Читать книгу Обрывок реки - Геннадий Гор - Страница 11

Быт поворачивается, как бык. Но они берут его за рога и поворачивают в нужную для них сторону. Он упирается, но они его поворачивают. И вот где раньше был хвост, теперь голова, а где раньше была голова, теперь хвост. Головой – к ним, хвостом – к кулакам, быт стоит вместе с ними, быт идет вместе с ними. С их словами, с их делами, и подчиняется, правда еще не совсем, их желаниям. И вот он двигается, как их работа, вместе с их работой. И вот он уже не бык. Он человек. Быт с большой «Б», их быт, наш быт. Быт социалистического соревнования, потому что соревнование постепенно, как оно проникало в труд, проникает в быт.

Они встают все в одно время – позор проспавшим! – умываются – кто лучше, кто чище! – и идут на работу – кто быстрее, все вовремя! Они приходят на работу – позор опоздавшим! – и работают – кто догоняет, кто перегоняет, кто отстает! – так работают они. Не так, как жили прежде. И люди не те, и вещи не те, другие люди и вещи.

Вот новые вещи, предметы нового обихода. Они появляются не все вместе, а постепенно, одна за другой, вперед более необходимые, потом менее необходимые. Но все они появляются потому, что все они необходимы. И появление каждой вещи имеет свою историю, почти всегда смешную. Понемногу эти истории заменяют сказки. Они рассказываются у вечернего костра «старыми» колхозниками «молодым» колхозникам. И постепенно они становятся достоянием единоличников. Вот история зубной щетки, рассказанная мне в поле Мотькой Муравьевым. Он рассказывал мне, управляя плугом, и я не только услышал, но прошел эту историю вместе с Мотькой за его плугом и пегой лошадью. Я прошел ее, и она смешалась для меня с запаханной землей, она была запахана Мотькой Муравьевым, и, может быть, поэтому я ее и запомнил.

– Сейчас я расскажу, почему кулаки так не любят зубную щетку, – начал Мотька Муравьев, он уходил от меня, уменьшаясь. Я шел за ним, догоняя его слова и слушая, как шевелится земля под его плугом. – История эта начинается с того времени, когда приехал товарищ Молодцев. По утрам он выходил на крыльцо чистить свои зубы. Он чистил, посмеиваясь, отвечая на вопросы и отдавая распоряжения. И все удивленно смотрели на щетку. В то время у нас не только никто еще не чистил зубы, но и не имел представления о зубной щетке. У Молодцева никогда не было свободного времени. С утра он был занят делами колхоза, и так весь день. Даже когда умывался. Он умывался работая, причесывался работая, чистил зубы работая. Он давал указания, размахивая зубной щеткой. И однажды он произнес целую речь, чистя зубы.

– Для чего у него эта щетка? – спрашивали менее осведомленные.

– Как для чего, – отвечали более осведомленные, – для того, чтобы чистить зубы.

– А для чего их чистить? – спрашивали менее осведомленные.

– Это уже мы не знаем, – отвечали более осведомленные.

Но неудовлетворенное любопытство растет, как растение. Они продолжали спрашивать. И многие, чтобы показать, что они знают, отвечали. Одни: чтобы лучше говорить. Другие: чтобы не устал рот. Третьи: так просто. Четвертые: для здоровья. Пятые: чтобы зубы были белее.

Но ни один ответ не мог удовлетворить любопытных. Спросить самого Молодцева? Неудобно. Да он и не скажет правду: «Производственная тайна». Однажды кулак, сам Петухов, пришел утром к Молодцеву, когда тот чистил зубы.

– Наше вашим, – сказал кулак и сделал вид, что хочет снять шапку.

– Мм… гм… гм, – отвечает ему товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.

– Ваш брат, – закричал вдруг кулак, – обирает нашего брата.

– Мм… гм, – ответил ему товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.

Кулак вдруг снял шапку.

– Ваш брат, – сказал он, – забрал у нашего брата покос. Я насчет покоса.

