Читать книгу Крылья голубки - Генри Джеймс - Страница 5

В этот раз взгляд Деншера следовал за Кейт очень долго, прежде чем сам он ее нагнал, потому что ему хотелось разглядеть гораздо больше в посадке ее головы, в гордости ее поступи – он не знал, как это лучше всего назвать, – чем он видел когда-либо прежде: разглядеть, хотя бы отчасти, то, что видела в ней миссис Лоудер. Он вполне осознанно ежился, представляя себе, что выступает резоном, противоположным резонам тетушки Мод; впрочем, в тот же самый момент, видя перед собой источник вдохновения этой достойной дамы, он был готов согласиться чуть ли не на любую смиренную позицию или на выгодный компромисс, следуя не столь уж строгому приказу своей приятельницы. Он станет действовать так, как пожелает она: его собственные желания осыплются легко, как это часто бывало. Он станет помогать Кейт изо всех сил, ибо весь остаток этого дня и весь следующий день ее нестрогий приказ, брошенный через плечо, когда она, уходя, обратила к нему свою красивую спину, казался Деншеру хлопком огромного кнута в прозрачном голубом воздухе – в той стихии, где пребывала миссис Лоудер. Вероятнее всего, пресмыкаться он не станет – на это он как-то не был готов, но он будет терпелив, смешон, разумен, неразумен и, более всего, – предельно дипломатичен. Он поведет себя умно, соберет весь свой ум и как следует его встряхнет (так он сейчас и сделал), как, бывает, сильно встряхивает свои любимые, такие уже старые и потертые часы, чтобы они снова пошли. Дело вовсе не в том, хвала Небесам, что у них двоих недостаточно «факторов» (надо же когда-то использовать «большие» слова из его газеты!), с помощью которых они могли бы пройти это испытание, и было бы вовсе не к чести их звезды, какой бы бледной она ни была, если бы они потерпели поражение и сдались – сдались столь рано, столь незамедлительно. И правда, дело в том, что Деншер вовсе не думал о таком несчастье, как – в наихудшем случае – о необходимости прямо пожертвовать их возможностями; он вообразил себе – и этого ему было достаточно, – что попытка вразумить миссис Лоудер сведется к доказательству их собственного тщеславия, к демонстрации их самонадеянной глупости. Когда вскоре после этого в огромной гостиной сей достопочтенной дамы – помещения в доме на Ланкастер-Гейт с самого начала поразили Деншера своими чудовищными размерами – он ожидал ее по ее приглашению, доставленному ему телеграммой «с оплаченным ответом», его теория заключалась в том, что они по-прежнему держатся за свою идею, хотя и ощущают, что трудность ее воплощения в жизнь возросла до масштабов этой гостиной.

А гостиная находилась в полном его распоряжении довольно долго: ему показалось, что прошло около четверти часа; и пока тетушка Мод медлила, заставляя его ждать и ждать, его одолевали воспоминания и размышления, и Деншер задавал себе вопрос, чего же следует ждать от человека, способного повести себя с другим таким вот образом? И сам визит, и его время были предложены ею самой, так что ее промедление, несомненно, было частью общего плана – создать для него неудобство. Тем не менее, пока он ходил взад и вперед по гостиной, воспринимая то, что говорила ему массивная, с обивкой в цветах мебель этой комнаты – великолепное выражение знаков и символов миссис Лоудер, у него практически не было сомнений по поводу неудобства, которое он готов был испытать. Он даже обнаружил, что с легкостью принимает мысль о том, что ему некуда отступать, не на что опереться и что это и есть то самое большое унижение ради большого дела, какого только и может пожелать гордый человек. Эта его теория еще не вполне четко оформилась, так что он пока ничего не выказывал – буквально ни малейшей демонстрации, ни малейшего ее признака; однако здесь, вокруг него, казалось, совершается такая явная демонстрация, такие окружили его, почти анормально утверждающие, агрессивно прямые, огромные предметы обстановки: они в мельчайших деталях излагали ему историю хозяйки этого дома.

«Знаешь, в конечном счете она величественно вульгарна», – однажды чуть было не бросил он вскользь, говоря с Кейт о ее тетушке, но в последний миг удержался и хранил это мнение про себя, со всеми кроющимися в нем опасностями. Это было важно, так как имело к ней прямое отношение – соответствовало реальности, и Деншер почему-то чувствовал, что Кейт в один прекрасный день заявит ему то же самое. Это имело к тетушке Мод прямое отношение и в данный момент, и даже более того, хотя, как ни странно, ни в коей мере не делало злополучную женщину ни глупой, ни банальной. Она оставалась вульгарной, сохраняя при этом свежесть и даже некую красоту, ибо была красота – особого рода – в игре ее огромного и дерзкого темперамента. Тетушка Мод, in fine, оказывалась самой большой величиной, с какой ему приходилось иметь дело; а сейчас он находился в клетке львицы без своего кнута – точнее говоря, кнута, сплетенного из находчивых ответов. У него имелся лишь один такой ответ – что он любит эту девушку; такой ответ в таком доме будет выглядеть до боли дешево. Кейт не раз говорила ему, что тетушка ее – человек Страстный, как бы компенсируя свою критику, произнося это слово как бы с большой буквы и подчеркивая тем самым, что он мог бы – а фактически просто должен – обратить это ее качество им на пользу; однако ситуация усложнялась тем больше, чем дольше Деншеру приходилось ждать. Ему решительно чего-то не хватало.

