Читать книгу Сборник романов и повестей - Геннадий Леонидович Копытов - Страница 21

1. Облом Петрович.

Марченко Валерий Петрович, наш тренер по дзю-до, неожиданно, расстроил заявлением, что поехать с нами не может и наш полноценный спортотряд, числом в 8 «бойцов», пристегивают к обычному, обывательскому отряду номер один… Радовало только, что там, наверняка, будут девчонки. А вездесущий зам. Петровича – Рубцов Александр Васильевич – не будет загонять пинками в спальню в 22—00, контролируя спортивный режим.

К тому моменту я окончил первый курс техникума. Мне 16 лет. Я был заместителем секретаря комсомольской организации группы и казался себе взрослым, и самостоятельным, на фоне друзей десятиклассников.

2. Спортсмены-алкоголики.

29 июля.

Около спортзала погрузка в автобусы.

Выхлопной бензиновый чад, округлые бока автобусов, пыльные выпуклые линзовые окна «ЛИАзов».

Линялым, дымящимся полозом колонна «басов» потянулась по вянущим, от жары, улицам города, по загородным перелескам, приближаясь к зеленым чащам.

Стук веток по крышам автобусов. Мы дома – мы в лесу.

Не успели приехать, как тут же, симпатичная медичка завернула нас с Игорьком в Тулу.

Оказалось, что не оказалось каких-то справок о прививках.

– Противогонорейных! -ляпнул простота Игорёха.

«Бойцы» попросили взять кимоно, в наивных надеждах на тренировки, или показательные выступления.

Поперлись попутками в Тулу. С нами увязался Женька Ребров. Буробил, что-то про фотокружок.

Мы быстро управились со справками. Я добежал до медпункта своего «технаря», Игорь до своего «калинарного» училища

С ЖенькОм в «Фототоварах» купили реактивов, пленки, бумаги, но Игорь, как назло, успел купить …водки. В загаражном кармане, фекально озонирующем, мы «ее» побороли, окаянную. Хотя давились и плевались и «отдышивались», как перед заныриванием.

Ребров отказался «заныривать».

Перед посадкой на рейсовый автобус Гарик (он же Игорь) вынул из себя бутылку пресловутой «Червивки». И вот она уже приятно размещается и движется внутри нас, а мы внутри кустарника.

Естественно, ситуация, с этого момента, вырывается из-под контроля.

Мы ее ситуировали, а она нас нет.

Но кимоно-то я, все-таки, захватил!

До поселка Хомяково, добрались, без происшествий. Хоровое пение в «бусе» – не в счёт.

После высадки Игорь затребовал пива, ссылаясь на «законное право – посетить пивбар». Евгений урезонивал его достаточностью ранее «принятого».

Ненадолго затаившийся, Тимошкин, на границе поселка и леса, понимая, что «бар» вот-вот останется в прошлом, вновь воззвал к нашей сознательности. Так как к тому времени, я уже был не в состоянии соборно резонировать его просьбу, за меня повторным отказом ответил Женек.

Вот тут-то и началось непонятное, фантасмагоричное.

Тимошкин, вдруг, бросился бежать.

Ребров запрограммировал меня командой:

– Тут стой! Ни с места!! – сам ринулся за беглецом.

Гарри кидало, от одного края улицы до другого, но бежал он довольно быстро.

Женьку качало тоже… кажется. Но с нами он не злоупотреблял! Значит мощно штормило меня.

Бабки всех мастей, от ветхих двухэтажных бараков, кричали вслед:

– Лови, лови его касатик! —

Бабок тоже качало.

Шаткая погоня стремительно исчезла за углом дома, через секунду появилась с другой стороны…

Все трансформировалось! Из горизонтальной взаимосвязи, они перестроились в вертикальную последовательность – тавровую. Представляли собой букву «Т». Для бабуленций, от подъездов, это выглядело так, что один тащит другого, как барана, на горбу.

Мне же, почудился в этом, спьяну, некий глубинный синкретический символизм.

Ребров снял с меня программу криком «Вперед! За мной!» и мы загрузились в лес.

Здесь Женька решил не вести нас в лагерь в таком, «паленом виде». Уложил спать прямо на землю.

Это была тактическая и физиологическая ошибка. Через полчаса нам стало «дуже недобре». Деревья завертелись в тошнотворной зловеще-геликоптерной карусели.

Мы поочередно рвались на жухлую траву, распугивая окрестное зверье утробным ревом динозавров.

Из тумана зеленого, вязкого и противного явился Евгений с ведром с чьего-то забора, полным ледяной воды. Он долго кунал туда наши бессмысленные физиономии, пытаясь добиться возвращения в «размякшие тела» личности и преобладания ее над критическим хаосом.

Каким-то образом ему, все-таки, удалось этого добиться. Женек вернул спасительное ведро, поднял, построил нас в затылок, пытался управлять нашим строем. Но строй был срочно развален, обнявшись с Игорем, хоровым пением мы глушили лесные периферии. Но оно не сильно отличалось от предыдущего рева диносаурус—рекс.

– Вот! Новый поворот! -вопили мы, а сами падали, не вписываясь в повороты и натыкаясь на стволы, ниспадая в овраги.

