Читать книгу Сибирские рассказы - Геннадий Гончаров - Страница 4

Зимой 1919-1920 учебного года я училась в первом классе начальной школы, расположенной далеко от дома. Водили меня туда поочерёдно старшие сёстры, а иногда и братья.

В субботу 3 января 1920-го шёл обильный снег и дул ветер. С раннего утра с окраины посёлка сквозь завывание ветра доносились звуки стрельбы и взрывов. В семье стали обсуждать: идти в школу или не идти.

Отец вернулся со двора и сказал, что за посёлком партизаны Щетинкина ведут бой с отступающими колчаковцами. Те наконец-то уходят. Но народу и от новой власти не следует ожидать ничего хорошего. Так же, как и беляки, будут забирать на нужды своей оравы лошадей, шубы и пимы, сено, фураж, мясо, хлеб и картофель. Жрать-то и потеплее одеваться всем хочется – будь ты белый или красный, или какой-нибудь там ещё серо-бурый-малиновый с проседью. Заодно заберут сбрую и кожевенное сырьё, а то и сани. А потому принудительного отъёма крестьянам, как и прочему люду, не миновать.

Тут мама ему сказала:

– Эх, помолчал бы ты, Васенька! Смотри, на людях это не ляпни. Нас уж и так в эту холодную Сибирь за твой язык сослали. Вот и маемся уж второй десяток лет. Но то были царские паны: они хоть какой-то закон ради приличия соблюдали. А эти партизаны Щетинкина и Кравченко – непонятное сборище битых да грабленых. Шиша да Епиша, да Колупай с братом. Без царя в голове и без Бога в душе. У них другие порядки. Чуть что не так – отведут к амбару и шлёпнут без суда и молитвы. Да ещё одежонку сдёрнут и поделят промеж собой. Одно слово: орда.

Отец не стал возражать и сел против топящейся печи, вороша в ней угли и подбрасывая поленья. Затем закурил трубку и стал отдавать распоряжения по хозяйству.

К полудню стрельба стихла, и в школу меня повела семнадцатилетняя сестра Тося, укрывая от ветра полой своей шубы. Навстречу нам по улице двигалась колонна одетых кто во что горазд и вооружённых чем попало всадников, усатых и бородатых. Вслед за ними тянулся санный обоз, в конце которого была подвода с убитыми, накрытыми попоной. Из-под неё торчало шесть пар ног.

– Отвоевались ещё одни Аники-воины… – сказала Тося. – Скорей бы уж, что ли, всё это закончилось!

Пока колонна двигалась, мы стояли, прижавшись к забору. От храма доносился звук колокола – то сильнее, то глуше. Из-под ворот на проезжих лаяли собаки. Одна из них, наиболее злая, бросалась на подводы и хваталась зубами за боковые отводы саней. Раздался выстрел, и она с воем закружилась на снегу, окрасив его кровью. За обозом двигалось несколько всадников на низкорослых хакасских лошадях. Один из них направил лошадь к собаке и, изогнувшись, как в цирке, с выкриком: «Ий-е-ех!» – одним взмахом сабли отсек ей голову под одобрительные возгласы соратников.

Для меня это было ужасное зрелище. Шла и думала: «А что, если они точно так же убьют и нашу собаку Дымку?» И так мне захотелось вернуться домой и спрятать нашу Дымку!..

В воскресенье на площади перед храмом раздались взрывы. Это партизаны рвали землю под могилу для своих шести соратников.

Отзвучали траурные речи и клятвы мести. Под винтовочные залпы борцов за дело революции опустили в мёрзлую землю. К вечеру площадь опустела.

За ужином отец сообщил, что другие отряды партизан вошли в Балахту, а колчаковцы в бои не вступают и отходят к железной дороге. Слухи о зверствах партизан идут впереди их отрядов. Пленных офицеров они живьём варят в котлах. Так они по приказу Щетинкина сварили командира 13-й Казанской стрелковой дивизии генерала Ивана Ремедова.

К концу разговора он предупредил, чтобы никто без острой необходимости не появлялся на улице. Да и от школы надо воздержаться, пока всё не упорядочится.

– Партизаны – это вам не регулярная армия с порядком и дисциплиной, а сборище бандитов; от них можно ожидать чего угодно, в том числе убийств, изнасилований и погромов, – наставлял отец. – Тем более они на похоронах поклялись отомстить за своих товарищей. А кому мстить, если колчаковцы уже далеко, а вот мы – рядом?.. Вот и сорвут всю злобу на мало-мальски подозрительных мужиках. Так что со двора – ни ногой!

Особенно он предостерёг старших сестёр и братьев.

На другой день случилось то, о чём предупреждал отец. Партизаны врывались во дворы тех, у кого отступающие колчаковцы останавливались на постой и меняли своих уставших лошадей на свежих хозяйских. Опьянённые боевым успехом и жаждой мести за погибших, они хватали не только отцов семейств, но и их детей-подростков.