Его медленные шаги взад и вперед по гостиной, казалось, предоставляли ему необходимое измерение: пока он вот так мерил шагами ее пространство, оно превращалось в пустыню – пустыню его бедности, а при взгляде на пространство этой пустыни ему, как и прежде, трудно было убедить даже самого себя, что такая пустыня преодолима. Дом на Ланкастер-Гейт был явно очень богат, и таким оказалось его воздействие, что немыслимо было даже представить себе, что он, Деншер, какого бы положения он ни добился, когда-либо сможет иметь нечто, хотя бы отдаленно похожее. Он теперь прочитывал более наглядно, более критично, как и подразумевалось, то, что видел вокруг, но эта обстановка лишь заставляла его изумляться собственной эстетической реакции. Он раньше не знал – вопреки неоднократным упоминаниям Кейт о возмущениях ее собственного вкуса, – что он будет настолько «против» того, как некая независимая дама умеет обставить и украсить свой дом. С ним говорил сам дом, собственным языком, выкладывая ему как на ладони с поразительной широтой и свободой ассоциации и концепции, идеалы и возможности своей хозяйки. Деншер был уверен, что ему никогда еще не приходилось видеть такого количества предметов столь единодушно уродливых – столь действенно, столь угрожающе жестоких. Он обрадовался, что нашел определение для целостного образа: название «жестокие» вроде бы подходило к сюжету статьи, которую его впечатление просто вложило ему в голову. Он напишет об ужасных, громоздких уродах, которые по-прежнему пользуются успехом, по-прежнему надменно поднимают голову в наш век, так гордящийся тем, что расправляется с ложными кумирами; и как забавно будет, если все, чего он сможет добиться от миссис Лоудер, в конце концов сведется к некоторому количеству экземпляров этой статьи. Однако весьма важным и непонятным оказалось то, что в тот самый момент, как Деншер подумал о фельетоне, который мог быстро написать и опубликовать, он почувствовал, что гораздо труднее не спасовать перед «ужасными громоздкими уродами», чем смеяться над ними. Он не мог описать их – и тут же забыть о них – всех вместе, не был уверен, как назвать их – средне- или ранневикторианскими, не знал, подпадают ли все они под одну рубрику. Очевидно было лишь то, что они великолепны и, более того, что характер у них решительно британский. Они учреждали порядок и изобиловали редкими материалами – драгоценным камнем, деревом, металлом, тканями. Деншеру и не снилось ничего столь бахромчатого и фестончатого, с таким количеством пуговиц и шнуров, повсюду столь плотно обтянутого и повсюду столь туго закрученного. Ему никогда и не снилось такое изобилие атласа и плюша, розового дерева и мрамора и малахита. Но более всего его удручали тяжеловесные формы, излишняя полировка, непомерная цена, общая характеристика моральных качеств и денежных средств, спокойной совести и большого баланса. Все это стало для него зловещим и окончательным свидетельством отрицания его собственного мира – пространства мысли, что, кстати говоря, в присутствии этих вещей он впервые осознал с ощущением безнадежности. «Громоздкие уроды» выявили для него этот факт своей безжалостной непохожестью.

Тем не менее его беседа с тетушкой Мод вовсе не приняла того оборота, какого он ожидал. Хотя она, вне всякого сомнения, была натурой страстной, миссис Лоудер в этот раз не прибегла ни к угрозам, ни к просьбам. Орудия ее агрессивности, оружие ее защиты, скорее всего, находились где-то поблизости, однако она не только не коснулась их, но о них и не упомянула и была так обходительна, что Деншер только потом должным образом понял, как искусно она провела эту беседу. Должным образом он понял и кое-что еще, и это усложнило его задачу: он не знал бы, как это назвать, если бы не назвал это опрометчивым добродушием. Другими словами, обходительность тетушки Мод выглядела не просто политикой: для этого Деншер был недостаточно опасен; она вела себя так потому – он это увидел, – что на самом деле он ей все-таки немножко нравился. С той минуты, как он ей стал нравиться, она сама стала более интересной, и кто знает, что могло бы случиться, если бы она вдруг понравилась ему? Ну что ж, это риск, который ему, естественно, следует встретить лицом к лицу. Она все равно сражалась с ним, но лишь одной рукой и используя лишь несколько крупинок случайно просыпавшегося пороха. Не прошло и десяти минут, как Деншер признал, причем даже без ее объяснений, что, если она и заставила его ждать, ее целью не было ранить его самолюбие: к этому моменту они уже почти нашли общий язык в связи с обозначенным ею намерением. Она хотела, чтобы он сам подумал над тем, что она собиралась ему сказать, но пока еще не сказала, хотела, чтобы он уловил это тут же, на месте, и оправдал ее прозорливые ожидания. Первые вопросы, заданные ею сразу, как только она появилась, практически относились к тому, воспринял ли он ее намек, и такое расспрашивание подразумевало так много всего, что сделало беседу широкой и откровенной. Деншер понял, по тем вопросам, какие она задавала, что намек был именно тот, который он и воспринял, понял, что миссис Лоудер очень быстро заставила его простить ей демонстрацию ее власти; а еще он понял, что, если он не будет осторожен, ему придется гораздо лучше узнать и тетушку Мод, и силу ее стремлений, не говоря уж о силе ее воображения или о глубине ее кошелька. Однако он подбодрил себя мыслью о том, что не побоится понять ее: он поймет ее, но поймет так, чтобы не повредить даже малейшему из его чувств и пристрастий. Игра ума выдает человека в лучшем случае и более всего – в действии, в потребности действовать, а тут важнее всего простота. Но когда человек не может это предотвратить, надо доводить дело до конца. На свете не было бы ошибок, если бы ошибки сами, по природе своей, не были интересны. Ему следует прежде всего использовать свой убийственный интеллект в сопротивлении. А миссис Лоудер тем временем может использовать свой, как ей заблагорассудится.