На перекрестке, где лес выходил к асфальту дороги Хомяково-Архангельское, пришлось срочно заткнуться и спешно завалиться в кусты орешника. Непредвиденная черная «Волга Газ-24», подозрительно похожая на директорскую, пересекла нам путь.

Долго бродили по перелескам и лугам, обходя крупные дороги. Валялись в тени березок, пели блатной и эстрадный бред.

В отряде появились только к вечеру.

Ужаснувшейся на нас вожатой я пояснил:

– Марина, я тверзяк! – и завалился спать.

Долго, потом, знакомые стебали меня этой простенькой фразой.

3. На рефлексах.

30 июля.

В этот день были всякие бессмысленные организационные мероприятия.

Знакомство с руководством отряда и лагеря, выбор всяких редколлегий, председателей, совета отряда, замов чего-то, набор куда-то, какие-то «очумелые ручки», Женькин «фотографический» и прочее.

Я же чувствовал себя очень дурно. К вечеру выяснилось, что полузабытье не кончается.

Я рефлекторно ходил в столовую и на мероприятия.

Всеми ожидаемая, дискотека отменена, и вечером валяли дурака.

Ребята намылились к девчонкам в соседнюю дачу. Я поперся с ними. В руках у меня оказалась гитара. Я уныло бренчал в нее «Сувенир» Демиса Русоса, подвывал, ныл, нюнил. Короче создал – музыкальный пасквиль… Девочки удивленно рассматривали меня:

– Плачет, что ли?

Я, понял: что-то не так и рефлекторно удалился спать.

4. Затмение.

31 июля.

Сегодня будет солнечное затмение. Я прочитал о нем в «Технике-Молодежи» еще полгода назад, но инициативу перехватил наш доморощенный астроном – Женька Ребров! Пока я находился в тупящем постпохмельном вакууме. Он заранее, с вечера, накоптил стекол, и собрал кворум.

В 5—20 Ребров растолкал желающих и потащил на берег пруда. На астрономическую экспедицию решились пятеро: я, Игорь Тимошкин, две девочки из нашего отряда, и председательствующий Женька. Он считал себя продвинутым астрономом. Помню, еще с далекого детства, самодельные телескопы и трубы, звездные карты, валяющиеся беспорядочно по его тульской квартире.

Видимо, все-таки, на тот период, он был более нас, сведущ во всем этом астрономическом дилетантизме.

Однажды ругаясь с «Бубой» (Строговым Михаилом) Женька обозвал того «Утконосом». Что, соответствовало физиологической действительности, нос реально был приплющенным, то в ответ услышал фразу, которая стала нарицательной в нашем кругу. Привожу почти дословно, с мелкой купюрой:

– Астроном, ты наш «долбанный»! Луну от Солнца отличить не можешь!

Полусонная экспедиция, утащив инвентарные одеяла, неуверенно царапалась по темному предутреннему осиннику, западая в рытвины, вымоины на заглохшей лесной дороге. Наконец-то выбрались на берег пруда.

До затмения, было, минут тридцать, мы с Гарриком забрались под одеяло, дремали, грея друг друга спинами.

Все эти красоты и явления природы: прохладная шаткая плоскость пруда, нарастающий гам птиц, утренние потемки, не став рассветом, вдруг перешедшие в сумрак затмения, вроде и беспокоили меня и интересовали, но болезненность обезличивала все это! Все казалось рядовым, постным.

Я вспомнил, многочитанное мною, «Солнечное Затмение» Альберта Лиханова, подумал: – вот бы и мне, нечто этакое, обустроить. Какой-нибудь «закат солнца вручную» с некой Young girl, -и уснул.

Сырой ветер от пруда студил меня и сквозь одеяло. И затмение я, конечно, же, проспал.

Прочие, честно пялились на затмение.

Ребров, опять, растолкал нас:

– Пошли в лагерь на «подъем»!

Я глянул на конечную фазу идиотского затмения – корявый огрызок солнца с пятном грязи сбоку…

И стоило ли из-за этого сюда тащиться в такую рань?!

Шли обратно по просветлевшему уже лесу. Я впервые почувствовал э т о. Странное неприятное ощущение – боковое зрение захвачено каким-то желтым туманом. Ощущение нереальности происходящего!!! Дрянь какая-то!

5. Медсестра.

Вечером – у Тимошкина – высокая температура, у меня тоже.

Расстроенные – (лазарет в самом начале сюжета!) – мы сдаемся в санчасть.

А быть может и не зря. Очень, даже милая медсестра (конечно же, она была «врачом», но для нас с Игорехой – медсестрой, мы так ее между собой называли) залечивала наши прозябшие раны. Целых три дня. Что-то вроде флирта скользнуло, между нами.

Я сильно подозреваю, что причина заболевания – известное обливание в Хомяковском лесу и ледяное утро затмения.

Обидно было слушать по вечерам музыку с дискотеки! Танцы, по закону подлости, открылись в первый же день нашего возлежания в изоляторе.

У всех Sunrise, а у нас Moon decline.

Вялые, через три дня, вернулись в отряд, понимая, что «контингент» уже разобран…

6. Ленка.

