Читать книгу Обрывок реки - Геннадий Гор - Страница 9

На воротах кулака висел замок. Кулак Петухов ходил по двору, размахивая ключом вместо трости. Его дом был замкнут на замок. Его амбар был замкнут на замок. Лошади и коровы замкнуты, овцы и свиньи замкнуты. Казалось, что был замкнут на замок воздух в его дворе, замкнуты деревья в его саду, трава на земле, птицы в воздухе. И он сам был замкнут на замок.

«Я кулак», – подумал кулак.

Он был кулаком, представителем класса кулаков, символом своего класса, как замок символом его хозяйства. Он подошел к одному из своих амбаров и, сняв замок, повесил его себе на грудь, как крест.

На переднем плане висели громадные весы, орудие обмана и хитрости, символ вчерашнего могущества. Весы на фоне пустых мешков и сусеков, насмешка и намек, обещание и надежда.

С замком на груди кулак вошел в дом, и дом встретил его молчанием. В его доме не было частностей, весь дом был целое, как бревно. В его доме печка составляла стенку, стол был прибит к полу, стулья росли из полу, как деревья, сундуки были вбиты в стены, предметы на столе – самовар, чашки, ложки – составляли одно целое со столом. Иконы на стене – стену. Даже сор был неотделим от пола, точно его приклеили, и кулак, войдя в дом и сев на стул, тоже стал частью дома, как бревно частью стены. Он слился с окружающими предметами.

Этот дом был торжеством живописи над действительностью: частности, неотделимые от целого, целое, неотделимое от частностей.

Петухов налил себе стакан чаю и при этом подумал.

«Я пью чай», – подумал он.

Потом он вышел во двор, и что же – двор представлял одно целое: амбары соединялись с заборами, заборы соединялись с садом, сад с домом, дом с воротами, ворота с хлевом и конюшней, конюшня с амбарами, и все это стояло на кулацкой земле, принадлежало кулаку.

Трава принадлежала кулаку, дрова принадлежали кулаку, даже птицы, которые летали над его головой, принадлежали ему.

Теперь замок, висевший на его груди, составлял одно целое с ним, он был частью его одежды, его украшением и, следовательно, представлял одно целое с кулаком.

Он вошел в хлев, там овцы сочетались с сеном, телята в телятнике сочетались с навозом, навоз сочетался с постройками, постройки сочетались с кулаком. Они представляли одно целое, следовательно, они были неотделимы от него, как руки и ноги, их можно было только отрезать или отрубить, лошади и коровы составляли одно целое, они были его принадлежностью, частью его тела, его мыслями, частью его самого.

«Я часть своего дома, дом часть меня самого. Дом и я, мы – целое», – думал кулак.

– Мы целое, – мычали коровы.

– Мы целое, – ржали лошади, блеяли бараны, – мы целое, – хрюкали свиньи, лаяли собаки, чирикали птицы.

– Мы целое! Мы целое!

Навоз, собранный в кучу, пел о коровах и удобрении. Он пах молоком и полями, теми частностями, которые в сумме и дают сельское хозяйство. Жирной грудью, всем своим жирным телом, всей кожей и всем носом кулак вдыхал жирный воздух. Жирный запах навоза – самая здоровая волна жизни!

Но и навоз не выделялся, он жил вместе со всем хозяйством, сочетался с хвостами коров и лошадей, с запаханными полями и огородами.

Но вот кулак исчез. Его не было. И вот показалась его голова: голова без туловища росла из земли, как кочан капусты. Но подойдем ближе и посмотрим. Это была яма, это был погреб в виде подземного хода. Это был склад зерна и масла, мяса и муки. Здесь бочки смеялись смехом средних веков, здесь мясо лежало на льду. О, красный запах мяса, о, коричневый запах зерна!

И бочки говорили, и мясо языком мяса, по крайней мере, так представлялось кулаку, масло в бочках, зерно в мешках и мясо на льду, – все это клялось ему в верности.

– Мы твои.

Они его.

И кулак, довольный, поднимался на землю, сначала голова, потом плечи, потом живот и, наконец, ноги. И вот его двор и его дом жили с ним одной жизнью, дышали одной грудью.

Он – сад, в котором росли постройки, амбары и конюшни, он – огород, в котором цвели козы и лошади, бараны и коровы. Окруженный головами коров, лошадей, быков, коз, как цветами, он шел в дом.

– Всё мое, – говорил он.

Всё его.

Он шел, и двор, и дом шли вместе с ним. Потому что они и он были одно целое.

Он зашел в горницу, здесь росли пальмы и стоял стол. И вот натюрморт стола: самовар, ничего, кроме самовара. Он зашел к себе в спальню, здесь стоял стол и на столе – самовар, ничего, кроме самовара. Самовар – это посуда, самовар – это зеркало, самовар – это украшение, самовар – это портрет хозяина, самовар – это самовар. Но зеркало само по себе. И он подошел к зеркалу и отразился во весь рост. Вот рука, вот нога, вот живот, вот грудь, вот голова, но он един. Не было ни живота, не было ни головы, не было ни рук, ни ног, – был он. И на груди у него замок. Его лицо напоминало его замок, его замок напоминал его лицо. И он не знал, где начинается замок и где кончается лицо. Они слились, как две головы одного и того же орла, как две стороны одной медали.