Только после того, как она начала излагать свои мысли о Кейт, Деншер начал, со своей стороны, задумываться над тем, что – при ее манере предлагать свою идею как вполне приемлемую, если только он озаботится ее принять, – не может же она его вовсе не терпеть. Безусловно, в этом и было все дело, она, казалось, пока демонстрирует свою готовность попытаться; совершенно ясно, что, если она по справедливости оценит свое намерение, ей ничего более неприятного делать не придется. «Вы же понимаете, если бы я не была готова пойти гораздо дальше, я не зашла бы так далеко. Меня не интересует, что вы перескажете Кейт, – чем больше вы ей перескажете, тем, вероятно, лучше; и во всяком случае, здесь нет ничего такого, чего бы она уже не знала. Я говорю все это не для нее, я говорю для вас; когда я хочу добиться внимания моей племянницы, я знаю, как это сделать напрямик». Вот так тетушка Мод выражала себя, как бы с непритязательной благожелательностью, простейшими, но самыми недвусмысленными словами; в сущности, она давала понять, что, несомненно, хотя сло́ва умному, вопреки известному изречению, не всегда бывает достаточно, слово доброму всегда достигает цели. Смысл, который наш молодой человек вычитал из ее слов, был таков, что он нравится ей потому, что добр – действительно по ее меркам достаточно добр: то есть достаточно добр, чтобы отказаться ради нее от ее племянницы и спокойно пойти дальше своей дорогой. Но – по его собственным меркам – был ли он достаточно добр для этого? Пока миссис Лоудер более полно выражала свое намерение, Деншер всерьез задался вопросом, не обречен ли он и в самом деле доказывать такую свою доброту?

– Кейт – лучшее из всех известных мне созданий. Вы, разумеется, льстите себя надеждой, что сами это прекрасно знаете. Но я-то знаю это гораздо лучше, чем вы могли бы предположить, – я хочу сказать, намного, намного лучше, чем вы, и мотивы, какими я постараюсь подтвердить вам свою веру в это, перевесят, как мне представляется, все те, что сможете привести вы. Я говорю так вовсе не потому, что Кейт моя племянница, – родство для меня ничего не значит: я могла бы иметь полсотни племянниц и ни одну из них не привела бы в этот дом, если бы эта одна мне не пришлась по вкусу. Не скажу, что не сделала бы для нее ничего другого, но я не потерпела бы ее присутствия в моем доме. А индивидуальность Кейт, по счастью, я заметила давно. Индивидуальность Кейт – к несчастью для вас – это все, чего я могла бы пожелать. Присутствие Кейт – это, как вы понимаете, прекрасно, и я берегу его как утешение моих преклонных лет. Я наблюдала за ней долго, я копила ее качества и давала им, как говорят о вкладах, повышаться в цене; а теперь вы сами можете судить, стали ли они давать прибыль. Теперь я готова согласиться вести переговоры лишь с тем покупателем, кто предложит наивысшую цену. Я могу с ней добиться самого лучшего, и у меня есть собственное представление о самом лучшем.

– О, я совершенно понимаю, – отреагировал на это Деншер, – что ваше представление о самом лучшем никак не подразумевает меня.

Одной из странностей миссис Лоудер было то, что, когда она говорила, ее лицо походило на освещенное в ночи окно, но молчание немедленно задергивало штору. Возможность ответить, как бы предоставленную ее молчанием, нелегко бывало использовать, но еще труднее было бы прервать ее речь. Во всяком случае, ледяной блеск ее обширной поверхности в этот момент ничем не мог помочь ее гостю.

– Я попросила вас прийти не затем, чтобы услышать о том, чего нет, – я просила вас прийти и услышать то, что есть.

– Разумеется, – рассмеялся Деншер, – это и правда великолепно.

Его хозяйка продолжала так, будто его вклад в беседу вряд ли имел отношение к делу:

– Я хочу увидеть ее высоко-высоко, очень высоко и в ярком свете.

– Ах, вам, естественно, хочется выдать ее замуж за герцога, и вы жаждете стереть с ее пути все возможные сучки и задоринки.

На это миссис Лоудер ответила тем, что продемонстрировала ему эффект задернутой шторы, и он тут же почувствовал – вероятно, справедливо, – что допустил непочтительность, а может быть, и грубость. На него, бывало, смотрели так, в неудачные моменты его самонадеянной юности, важные, холодные мужчины – общественные и государственные деятели, но никогда до сих пор, насколько он мог припомнить, ни одна из дам, не облеченных властью, так на него не смотрела. И более, чем что-либо другое, это показало ему меру искусности его собеседницы, а посему – и возможной карьеры Кейт. «Не будьте слишком невозможным», – боялся он сейчас услышать от своей собеседницы, а затем почувствовал, так как услышал, что она заговорила совсем иначе, что она вроде бы отпускает его слишком легко.

– Я хочу, чтобы она вышла замуж за великого человека. – Это было все, что она сказала, но ему уже было достаточно, и даже слишком. А если бы и не было достаточно, то ее следующие слова довершили дело: – И я думаю о ней так, как я думаю. Вот и все.

После этого они немного посидели, глядя друг на друга, и Деншер чувствовал: что-то более глубокое происходит между ними и она хочет найти в нем понимание, если только он пожелает ее понять. В этом смысле она действительно обращалась к нему с просьбой, обращалась к его интеллекту, желая показать ему, что верит – он способен на понимание. Однако Деншер, разумеется, был не вовсе лишен способности понимания.

– Я, конечно, сознаю, как мало я соответствую какой-либо гордой мечте любящего человека. У вас есть свой взгляд на будущее – он грандиозен, я полностью к нему присоединяюсь. Я прекрасно понимаю, чем я не являюсь, и благодарен вам за то, что вы не напомнили мне об этом более выразительно.

Миссис Лоудер ничего не ответила, продолжала сидеть молча, как бы давая ему возможность говорить дальше – если он окажется на это способен, – тем самым проявляя малодушие. Создавалась одна из тех ситуаций, когда человек не может выказать себя иначе, как малодушным, если только не хочет выглядеть как упрямый осел. Это была истинная правда: с точки зрения миссис Лоудер, он – единственный, о ком сейчас шла речь, – был весьма малой величиной, и он слишком хорошо знал, что делает величины большими. Ему хотелось быть предельно искренним, но одновременно с этими усилиями в его душу закрался страх. Тетушка Мод явно была его источником, хотя Деншер потом не мог сказать, как она того добилась.

