Читать книгу Крылья голубки - Генри Джеймс - Страница 7

Когда Милли возвратилась, она ничего не сказала о словах, нацарапанных на таухницевском томе, но миссис Стрингем заметила, что книги с ней нет. Девушка оставила ее лежать на обломке скалы и может вообще больше никогда не вспомнить о ней. Естественно, ее подруга быстро приняла решение никогда не упоминать о том, что последовала за ней, и через пять минут после ее возвращения чудесным образом озабоченность, вызванная ее забывчивостью, снова заявила о себе.

– Вы не сочтете меня совсем гадкой, если я скажу, что в конце концов…?

Миссис Стрингем сразу же, при первых звуках этого вопроса, подумала обо всем, о чем способна была подумать, и ответила жестом согласия, чем прервала речь Милли и вызвала выражение облегчения на ее лице.

– Вам не нравится, что мы здесь остановились? Тогда мы отправимся в путь с первыми проблесками завтрашней зари или так рано, как вам захочется; просто сейчас уже поздновато отправляться в дорогу. – И Сюзан улыбнулась, показывая этой шуткой свое понимание того, что на самом деле девушка хотела бы отправиться в путь немедленно. – Я тираню вас, заставляя здесь задержаться, так что сама виновата.

Милли обычно прекрасно реагировала на шутки старшей подруги, но на этот раз она восприняла ее чуть рассеянно.

– О да, – откликнулась она, – вы и правда меня тираните…

Так что они договорились, без всяких дискуссий, что на следующее утро продолжат свое путешествие. Интерес младшей из туристок к деталям путешествия, несмотря на то что старшая заявила о своей готовности отправиться, куда бы ее ни потащили, очень скоро как-то вовсе угас; однако она обещала до ужина придумать, куда, раз перед ними лежит весь мир, они могли бы отправиться; а ужин был заказан на такое время, какое позволяло зажечь свечи. Они обе заранее договорились, что зажженные свечи в придорожных гостиницах чужих стран, в окружении горных пейзажей, придают вечерней трапезе особую поэтичность, – в этом и состояли те небольшие приключения, те изысканные впечатления, ради которых, как сказали бы обе путешественницы, они и приехали сюда. Теперь же случилось так, будто Милли, перед этим пиршеством, запланировала «полежать», однако прошло не более трех минут, как она уже не лежала, вместо этого она заговорила, и такой внезапный переход был подобен перескоку на четыре тысячи миль назад:

– Что такое сказал вам доктор Финч в Нью-Йорке девятого числа, когда вы виделись с ним без меня?

Миссис Стрингем только позже вполне осознала, почему этот вопрос напугал ее больше, чем его объяснимая внезапность, хотя эффект от произошедшего оказался в первый момент таков, что испуг чуть не заставил ее солгать в ответ. Ей необходимо было подумать, вспомнить ту встречу, то «девятое» в Нью-Йорке, тот раз, что она обратилась к доктору Финчу наедине, припомнить слова, что он тогда произнес; а когда все это вновь пришло ей на память, на миг – в самом начале – показалось, что он сказал нечто невероятно важное. Однако на самом деле он ничего подобного не сказал. Это случилось шестого, за десять дней до их отплытия: Сюзан бросилась в Нью-Йорк из Бостона в тревоге, в не очень сильном, но вполне достаточном шоке, получив известие, что Милли внезапно заболела и, расстроенная по какой-то неизвестной причине, готова отложить их путешествие. Вскоре выяснилось, что неожиданное заболевание переносится легко, и, хотя в ходе его было несколько часов, вызвавших беспокойство, врачи снова заявили, что путешествие не только возможно, поскольку предоставляет необходимую перемену обстановки, но настоятельно рекомендуется, и если горячо преданная больной гостья получила пять минут наедине с доктором, это случилось скорее благодаря ее усилиям, а не его. Ровным счетом ничего не было ими сказано друг другу, кроме легкого обмена восхищенными мнениями о лечебных свойствах «Европы» и должных заверений и ободрений, и поскольку эти факты ей припомнились, Сюзан стала способна изложить их Милли.

