Читать книгу Я шестая - Галина Трашина - Страница 8

Явилась новая смотрительница, бросила на стол кусок хлеба и удалилась. Не взглянув на лежащую, подумала: «Везёт же нахалкам, дрыхнут, тут тащишься ни свет ни заря на стоклятой «Марусе», раздолбанной колымаге». Смотрительница ворчала на казённую машину, возившую её на работу, и на тех, за кем приходилось присматривать. За долгие годы службы свыклась с видом осуждённых, но, не соглашалась с самим фактом нахождения женщин в тюрьме. Она полагала, что Господь определил им место у домашнего очага. Поэтому утверждала, если кто-то из женщин не в силах блюсти людской закон, обществу следует искать другой метод наказания, а не своевольничать.

Надзирательница медленно плелась, шаркая подошвами старых сапог. Иногда останавливалась, крестилась, благодарила Господа за то, что избавил её от гордыни. И искренне сожалела, что страдания в тюрьме не учат разуму.

Она достигла стены, где находился тайничок, приподнялась на цыпочки. Просунула руку в нишу, вытащила сумку, сшитую из разноцветных лоскутков ткани. Заглянула внутрь, потрясла, определяя вес, озабоченно покачала седой головой. Настроение поднялось, как только доложила в самосшивку хлеба. Поняв, что содержимое пора забрать домой, представила обожаемых рябеньких курочек. Те весело потряхивали красноватыми гребешками, спеша к кормилице. «Радость моя. Будя вам угощенье, будя», – улыбнулась смотрительница, умилённая представленной картиной, добавила ещё несколько ломтей. Перед этим понюхала один. Запах свежей выпечки внушил чувство сытости. Ей показалось, что ощутила благодарность, испытываемую курами. Завязав тряпичные ручки, опустила запас обратно. Находя, что вскормленники самые преданные существа, отправилась дальше.

* * *

Окружающая тишина умиротворяла. Роза убивала время, грея собой каменную лежанку. Иногда проваливалась в желанное забытье и радовалась, что никто не беспокоит, итак, до позднего вечера.

…Стемнело. Наступила пора ночного обхода. Утренняя надзирательница, обнаружив нетронутую пайку, наградила заключённую вниманием.

– Живёхонька-ль? – поинтересовалась она.

Не услышав ответа, направилась к скамье. Подойдя, приподняла резиновой дубинкой край одеяла. Свет от направленного в лицо фонаря вынудил веки дрогнуть. Смотрительница вздохнула. Роза осознала, приятно, когда о тебе волнуются. Одиночество отступило и мелькнула мысль: «Не снится ли всё?»

– Хвала Господу! Что ж голодом себя моришь?

Роза вслушивалась в пожилой голос…

– Еда тут и так к родимой подталкивает. Аль впрямь собралась туда? Зачем с пустой утробой… – смотрительница, не закончив фразы, закашлялась.

Надрывный кашель заставил узницу открыть глаза. Она поспешно огляделась, осознав, что не спит, спросила:

– Вам плохо? Надо кого позвать… Я сейчас.

Роза кинулась к двери.

– Не-е-т, – прохрипела надзирательница, испуганно махая рукой, – пить, пить дай.

Роза нашла на полу кружку, налила воды и протянула женщине. Та осторожно сделала несколько глотков. Кашель стих, оставив дыхание тяжёлым. Смотрительница, расправив плечи, била себя кулаком в грудь, точно намеревалась расправить лёгкие. Переведя дух сказала:

– Спасибо.

– Да что там, – махнула Роза рукой и, по обыкновению, улеглась.

Та промолчала. Роза осталась лежать.

– С этим миром можно распроститься… согласна. Чего в нём славного? – завела та разговор.

– Именно, – согласилась Роза.

– Ну-у… об энтом ранее чаять надо! До того, как сюды загремела, теперича что биться о стену. Его, Родимого, остаётся молить, – смотрительница перекрестилась.

Роза обрадовалась, вот… он момент удачи: с ней беседует сердечный человек, сейчас узнает всё о себе.

– Молись, милка, молись, – добавила смотрительница, – гляжу, молодка совсем. За что к нам гостевать определили, да ещё в самый гадючник сунули?

Розу словно оглушили обухом: выходит ошибалась, полагая, для тех, кто за пределами её каменного мешка, не секрет, почему она здесь. От внезапного открытия навернулись слёзы.

– Почто молчком корпишь? – пытала собеседница.

Розе ничего не оставалось, как ответить:

– Не знаю… я не помню себя.

Смотрительница удивлённо приподняла брови и вытянула в задумчивости собранные пучком губы. Роза, положив подушку под спину, прижала подбородок к коленям.