Не помню, как это началось. Случайно отметил яркую желто-красную куртку в нашем отряде. Лицо еще долго не смог разглядеть, сослепу… Смутно видел лишь: большие глаза, крупные яркие губы, тонкая талия. Но пока все еще не решался – подойти и рассмотреть подробнее.

Две недели я бесцельно валял дурака – спал, что-то читал (нашел место!), занимался с Ребровым запрещенным карате, который уже успел нахвататься «верхов где-то в подполье».

Была экскурсия в Тулу на финал «Зарницы». Перед открытием – показательные выступления десантников. Наши показухи – бледненькое фуфло в сравнении с их динамичными выкрутасами. Обсуждали с парнями, что из этого можно было бы включить в наши показательные выступления по дзю-до.

Возвращались домой, то есть в лагерь, на остановке Игорь заметил нашу «медсестричку». Наверное, ехала с отгулов в лагерь. Гаррик решительно настроился вечером подкатить к ней.

Потом вообще началась тоска: тупые споры по вечерам, что лучше Базаров или Чапаев, Колобок или Чингач-Гук. Бред-бредовый! Вообще я заскучал.

7. В Москву!

12 августа.

Но тут руководство лагеря выдало отряду поездку в столицу Союза Советских!…

В пыльном «Львiве» летели к Москве под дребезг Бубиной гитары и АББовское «Маня, Маня шлет Ваня, свой большой привет!»

Я, с Володей Мельниковым рядом на сиденьях. Очень удачно уселись. Ленка со Светой впереди на соседних креслах.

Всю дорогу «садились» им на уши! И похоже «поднасели» основательно.

Я еще подумал: «десять дней (до окончания очереди) – так мало, чтобы начать и слишком много, чтобы закончить!»

Потом была Москва – как много в этом звуке (с точки зрения голодных и не разбалованных провинциалов) колбасы, мяса, конфет, шмоток, фарцмажоров и прочей непотребности.

Преданно и фанатично пучились мы на мавзолей, замирали комсомольские сердечки, вглядываясь в непроглядную тьму окон правительственных зданий и на самые главные «Куранты Страны».

Завороженно шлепали по реликтовому булыжнику Красной Площади. Мы не могли себе представить уровень будущего бардака, что скоро, здесь нагло усядется, как на просеке, на «Сессне-172 Скайхок» Матиас Руст, и потом еще 1,5 года не сможет взлететь.

8. Диссидент.

Я дурачился и смешил всех в «самом сердце» Москвы в Кремле…

Вот эти черно-белые фотографии: под валом и стеной, около Царь-Пушки, элегическая картина возле гранита «Тула», в ряду городов-героев.

Здесь мы стали свидетелями странного происшествия.

Мельников закричал:

– Смотрите! Диссидента берут! —

Он, уже тогда, знал это скрипучее, змеино-свистячее слово.

Метрах в ста от Лобного места некий мужичонка, вполне пристойного вида, развернул и поднял над головой бумажный плакатик, и что-то убежденно втолковывал гражданам вокруг себя. Граждане шарахались, ускоренно огибали мужичка, затравленно озираясь, старались отскочить подале. Длилось это секунд 20—30.

От ГУМа, гоня колесами толпу, рявкнули две черные «Волги». Два гэбиста, с мужественными красивыми лицами, почему-то, оба похожие на Илью Муромца, ликом и мощью. Красные от напряжения, в четыре руки, слаженно вогнали своим профессионализмом «пришельца» под крышу «Волги». Машины ринулись обратно.

Как сознательные комсомольцы, мы осудили наглую вылазку вражины, устроившего в Центре Родины дерзкую провокацию!

Все, согласовано, довольствовались реакцией, более начитанного и политически прогрессивного, Мельникова Вовки:

– Совсем обнаглели!..

Из Москвы возвращались счастливые, приобщившись к Московским Великим Таинствам.

Пишу на полном серьезе, без демонического антисоветского стёба, только с легкой иронией и о том, что выше, и то что ниже.

Мы гордились и гордимся нашей страной. Обожали ее, тогда и сейчас! Эту страну! Нашу Родину!! Тогда СССР – ныне Россию!!!

«Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя.

Спроси себя, что ты можешь сделать для нее?»

(Джон Фиджеральд Кеннеди)

Hoc est principium vitae!

Я дребезжал под гитару:

– У беды глаза зелёооные…

Девочки недружно подхватывали:

– Не простят не пощадят…

– Не тобой рубашка вышита,

– Чтоб я нравился тебе! —перекрикивал я гул мотора и диссонанс девичьих голосков, и хитро кивал на Аленку.

Буба отобрал у нас свою гитару :

– Унылости ноете!

Отчубучил «развеселую» «Темную ночь».

Тепло и вечерний бардовый свет лились из мрачной глуши подмосковных, зелено-синих лесов.

9. Дискотека. Темные аллеи.

Этим же вечером в 21—00 дискотека.

Приглашаю Елену на танец, под наикрасивейшую композицию «Джони».