– Абсолютно ничего такого – даю вам честное слово, – чего вы можете не знать или чего могли не знать тогда. У меня нет с доктором секретов от вас. Что заставило вас вдруг заподозрить такое? И я не пойму, как это вам удалось узнать, что я виделась с ним наедине?

– Нет, сами вы никогда мне о том не говорили, – сказала Милли. – И я имею в виду, – продолжила она, – не те двадцать четыре часа, когда мне было по-настоящему плохо, когда ваша беседа с глазу на глаз была бы совершенно естественна, а то время, когда мне стало лучше, – то, что вы сделали прямо перед отъездом домой.

Миссис Стрингем продолжала допытываться:

– Кто же тогда сказал вам, что я с ним виделась?

– Да нет, сам он мне ничего не говорил. А вы даже потом не написали мне об этом. Мы теперь говорим с вами об этом впервые. Именно поэтому! – объявила Милли, и что-то в ее лице и голосе в следующий момент подсказало ее старшей подруге, что Милли на самом деле ничего не знала, что она только предполагала, но ее выстрел наугад попал в цель. И все же – почему ее мысли занимал такой вопрос? – Но если вы не вошли к нему в доверие, – улыбнулась девушка, – то все это не имеет значения.

– Я не вошла к нему в доверие: ему нечего было мне доверить. Но что такое? Вы не очень хорошо себя чувствуете?

Старшая из женщин искренне добивалась правды, хотя вероятность того, о чем она спрашивала, вряд ли казалась реальной, свидетельство чему – долгое восхождение, недавно с удовольствием совершенное Милли. Лицо девушки всегда оставалось бледным, однако ее друзья научились не принимать это во внимание, тем более что оно часто оказывалось самым живым и светлым, если, на поверхностный взгляд, не самым прекрасным. Милли некоторое время продолжала загадочно улыбаться.

– Я не знаю, по правде говоря, не имею ни малейшего представления. Но было бы неплохо выяснить.

В ответ на это сочувствие миссис Стрингем вспыхнуло ярким пламенем.

– Вас что-то беспокоит? Болит что-нибудь?

– Ни в малейшей, самой крохотной степени. Но иногда я хотела бы знать…

– Да, знать – что именно? – настаивала наперсница.

– Много ли я успею получить.

Миссис Стрингем пристально смотрела на нее:

– Получить много – чего? Ведь не боли же?

– Всего. Всего – от того, что у меня есть.

И снова, обеспокоенно, осторожно, наша приятельница продолжала допытываться:

– У вас ведь есть всё, так что, когда вы задаете вопрос, «много ли я успею получить»…?

– Я только хочу знать, – прервала ее Милли, – долго ли я смогу этим пользоваться? То есть если я все это получу.

В результате Милли привела в полнейшее недоумение или, по меньшей мере, совсем запутала свою подругу, которая была растрогана – всегда бывала растрогана – какой-то беспомощностью, сквозившей в грациозности девушки, в угловатости ее движений, тем не менее как бы полузамечая в ее глазах что-то вроде насмешливых огоньков.

– Если вы получите какой-то недуг?

– Если я получу всё! – Милли рассмеялась.

– Ах вот что – как почти никто другой.

– Тогда – как надолго?

Глаза миссис Стрингем молили ее, она подошла к девушке поближе, обняла ее настойчивыми руками.

– Вам хочется кого-то повидать? – А потом, поскольку Милли в ответ лишь медленно покачала головой, предложила, теперь выглядя несколько более сознающей, о чем речь: – Мы сразу обратимся к самому лучшему из докторов, живущих поблизости. – Но предложение тоже было встречено всего лишь долгим задумчивым взглядом небезусловного согласия и молчанием, приятным и рассеянным; это оставило все вопросы открытыми. Наша приятельница решительно утратила самообладание. – Скажите же мне, ради бога, если вам что-то причиняет страдания.