– Мм… гм, – ответил товарищ Молодцев, не вынимая изо рта щетку.

– Так как же насчет покоса, какое ваше распоряжение будет?

– Мм… гм, – ответил товарищ Молодцев, не вынимая щетку.

– Тогда я пойду, – сказал вдруг кулак, – оставайтесь здоровы.

– И вам также, – сказал товарищ Молодцев, вынув щетку, – доброго здоровья, – и вдруг захохотал всеми своими белыми зубами, всем лицом, всем своим огромным телом. Кулак рассвирепел и с поднятыми кулаками полез на товарища Молодцева. Он надвигался, топая, словно отплясывая присядку, вертя ногами и головой, весь расстегнутый, с растянутым ртом и глазами, вылезшими на лоб, вот так, с глазами, похожими на рога, с красным носом и красной бородой, в синей рубахе, вот с такими кулаками.

– Надо мной смеетесь? – крикнул кулак, подступая. Собралась толпа.

– Над вами.

– А имеете ли вы на это право? – спросил кулак, подступая ближе.

– Имею, – отвечал товарищ Молодцев.

– А где это право? – спросил кулак, надвигаясь на Молодцева.

– Вот, – сказал Молодцев.

– Где? – переспросил кулак.

– Да вот, – сказал товарищ Молодцев, – вот, – и показал на зубную щетку.

Кулак открыл рот, удивленный рот, как ведро, как никогда не открывал, и так стоял с раскрытым ртом, лениво помахивая кулаками, как бык, похожий на быка больше, чем бык. Бык с бородой и двумя кулаками. «Надо мной смеется», – сообразил кулак и бросился на Молодцева.

– Одну минуту, – остановил его Молодцев с видом осматривающего ветеринара, – постойте, разве так можно, – и с сожалеющим видом заглянул кулаку в рот.

– Что такое? – растерянно остановился кулак. И вдруг испугался, и вдруг побледнел. – Что такое?

– Никуда не годится, – ответил товарищ Молодцев и, обмакнув зубную щетку в порошок, затолкал ее кулаку в рот и стал неистово чистить ему зубы.

– Вот так, вот так, – приговаривал он и чистил. А кулак стоял, опупев, руки по швам, выпятив живот. И тогда толпа захохотала, как один рот. Это был неистовый хохот. Колхозники катались от хохота по земле, казалось, по земле катался сам хохот. Казалось, хохотала трава, смеялись постройки, хохотала сама земля ртом, широким, как небо. И смех необъятный, как небо, широкий смех колхозников упал на голову кулаку Петухову и придавил его к земле. Он бежал, позабыв вытащить изо рта щетку, держа щетку, как собака, он бежал подобно собаке, измазанной зубным порошком.

Так наши колхозники заинтересовались зубной щеткой. И когда Мишка Ковригин, наш завхоз, вернулся из города, он привез с собой целый воз зубных щеток.

С тех пор весь колхоз начал чистить себе зубы. Два раза в день: утром перед работой и вечером после работы. Желание чистить зубы распространялось быстро, как холера. Уже чистили не только колхозники, но и единоличники-середняки. Уже чистили все, кроме кулаков.

Только кулаки бойкотировали зубную щетку. Однажды тот самый кулак, желая нам отомстить и посмеяться, вывел своего жеребца на улицу возле конторы колхоза и, вытащив огромную зубную щетку, начал чистить коню зубы. Собралась большая толпа единоличников и колхозников, молчаливая толпа, немного озлобленная, знавшая, что шутка кулака направлена на ее счет. Толпа молчала. А кулак, посмеиваясь, чистил огромные зубы молчаливого жеребца. Но тут один нашелся. Это был Чашкин, молодой наш комсомолец. Чашкин захохотал и сказал громко, чтобы его могли слышать все:

– Кулак чистит зубы жеребцу. Видно, он забыл, как ему чистил зубы товарищ Молодцев.

