорил бы не о подозрениях, а об утверждениях и тон его был бы совершенно иным.

– Я все понимаю, господин прокурор, и не имею к вам никаких претензий. От души рад был бы помочь, но информацией о проведенных холдингом финансовых операциях и о совершенных им сделках я не владею.

– А кто владеет?

– Моя племянница госпожа Шумилова. Попробую е связаться с ее отцом господином Филевым, могу я это сделать?

– О, вы даже можете его навестить в Лозанне, вы свободны перемещаться внутри страны. Только вряд ли господин Филев сообщит вам что-то интересное. Мы уже допрашивали его, но юридически он не принимал на себя никаких обязательств, поэтому никакой ответственности перед законом не несет. Он старый человек, отношения его с дочерью весьма натянутые, и у нас нет оснований не доверять его словам.

Андрей Пантелеймонович позвонил Филеву, хотя и не уверен был, что тот захочет с ним говорить. Однако голос Александра Иннокентьевича звучал устало, но приветливо:

– Андрей? Очень рад вас слышать, когда вы собираетесь к нам? Ждем с нетерпением, Валя очень хочет вас повидать.

Воскобейников понял, что Лилиана не сообщила отцу о том, что произошло у него в депутатском офисе. Скорей всего, она вообще перестала делиться с родителями информацией о своей жизни. Подождав еще немного звонка от секретаря Капри, но не дождавшись, Андрей Пантелеймонович отправился в Лозанну.

Филев, встретив его, сразу предупредил, что Валентине неизвестно об исчезновении Тани.

– Постарайтесь избегать этой темы, – попросил он, – я сказал Вале, что Лилиана с Таней уехали отдыхать, и наша дочь по своей беспечности не оставила никаких координат. Конечно, притянуто за уши, но…

Андрей Пантелеймонович знал, что Валентина Филева тяжело больна, но только увидев ее, понял, что жить ей осталось считанные дни. Полулежа на софе в маленькой гостиной, она со своей обычной светской непринужденностью улыбнулась ему и протянула руку.

– Рада вас видеть, Андрей, очень и очень рада! Как Инга с Настей?

– Более или менее – то цветут, то чахнут, как и полагается.

– Это нормально, – засмеялась она и изящным движением руки указала на себя: – А у меня, как видите, процесс идет только в одну сторону.

– Вы прекрасно выглядите.

Ему не составило особого труда сказать это совершенно искренним тоном, в ответ Валентина шутливо погрозила ему пальцем:

– Бросьте, бросьте, вы привыкли лицемерить у себя в Госдуме, я слежу за тем, что творится в России, – и тут же она без всякого перехода спросила: – Вы давно видели мою внучку?

От неожиданности Андрей Пантелеймонович на миг смутился по-настоящему, но тут же весело улыбнулся.

– Вы же сами сейчас намекнули на мой род занятий. Каюсь, но я даже родную дочь не вижу месяцами.

– Саша ничего не сообщает мне, – она в упор смотрела на мужа, – но мне известно, что Таня исчезла. Хочу, чтобы вы сообщили мне подробности.

– Дорогая! – воскликнул Филев, и лицо его выразило глубочайшую растерянность.

– Я хочу, чтобы Андрей рассказал мне все, что ему известно, Саша. Надеюсь, ты не станешь возражать?

– Я? Нет, конечно, нет.

– Итак, Андрей, я жду от вас правды. Таню похитили?

Андрей Пантелеймонович смущенно отвел глаза.

– Не думаю, что это настолько серьезно, – он старательно выбирал слова, – не так давно мы с Лилианой виделись, и она сообщила, что Таня убежала из дома. Ее ищут и, скорей всего, скоро найдут – я взял это под контроль. Думаю, ничего страшного с ней не случится – у детей бывает период, когда они удирают из дома.

– Только не Таня, – прижав руки к груди, возразила Валентина. – Моя внучка всегда была доброй и рассудительной девочкой, очень спокойной. Что об этом известно вашему племяннику? Ведь он, насколько я знаю, часто виделся с ней в последнее время.

– Мой племянник…

Внезапно Андрей Пантелеймонович махнул на все рукой.

«Черт с ним, расскажу им все, – решил он, – пусть знают и сами разбираются со своей ненаглядной дочкой, а то начнут вешать на Илью всех собак»

Филевы слушали его, онемев от изумления, и в течение какого-то времени состояние их можно было охарактеризовать, как шоковое. Валентина пришла в себя первой.