Потом втянул ее в наш круг – на совместную трясучку. В моде были танцевальные марафоны и фээргэвский хэнсэмбл «Чингиз-Хан». Мы, сознательные комсомольцы считали эту буржуйскую ВИАху группой фашистского толка, хотя, о чем поют – перевести было некому. А тут дружно и непатриотично, наши бойцы, начали дрыгаться под «Москау-москау». Я поведал, вслух свой вариант перевода. Наш круг, тут же, остановился и принципиально не скакал под «фашистов». Мы сурово осматривали несознательных пионеров и комсомольцев, укоризненно качая головами.

Это, потом, спустя много лет, я узнал, что песня «Москва» – это почти гимн Москве и России.

Если бы было иначе, думаю, что она, просто бы, не звучала на дискотеках!

И более других в фаворе был, не сходящий из-под иглы, наикласснейший сингл «Johnny!»

Недавно, мельком, услышал в автобусе. Водила крутил по «Маяку», ринулся – попросить: сделать погромче! Ностальгия нахлынула, резко, неожиданно, не вовремя. Я упирался в локти и спины граждан, но ментально загрузился в тень темной Солнечной фазы августа того, бесконечно далекого года. На границе вспышки короны и полного мрака… Я чуть не разрыдался. Почему??? Откуда и зачем эта наивная сенситивность?

Хорошо, что народу было много – не смог прорваться!

Только через 30 лет, из интернета, я узнал, что пела ту завораживающую песню, с хрипловатым придыханием, надрывно, гиперсекси Джилла – Гизела Вюхингер – австрийcкая певица из Линца.

Потом погуляли по вечерним аллеям лагеря. Темные аллеи между рядами акаций, как у старика Тургенева Иван Сергеевича в любимом Спасском! Только не литературный избыток эпохи в кустах – бетонные чаши и цементные пионеры с горнами на пьедесталах.

Все так просто. Разговоры… о чем? Да ни о чем! Никакой политики, никаких проблем, кроме себя, конечно же.

– Ты кто по национальности? – мой вопрос. Зачем? Неужели это меня тогда беспокоило?

– Русская… или полячка, наверное… Отец был поляк.

– Был? А что с ним, где он сейчас?

– Лучше о нем не спрашивай!

– Хорошо, а что ты любишь? -я

– Читать, -она.

– Кого? -я

– Моя настольная книга Антон Павлович Чехов.

– !!? – это я ржу про себя, неудержимо. Вот, что означают эти знаки.

В то время у нас в моде были расставания с девочками в, так называемом, «чеховском» стиле.

Поясню. Поначалу выдается, со слезливой чувственностью и надрывом, «прости и прощай, о возлюбленная небом», далее переходит в холодящую чопорность. Сухо и немного гневно:

– Нам не суждено более видеться, мадемуазель, по ряду сложившихся объективных и субъективных причин и ввиду, нижеследующих обстоятельств… – Девчушка деревенеет, но ты, вроде как, не при чем. Сказано же – обстоятельств! И с чистой совестью выметаешься из н е ё… Из девчушечки…

Конечно же, стайл – «псевдо-чеховский», но эффективности не умаляет.

Мельников приучил, змей! Тимоха долго не мог отделаться от этой фразеологии…

– А какое у тебя хобби? – (она).

– Спорт, книги.

Я конечно же приврал, примазываясь к литературным увлечениям, но только чтобы подстроиться под нее. Читал я тогда мало.

Марание белых листов, свой стук по клавиатуре, – ни тогда, ни сегодня я не воспринимал за настоящую литературу.

– Мы повторяемся… Наверное много общего…

– Расскажи о себе побольше, о детстве…

– До седьмого класса занималась в цирковом кружке…

Боже!!! Когда это было?

Я выпотрошил свое пионерское бытие. А вот и нужный файл!

Из пыльного мешка сыпанули: детская комната школьника при ЖЭУ, ансамбль ложечников (мы дубасили на алюминиевых ложках «во поле береза стояла») на очередном районном конкурсе самодеятельности. А тут, вдруг, на сцене тоненька, неестественно гибкая, как вощенная бечевка, девочка. Вдохновенно отрабатывала бесценную картонную грамоту, скрупулезно выполняя свои пассажи, радовала нас, демонстрируя некоторые подробности физиологии, игнорируя наши дурные смешки.

Совпадение: Ольга Сур материализовалась в восторженную комсомолку с улицы Макса Горького.

Она ли это была, нет, спросить я, почему-то, смутился.

Она вновь потащила меня на дискотеку. Ее фраза:

– Еще хочу себя показать! -удивила и оттолкнула меня. Мне же хотелось болтать и бродить по темным аллеям.

Раздосадованный – я спрятался в дачу. Болезненная слабость размазала меня по скрипучей койке.

10. Кроссы, пинг-понг.

«Ребзики» наши бегали кроссы по утрам. Заводилил там Строгов.

Я ленился, ссылаясь на нездоровье.

Жалко, что врачиха из лазарета уехала. Ее сменила раздраженная тетка под пятьдесят. Мы с Тимохой прогрустили весь вечер вспоминая —«добрую и нежную». Мне бы быть постарше, или ей моложе. Дежурная печаль переходного возраста. Патологическая тяга к взрослым женщинам. Взаимная – я убеждался не раз. На тот период с ровесницами все было, как-то, сложнее.