Он видел себя. Свою голову, свой живот, свои руки и свои ноги.

– Это я, – думал он.

Это он.

А это поп. Но он не просто поп, он вождь. И кто знает, может быть, он себя считает спасителем. Ведь Иисус Христоc тоже был спасителем. Отсюда начинается сходство. Иисус Христос тоже был невысок. Иисус Христос тоже был худ. И он тоже носил длинные волосы. Оба они походят на крест. Оба они агитаторы.

Но Иисус Христос, кроме того, был бог, но и поп говорит, что, когда его бьют по правой щеке, он подставляет левую. Он имел двенадцать учеников. И поп имел двенадцать учеников. У него была мать Мария. И у попа была мать Мария. Но Бог не был женат, а поп был женат. Но у Бога не было хозяйства, а у попа есть хозяйство. Потому что Бог был Бог, а поп был поп.

– Нет, я не поп, – говорил поп.

Он не поп.

– А я вождь, – говорил вождь.

И он вождь.

Его дом, двор, сад и огород – не дом, не двор, не сад и не огород, а Святая земля. Быть может, Палестина. Береза в его саду напоминает финиковую пальму, а ива в огороде смоковницу.

Его овцы – овечки в полном смысле этого слова, бараны – овечки, коровы – овечки, быки – овечки, даже собаки, как овечки, имеют кроткий нрав и кусают очень редко. Никогда не кусают.

Здесь дух решительно преобладает над материей. И материя, опровергая науку и человеческий разум, превращается в дух. В каждой травке – душа, в каждой палочке – душа, даже навоз не похож на навоз, а напоминает душу. Это пейзаж Нестерова. И люди – люди Нестерова. Но больше всего мистики в огороде. Капуста в форме отрубленной головы Иоанна Крестителя. И везде – кресты, кресты… Морковь в виде креста, лук в виде креста, даже репа похожа на круглый крест, хотя круглых крестов и не бывает. Что это – огород или кладбище? Но ведь кладбище есть лучший огород, где мертвецы – удобрение, а кресты – удобные палки для пугал. Здесь овощи похожи на кресты, следовательно, напоминают своего хозяина. Везде видна душа и тишина, точно все ожидали, что вот-вот спустится ангел.

Но спускается не ангел, а жена. Попадья спускается с полатей, как бог или как бочка. И вот дух побежден и снова торжествует материя. Попадья – это громадный зад и две чудовищные груди – ничего, кроме двух грудей и громадного зада. Но и зад умеет держать в руках и распоряжаться. Зад и характер – это проблема, которая еще ждет своего разрешения.

И овцы уже не овечки, а овцы, собаки кусают, как волки, даже ветер уже не ветерок, а ветер, и дождик не дождик, а дождь. Изменяется решительно всё. И вот пальма уже не пальма, а береза, смоковница не смоковница – ива, овощи не похожи уже на кресты, лук похож на лук, а репа напоминает репу. Меняются даже постройки, и вот дом и амбар сглаживают свои углы и круглеют. Вещи становятся короче. И круг преобладает над квадратом. Столы – круглы, стулья – круглы, ящики – круглы, даже вытянутые лица икон становятся круглее и добродушнее. И вот святые уже не святые, а купцы, Мария уже не Мария, а купчиха.

Готика, угловатый стиль Средневековья, была побеждена округлым стилем буржуазии.

Буржуазия и круг – разве это не синонимы? Воображая буржуя, мы всегда его видим круглым.

И вот уже поп не тот. Уже не Иисус Христос. Не худ, а толст. А главное – кругл. Голова – кругла, живот – кругл, ноги – круглы, руки – круглы. И вместо длинных волос совсем нет волос. Теперь это уже не поп, а кулак. Ряса становится короче. Теперь это уже не ряса, а длинная кулацкая рубаха. И крест круглеет. Теперь это уже не крест, а замок. С замком на груди поп или кулак, и кулак и поп в одном лице, выходит во двор. И двор круглеет. Теперь в его дворе нет частностей. Двор и дом, сад и огород – едины. Никто не знает, где кончается сад и где начинается огород, где кончается дом и начинается дом. Где хозяин и где хозяйство. Хозяин и хозяйство слиты воедино. Они неотделимы и неделимы.

– Здесь все принадлежит мне, – говорит поп.

Здесь все принадлежит ему.

– Я поп, – говорит поп.

Он поп.

– И я хозяин, – говорит хозяин.

И он хозяин.

– А вот дворянин, – говорит дворянин.

Он дворянин.

«Я ловлю рыбу», – думает он.

Он ловит рыбку.

«Вот мой дом в лесу, на берегу реки», – думает он.

Вот его домик в лесочке, на берегу речки.