– Андрей, вы уверены в том, что говорите? Хотя, конечно, я глупости спрашиваю. Так значит, ваш племянник…

Андрей Пантелеймонович лишь пожал плечами.

– Именно так. Илья не отец Тани, да Лилиана и сама не отрицает, что отцом вашей внучки является Антон Муромцев. Но я поверил бы Антону, даже не подтверди она этого, – Таня необычайно похожа на… на его мать.

– Боже мой, боже мой! – она стиснула тонкие пальцы и покачала головой. – Зачем она это сделала, зачем? Саша, я все больше и больше прихожу к убеждению, что у нашей дочери не все в порядке с психикой. Антон Муромцев – чудесный мальчик, они с Лилианой дружили и прекрасно ладили. Я помню, как он заботился о Лиле, когда родилась Танюшка. Я еще тогда почему-то подумала… Ведь у них могла быть нормальная семья, он любит нашу внучку.

– Да, мне он тоже всегда нравился, – угрюмо согласился Филев.

– Будем надеяться на лучшее, – сочувственно начал Воскобейников, и в это время в кармане у него зазвонил сотовый телефон.

Извинившись, он отошел к окну и, поднеся трубку к уху, выслушал сказанное Кейвором. На лице его при этом не дрогнул ни один мускул, лишь во взгляде мелькнула тревога – ему почудился подвох.

– Господин Капри с нетерпением ожидает вашего визита, – жизнерадостно закончил Кейвор.

– Я рад, что господину Капри так быстро удалось закончить свои неотложные дела, – сухо ответил Андрей Пантелеймонович, – но вряд ли в ближайшее время мне удастся его повидать. Сейчас я нахожусь в Лозанне у господина Филева, завтра утром меня ждет прокурор. Если результаты расследования окажутся неблагоприятными, возможно, власти запретят мне свободно перемещаться.

– Бросьте, с фондом все улажено, – Кейвор понизил голос и интимным тоном добавил: – Кстати, вы, возможно, еще не в курсе: мадам Анастасия и господин Дональд поладили между собой. Через два дня они вылетают в Италию, оттуда на один из островов Капри – господин Дональд Капри хочет, чтобы именно там прошло их торжественное бракосочетание. Господин Бертрам Капри ждет вас, чтобы обсудить все детали предстоящего события.

Депутат Воскобейников сумел ничем не выказать охватившей его радости.

– Я постараюсь увидеть господина Капри, как только появится возможность.

Чтобы произнести это с достоинством, ему пришлось предельно напрячь силу духа и призвать на помощь всю свою гордость. При этом в памяти его отчетливо встал тот день, когда юному пионеру Андрюше Воскобейникову повязывали пионерский галстук – тогда, с горящими глазами произнося клятву верно служить делу Ленина-Сталина и с презрением думая о живущих за океаном проклятых буржуинах, он испытывал примерно такое же чувство.

Спрятав телефон, Андрей Пантелеймонович вернулся к Филевым, которые что-то тихо обсуждали, и неожиданно для самого себя спросил:

– Признайтесь, господа, кто из вас помнит, как его принимали в пионеры?

Супруги изумленно переглянулись и, приняв слова гостя за шутку, засмеялись.

– Как давно все это было, даже не верится, что жизнь так быстро прошла, – с печальной и усталой улыбкой ответила Валентина, – но я надеюсь, Андрей, что вы погостите у нас подольше. Тогда я, возможно, сумею припомнить интересные эпизоды из своего пионерского детства.

– И поверьте, что мне доставит искреннее удовольствие о них послушать. Сегодня я, к сожалению, должен уехать, но в ближайшие дни надеюсь покончить со всеми неотложными делами, и тогда не забудьте о своем обещании.

Он поднялся, Валентина протянула ему на прощание тонкую руку.

– Будете говорить с Ингой и Настей – передайте им от меня привет. Скажите, что мне не хватает их общества. Прошлым летом, когда они гостили у нас, я… – голос ее задрожал, – я была счастлива, оттого, что мы все вместе – Саша, вы, Инга, Настя, Танечка.

Она умолкла, не в силах справиться с волнением. Андрей Пантелеймонович бережно пожал исхудавшие пальцы.

– Не надо мучить себя, дорогая моя, все будет хорошо, скоро мы все опять будем вместе.

Когда Филев, проводив гостя, вернулся в гостиную, Валентина лежала неподвижно, и глаза ее были закрыты.