Ленка вдруг предложила поиграть в пинг-понг. Я проглотил давешнюю обиду и поскакал за ракетками.

«Ребзики» убежали на «стадик» пинать мяч.

А я продолжил хлопать фанерными ракетками хрустящий шарик.

11. В девичьей палате.

В 23—00, после отбоя.

Я и Володька Мельников, он – вечный участник абсолютных весовых категорий.

Однажды, на областных соревнованиях, я прогулял (из-за девочки) день своего веса, а на следующий день сердитый Петрович поставил и меня в «абсолютку».

Первая пара – я с Володей!

Его 100 против моих 62 кило! Я отчаянно и долго бодался… Но те соревнования окончились для меня почти бесславно…

Проникли в палату. Она оказалась не запертой на крючок. Странно?

Там уже был Тимоха. Он возлежал с Леной номер два. По комплекции она более подходила бы Мельникову!

Днем я не сориентировался и сейчас мне пришлось туго. Я слепо шарахался по койкам. Но тут мне пихнули в руки гитару. Я разглядел Аленку и плюхнулся к ней на кровать.

Забренчал и загнусавил:

– Парашюты рванули и приняли вес

– И земля всколыхнулась едва,

– А внизу дивизия «Эдельвейс»

– И «Мертвая голова»…

По исполнении, был награжден кондитерским новшеством – глажеными баранками!

Абсолютно тонкие, поджаристые, хрустящие!!!

В армии, на утюге, я разладил и сжевал их не одну сотню, тепло вспоминая, ту первую нашу встречу… с ними.

Далее, традиционно, кто-то предложил мазать пастой маленькую палату.

Вынырнув из-под одеяла, в одной ночной рубахе, Ленка, спешно, накинула халатик.

Потом мы кого-то мазали, прятались, убегали. В темном коридоре я, как бы случайно, налетал на нее, и чтобы разминуться, нежно отстранял ее за талию.

Под халатиком и «ночнухой» ничего не было! Мозг получил, в ту же секунду сексуальный ожог!

Я поспешно убрал руки.

Вернулись. Она легла под одеяло, я рядом, но поверх него…

Она задала странный, неуместный вопрос:

– Расскажи о своей первой любви.

Мое сердце тронула печаль, солнце затенилось темными крыльями…

Я горько вздохнул. Что я мог рассказать ей об э т о м? Какие подобрать слова и описать то, что просила она?

Шестой раз в кинотеатре «Бабякино» на фильме «Вий».

Злые лики под телевизионной паутиной – павильонные съемки…

Душное лето, четыре палатки в глухом лесу, под высоченной горой.

Неумелый поцелуй, мягкая грудь под рукой. Счастливое забытье…

А потом, вдруг, ничего – гнетущая пустота, одуряющее безвоздушье, удушающая гипоксия ущербной любви. Мутный осадок горечи. Отчаянье. Гулкая одинокость, как в делирии, но бесцветная, серая, гадкая.

Потерянный я брел по поселку Горелки. Перебаливая «паталогической влюбленностью».

Цветущие липы пахли приторно-сладко. Памятью об отгоревшей любви.

Безнадежно влюбленный семиклассник – жалкая вещь…

О чем тут было рассказывать? Для себя все это, я смог сформулировать, словесно и осмыслить, только через 10 лет!

Ей же – таковой мой рассказ:

– Ну… как ее, значит, дружили-дружили, все было нормально, а потом она вдруг, раздружилась… Вот и все…

– Ну и рассказал! Да ладно… Хочешь погадаю?

Она вдруг перевела тему, видя, что я «загрузился».

– Давай.

– Покажи ладонь.

Я подсунул свою клешню.

– Зырь!

– Ты женишься по глупости!

– С чего такие выводы?

– А у тебя на левой руке мизинец короче линии сгиба третьей фаланги безымянного пальца.

В какой омут, в какую кофейную гущу, смотрела эта девочка? Вот только не уточнила – в первый, второй раз?

Я вырос, и мизинец перерос сгиб соседнего пальца, и мне это, надеюсь, уже не грозит – глупая женитьба?

– Сейчас я расскажу что-то страшное. Хотите?

– Валяй!

– Это написал Эдгар По… Читали?

– Нет, конечно! Рассказывай!

– Он, наверное, был психически ненормальным человеком. Такие вещи нормальный не напишет.

– Слушайте… Новелла называется «Черный кот».

«Я не претендую и не притязаю на то, что кто-нибудь поверит самой чудовищной и вместе с тем, самой обыденной истории, которую я собираюсь рассказать…»

Рассказы, разговоры, обнимания затянулись аж до трех часов ночи. Мы подрывали своим несознательным поведением, ответственное мероприятие, запланированное на сегодня. Праздник Политической Песни. С какой-то политической «пестней» должен был выс-тупить и я.

12. Политическая песня.

После подъема я был вялый и сонный…

Редколлегия во главе с вездесущим Ребровым забилась в комнату вожатого. Чтобы соорудить актуальный политический плакат. Я предложил несколько тем и тут же уснул. Проснулся я с обидой: кто-то мазал холодной краской мне ухо. Я разлепил глаза и заорал на Женьку, который ехидно спрятал кисточку за спину.

Вечером мы выставили следующие произведения.

На первое: «Белфаст» с моим аккомпанементом и скрипучим вокалом.

На второе: «Пока мы едины мы непобедимы.» Местами по испански.

Вокал Реброва и его же аккомпанемент.

– Товарищ мой со мною вместе пой.

– В ночи без звезд

– Таится край родной!

– В одном строю

– Прижав к плечу плечо,

– Шагают дружно те,

– В ком сердце горячо!

– Когда мы едины – мы непобедимы!

– El pueblo unido jamаs serа vencido!

В припевах его поддерживал хор – мощно, гулко и согласованно. От этой согласованности становилось спокойно за судьбу социализма на всей Земле!

Какая силища в тексте. Пытаюсь сравнить с «Хлопай ресницами и взлетай…» А зачем?

На третье мы выставили плакат: контур Великобритании с абрисом границ Ирландии. (Я был поклонником ИРА, Красных Бригад и RAF). Поверх все это перекрещено колючей проволокой в форме английского флага.

Я хотел протолкнуть песню посвященную памяти Виктора Хары (до сих пор не могу её спокойно слушать, так она завораживает бескрайней болью), но Ребров забраковал – оказалось не по теме. Там, видишь ли, Чили, а тут Ирландия. Там Американская военщина, а тут Британская!..

Но, заняли первое место. Мне не стыдно! Идея с темой – мои!

На следующий день был смотр «строя и пестни».

Мы топали под «Не плачь девченка!»

Опять первое место!

Не перевариваю эту песню! Она натерла мозги и мозоли в армии.

13. Гибкость рук.

Наш отряд охранял ворота. Я валялся в даче. Через вожатого Лена позвала меня.

Я радостно прискакал.

Ленка чуднО выворачивала свои тоненькие ручки:

– А сейчас упражнение на гибкость рук…

Она заламывала кисть левой руки наружу так, что пальцы доставали до локтя!!!

Мои «заготовки» так гнуться не могли!

В лесу у нас есть свое место – «стрельбище». В 5—7 классах мы пуляли тут из «поджигных» и луков.

Каждый вечер мы, по привычке, приходили сюда, но уже с гитарой.

Жора улегся на красящем, как медицинская зеленка, штакетнике в куртке Паленого (Валерки Святцева).

Буба: -Испачкаешь куртку чужую! —

Жора безразлично:-Один хрен ее стирать! —

Все возмущались его беспечностью к чужому, но потом

расселись по «стрельбищу» и дружно запели:

– И пусть сегодня дней осталось мало!

– И выпал снег и кровь не горяча!

Спустя пару лет, дошел-таки, до меня смысл этой песни!

До конца детства оставалось так мало!

14.Бег, диско, красный конь.

Я все-таки начал бегать. Но чтобы не попадать под влияние Бубы, который нагружал всех беспощадно, бегал в паре с Мельниковым. Продемонстрировал ему свою тактику бега, без измотки, на длинные дистанции.

Сейчас я назвал бы это – медитативный бег.

После 5 км по пересеченке, делаем рывок, под горку 300 метров.

Вовка восхищенный:

– Мне показалось, что сейчас взлечу, так легко стало. Будто ангелом стал!..

Потом бродили по лесу. Он изложил идею фильма с названием «в стиле диско» или просто «диско».

На фоне мелькающих ног падает человек и его затаптывают, в экстазе, не замечающие танцоры…

А я ему:

– Мое детство – Красный Конь…

Общение с ним сильно повлияло на мое мировоззрение.

15. Кислородное опьянение.

Мы дурели от кислородного опьянения. Несколько раз резко и глубоко вдыхаешь и перетягиваешь горло полотенцем. Пробовали поясами от кимоно. Больно и оставляет жутковатые полосы на шее!

Женьку Реброва однажды еле откачали.

Я, как всегда, бренчал на гитаре, лежа на кровати, Мельников слушал меня. Жора «душился» – и улетал в космос.

В очередной раз он откинулся в пароксизме судорог воздушного оргазма. И вдруг затих. Прошло с минуту – он не двигался.

«Кирпич» (Мельников) сказал:

– Во – не дышит!

Я лениво бросил гитару и подошел поближе к Жорке.

Он лежал на спине и был, какой-то, неестественно плоский, с запавшей, будто на тяжком вздохе, грудью.

Мы неумело стали делать искусственное дыхание. Я дул в рот, Кирпич толкал в грудь.

Однако, ничего у нас не получалось. Картина не соответствовала усвоенной плакатной.

Не помню – зажимал ли ему нос? Мои вдувания ничего не давали.

От отчаянья я начал резко шлепать ему по щекам и орать в ухо:-очнись дурачина! —

Он, вдруг выкатил из-под верхних век бессмысленные зрачки и спросил:

– Вы чего?

– Ничего! -ответил Володька:-здесь сейчас мог образоваться молодой и холодный…

Жорка поведал о своих ощущениях.

– Сперва слышал гитару, потом куда-то отлетели все звуки, и я пропал.