«На самом деле, я думаю, вы не имеете такого большого значения, как полагаете, и я не собираюсь делать из вас мученика, изгоняя вас. Ваши встречи с Кейт в Парке смехотворны, если они имеют целью заставить меня встревожиться, и я, скорее, буду сама принимать вас у себя, потому что вы, мой милый молодой человек, по-своему очаровательны; я стану договариваться с вами, считаться с вами легко и свободно, как мне и подобает. Неужели вы полагаете, что я настолько глупа, чтобы с вами ссориться, если это не станет необходимым? Такого не случится – это было бы слишком абсурдно! – это никогда не станет необходимым. В любой день я могла бы сорвать на вас зло, каждый день я и в самом деле была к этому готова, но вот я разговариваю с вами, видите? – судите по справедливости – зла на вас не срывая. Я, как всегда, поступаю великодушно: я представляю вашим глазам план, с которым вы, с той минуты, как вас приняли всерьез, несовместимы. Подойдите к нему насколько хотите близко, обойдите вокруг – не бойтесь, не бойтесь нанести ему вред – и живите себе дальше, с этим планом перед глазами».

Некоторое время спустя он почувствовал, что она не выразила словами всего до конца, так как сочла, что он во многом с нею согласен. Он был так приятно удивлен тем, что миссис Лоудер не потребовала от него обещаний, не предложила ему заплатить за ее терпимость своим честным словом не мешать ей, что вроде бы дал ей заверения в полном своем уважении к ней. Сразу же после встречи с тетушкой Мод Деншер должен был поговорить обо всем этом с Кейт, и первое, что к этому моменту припомнилось ему, было то, как он сказал ее тетушке (и он тут же упомянул об этом Кейт), подобно тому как один из двух любовников порой говорит другому, прекращая отношения по обоюдному согласию: «Я, конечно, очень надеюсь, что вы всегда будете считать меня своим другом». С этим он, вероятно, зашел слишком далеко, но ведь за его словами крылось так много всего, что рассматривать их следовало, так сказать, исключительно в их собственном свете. Перед окончанием его встречи с тетушкой Мод произошло кое-что еще, кроме того, что мы представили читателю, однако сам факт, что она не сочла Деншера опасностью первого порядка, легко перевесил все остальное. Тем более что во время дальнейшей беседы с нашей молодой героиней ему нужно было обсудить предложение, неожиданно полученное им накануне, о том, что он может заработать себе повышение и сослужить службу своей газете – так, лестно для него, было оно сформулировано, – если отправится на пятнадцать или двадцать недель в Америку. Мысль о серии писем из Соединенных Штатов, написанных исключительно с социальной точки зрения, уже какое-то время вынашивалась во внутреннем святилище, у врат которого сидел Мертон Деншер, и теперь там сочли, что настал счастливый момент выпустить эту мысль на волю. Одним словом, пленница выпорхнула из открытых врат прямо в лицо Деншеру или просто уселась к нему на плечо, заставив его поднять удивленный взгляд от заляпанного чернилами письменного стола. Его отчет Кейт об этом сводился к тому, что он не смог отказаться, его положение в редакции пока не позволяло ему отказываться от чего бы то ни было; но то, что его выбрали для такого задания, нарушало его чувство пропорции. Он определенно не мог понять, как ему следует отнестись к этой неожиданной чести, поразившей его своим двойным смыслом: он не считал себя человеком, вполне пригодным для задания такого класса. Его смущенная совесть – признался он Кейт – сразу же побудила его выдать свои сомнения заведующему, с тем лишь результатом, что ему четко разъяснили причину их выбора. Оказалось, что тот вид газетного пустословия, который был ему так не по нраву, на этот раз им был вовсе не нужен. По странным причинам – причинам настолько привлекательным, насколько он мог бы желать, – им неожиданно понадобились его письма: он должен был не бояться играть свой собственный мотив – в этом и был смысл всей поездки.

То есть в этом был бы весь ее смысл, если бы не добавилось более острое обстоятельство – отправляться ему следовало немедленно. Его «миссия», как это называли в редакции, скорее всего, закончится в июне, это было весьма желательно; но чтобы этого добиться, ему не следует терять ни недели: его расследования, как он понял, должны охватить всю территорию, и тут были государственные резоны – резоны, которыми оперируют в штаб-квартире империи – на Флит-стрит! – так почему бы не начать ковать железо, пока оно горячо? Деншер не стал скрывать от Кейт, что попросил один день на обдумывание, и объяснил, что счел своим долгом сначала поговорить с ней. Кейт же ответила, что никакой другой его поступок не показал бы так ясно, насколько тесно они связаны друг с другом: она явно гордилась тем, что столь важное дело зависело от ее решения, но еще более явным было то, как она восприняла его срочное задание. Ее обрадовали его перспективы, и она убеждала его поскорее взяться за выполнение почетной задачи; она будет ужасно скучать по нему, разумеется, будет скучать, как же иначе? – но столь мало придавала этому значения, что заранее радовалась тому, что он сможет увидеть и что сумеет сделать. Она такое значение придавала этому последнему обстоятельству, что Деншер рассмеялся ее наивности, и в то же время ему не хватало решимости сказать ей, какого размера реально была его ежедневная капля в море газетной продукции. Его поразило, с какой радостью Кейт восприняла то, что произошло на Флит-стрит, – тем более что он сам, в конце концов, отнесся к этому точно так же. Ему нужно будет поднять и усовершенствовать тему – именно этого от него и хотят – и, сколько бы ни было штатов в Соединенных Штатах, посетить по возможности каждый из них; и потребуется много больше, чем все Соединенные Штаты, вместе взятые, чтобы выбить его из колеи. Именно потому, что он не занимался пустой болтовней, не совал повсюду свой нос, не был заядлым сплетником, его и выбрали из всех. Это было новое ответвление их корреспонденции, для которого потребовался новый тон, именно с этим ответвлением связанный, такой тон, каким оно, с этих пор начиная, всегда будет отличаться благодаря его, Деншера, примеру.