– Я не думаю, что у меня и правда есть всё, – сказала Милли, как бы в качестве объяснения и как бы желая высказать это по-прежнему приятно.

– Но что, ради всего святого, могла бы я для вас сделать?

Милли обдумывала вопрос и, казалось, уже готова была что-то сказать в ответ, но вдруг передумала и выразилась иначе:

– Дорогая, дорогая моя, я просто… просто очень счастлива!

Это их сблизило, но одновременно подтвердило сомнения миссис Стрингем.

– Тогда в чем же дело?

– В том-то и дело. Я едва могу это вынести.

– Но чего же, по вашему мнению, вы так и не получили?

Милли подождала еще с минуту и вдруг нашлась с ответом, да к тому же нашла силы, чтобы выказать при этом хотя бы смутную радость:

– Энергии противостоять счастью от того, что получила.

Миссис Стрингем восприняла это во всей полноте: с ощущением, что таким ответом от нее «отделываются», с возможно – вероятно – скрытой в нем иронией, и ее нежность нашла себе новое выражение в мрачном вопрошании вполголоса:

– Кого вы хотите повидать? – ибо казалось, что со своей высоты они взирают на целый континент докторов. – Куда вы желаете отправиться первым делом?

На лице Милли опять возникло выражение глубокого раздумья, но она вернулась из него с той же просьбой, что и несколько минут тому назад.

– Я скажу вам за ужином, а до тех пор – прощайте.

И она выпорхнула из комнаты с легкостью, какая для ее компаньонки стала свидетельством чего-то такого, что доставило ей особое удовольствие возобновлением обещания двигаться дальше. Странный эпизод завершился, и миссис Стрингем снова задумалась, сидя с крючком и клубком шелка, с «тонкой» работой, которая всегда оказывалась у нее под рукой, создавая настроение таинственности, и была, несомненно, изобретена в результате длительной остановки, пришедшейся так не по душе Милли. Надо было только понять и принять то, что жалобы девушки являлись фактически всего лишь избытком наслаждения жизнью, и все вновь вставало на надлежащее место. Девочка не могла останавливаться в поисках радости, но могла ради этого продолжать движение, и, с биением ритма ее движения вперед, она снова плыла в возвращенных ей беспредельных воздушных пространствах. И не было никакого стремления уклониться от истины – так, во всяком случае, надеялась Сюзан Стрингем – в том, что она сидела вот так, в углубляющихся сумерках, еще более тонко чувствуя, что положение ее юной леди просто великолепно. К вечеру на такой высоте, естественно, похолодало, но наши путешественницы заранее договорились о разожженном к их ужину камине; великая альпийская дорога подтверждала свое бесстрашное присутствие сквозь небольшие чистые стекла низких окон, эпизодами у дверей гостиницы – желтым дилижансом, огромными фургонами, закрытыми частными экипажами, напоминавшими нашей приятельнице, обладающей богатым воображением, о бегствах, побегах, преследованиях, о событиях, случившихся давным-давно, – о событиях, какие своей странной совместимостью с настоящим помогали ей отыскать невероятно интересные смыслы во взаимоотношениях, так глубоко ее затрагивавших. Естественно, что заключение о великолепном положении ее спутницы должно было поразить Сюзан как, в общем-то, наилучший смысл, какой только она способна была извлечь, ведь и сама она обрела свое место в этом великолепии, словно в придворной карете, – тут мысли ее вернулись к ней самой, и такой метод последовательных рассуждений, такой взгляд с темно-красных подушек мог, очевидно, дать ей гораздо больше, чем любой другой. К тому времени, когда были зажжены свечи к ужину и задернуты короткие белые занавески, Милли успела вновь появиться, и небольшая живописная комната приобрела ожидаемую романтичность. Это романтическое очарование не было нарушено даже теми словами, какие она произнесла, не потеряв ни минуты времени и удовлетворив наконец свою терпеливую спутницу:

– Я хочу отправиться прямо в Лондон.