Толпа захохотала всеми ртами. Смех упал на кулака и снова придавил его к земле. Кулак взобрался на жеребца. Он носился на коне посредине толпы и махал щеткой, как лермонтовский Казбич шашкой. Так окончилась шутка кулака. Кулак посмеялся над самим собой.

Я не поверил в историю, рассказанную мне Мотькой Муравьевым, и сказал об этом Муравьеву. Тот обиделся, ответив:

– Если не веришь, спроси у любого колхозника. Весь колхоз подтвердит это. А колхоз не может врать.

– Не может, – сказал я и пошел с поля.

Я шел с поля и думал об истории зубной щетки. Но в колхозе много новых вещей. И по всей вероятности, многие из них имеют cвои интересные истории.

Великая война новых вещей со старыми имеет немало легенд.

Я вхожу во двор колхоза, во дворе висят большие часы; они имеют свою историю, нужно будет ее узнать. Громкоговоритель имеет свою историю… Но зачем мне легенды, когда я могу быть свидетелем борьбы новых предметов со старыми.

В это время на площадку прилетает футбольный мяч, и две команды, одна в синих, другая в красных трусиках, команда единоличников и команда колхозников, выбегают на площадку – играть. Игра начинается звуком свистка и ударами ног. Мяч летит, рассказывая свою историю, короткую и стремительную, как его полет. Вот история футбольного мяча в колхозе.

– Я мяч, – сказал мне мяч, – меня привезли из города. Я упал среди колхозных ребятишек и высоко подпрыгнул, упал и подпрыгнул. Ребятишки не знали, что со мной делать. Один, осторожный, со сконфуженным видом взял меня не в руки, а на руки и сказал:

– Что нам с ним делать? Жаль, что его не едят.

Кто-то предложил играть мною в лапту. Меня ударили длинной палкой, но я не полетел, а упал к их ногам, как каравай хлеба. Меня побросали, вымазали грязью и сменяли с детьми единоличников на обыкновенный мячик, которым можно играть в лапту. Дети единоличников потрогали меня. Один, осторожный, со сконфуженным видом взял меня не в руки, а на руки. Подержал и сказал:

– Что нам с ним делать? Жаль, что его не едят.

Другой сказал, что я как арбуз, но полегче. Кто-то предложил играть мною в лапту. Меня ударили длинной палкой, но я не полетел, а упал к их ногам, как каравай хлеба. Дети единоличников разозлились. «Какие плуты, – подумали они, – а еще колхозные ребята. Надули хуже всяких кулаков». И парнишка – тот, что был в сапогах, – пнул меня ногой. Я только того и ждал и поднялся высоко, выше кулацких крыш, и прилетел к колхозным ребятишкам, там меня пнул парнишка, который тоже был в сапогах, и я полетел обратно к детям единоличников. Там меня пнули, я полетел сюда. Здесь пнули, туда. Короче говоря, началась игра. Сначала она была неорганизованной, меня пинал кто хотел, не заботясь, куда я полечу, и меня брали руками. Потом стихийно стали создаваться правила: руками не брать, вести в сторону врага. Сами собой создались две партии, двое ворот, два вратаря с той и с другой стороны, защита и нападение, и та игра, которую создали деревенские ребята, никогда не видавшие, как играют в футбол, совпала с игрой в футбол. Те же правила, те же удары. Только штрафные отличались от городской игры. И участника, сделавшего какую-либо неправильность, просто-напросто выгоняли из игры. И самобытная игра деревенских ребят понравилась мне больше, чем игра городских. Игра как игра, удары как удары. И когда товарищ Молодцев освободился от работы и вышел на площадку, чтобы научить их игре, они уже играли сами и не хуже его.

– Откуда вы умеете? – спросил он.

– Как откуда? – сказали они. – Мы научились.

– А кто вас научил?

– Сами.

– Но ведь вы никогда не видели, как играют.

– Что ж из этого. Мы ее придумали сами. И вот играем.

С тех пор я и товарищ Молодцев, мы не перестаем удивляться изобретательности колхозных ребятишек.