У соседей Петрониных схватили самого старика и двух сыновей шестнадцати и восемнадцати лет. Связали, без верхней одежды бросили в сани и увезли в лес. Самый младший, 14-летний Павлик, был в это время на конюшне. Он осторожно, задами, вывел коня за огороды и ускакал в заснеженную степь. Поначалу домашние предполагали, что он укрылся на заимке, где был запас дров и продуктов. Но, когда туда съездили две старших сестры, то от соседних хакасов узнали, что Павлика они на заимке не видели. С той поры он из посёлка исчез навсегда. Словно в воду канул…

По опустевшим улицам носились всадники и волокли по снегу беспомощных людей. Я сама видела, как пьяные партизаны со свистом и гиканьем мчались на повозке по нашей улице, а позади саней волочился привязанный верёвкой за ноги человек. Он был ещё жив и поднимал голову. Руки его были связаны.

Всех свозили в близлежащий лес и там шашками отрубали головы или вспарывали животы. Некоторых четвертовали. Патроны экономили…

Об этом мы узнали через день, когда оставшиеся в живых сёстры Петронины и их уже старая мать привезли из леса обезглавленных старика с двумя сыновьями. Их головы отдельно лежали в мешке. Я была в их доме, когда отец и его два сына уже лежали в гробах, а головы их были пришиты к шеям суровыми нитками, которые старик обычно заготавливал на подшив валенок. У обезумевших от горя женщин уже не было слёз. Они обнимали головы покойников и не плакали, а выли.

Так в результате революции закончился род простых тружеников Петрониных.

Как и многих других, благодаря которым плодоносила Земля Русская, и на которых опиралось Государство Российское…

Пьяный разгул и бесчинства партизан длились целую неделю. В переулках, на огородах и на околице лежали трупы мужчин, стариков, подростков и даже девушек. Их перед смертью подвергали групповому изнасилованию. У некоторых были отрезаны груди и распороты животы – от промежности до грудной клетки. Кое-кто говорил, что так с ними расправились за «кокетничанье» с колчаковцами.

Был также устроен самосуд и над бывшими колчаковскими милиционерами, не успевшими уйти с армией. Да и куда было бежать от семьи с детьми и двора?.. Некоторые из них считали, что они не причиняли зла населению, а только следили за порядком и общественной безопасностью. Эта самонадеянность обернулась для них потерей жизни. Партизаны порубили их шашками в том же лесу.

Вскоре в Ужур из Ачинска прибыли представители восстановленной Советской власти с отрядом красноармейцев, и открытый террор прекратился. Но люди продолжали исчезать, в том числе и при загадочных обстоятельствах…

Позже мы узнали, что отрядом партизан, устроившим бесчинства, командовал Павел Львович Лыткин, отставной фельдфебель царской армии. Родом из середняков, бывший торговец мясом и зерном в Минусинске. Осенью того же года он оставил кровавый след в Хакасии, расстреливая мирное население по малейшему подозрению в сочувствии белым. Раненых сбрасывал в колодцы, а также приказывал запирать их в сараях и сжигать живьём. Садист и патологический убийца. Да будет проклято его имя!..

Впоследствии, уже перед самой войной, я узнала, что он был расстрелян в 37-м году как «враг народа». Справедливость хоть и с запозданием, но восторжествовала.

В 1964 году я в Ленинграде встретилась со старшей сестрой Софьей, приехавшей из Англии в туристическую поездку.

Она с 1920 по 1934-й жила в Харбине. Работала на центральном телеграфе Управления КВЖД, а с 1929 года была актрисой русского драматического театра. Благодаря красивой внешности, таланту и обаянию имела много поклонников в эмигрантской среде. Пользовалась благосклонностью атамана Забайкальского казачьего войска Григория Семёнова, который после спектаклей дарил ей цветы. Вышла замуж за офицера Британской специальной миссии в Китае и уехала с ним сначала в Гонгконг и Сингапур, а затем в Англию, где муж стал министром. Он погиб в авиакатастрофе в 1946 году, и Соня осталась вдовой.

Но я хочу сказать о самом важном воспоминании сестры об Ужуре и Харбине.

Соня рассказала, как после одного спектакля к ней в гримёрку вошел статный красивый мужчина лет тридцати с букетов цветов. Производил он впечатление человека образованного и весьма культурного. Поблагодарив за спектакль и вручив цветы, сказал примерно следующее: «Софья Васильевна, я вас хорошо помню. А вы меня помните?.. В Ужуре мы жили по соседству. Я Паша Петронин. Расскажите мне, пожалуйста, о судьбе моих родителей, братьев и сестёр».

Соня безмерно обрадовалась такой встрече и поведала земляку о смерти отца и братьев, а он, в свою очередь, рассказал, как добрался до отступающих белых, вместе с ними совершил поход до Забайкалья и с отрядом Каппеля ушёл в Манчжурию. Так Павел оказался в Харбине. Окончил русскую среднюю школу и экономические курсы, имеет семью и приличную работу. Собирается уехать в Австралию.

Так один мужчина из большой крестьянской семьи по Божьему промыслу остался жив, чтобы продолжить род Петрониных…

От автора. К судьбе Павла Петронина (да и моей тёти Сони) подходят строки из стихов поэтессы белой эмиграции, сибирячки Марианны Колосовой: