Читать книгу Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы - Геннадий Васильев - Страница 2

А птички поют по-весеннему.

Их щебет на плач не похож.

И просится рифмой: «Веселие!»

А я подставляю: «Галдеж!»

И обе подходят. Хвала им!

Чего же ты хочешь, дружок?

…А небо, весны не желая,

ссыпает последний снежок.

Белый голубь, символ одиночества,

смотрит на меня, не щуря глаз.

Мне совсем кормить тебя не хочется.

Для тебя ни крошки не припас.

Я не взял ни хлеба, ни батона,

ничего я для тебя не взял.

Не смотри так пристально и томно.

Нам с тобою – разная стезя.

Бел и одинок ты от природы.

Я же от природы – воробей.

Кто назвал вас символом Свободы,

тот пускай и кормит голубей.

Ничего не дам тебе, и точка!

Ни тебе не дам, ни воробьям.

Нет в кармане хлеба. Ни кусочка.

Да и денег нету. Ни копья.

Вокалу я учусь у воробья:

он так орет – слыхать за три квартала.

Облюбовала куст его семья —

и так кричит, как будто бы настала

пора понять, кто прав, кто виноват,

кто в такт поет, кто мимо нот щебечет…

Мой друг бесценный! Мой поющий брат!

Как нам с тобой понять – где чёт, где нечет?

Как разобрать нам – чей теперь черед

кричать о том, что вор крапит колоду?

Не все ль равно?

Вот: воробей поет,

февральский снег нисходит с небосвода.

Голубь голубю глазки выклюет,

перья выпушит, хвост порвет.

Не ублюдок он, не выблядок.

Так живет.

Не за проволокой – уличный.

Голубятня – не для него.

Не щадит он того, кто умничает,

ни чужого, ни своего.

Никого не подпустит к корочке,

что катается в сточном желобе.

…Меж людей есть такие сволочи —

где там голубю!

Коростели свиристели,

свиристелей костеря:

– Что вы сели, свиристели,

куст рябины ковырять?

Куст рябины был прекрасен,

гроздья спелые красны.

Вид его теперь ужасен,

дочернеть бы до весны.

Продолжали коростели

свиристелей костерить:

– Как не стыдно, свиристели,

куст рябины теребить!

Зрел ко сроку, жил прекрасно,

алым пламенем пылал.

А теперь взглянул – и ясно:

свиристель его клевал.

Отвечали свиристели,

коростелей костеря:

– Вы поверьте, коростели,

мы клюем ее не зря!

Гроздья красные любимы

нами не за внешний вид:

терпкой ягодой рябина

будоражит и пьянит.

Это пьяное растенье,

клюнул – спи, а хочешь – пой!

Вы поклюйте, коростели, —

полетите по кривой!

Вы напрасно свиристели,

нам на вашу блажь плевать!

Но куда вы, коростели?

– Мы? Рябины поклевать!

Короткое движение руки —

и долгое дрожание строки.

Колоколов и сердца перезвон.

И семь часов. И кофе на закланье.

Желанье жить – законное желанье.

Желанье петь – а в нем какой резон?

Резона нет. Есть магия стола,

моя тетрадь – мой жребий, Каббала,

тропа кривая, посох мой, сума.

Глотаю кофе, обжигая связки.

Резон такой: без плана, без подсказки

кроить строку, чтоб не сойти с ума.

Я проведу по прошлому рукой.

Я пригрожу грядущему строкой.

И солнце спляшет степ в моем окне

и островком всплывет в кофейной чашке.

Отарой выйдут на небо барашки,

с боков курчавых слизывая снег.

Короткое движение, толчок —

перо легло послушно на бочок,

строка уткнулась в точку. Кончен стих.

Знак препинанья всюду одинаков.

Ему не стать ни пресмыканья знаком,

ни знаком тем, что путает пути.

Я красил стену краской.

Суровы краски дня!

Любовь моя с опаской

болела за меня.

Я краску клал неровно

и песню пел свою

о том, как хладнокровно

я крашу и пою.

Ходила кисть свободно.

Я пел на «раз-два-три».

Маляр-то я негодный,

не нравится – сотри.

А не сотрешь – на стенке

останется мой след,

штрихи, мазки, оттенки

моих и наших лет.

Я в жизни слишком мало

расходовал белил.