Впрочем, эту историю рассказал мне не мяч, а городской пионер, Вася Болотов, приехавший в колхоз еще задолго до меня для пионерработы. Он рассказывал наивным и фальшивым языком плохих детских книг. Но это была правда. А правда остается правдой даже тогда, когда ее плохо рассказывают.

И постепенно предметы физкультуры проникали в колхоз один за другим, постепенно, но непрерывно, как и новые вещи домашнего обихода. И они изменяли быт, вернее, помогали колхозникам изменять быт. Одна какая-нибудь вещь непременно тащила за собой другую. И вещи изменяли человека, как человек изменял вещи. Часы приучали его чувствовать время, вовремя приходить на работу и вовремя уходить. Человек, надев на руку часы, стал человеком с большой «Ч» и впервые узнал, что время – это ценность, которой нужно дорожить. И он уже распределял свое время, и если опаздывал на работу или уходил раньше, то, взглянув на часы, чувствовал угрызение совести: он обокрал коллектив, своих товарищей и себя самого. Часы помогали изменять человека и измерять время.

Рубашки городского покроя, сорочки, приучали человека к чистоте и аккуратности, и колхозник, прежде чем надеть сорочку, бежал к умывальнику – мыть шею. Книги приучают его читать книги и учиться. А кино расширяет кругозор, воспитывает вкус и заражает революционным энтузиазмом. Кино заменяет вино. Человек должен помнить, что не только он меняет, создает и изменяет вещи, но вещи изменяют, а иногда и «создают» человека. Вещь и человек – это проблема, которая еще не затронута ни одним писателем. Подсмотреть, почувствовать и описать, как вещь изменяет человека, – вот задача задач. И со временем я разрешу ее. Со временем! А пока, пока я только смотрю всеми глазами во все глаза, всеми своими ушами.

Но лучше всего новую вещь чувствует ребенок, дети – друзья вещей. И когда они ломают какую-нибудь вещь, они никогда не ломают из злобы или просто по глупости, как ломают вещи взрослые люди. Ребенок ломает вещь, чтобы ее познать.

Вот пионер приходит ко мне и приглашает меня к ним. Сегодня они – дети колхоза – устраивают праздник новой вещи.

Веселая пионерка голосом маленькой Жанны делает доклад. Она щебечет, как птичка, когда рассказывает о победах новых вещей. Но часто ее голосок становится похожим на знамя, она хмурится и грозит маленьким кулачком старым вещам, еще оказывающим сопротивление, агентам кулака – старым вещам.

Выступают ребятишки. Маленькие ораторы – они рассказывают об иконах, о глиняных горшках, лаптях, тараканах, самогонке, табаке, о тех старых вещах, которые еще сидят крепко, крепче кулаков, и не хотят уходить, не хотят уступать своих мест новым полезным вещам.

Они делятся воспоминаниями о новых вещах, вещах-пионерах, раньше других появившихся в колхозе.

Носовой платок! И они рассказывают смешную историю носового платка. Вспоминают, кто первый им начал пользоваться, кто не хотел, кто употреблял выданные платки вместо портянок. Они, смеясь, выталкивают вперед Федьку Пустырева, активного врага носовых платков и приверженца двух пальцев.

Вот пионеры устраивают похороны. Хоронят старые вещи. Они приносят бутылки из-под вина, старую посуду, все вещи, вышедшие или выходящие из домашнего обихода. Но как хоронить, по-новому или по-старому?

– По-старому. Старые вещи нужно по-старому и хоронить.

– Они верующие, – шутит кто-то. – Нужно пригласить попа.

И вот пионер с козлиной бородой, приклеенной к молодому подбородку, в рясе попа и с паникадилом выходит во двор. Толпа мальчиков несет деревянный гроб. Они идут прямо. Девочки голосят и причитают. Мальчишки, как взрослые, идут, склонив головы и смахивая рукавами воображаемые слезы. Они проходят мимо церкви, мимо поповской усадьбы, и поп, услышав свой голос и свои слова, удивленно смотрит в окно. Так хоронят они старые вещи.