– Нет, это кусты, это листья, это трава, это солнце, это цветы, – говорит он.

Нет, это кустики, это листики, это травка, это солнышко, это цветочки.

«А я старик», – думает он.

А он старичок.

И вот старик и вот старичок встает и идет к себе в домик, к себе в дом, где сидит старуха, где сидит старушка, его мать.

«А я фрейлина, – думает старуха, думает старушка, его мать, – императрицы Марии Федоровны».

Она бывшая фрейлина бывшей императрицы бывшей Марии Федоровны.

– Я готова к исполнению своих обязанностей, – говорит фрейлина. И она готова. Она сидит. Она ждет. Уже столько лет сидит и ждет, когда императрица вернется. Она считает пальцы на своих руках: – Не вернется, вернется. – На ее руках десять пальцев. – Не вернется, вернется. – Она считает пальцы на своих ногах: – Не вернется, вернется. – На ее ногах десять пальцев. – Не вернется, вернется.

И чтобы не забыть французский язык, она повторяет французский язык! Она показывает пальцем на какую-нибудь вещь, на стол, на стул, на окно, на дверь. И спрашивает себя, как будет стол, как будет стул, как будет окно, как будет дверь. И сама себе отвечает, что стол будет стул, стул будет окно, а окно будет дверь.

– Нет, это не стол, а стул, это не стул, а стол, это не окно, а дверь, это не дверь, а окно, – поправляет ее сын.

– По-русски это, может быть, и стул, – возражает ему мать, – а по-французски это стол.

– Нет, это стул, – спорит сын.

– Нет, это стол, – спорит мать.

– В доказательство, что это стул, – говорит сын, – я могу на него сесть.

И садится.

– В доказательство, что это стол, – говорит мать, – я могу на нем пить чай.

И пьет чай.

– А все-таки это стул, – говорит сын.

– Нет, стол, – говорит мать.

– Нет, стул.

– Нет, стол.

– Стул!

– Стол!

– Стул!

– Я тебе мать, – говорит мать, – и приказываю тебе, что это стол.

– Слушаю, маман, – говорит сын, – но это стул.

– После этого ты, – говорит мать, – мне не сын, а революционер.

– Нет, я вам сын, а не революционер.

– Нет, ты мне не сын, а революционер.

– Почему же я вам не сын, а революционер?

– Потому что до революции это был стол, а ты говоришь, что это стул.

– В таком случае я согласен, – говорит сын. – Это стол. Теперь я сын? – спрашивает сын.

– Теперь ты сын.

«Надо работать», – думает сын. И плетет лапти. Он делает это так, точно играет на фортепиано. И что же, призрак музыки появляется из-под его пальцев и стучит в его голове. Тень музыки носится по комнате. И сын насвистывает песню «Гром победы раздавайся».

«Мне кажется, что я слышу музыку», – думает фрейлина.

Ей кажется.

И она мечтает. Вот дворец ее славы, слуги и почести. Достаточно пожелать, и желание исполнится.

И балы, балы, балы…

Но сын прерывает ее мечты.

– Маман, – говорит он, – наши крестьяне организовали колхоз. Ты знаешь, что такое колхоз?

– Такого слова не существует, – говорит мать, – следовательно, они не могли создать того, чего нет. То, чего нет, может создать только Бог.

– Нет, такое слово есть, – говорит сын, – я слышал. И видел.

– Такого слова нет.

– Есть.

– Нету.

– Есть.

– В таком случае принеси мне словарь. Если мы найдем это слово, значит, оно есть. Но его нету.

Сын долго роется в своих книгах, наконец приносит старый пожелтевший словарь на букву «К». И они ищут.

– Кол. Колода. Колпак. Колхоза нет, – говорит мать.

– Нету, – говорит сын.

Но вот он вышел во двор, и что же – это был не двор, а тень двора. Деревья – не деревья, тени. Трава – не трава, тень. Даже река была не река и не речка и не тень реки, а тень речки.

– Везде одни тени, и потому я пойду в дом, – говорит сын. Но вместо дома он находит тень.

«Это ничего, – думает он, – раз есть тень дома, значит, есть и дом».

Но там вместо вещей стоят тени. На столе тень колбасы, на стуле тень матери. Он смотрит на себя, но вместо себя видит тень.

«А где же я?» – думает он.

А где же он?

«Но раз меня нет, – думает он, – то это думаю не я, а думает моя тень».

Но раз его нет, то это думает не он, а думает его тень.

«Но разве тень думает? – думает он. – Тень не думает. Следовательно, я не думаю».

Следовательно, он не думает. И как доказывают теорему, так он доказывает, что его нет.

– Меня нет, – говорит он.

Его нет.

И вот тень сидит на берегу реки и ловит рыбу. На берегу бежит тень реки. На песке растет тень травы. А на траве лежит тень рыбы.

«Кого же я напоминаю?» – думает тень.

Кого же она напоминает?

«Я напоминаю свою тень», – думает тень.

Но у тени нет тени.

«Следовательно, я никого не напоминаю».

Следовательно, она никого не напоминает.