Заявление прозвучало неожиданно, оно не совпадало ни с одним из намерений, высказанных при отъезде; когда возник разговор об Англии, ее как бы отложили про запас, «на потом»: в тот момент на нее смотрели как, можно сказать, на конечный объект приготовлений и знакомств. Короче говоря, Лондон, скорее всего, долженствовал как бы увенчать путешествие короной, войти в него можно было лишь последовательными подходами, словно в результате осады. Поэтому теперешний прекрасный шаг Милли выглядел более волнующим и радостным, так как миссис Стрингем почти всегда радовалась любому упрощению; кроме того, она позднее вспоминала это как эпизод той самой «экспозиции», милой сердцу любого драматурга, во время которой звучали слова, какими, при коптящих свечах, юная леди объясняла свой выбор, и происходили всякие другие вещи – происходили под клацанье фургонных цепей в резко похолодевшем воздухе, под перестук копыт, достигавший слуха наших дам; слышалось дребезжание ведер и чужестранные вопросы и чужестранные ответы – все это в равной степени было частью бодрящего дорожного разговора. Милли, по правде говоря, высказала свое пожелание так, словно сделала великое признание, какое считала для себя недостаточно скромным, и опасалась, что из-за него может показаться легкомысленной. Ее обуревала идея, что то, чего она хочет от Европы, – это «люди», насколько возможно их обрести; это, если ее подруга действительно хочет знать, и был призрак той туманной величины, что преследовал ее все предыдущие дни в музеях, соборах, да еще осквернял для нее чистый вкус альпийских пейзажей. Конечно, она всегда за пейзажи, но ей хочется, чтобы пейзаж был очеловеченным и личным, и все, что она может сказать, – это что в Лондоне – правда ведь? – такого будет гораздо больше, чем где бы то ни было еще. Она снова вернулась к мысли о том, что все для нее – не надолго, если ничего не случится, чтобы это изменить: тогда ведь то, что она теперь предлагает, вероятно, сможет дать ей более всего за время, что ей отведено, и, вероятно, окажется менее, чем что-нибудь другое, напрасной тратой драгоценного остатка. Она представила это последнее соображение так весело, что миссис Стрингем уже не пришла из-за него в замешательство, наоборот, она была теперь готова – если речь зайдет о ранней смерти – парировать ее примером из собственного будущего. Ну хорошо, раз так; они станут есть и пить за то, что может случиться завтра; и с этой минуты они выберут такой курс, чтобы вот так есть и пить в дальнейшем. В тот вечер они ели и пили действительно в духе их обоюдного решения, в силу чего, к моменту их расставания, чувствовалось, что атмосфера очистилась.

Атмосфера очистилась, возможно, лишь на весьма широкий взгляд – то есть широкий по сравнению с чертами жизни, представавшей перед ними. Идея о «людях», так занимавшая Милли, не была связана с конкретными лицами, и каждая из дам сознавала, что они сойдут с корабля в Дувре, никого не зная и никому не известные, вместе с ничего не знающими людьми. У обеих не было ни с кем заранее сложившихся отношений: этот вопрос-мольбу миссис Стрингем высказала, чтобы посмотреть, какую реакцию он вызовет; однако поначалу он не вызвал ничего, кроме замечания девушки, что у нее в голове и мысли не было об обществе, тем более о том, чтобы «наскрести» какие-то знакомства; ничего не последовало от нее и дальше, кроме желания испробовать возможности, представленные соотечественнику вообще целым сундуком «писем». Короче говоря, дело было вовсе не в людях, о которых мечтала соотечественница; дело было в человеческой, английской картине как таковой, которую они могли бы увидеть совершенно по-своему – увидеть конкретный мир, знакомый и любимый, возникший из прочитанных книг, – мир, о каком лишь мечталось. Миссис Стрингем вполне отдавала должное этому конкретному миру, но когда, несколько позднее, ей представлялся удобный случай, она не упускала возможности заметить, что было бы значительно комфортнее заранее познакомиться с одной или двумя человеческими частицами этой конкретной субстанции. Тем не менее даже таким способом не удалось, вульгарно выражаясь, «завести» Милли, с тем чтобы она тут же пустилась выполнять совет своей наперсницы.