Не про меня ли Малер

куплеты сочинил?

Я странствовал – и верил,

что ты – моя звезда.

Вот только подмастерьем

я не был никогда.

Нас небо любит разных,

и мне ль о том тужить?

Акриловую краску

на жизнь не положить.

И я в усердье ражем

себя не узнаю:

пою себе – и крашу,

и крашу. И пою!

Кажется, несложная затея:

взял рожок – и дунул. И звучит!

Музыка. Мистерия. Медея,

мстящая. Кому? Не различить.

Увлеченный тайною порока,

надрываясь, трудится трубач.

Не тебе ль, ушедшему до срока,

послан этот окаянный плач?

И не я ли, от зимы седея,

вспоминаю лета бахрому?

Музыка. Мистерия. Медея.

Что ты плачешь?

Мстишь – за что?

Кому?

Не увидать знакомого лица.

Не разглядеть крыльца родного дома

оттуда, где мелодия свинца

ласкает слух мелодией ведомых.

Лицом к свинцу лица не увидать,

не разобрать, кому ты в грудь вонзаешь

во всю длину клинок по рукоять.

Но покачнешься, если вдруг узнаешь.

Куда верней свинцовый пересвист.

Ты не поймешь, чей лоб прицел твой ловит.

И нет лица. Ты пред собою чист.

Но все мы станем тленом и золою.

Ты не услышишь пение свинца.

Ты не увидишь, как погаснет свечка.

Лицом к лицу не разглядеть лица.

Не увидать родимого крылечка.

…Мне стали петься странные стихи.

За что же так? За чьи же за грехи?

Небеса не очень-то чисты.

Белый снег – ну, не сказать, что белый.

Я пишу стихи через пробелы.

Оставляю чистые листы.

Оставляю чистые места

мелкой клетью забранной бумаги.

Чтоб услышать вдруг: «Твой час настал,

миг настиг!»

Пьяней вина и браги

новых слов косматое число,

свежей рифмы хрупкая лепнина…

Заполняю лист – наполовину.

И – пробел.

И это – ремесло.

Прекрасно поздней осени горенье.

Напрасен птиц пугливый разнобой.

Неровный строй моих стихотворений,

случайно спетый, вынянчен судьбой.

Покров сегодня. Тучи снеговые

висят недвижно. Снег уже прошел.

Я каждый раз как будто бы впервые

касаюсь слова. Так снимает шелк

с порочной девы юноша стыдливый,

касаясь тайны.

Лиственный пожар

меня волнует.

Как неторопливо

стихи уносят моего дыханья пар!

Слова – как слова.

Стихи – как стихия.

Стихия имеет права.

Приходят слова —

и рвется трахея.

И кругом идет голова.

Я песни пою

для любимого друга,

для круга, в который не вхож

ни тот, кому люты

и лютня, и вьюга,

и дорог лишь нажитый грош,

ни те, чьих имен

легион иль когорта,

чей мир обозначен и кругл.

Рождается песня.

И рвется аорта.

И тесным становится круг.

Сочинитель, поэт-переросток,

что ты ищешь у кромки строки?

Ты кому адресуешь вопросы?

И ответов желаешь – каких?

Солнцем утренним в пятна расцвечен,

мир торопится день обрести.

На сосне – золоченые свечи.

На траве – золотые цветы.

Этот мир подотчетен поэту.

Утро золото льет неспроста.

Сколько света! И пятнами света

разукрашена кромка листа.

Сочинилось короткое лето,

чуть длиннее, чем четверть строки.

Мне вопросы важнее ответов,

хоть вопросы порой нелегки.

«Сочинитель, ты ходишь по краю,

ты уже не сорвался едва!»

Не тревожьтесь. Я просто играю,

пятна света сливая в слова.

Кто-то вдали появляется

и манит опять.

За слово слово цепляется —

ну, как их унять?

Как их упрятать до времени

во тьму, в немоту?

Долбит и долбит по темени

стих-перестук.

Все время лезу я, куда не просят:

то танго сочиню, то аллеманду.

А за окном октябрь листву уносит,

давая ветру «От винта!» команду.

И как не сочинять? Ты видишь – гроздьями

нисходит с веток спелая рябина.

И просится в размер мотивчик простенький:

то шейк, то «Ша-лу-ла», то танец Бина.