Потом услышал (не почувствовал!) звонкие шлепки. Он услышал (!) мои пощечины!

Жорка, нисколько не расстроенный клинической картиной, схватил полотенце, которым, только что, устроил себе обморок и принялся методично дубасить мух на потолке.

Весь вечер я был в смятении и радости, что обошлось…

Мое состояние заметила за ужином Елена и поинтересовалась причиной вопросительного знака, на моем лице, при взгляде на Жорку.

16. Бой.

Десять дней, после Москвы, промчались незаметно.

Наступал опасный день «прощальный костер».

Нас, как ребят старшего отряда и типа «спортсменов», выделили в охрану, собранного всем лагерем финального костра.

Крайние три дня мы усиленно готовились к бою, в буквальном смысле слова.

Борька Серегин, в будущем призер чемпионата мира по тяжелой атлетике, предложил наделать нунчак по паре на брата…

Жаль не сделали – пригодились бы.

Кимоно в скатке так и валялось, не пользованное, у меня под кроватью.

Мы с Жоркой усиленно тренировались «корытом» на «стрельбище».

Мое мнение – Женька Ребров, среди нас сереньких, тогда был, самый неординарный как А.И.Салукадзев и мульти-развитой, почти как М.В.Ломоносов.

На тот момент – даже маститее многомудрого Кирпича!

Буба гонял и изматывал прочих бойцов, известными ему методиками.

Мы готовились.

Из «века в век, существует неписанное правило – на «костре» молодые колхозники доказывают, что они хозяева жизни. Упившись вдрызг, рассовав ножи по-за голенищами кирзачей – это средневековье является в самый грустный вечер.

Там и сям начинаются несправедливые избиения пионеров и комсомольцев.

Мне это напомнило войны «кулаков» с коммуноактивистами!

Геноцид районного масштаба!!!

Но в этот раз мы договорились противостоять «деревенскому кулачью» организованно.

В ожидании развязки таких ситуаций я обычно «немножко» нервничаю, чуть волнуюсь, а реально, просто не нахожу места себе. Жорка научил: -Сделай десять глубоких, ритмичных вдохов и расслабься. Как в карате. —

Ну-ка попробуй, расслабься! Не тут-то было. Я слонялся по лагерю и напевал, от зябкого страха, всякую-всячину.

– Увидала, что казак на коне

– И улыбнулась мне…

– Пошел солдат да оглянулся…

– А там над крышею тесовой

– Звезда высокая взошла…

Я, вдруг, почувствовал, что страх отпускает меня на этих простеньких словах.

Однако, ближе к вечеру появилась нервная зевота и свербящий холодок под диафрагмой.

Никакими вдохами и припевками уже не мог этого аннигилировать.

После вечернего построения на линейке, весь лагерь медленной широкорядной многоножкой, перемещался к костру.

Мы решили: не выплескивать конфликт на массы – остаться в лагере.

Подошли с Кирпичом к даче – вижу, вокруг, как собак не резанных, деревенских адептов – все вдрызг пьяные.

Я похлебал из-под крана – в умывальнике лежала бутылка какого-то пойла – и непроизвольно закрыл кран, вода из него хлестала во все стороны. Пройдя сквозь коридор перегара и мерзких тел, затыкая носы, мы пробрались к себе в палату.

Я зашел и успел присесть на тумбочку – в комнату ворвались двое.

Первый заорал: -Зачем воду закрыл? -и я почувствовал удар на левой щеке, успел, почему-то, заметить металлический браслет на запястье. Хотя мы ждали драки, но все-равно, это было настолько неожиданно, что никак не сумел среагировать, ответить, а только тупо моргал и пучился на «колхозных».

Едва преодолел позыв намочить трусы!

Сказав: «То-то!» – они победоносно удалились.

Мы сидели с Володькой удрученные и подавленные.

Мы же готовились!!! Но оказались не готовы.

Зато с этой секунды пропал страх! Только месть и ненависть к ублюдкам.

Потом мы с ребятами поперлись куда-то и нам передали, что одного парня «местные» крепко избили.

Мы бросились к даче. Возле нашей дачи было 7—8 уродцев. Основная их масса удалилась на костер.

Один с корявой, погрызенной оспой, рожей (Витек) сказал Жене:

– А ты, Коля, вообще отойди!

– Я не Коля, а Женя! И здесь мои друзья! -ответил тот.

Деревенский согласился… ударом головы по Женьке.

Жорка наш оказался не профан, а профи! Встретил колхозную голову, подставив свой мощный, сократовский лоб и, вбил в черта коротким боковым ногой.

Отлично! Началось!

Некий колхозник треснул Бубу по затылку и сильно пожалел об этом!

Мишка, мгновенно среагировал и длинным ударом руки дослал урода в землю.

Сергей Панин возился с кем-то.

– Мочи гадов! -заорал я и двинул кому-то в бок ногой. Потом оказалось, что мы бьемся один на один. Молодчик делал отважные выпады в мою сторону, но натыкался на отрепетированные с Жоркой «маваши-гери», в разные части тела. Ему это, почему-то, не нравилось. Он отлетал, но вновь пер на меня. Минуты три мы таким образом разминались…

В это время Володя Мельников стоял в центре драки, озираясь, в раздумье- кем бы заняться. Тимоха занимался тем же. Буба бросил очередного гада на землю. Тот запросил мира и отошел в сторону.