– Да ты и вправду должна быть женой журналиста, раз так хорошо все понимаешь! – воскликнул Деншер в восхищении, хотя в глубине души поразился, что она фактически торопит его уехать.

Однако Кейт оказалась чуть ли не раздражена его похвалой:

– Как ты можешь ожидать, что тебя не поймут, когда тебя так любят?

– Ах, тогда я скажу это иначе: «Как же ты меня любишь!»

– Да, – подтвердила она, – это, по справедливости, искупает мою глупость. – И она добавила: – Должна же хотя бы я пользоваться воображением за тебя!

В этот раз она говорила о будущем как о чем-то столь маловероятном, что Деншер почувствовал какую-то ненормальность в собственном сознании из-за того, что подробно рассказал ей – с выводами, к которым теперь пришел, – о том, что произошло между ним и реальной вершительницей их судьбы. Этому рассказу несколько мешала новость, полученная Деншером с Флит-стрит; однако в тигле их радостного разговора этот элемент очень скоро слился с другим, и в образовавшемся сплаве их уже нельзя было отличить друг от друга. Более того, наш молодой человек, прежде чем попрощаться, успел понять, почему Кейт говорила с мудростью, к этому безразличной, и обрел это понимание окольным путем, лишь углубившим его радость. Оба они обратили свои взоры к ярко освещенной стороне жизни, стоило ему лишь ответить на вопрос Кейт, способны ли они для вида сыграть в терпение – в чудовищную игру в терпение, и сыграть ее с успехом? Именно ради возможности сделать такой вид она несколько дней назад и настаивала так упорно, чтобы он повидался с ее тетушкой; и если после часа, проведенного с этой дамой, Деншеру не пришло в голову, что встреча с нею прошла весьма успешно, то теперь, по крайней мере, неприятные факты заблистали гораздо более благоприятным смыслом, пока Кейт разбирала их один за другим.

– Если она соглашается, чтобы ты приходил к нам, разве это не все, что надо?

– Это и есть все, что надо, с ее точки зрения. Это вероятность – я имею в виду вероятность по меркам миссис Лоудер – того, что можно будет не дать мне стать ей помехой, как-нибудь, любым способом, устроив так, чтобы ты виделась со мной легко и часто. Она уверена, что я нуждаюсь в деньгах, и это дает ей время. Она верит, что у меня есть некоторая доля деликатности, в том отношении, что я постараюсь улучшить свое состояние, прежде чем приставлю пистолет к твоему виску, требуя, чтобы ты это состояние со мной разделила. Время, которое мне для этого понадобится, оказывается тем временем, которое пойдет ей на пользу, если она сама не повредит делу плохим отношением ко мне. Более того, она вовсе не желает плохо ко мне относиться, – продолжал Деншер, – я думаю, честное слово, каким бы странным это тебе ни показалось, что ей самой я скорее нравлюсь, и если бы речь не шла о тебе, я мог бы стать для нее чуть ли не ее личным «молодым человеком» – домашним любимцем, вроде болонки. Она ведь не относится пренебрежительно ни к интеллекту, ни к культуре – совершенно наоборот! – ей хочется, чтобы они украшали ее стол и дом и ассоциировались с ее именем; и я уверен, что порой ей причиняет острую боль то, что моя персона одновременно столь желательна и столь неприемлема. – Деншер на миг замолчал, и его собеседница вдруг увидела на его лице странную улыбку, еще более странную, чем ее собственная в ответ на его проницательное сообщение. – Я даже подозреваю, что – если бы правда стала известна – в глубине души я нравлюсь ей больше, чем тебе самой, поэтому она и делает мне честь, считая, что мне можно довериться и я сам погублю дело, успеха которого добиваюсь. Вот тут, говорю я, и есть ее предел. Я не из тех романтических любовников, чье чувство изнашивается, размывается, изживает себя, не выносит близости. Только раз, хотя бы в самой малой степени, допусти, что это так, твоя гордость и предубеждение тотчас позаботятся обо всем остальном: гордость, тем временем досыта накормленная по системе, которую собирается применить к тебе твоя тетушка, и предубеждение, возбужденное сравнением, для чего она создаст тебе необходимые возможности и которое будет вовсе не в мою пользу. Я ей нравлюсь, однако я понравлюсь ей гораздо больше, когда она добьется чуть больше успеха в том, чтобы заставить меня выглядеть несчастным. Потому что тогда я стану меньше нравиться тебе.

Кейт проявила к этому его высказыванию должный интерес, но ничуть не встревожилась; и, словно платя той же монетой за его мягкий цинизм, после секундного молчания ответила:

– Я понимаю, понимаю… Какой же выгодной сделкой она, должно быть, меня считает! Я это сознавала, но ты смог углубить это впечатление.

– Думаю, ты не ошибешься, – ответил ей Деншер, – если позволишь ему проникнуть как можно глубже.

Он и в самом деле предоставил ей массу материала, ее порадовавшего – Кейт без колебаний показала ему, что это так.

– То, что она согласилась тебя слушать и тебе отвечать, что храбро пригласила тебя приходить к нам в дом, как ты говоришь – это ведь просто колоссальная идея, ты же понимаешь, достойная всех ее других крупных дел, какие – насколько я знаю других людей – выделяют ее из общего ряда.

– О, она великолепна, – согласился Деншер, – по своим масштабам она просто достойна колесницы Джаггернаута – этот образ пришел мне вчера в голову, пока я ждал твою тетушку в гостиной на Ланкастер-Гейт. Вещи в вашей гостиной походят на фигуры странных идолов, режущих глаз своим мистическим уродством, от которого у человека уши могут встать дыбом.