– Кстати говоря, разве я не верно поняла вас, когда вы сказали, что дали мистеру Деншеру что-то вроде обещания?

После этих слов наступил момент, когда взгляд Милли, по-видимому, выражал одну из двух возможностей: то ли она лишь смутно помнила об обещании, то ли само имя мистера Деншера ничего ей не говорило. Но ведь на самом деле она не могла лишь смутно помнить об обещании, ничем этого не объясняя, быстро сообразила собеседница Милли; должно быть, обещание было дано определенному лицу, чтобы от него так резко отреклись. В конечном результате Милли, естественно, признала мистера Мертона Деншера, того необычайно «блестящего» молодого англичанина, что появился в Нью-Йорке в связи с каким-то литературным заданием – не так ли? – незадолго до их отъезда и раза три-четыре посетил Милли у нее дома в краткий период между поездкой в Бостон и последовавшим за тем пребыванием у нее ее теперешней собеседницы; однако потребовалось множество напоминаний, прежде чем девушка припомнила, что она вскользь говорила этой самой собеседнице, сразу же после заявления персонажа, о котором у них теперь идет речь, что он абсолютно уверен: Милли никогда не совершит столь ужасающего поступка, как посещение Лондона, без того, чтобы заранее, как теперь говорят, отыскать себе подходящего «кавалера». Она оставила его наслаждаться собственной уверенностью, форма выражения которой могла показаться чуть слишком фривольной, – это она снова подтвердила; она не сделала ничего ни для того, чтобы ухудшить такое впечатление, ни чтобы его улучшить; тем не менее она так же оставила миссис Стрингем – в этой связи и в это время – в глубоком сожалении о пропущенных встречах с мистером Деншером. Она ведь снова вспоминала о нем после того, наша старшая из двух дам, к тому же она успела заметить, что Милли, казалось, вовсе о нем не вспоминает, а ведь наивная девочка могла бы легко выдать себя, если это было не так; и интересующаяся всем, что касалось Милли, Сюзан приняла про себя решение – исключительно про себя и довольно равнодушно, – что, для разнообразия, с молодым англичанином можно было бы свести знакомство поближе. То, что он вообще оказался их знакомцем, было одной из тех знаменательных черт, какие в первые дни помогли Милли – юной девушке с открывшимся перед нею миром – стать объектом удивленного и сочувственного интереса. Одинокая, осиротевшая, беззащитная, однако обладающая другими знаками силы – большим домом, большим состоянием, большой свободой, она несколько позже стала принимать у себя, несмотря на свои юные годы, как могла бы принимать у себя женщина в зрелом возрасте, точно так, как поступали принцессы, соблюдавшие свои обязанности перед обществом и потому рано повзрослевшие. Если миссис Стрингем удалось до этих пор выяснить, что мистер Деншер уехал из Нью-Йорка куда-то еще, в связи со своим заданием, перед ее собственным приездом к Милли, ей оказалось теперь не так уж трудно узнать, что он снова приезжал на пару дней, как раз во время ее второй экскурсии в Бостон, то есть что он в итоге опять появился один раз, по пути на Запад; как она полагала, заезжал он из Вашингтона, хотя исчез с глаз долой, когда она вернулась, чтобы сопутствовать Милли, отъезжавшей в Европу. Раньше миссис Стрингем и в голову не приходило что бы то ни было преувеличивать, не приходило в голову даже, что она на это способна; но ей показалось, что в тот вечер она узнала в этом отношении достаточно такого, что могло отвечать порожденной ее новым знанием концепции, естественной концепции, что здесь кроется нечто большее.