Валерка Святцев бился с «Копченым» где-то в кустах.

У меня с противником, что-то подзатянулось, злость прошла. Я предложил ничью. Не согласился. Мы продолжили. Я бил – он падал. Наверное, ему надоело падать и с криком: -Ща, гад! Он выдернул из-за пазухи нож в мой адрес. Я счел за лучшее побежать.

Потом говорили, что это был не нож, а стальная расческа. В темноте я разглядел только блеск!

Перепрыгнул через чью-то подставленную ногу, пробежал по лесу метров 300, я подстроился в хвост колонны, идущей на костер. Взяв еще троих ребят, я вернулся к даче. Наши пацаны уже шли навстречу. Некоторое время искали чьи-то сбитые электронные часы. Японская штамповка – дорогая по тем временам. Не нашли.

Следующий наш маневр. Мы знаем, что от костра уже подтянут «кулацкий» резерв и соотношение бойцов становилось, сильно, не в нашу пользу. Собралась вся «малая» (до 20 лет) алкашня из Архангельского, Бушёво и Федоровки. Их было раза в три больше.

17. Изолятор.

Часов до двух ночи, мы отсиживались в изоляторе медсанчасти. Новая врачиха, что-то не довольно бубнила, но впустила нас.

Мимо окон пару раз проскочил местный сторож по кличке «Водяной» в милицейской фуражке и с огромной дубиной в руках!

В этом же изоляторе пребывала «жертва» с нашей стороны. Сережка Синицын. Он не был борцом. Но мы его считали своим. У него был разбит (возможно сломан) нос. Тот самый рылодырый Витек, что пытался одолеть Евгения посредством тупого предмета, именуемого головой, успел раньше боя, вывести из строя нашего бойца.

Я потом понял их тактику. Они старались выбивать нас до драки, поодиночке.

В 24 с копейками, появился Валерка Святцев (Паленый). Символично – он бился с «Копченым». Бой у них был на равных, и они забавно барахтались в кустах.

Валерка грустно пояснял: – «Копченый» – не дурак подраться! —

Потом он бегал по лагерю, прятался от деревенских, разыскивал нас и обежал весь периметр лагеря.

Отдышавшись он снял свитер – на спине (ко всеобщему смеху) зияло, полосой, оцарапанное тело в прогале разорванной рубахи.

Клок был вырван начисто, шириной 20 см, длинной во всю спину, с ровными краями, будто срезанный ножницами.

В два часа мы оставили свое убежище, и я юркнул к Ленке под бочок.

Она была немного взволнована, так как, что-то слышала о наших траблах, но быстро все забыла, когда я обнял ее.

В девичьей палате были еще «Паленый» и Тимоха – они «успокаивали» своих девочек.

Утром «Паленый» торжественно сообщил мне: -Я целовал Светку! —

Я порадовался за брата.

Говорили, что «колхоз» обещал выловить нас завтра на отправке.

Так что, расслабляться было еще рано.

18. Отъезд.

22 августа.

Всем отрядом договорились встретиться 30 августа в парке у фонтана.

Есть такая, замечательная, традиция в советских лагерях,

встречаться через некоторое время, после окончания очереди.

Утром мы уехали.

Местные не пришли брать реванш по трезвяку.

Ну что же, у нас были настоящие враги.

Как и положено – жестокие и коварные.

И это наше «Куликово поле» местного масштаба, мы хоть и не выиграли, но уж точно не проиграли.

Ведь до этого, дня, в открытое групповое столкновение, мы не решались ввязываться!

Мы почувствовали свою силу!

Вы спросите, закономерно:

– А в чем же сила, Брат?

Отвечу:

– В дружбе, Брат!

Проезжали мимо ее дома, она показала свои окна. Я запомнил.

– Пока!

– Пока!

Неделю я тяжко адаптировал, страдая несварением одиночества.

Как-то нужно было дотянуть до встречи.

Моя тоска агонизировала, особенно к вечеру, поднималась из зеленоватых глубин.

Я беру гитару…

– Хотел я спеть повеселей,

– Да что-то помешало…

Все время, назойливо, вспоминался такой эпизод.

За два дня до отъезда, «лагерное начальство», организовало «Огонек» – вечер отдыха, для

1—3 отрядов.

Ленка пела дуэтом со Светой:

– А теперь мне все равно,

– Потому что, я давно,

– Не видал как улыбаешься ты!…

В тот вечер, поднимаясь по ступенькам дачи, мне пришлось подрастолкать

«колхозных молодцов» облепивших крыльцо, как мухи потолок сортира.

Я торжественно, как в придворных танцах, провел ее за руку через строй мутных глаз и кислой винной отрыжки…

Не тогда ли я возбудил к себе нелюбовь «строителей колхозной коммуны»?…

Какая разница!

Другое, важное, мне стало очевидным и озарило мрак Затмения вспыхнувшей Солнечной Короной:

– Потому что, я давно

– Не видал как улыбаешься ты!!!