– Да, правда, – не стала возражать Кейт, и у них состоялась одна из тех глубоких и свободных бесед об этой замечательной даме, где все ноты, кроме доверительной, прозвучали бы для них фальшиво. Были там и сложности, были и вопросы, но духовное единение этих двоих оказалось сильнее всего остального. Кейт какое-то время не произносила ни слова в опровержение «великодушной» дипломатичности тетушки Мод, и они так и оставили эту проблему, как оставили бы любой другой прекрасный материал для монумента в честь тетушкиных способностей. Однако, продолжал свое повествование Деншер, ему пришлось встретить лицом к лицу колесницу Джаггернаута и в другой связи; он ничего не опустил в отчете о своем визите, и менее всего то, как тетушка Мод в конце концов откровенно – хотя и в результате искусного давления – осудила тот тип людей, к которому он принадлежит, отсутствие у него должных ориентиров, его инциденты с иностранцами, его странную биографию. Она заявила ему, что он всего лишь наполовину британец, – «от чего я бы ужасно расстроился, – признался он Кейт, – если бы сам не допускал такой мысли».

– Видишь ли, мне и в самом деле было любопытно, – объяснил он, – выведать у нее, каким странным созданием, какой социальной аномалией, в свете принятых ею норм, выглядит человек, получивший такое образование, как у меня.

Какое-то время Кейт ничего не говорила. Потом спросила:

– С какой стати это должно тебя беспокоить?

– О! – рассмеялся Деншер, – она мне так нравится; и, кроме того, для человека моей профессии очень важно уловить ее настроения, ее взгляды: они свойственны великому общественному мнению, с которым мы сталкиваемся на каждом повороте, и именно к ним мы должны подбирать «коды». Помимо этого, – добавил он, – мне хочется сделать ей приятное – ей персонально.

– Ах да, мы должны ей персонально сделать приятное, – эхом отозвалась его собеседница, и ее слова могут служить подтверждением их обоюдного признания тогдашней политической победы Деншера в беседе с тетушкой Мод.

Между этим событием и его отъездом в Нью-Йорк им – обоим вместе – необходимо было разобраться со множеством проблем, а вопрос, которого сейчас коснулся Деншер, оказался для Кейт важнее всего. Она глядела на собеседника так, будто он и правда поведал ее тетушке гораздо больше сокровенных деталей своей личной жизни, чем ей самой. Это – если так оно и было – настоящая катастрофа, забросившая его, вместе с тетушкой Мод, на полчаса, подобно чичероне и его жертве – туристке, на самую верхушку башни, откуда открывается – ни мало ни много – весь вид с птичьего полета на детские и юношеские годы Деншера за границей, на его мигрирующих родителей, на его швейцарские школы, его немецкий университет, что так легко привлекло внимание миссис Лоудер. Какой-нибудь человек, давал он ей понять, – человек их мира – заметил бы его сразу же благодаря многим из этих пунктов; человек их мира – если у них действительно имелся свой мир – неминуемо прошел бы суровую школу жизни в Англии. Однако было не менее восхитительно исповедаться о своем прошлом женщине: женщины – это факт – обладают благословенно бо́льшим воображением для восприятия таких отличительных черт и благословенно большей симпатией к ним. Сейчас и Кейт проявила как раз столько того и другого, сколько могла потребовать история Деншера: когда она выслушала ее с начала и до конца, она заявила, что теперь более, чем когда-либо раньше, она поняла, за что она его любит. Ведь и сама Кейт, ребенком, жила довольно продолжительное время на другом берегу Канала, а вернувшись домой, все еще ребенком, подростком участвовала в кратких, но неоднократных отъездах матери в Дрезден, во Флоренцию, в Биарриц: это были слабые и дорогостоящие попытки экономить. Из заграницы Кейт вынесла стойкий – хотя обычно холодно выражаемый (она всегда инстинктивно избегала дешевых восторгов) – культ заграничного. Когда ей открылось, насколько больше заграничного таилось в Мертоне Деншере, чем он до сих пор побеспокоился для нее каталогизировать, она смотрела ему в лицо почти так, будто он – воплощенная карта континентальной Европы или прелестный подарок – восхитительное новое издание знаменитого путеводителя Джона Марри. Деншер вовсе не имел намерения хвастаться, скорее он намеревался привести аргументы в свое оправдание, хотя в беседе с миссис Лоудер ему еще хотелось кое-что ей объяснить. Его отец служил британским священником в чужих землях, в двадцати английских поселениях; иногда на постоянной должности, иногда – на временной, и многие годы ему необычайно везло: никогда не приходилось ждать очередного назначения на место. Поэтому его карьера за границей была непрерывной, а так как его жалованье никогда не было велико, он смог дать своим детям образование лишь за самую малую плату, в школах, находившихся ближе всего к дому, что позволяло еще экономить на железнодорожных билетах. Далее выяснилось, что мать Деншера, со своей стороны, занялась весьма достойным ремеслом, успех которого – насколько успех венчал ее занятия – в этот период изгнания значительно пополнял их бюджет: мать, эта терпеливая дама, копировала знаменитые картины в крупных музеях, начав с обладания счастливым природным даром и вовремя оценив границы своих возможностей. Копиистов за границей, естественно, хоть пруд пруди, но миссис Деншер, обладавшая тонким чувством и собственной оригинальной кистью, достигла такого совершенства, которое не только убеждало, но даже обманывало, что превращало «размещение» ее работ в обычное и приятное дело. Сын ее, уже ее потерявший, хранил в памяти образ матери, как образ священный, и впечатление, произведенное его рассказом о ней – и о многом другом, – до тех пор путаное и туманное, теперь придало истории его жизни яркость, его истокам – полноту, а сам его очерк можно было счесть каким угодно, только не банальным. С ним – Деншером – все в порядке, он вернулся, он многословно настаивал, что он – британец: годы, проведенные в Кембридже, его удачные, как оказалось, связи с коллегией его отца убедительно подтверждают это, не говоря уже о том, что он в результате приземлился в Лондоне, что довершило доказательства. Однако, хотя само по себе приземление на английскую почву потребовало достаточно мужества, ему пришлось пересекать такие воздушные зоны, которые оставили заметные взъерошины на его крыльях: он был подвергнут неизгладимым инициациям. С ним случилось нечто такое, что никогда не может быть исправлено или забыто.