Очень скоро она высказала уверенность, что в любом случае, было там дано обещание или не было, Милли может, находясь в Лондоне, на худой конец, воспользоваться его разрешением подать ему весточку, на что Милли с готовностью ответила, что такая возможность, хотя и вполне очевидная, тем не менее может быть использована напрасно, поскольку этот джентльмен наверняка еще пребывает в Америке. Ему нужно сделать там очень многое, а он вряд ли успел даже начать; сама же она и не подумала бы отправиться в Лондон, если бы не была уверена, что он не собирается в ближайшее время туда возвращаться. Ее компаньонка тотчас же заметила, что в тот же момент, как наша молодая женщина вот так выдала себя, она осознала, что преступила предел открытости, чего никак не могли исправить ее незамедлительно последовавшие слова, сказанные, вероятно, из-за некоторой утраты присутствия духа, что самое последнее, чего она в жизни желает, – это выглядеть так, будто она за мистером Деншером «бегает». Миссис Стрингем втайне задумалась, почему вообще зашла речь о возможности так выглядеть, о столь неожиданной опасности; однако она пока ничего по этому поводу не сказала, заговорив о других вещах: заявив, в частности, что раз мистера Деншера нет, значит его нет, и всё тут; а сами они должны любой ценой вести себя предельно осмотрительно. Но какова мера такой осмотрительности и как быть уверенными в ее правильности? Так и получилось, что, пока они так сидели, миссис Стрингем представила свой собственный случай: у нее самой оказалась вероятная связь с Лондоном, от которой она так же мало желала отказаться, как и рискнуть навязываться. Короче говоря, она завершила их совместный вечер, угостив свою молодую спутницу рассказом о Мод Маннингем, странной, но интересной английской девочке, с которой у нее в школьные дни в Вевее сложилась особая близость, духовное родство; она писала ей после того, как они расстались, с регулярностью, которая сначала понемногу ослабевала, а затем переписка прекратилась совсем, хотя в то время это был превосходный случай незрелой привязанности; так что она затеплилась вновь сама собой, когда обе они вышли замуж. Они стали снова тепло и аккуратно переписываться – начало этому положила миссис Лоудер; затем они обменялись еще двумя-тремя письмами. И тут наступил конец, хотя разрыва не произошло, только мягкий спад: Мод Маннингем, полагала Сюзан, весьма удачно вышла замуж, тогда как ей самой повезло меньше, а помимо этого, и более всего, расстояние и различия, ослабевшая духовная близость и невозможность встретиться вновь довершили разобщение. И только недавно, после всех прошедших лет, встреча стала казаться возможной, то есть если вторая ее участница еще существует. Именно это теперь представлялось нашей приятельнице интересным выяснить, и она надеялась, что с помощью того или другого ей удастся это сделать. Это будет эксперимент, который она во что бы то ни стало теперь проведет, если Милли не против.