– Сядь, Саша, нам нужно поговорить, – не открывая глаз, тихо попросила она и положила руку на колено мужа.

– Сейчас тебе лучше отдохнуть, – он ласково провел ладонью по ее пальцам, – знаю, ты сердишься, что я скрывал от тебя исчезновение Тани, но давай мы обсудим это позже.

– Сержусь? – она открыла глаза. – Нет, я не сержусь, я понимаю. Ты многое в жизни скрывал от меня, думаешь, я этого не знаю? Просто я никогда не задавала вопросы, если заведомо знала, что не услышу правды – не хотела слышать лжи.

– Дорогая моя, бывали ситуации, когда мне не хотелось тебя лишний раз волновать.

– Знаю. И тогда, когда у тебя родилась дочь от той женщины – Надежды, – ты тоже не хотел меня волновать? Я это хорошо понимаю.

– Валя! – его поразили слова жены – никогда прежде она не пыталась упрекать его за ту давно закончившуюся связь.

– Знаю и то, что ты сейчас скажешь: это было и прошло, и ты, в конце концов, остался со мной, а не с ней. Но в то время ты и не мог поступить иначе – слишком много у тебя было врагов, они воспользовались бы, подай ты на развод.

– Я никогда не собирался подавать на развод, и когда пришло время, покончил с этим без всяких колебаний.

– У тебя осталась дочь. Ты иногда думал об этом ребенке?

– Это было ни к чему – я не мог быть ей отцом по тем самым причинам, о которых ты только что говорила. Я порвал окончательно и бесповоротно, а мои чувства тут роли не играли – я всегда умел держать их под контролем.

– Я это знаю, Саша. Будь ты другим, тебе не удалось бы преодолеть столько препятствий, ты не получил бы того, что имеешь. Того, что мы имеем. Но в глубине души…

– В глубине души я никогда не терзался совестью. Ты ведь это имеешь в виду? – резко спросил он. – Надежда хорошо зарабатывала, она была прекрасным специалистом, и я уверен, что девочка имела все необходимое.

– Кроме отца, – печально возразила Валентина.

– В чем дело, Валя, чего ты сейчас хочешь? – в голосе Александра прозвучало раздражение, которое он, несмотря на все свои усилия, не мог скрыть. – Ты сама не допустила бы, чтоб я имел вторую семью, так к чему эти упреки? Скажу тебе одно: эта девочка материально не нуждалась, а остальное я – увы! – изменить не мог. Родить ее было решением Надежды, не моим.

– Не сердись, Саша. Мне известно было, что она не нуждается – разве я допустила бы, чтобы твой ребенок нуждался? Я говорю сейчас не об этом, я… Помнишь, Саша, какой в детстве была наша Лиля? Она была такая маленькая, такая прелестная и умненькая, – чужие люди оборачивались на улице и не могли оторвать от нее глаз, а мы с тобой восхищались, что она рассуждает, как взрослая. Почему же так все сложилось, почему мы несчастны, Саша? Я знаю, что ты сумел мне дать все, что муж может дать жене, но… Почему мы сидим здесь в одиночестве, наша любимая внучка бродит где-то одна среди чужих людей, а нашу дочь свела с ума эта ее нелепая любовь, которая разрушила всем нам жизнь?

– Все будет хорошо, Валя, поверь мне, – беспомощно проговорил он, не зная, что еще можно сказать, – все будет хорошо.

– Нет, Саша, хорошо не будет, – она вытерла глаза и отвернулась. – ты не веришь в бога, а вот я в последнее время думаю и думаю: если бог есть, то не послано ли все это нам в наказание из-за этой девочки – твоей дочери, которую ты оставил?

– Валя, одумайся, что ты говоришь? Это было так давно! Миллионы мужчин имеют детей на стороне, и многие об этом даже не знают.

– Давно или нет – какая разница. Прошлое идет за нами по пятам, лишь на пороге смерти начинаешь это понимать. И мы не знаем, кого и как наказывает бог – большинство людей даже не понимают, откуда берутся их беды.

– Теперь я уже ничего не могу изменить, дорогая моя, давай просто забудем об этом. Девочка давным-давно выросла. Она, скорей всего, замужем, у нее семья, дети, и вряд ли для нее сейчас имеет значение, кто был ее биологическим отцом.

– Так ты даже не знаешь, где она и что с ней?

Филев равнодушно пожал плечами.