Когда Кейт Крой сказала на это все, что следовало, он умолял ее не настаивать, потому что именно в этом и было всерьез все дело, так как, вероятно, он был слишком испорчен, чтобы стать настоящим англичанином, слишком непригоден для островного применения. В ответ на это, что не так уж неестественно, Кейт стала настаивать еще сильнее, заверяя его и не смягчая выражений, что, если он разнообразен и сложен, обременен умом и вкусом, она ни за что на свете не хотела бы видеть его более пригодным; так что в конце концов он был вынужден упрекнуть ее, что она прикрывает горькую правду пустой лестью. Она судит о нем как о человеке вне пределов нормы, чтобы со временем найти его неприемлемым; а поскольку она может выяснить это лишь с его помощью, она пытается подкупить его притворным восхищением, чтобы он ей помог. Если ее последние слова, обращенные к нему в этой связи, означали, что то, как он видит себя, есть неоценимое доказательство, что он отведал плода с древа познания и, следовательно, готов помочь ей его есть, то это придает радостный тон всей их беседе и меру быстрому течению времени ввиду его решенного скорого отъезда. Однако поведение Кейт показало, чем она более всего задета, когда она заговорила об облегчении, которое почувствует тетушка Мод от его планируемого отсутствия.

– Мне трудно понять, почему она это почувствует, раз она так мало меня опасается.

Его подруга некоторое время взвешивала это возражение.

– Ты полагаешь, что настолько ей нравишься, что она, зайдя довольно далеко, даже пожалеет о такой потере?

Ну, тут Деншер принялся рассматривать этот вопрос в их обычной всесторонней манере.

– Поскольку то, на чем она строит, есть процесс твоего постепенного отчуждения от меня, она может придерживаться взгляда, что для этого процесса необходимо мое постоянное присутствие. Разве я не должен быть на месте, чтобы он шел без сучка без задоринки? А во время моей ссылки процесс может замедлиться.

Деншер продолжал фантазировать на эту тему, но в какой-то момент Кейт вдруг перестала внимать ему. Некоторое время спустя он заметил, что она, по-видимому, занята обдумыванием какой-то своей идеи: он успел уже почувствовать нарастание чего-то решающего даже сквозь поток избыточных любезностей и теплой, прозрачной иронии, в который, подобно уверенному пловцу, то и дело устремлялась их живая и близкая дружба. Вдруг, светясь необычайной красотой, Кейт сказала ему:

– Я обручаюсь с тобою навеки. – Красота была во всем, и Деншер не мог ничего отделить друг от друга, не мог представить себе ее лицо отдельным от охватившей его радости. Однако лицо ее сияло каким-то новым светом. – И я отдаю тебе в дар – призывая Бога мне в свидетели – каждую искорку моего доверия; я отдаю тебе каждую каплю моей жизни.

В тот момент это было все, но этого было достаточно, и все было сказано так спокойно, словно совсем не имело значения. Они находились на открытом воздухе, в аллее Парка, огромное пространство, казалось, в этот момент выгнулось для них обоих вверх более высокой аркой и распростерлось гораздо шире, отбросив их снова в глубокую сосредоточенность. Обоюдный инстинкт побудил их двинуться к попавшемуся на глаза довольно уединенному месту, и там, прежде чем истекло время их свидания, они сумели извлечь из своей сосредоточенности все авансы, какие только она могла им дать. Они обменялись клятвами и подарками на память, торжественно утвердили свой полный глубокого смысла договор и настолько торжественно, насколько это можно было сделать едва слышными словами, нечленораздельными звуками, сияющими глазами и соединившимися руками, подтвердили свое согласие принадлежать исключительно, принадлежать всецело лишь друг другу. Соответственно, они должны были покинуть Парк помолвленными, но прежде, чем они ушли оттуда, между ними произошло кое-что еще: Деншер заявил, что боится положить преждевременный конец счастливым отношениям Кейт с ее тетушкой, и они вместе разработали меры осторожности высочайшего уровня. Кейт тотчас же заверила Деншера, что вовсе не желает лишить его возможности лицезреть миссис Лоудер, что, как она надеется, со временем будет его по-прежнему радовать; а так как, по благословенной случайности, тетушка не потребовала от него никаких обещаний, какие могли бы связать ему руки, они, по-видимому, смогут снискать благосклонность своей звезды собственными силами, тем не менее оставаясь ей лояльными. Одна трудность все же вырисовывалась довольно ясно, и Деншер на нее указал.

– Ни в коем случае нельзя – и мы должны об этом помнить, – чтобы в какой-то момент ты позволила ей дать надежду на твою руку кому-то другому, какому-то определенному человеку. До тех пор пока она довольствуется тем всеохватывающим взглядом, каким он представляется сейчас, я не считаю, что мы ее обманываем. Наступит час, когда она должна будет узнать правду: поэтому единственное, что нам остается, – быть готовыми к такому часу и смело встретить его лицом к лицу. Только, – заметил наш молодой человек, – в этом случае я не совсем представляю себе, что мы от нее получим.

– А что она получит от нас? – с улыбкой парировала Кейт. – Что она получит от нас, – продолжала она, – это ее личное дело, ей самой о том и судить. Я ее никогда ни о чем не просила, – добавила она. – Никогда ей не навязывалась. Она должна пойти на риск, и она это понимает. О том, что мы от нее получим, мы с тобой уже говорили, – продолжала Кейт, – мы выиграем время. И она, между прочим, тоже.