Милли вообще никогда не возражала против чего бы то ни было и, хотя она задала пару-тройку вопросов, не привела и сейчас никаких доводов против. Вопросы девушки или, во всяком случае, собственные ответы на них миссис Стрингем разбередили в этой последней мысли о прошлом, целую их вереницу: до сегодняшнего вечера она не знала, сколько она помнит или – хорошо ли будет увидеть, что сталось с крупной и яркой Мод, цветущей, экзотичной чужестранкой, которая – даже в юношеском восприятии, – казалось, ее просто околдовала. Существовала опасность – Сюзан откровенно коснулась этого, – что такой темперамент с годами мог не достичь зрелости, в смысле тонкости и изящества: восстанавливая отношения после долгого перерыва, тебе всегда приходится смотреть такой опасности в лицо. Подбирать выбившиеся нити – всегда риск, но она, Сюзан, готова пойти на этот риск, если готова Милли. Возможность «позабавиться», призналась она, уже сама по себе соблазнительна; и в ее словах звучали – ведь она была несколько возбуждена – нотки оправдания такой забавы, как безобидного права, обретенного по завершении пятидесяти лет строгой новоанглийской добропорядочности. Среди более поздних воспоминаний миссис Стрингем перед нею вставал совершенно неописуемый взгляд, в тот момент брошенный на нее ее собеседницей; она по-прежнему сидела при свечах, перед завершенным ужином, а Милли беспокойно ходила по комнате: взгляд ее долго оставался для Сюзан непостижимым комментарием к ее понятию свободы. Как бы там ни было, приглашенная произнести последнее мудрое суждение, Милли проявила свое отношение, по-видимому, раздумчиво и очаровательно, сказав, что, хотя ее внимание было в основном беззвучным, рассказ ее приятельницы – предъявленный в качестве вероятного шанса непредвиденно, словно игральная карта из рукава, – показался ей наполовину поразительным, а наполовину – соблазнительным. И раз все дело – в том состоянии, как оно находилось теперь, – зависело от этого, она легко и свободно обронила, прежде чем отправиться спать: «Рискуйте всем, чем угодно!»

Такое качество ее ответа, казалось, некоторым образом отрицало весомость вызванного, словно дух из небытия, присутствия Мод Лоудер – это Сюзан Стрингем, все еще сидевшая за столом, взволнованная и погруженная в раздумье, вдруг осознала чуть более ясно. Когда Милли покинула ее, в ней стало происходить нечто, определяющее ее дальнейшую жизнь, безымянное, но ставшее, как только она дала волю этому процессу, неотвратимым. Было так, будто она снова поняла, в полноте протекшего времени, что она, после замужества Мод, прожила свою жизнь ощутимо неудачнее, что ее «пере-жили», или, как теперь говорят, «обставили». Миссис Лоудер оставила ее позади, и по этому случаю, в ту же фазу собственной жизни Сюзан, – не второй жизни, печальной, несшей на себе достоинство печали, а первой, с постной скудостью ее предполагаемой верности, – ее стали, в том же духе, чуть ли не покровительственно, снисходительно жалеть. Если такое подозрение, даже утратив свое значение, никогда в ней до конца не увядало, то, несомненно, в ее предложении восстановить это звено в цепочке, а не порвать ее заново была какая-то странность, и, действительно, могло быть вполне вероятно, что у Сюзан возникло настроение, при котором развившееся в ее бывшей соученице представление о покровительстве могло бы решить ее – Сюзан – проблему в совершенно ином смысле. Проблема уже была фактически решена – если этот случай вообще достоин разбора – счастливым ее завершением, поэтической справедливостью, щедрым реваншем, поскольку теперь у Сюзан Стрингем – наконец-то! – было что показать. После прекращения переписки Мод, по-видимому, уже обладала столь многим, что теперь – ведь разве не таков вообще великолепный закон английской жизни? – наверняка должна, со всеми приращениями, продвижениями, расширениями, реально иметь много больше. Очень хорошо; такие вещи вполне могут иметь место; миссис Стрингем в состоянии справиться со своими чувствами и быть к этому готовой. Что бы миссис Лоудер ни захотела продемонстрировать – ты всегда можешь надеяться, что твои предположения справедливы, – у нее не окажется ничего, подобного Милли Тил, представлявшей теперь трофей, который вполне могла предъявить ей бедняжка Сюзан. Бедняжка Сюзан медлила еще довольно долго – свечи почти догорели, и, как только со стола было убрано, она открыла свой аккуратный футлярчик. Она не потеряла старого ключа, в памяти хранились старые связи, адреса, какие она могла попытаться использовать, так что важно было лишь начать. Она сразу же принялась писать.