– Каюсь, никогда не интересовался. Даже не знаю, как ее зовут. Случайно узнал, что Надежда умерла – лет пять или шесть тому назад.

Валентина опять закрыла глаза, и Филев решил, что она заснула. Это его обрадовало – не хотелось продолжать неприятный разговор. Но стоило ему пошевелиться, как Валентина вздрогнула, и веки ее поднялись.

– Не уходи, Саша.

– Нет-нет, дорогая, я здесь. Хочешь соку?

– Я не хочу соку, мы не договорили, – увидев досаду на его лице, она заторопилась, – не останавливай меня, Саша, я должна сказать. Я знаю, где твоя дочь. Ее зовут Ольгой, она сейчас живет в Париже, у нее двое детей – мальчик и девочка. Год назад в автокатастрофе погиб ее муж, и она до сих пор очень страдает. Прошу тебя, умоляю: сразу же после моих похорон поезжай в Париж, найди Ольгу – в моем компьютере есть вся необходимая информация.

Он недовольно поморщился.

– Для чего, Валя? Что я смогу ей дать?

– Абсолютно ничего, ты ей не нужен – она богата и молода, у нее своя жизнь, а ты стар, не очень счастлив и скоро будешь одинок. Но, у меня есть предчувствие, – она подняла высохшую руку, но тут же бессильно ее уронила, – я чувствую: если ты встретишься с ней, признаешься в том, что ты ее отец и попросишь тебя простить… Если после этого она скажет, что не держит на тебя зла, тогда… тогда с нашей дочерью и с нашей внучкой все будет хорошо. Поклянись мне, что ты это сделаешь!

– Милая моя, – измученным голосом возразил ее муж, – неужели ты сама себе веришь? Я, совершенно чужой и незнакомый человек, приду к той женщине и начну выпрашивать у нее прощение – это же нелепо!

– Это моя предсмертная просьба, Саша, – Валентина лежала вытянувшись и неподвижно смотрела вверх застывшим взглядом. – Поклянись мне ее выполнить.

– Ну… – он помедлил, потом со вздохом произнес: – Хорошо, я клянусь.

– Я знала, что ты поклянешься, – голос ее звучал еле слышно, – ты хороший муж. Но я знаю и другое: ты слишком рациональный и трезвомыслящий человек Саша, для тебя нет ничего святого, ты ни во что не веришь. Я не сомневаюсь, что ты будешь рядом со мной до последней минуты и закроешь мне глаза. Я уверена также, что ты будешь тосковать обо мне до конца своих дней, но я не уверена, что ты сдержишь данную мне сейчас клятву.

Филев смутился.

– Зачем же ты так, Валя, как ты можешь…

– Могу – я слишком хорошо тебя знаю. Поэтому я предупреждаю: тот, кто нарушит клятву, данную умирающему, может навлечь несчастье на своих близких.

– Я выполню все, что ты хочешь, – торопливо сказал он, – только не надо больше говорить о смерти, ладно? Когда она придет – тогда и придет, а пока поговорим о другом.

– Нет, я лучше пока немного посплю, я устала, – прошептала Валентина. – Ты тоже иди и отдохни перед ужином.

Вздохнув с облегчением, Александр Филев поднялся и, поцеловав жену, вышел из гостиной. Прислушиваясь к его удаляющимся шаркающим шагам, она думала, что сделала все, что могла – есть вероятность, что ее рационально мыслящий «Сашенька» выполнит данную умирающей жене клятву. Сама Валентина Филева всегда мыслила не менее трезво, чем ее муж, а уж вера в предчувствия была ей абсолютно чужда. Но она знала, что даже отъявленные атеисты становятся суеверными, когда речь идет об их близких. И еще она прекрасно понимала, что их с «Сашенькой» дочь Лилиана не из тех, кто способен скрасить остаток жизни отца, а Ольга Лаверне, согласно полученной ею информации, оказалась мечтательной, доброй и чуткой женщиной. Вполне возможно, она не откажется пойти на сближение, и «Сашеньке» будет не так одиноко на закате своих дней.

На то, что Таня жива, Валентина не надеялась – слишком много страшного писали и рассказывали о послеперестроечной России. Теперь она с нетерпением ждала свидания с любимой внучкой в иной жизни, и ожидание это смягчило черты ее лица, сделав его спокойней и моложе. Губы Валентины Филевой тронула слабая улыбка, и с этой улыбкой она встретила свою смерть.