Деншер несколько мгновений всматривался в эту ясность: в этот час его взор вовсе не был устремлен в романтическую неизвестность.

– Да, вне всякого сомнения, в нашей исключительной ситуации время – это всё. И, кроме всего прочего, это радость.

Кейт колебалась:

– Радость – в нашей тайне?

– Вероятно, не столько в самой тайне, а в том, что она для нас представляет, – мы ведь должны это как-то ощущать – она укрепляет и делает нас глубже и ближе друг другу. – И его прекрасное лицо, светящееся облегчением и счастьем, открыло ей все, что он имел в виду. – Радость в том, что мы с тобой такие, какие есть.

Целую минуту Кейт как бы давала сказанному им проникнуть как можно глубже в ее сознание.

– Такие любящие?

– Такие любящие. Такие очень любящие. И все же, – он улыбнулся, – мы будем любить еще сильнее.

Ее ответом было лишь ласковое молчание – молчание, которое, как им обоим казалось, помогало заглянуть в далекое будущее. Оно было великолепно и необъятно, и теперь они окончательно им завладели. Они были практически едины и замечательно сильны, однако существовали еще и другие обстоятельства, но эти обстоятельства у них как раз хватит сил должным образом принять во внимание и благополучно сделать на них поправку, а посему в настоящее время, повинуясь доводам здравого рассудка, они будут хранить свое понимание ситуации про себя. Тем не менее они почувствовали, что разобрались с проблемой до конца, только после того, как Деншер привел еще одно соображение.

– Разумеется, единственное, что она может сделать, – это в любой день решительно навязать тебе свою волю.

Кейт задумалась.

– Ну честное слово, ты еще спроси меня, о чем мы с тобой договорились? Она, разумеется, может, только я сомневаюсь, что она и правда так сделает. Пока ты далеко, она использует этот спад напряжения наилучшим образом. Она оставит меня в покое.

– Но ведь будут мои письма.

Кейт представила себе его письма.

– Очень-очень много писем?

– Очень-очень-очень много, больше, чем когда-либо, и ты знаешь, что это такое! А потом, – добавил Деншер, – ведь будут твои.

– Ну, я-то не стану оставлять свои письма на столе в холле, буду отправлять их сама.

Он некоторое время глядел на нее.

– Думаешь, мне лучше посылать их на какой-то другой адрес? – Но тут же, прежде чем она собралась ответить, добавил: – Пожалуй, лучше этого не делать. Так прямодушнее.

Она снова немного помолчала.

– Конечно, так прямодушнее. Не бойся, что я не буду прямодушной. Посылай письма на любой адрес, какой захочешь, – продолжала она. – Я стану гордиться, когда все узнают, что ты мне пишешь.

Деншер обдумывал ее слова, чтобы добиться окончательной ясности.

– Даже если это и в самом деле навлечет инквизицию?

Ну что сказать? Окончательная ясность теперь наполнила и все существо Кейт.

– Я не страшусь инквизиции. Если она спросит, есть ли между нами что-либо определенное, я точно знаю, что ей отвечу.

– Что я, разумеется, совершенно схожу по тебе с ума?

– Что я тебя люблю так, как никогда в жизни не полюблю никого другого, и она может делать по этому поводу все, что ей заблагорассудится.

Это было сказано так прекрасно, что стало подобно новому заверению в ее доверии, чья полнота сломала все преграды; а в результате ее собеседник в свою очередь одарил ее таким долгим взглядом, что у нее хватило времени добавить: – Но ведь она с тем же успехом может спросить и тебя.

– Да я ведь буду далеко.

– Тогда – как только ты вернешься.

– Вот тогда-то мы с тобой и порадуемся по-настоящему, – сказал Деншер. – Однако я чувствую, – чистосердечно прибавил он, – что, исходя из ее главной теории, из соображений ее высшей политики, она меня не спросит. Она меня помилует. Мне не придется ей лгать.

– Все это достанется мне?

– Все – тебе! – ласково засмеялся Деншер.

Но в следующий момент произошло что-то странное, будто он повел себя чуть слишком чистосердечно. Отмеченное им различие, казалось, подчеркивало возможную, естественную реальность – реальность, не вполне исключавшуюся тем, что сию минуту говорила Кейт о своих намерениях. Ощущалась разница в самой атмосфере, даже если это была всего-навсего обычно предполагаемая разница между мужчиной и женщиной; и смысл случившегося чуть ли не вызвал гнев Кейт. Казалось, она с минуту не могла найтись что сказать, а затем неохотно вернулась к тому, чему она позволила прозвучать минуту назад. Наша молодая женщина, по-видимому, восприняла более серьезно, чем следовало, шутку о том, что способна непринужденно лгать. Однако и это она облекла в изящную форму.

– Мужчины слишком глупы – даже ты. Ты только что не смог понять, что если я стану сама отправлять свои письма, то вовсе не затем, чтобы их прятать, – это было бы просто вульгарно!

– О, ты подсказала правильное слово: ради удовольствия!

– Да, но ты не понял, ты не понимаешь, в чем может быть это удовольствие. Здесь есть тонкости!.. – обронила она более спокойно. – Я имею в виду тонкость понимания, тонкость чувства, тонкость оценки. – И она продолжала: – Нет, мужчины не понимают. Они знают о таких вещах лишь то, что показывают им женщины.

Это была одна из тех речей, нередких в устах Кейт, какие он великодушно, радостно, с большим интересом выслушивал и, как это порой случалось, использовал их содержание. Эта речь снова притянула его к Кейт так близко, как только позволяли условия, в которых они находились.

– Вот это и есть точная причина, почему мы так катастрофически нуждаемся в вас!