– И вы туда же, я-то… размечталась.

– Не помнишь, ну-ну…Бог с тобой.

– Что сделать, чтобы поверили?

– Я-то верю, но от моей верушки памяти не прибудет. Помолись… не гнушайся.

– Помолилась бы, да говорю, ничего не помню. Скорей не молилась никогда, если здесь.

– Энто верно! Только молитве память к чему? Ты, горемычная, сердцем, сердцем проси! Он, Родимый, всякого прощает, авось тебя услышит, – смотрительница коснулась пальцем области сердца и немного помолчав, добавила: – Так доходчивее нежели тексты заученные шпарить. Мы все под Ним ходим. В Его руках Благословенных выживаем. Мир – он чистый. Мы, грешники, запоганили Свет Божий, ещё, бесстыжие, милости просим. Грехи-то отмаливай. Ой, видно много… коль сподобилась в эдакую дыру угодить.

Роза готова была разрыдаться в любую секунду. Смотрительница это чувствовала и наложила крестное знамение на себя и на узницу.

– Не тужи, ты бабёнка добрая… хоть жизнь тебя и киданула. Случись приступ, будь он неладен, в другом горшке, так зараз извели бы нехристи. Не то, что водицы принесть. В тебе нет ненависти, как погляжу. За это Он будет милостив. Немало вашего брата… о-хо-хо повидала! Можа, до твоего светлого дня доживу. Коли, Он позволит… Ох, покондыляю… то, как моя смена одна мотаюсь. Сократили служивых: средств нет жалование платить, а те, что остались всё болеют и болеют. Будто я, перечница старая самая здоровая, и мне всё одно, где кони двинуть. Начальство нанытьё внимания не обращат: рискую, куда денешься… до пенсии месяц – другой остался, сдюжить треба. Ну, прощевай… а поесть надыть! – взгляд смотрительницы пробежал по столу.

– Хлебушка скопилось… не съешь ведь…

– Заберите, то крысам достанется.

Та сгребла кусочки в целлофановый мешочек, вытащенный из кармана. Закрывая дверь, продолжала рассуждать:

– Печалится бабёнка. А как же! Хорошему люду тюрьма хуже смертушки, энто быдле дом родной, – гремя ключами, подалась к другой камере.

Роза испытала опустошенность, словно ушедшая – захватила с собою все вопросы и надежды.

Так уж устроен мир, в нём всему свой срок. Человек должен испить отпущенные ему горести и радости, признавая в этом мудрость.

Вот и узница продолжала помогать унынию, доедать себя. Прошла не одна смена пожилой смотрительницы. Роза не пыталась заводить разговор, просиживая целыми днями, закутавшись в одеяло. Иногда ела, не ощущая вкуса, и бессмысленно сверлила взглядом точку в пространстве.

Память продолжала бродить по неведомым закоулкам сознания. Мышцы привыкли к твёрдой скамье. Жизнь будто замерла, только рост волос выдавал течение времени. Первые недели трогала щетину. Потом поняла, наличие немытой шевелюры является причиной к раздражению, цепляющей болезненную струнку души. Роза пыталась не думать, во что превращается. Ведь за безучастием притаилось спокойствие, помогающее мирно взирать на пустые стены.

…Однажды появилась ревностная «блюстительница чистоты», решившая проучить неопрятную узницу: отходила непокорную дубинкой, не услышав рыданий, плюнула на затею.

Когда мучительница покинула камеру, Роза задумалась, почему дважды не испытывала боли? Ущипнув себя, взвизгнула, смачивая слюной синяк, долго ругалась…

Забыв о болячках, восприняла отсутствие памяти омертвлением какой-то части мозга. Успокаиваясь, что и так жить можно, полагала, если суждено выйти, держать лишнего не будут. «Если нет, зачем память», – согласилась она с внезапным убеждением.

Для абсолютной отрешённости выстроила стратегию существования, на принципе невмешательства: она не интересуется окружением, оно – ею. И то, словно приняло условие игры. В камеру никто не заходил, еду просовывали в нижнее окно двери. Роза часто оставляла пайку нетронутой, благодаря чему хвостатое соседство жирело. Взирая на обнаглевших крыс, в глубине себя, радовалась их присутствию. Мохнатые существа скрадывали жуть одиночества. Она разговаривала с ними, принимая за благодарных слушателей. Наблюдая за зверьками, воспитала в себе кротость, считая, что живут они взаперти, и ничего…

Проходили дни, недели, сколько их протопало через жизнь – не тревожило. Только когда рука случайно касалась волос, улыбка сожаления коробила сурово стиснутые губы.