Читать книгу Годы в Белом доме. Том 1 - Генри Киссинджер, Валери д`Эcтен - Страница 3

Инаугурация прошла в яркий холодный, ветреный день. Я сидел на трибуне сразу за новым кабинетом министров и наблюдал, как Линдон Джонсон пробирался по проходу в последний раз под мелодию «Привет вождю»[1]. Я спрашивал себя, что этот мощный и полный трагизма человек думал, завершая пребывание на своем посту, которое начиналось с возвышенных устремлений, а закончилось болезненным расколом. Джонсон стоял, как орел в клетке, гордый, полный достоинства, с ним никогда не стоило шутить, его взгляд был устремлен в дальние дали, которых сейчас он уже никогда не достигнет.

Фанфары прозвучали еще раз, и новоизбранный президент Ричард Никсон появился сверху на ступеньках Капитолия, одетый в визитку, его брюки, как всегда, были слегка коротковаты. Его челюсть вызывающе выставлена вперед, и все-таки он кажется нерешительным, как будто не уверен в том, что присутствует именно там, где надо. Он одновременно производил впечатление человека, который добился своего и может наконец расслабиться и который до сих пор не верит в случившееся. Он наконец-то достиг результата за самую невозможную из всех карьер и совершил самый выдающийся подвиг самодисциплины в американской политической истории. Никсон казался ликующим, как будто едва мог дождаться конца этой церемонии, чтобы начать претворять в жизнь мечту своей жизни. Но также выглядел несколько измотанным, даже хрупким, подобно бегуну на марафонскую дистанцию, который довел себя до изнеможения в каком-то марафонском забеге. Как всегда, было трудно сказать, что Никсону больше нравилось: само по себе это событие или предшествовавшие этому его собственные представления о нем. Он спустился по ступенькам и принял присягу твердым низким голосом.

Нельсон Рокфеллер

Мое собственное чувство удивления от присутствия на церемонии было весьма очевидно. Еще два месяца назад было бы немыслимо предположение о том, что я мог бы принять участие в инаугурации в качестве одного из ближайших советников президента. До этого весь мой политический опыт сводился к компании тех, кто считал себя в смертельной оппозиции Ричарду Никсону. Я преподавал более десяти лет в Гарвардском университете, в котором презрение к Ричарду Никсону среди преподавательского состава было общепринятым явлением. А единственным самым влиятельным лицом в моей жизни был человек, которого Никсон дважды побеждал в тщетной попытке добиться выдвижения в кандидаты на пост президента, и это Нельсон Рокфеллер.

Именно Нельсон Рокфеллер ввел меня в сферу высокой политики в 1955 году, будучи специальным помощником президента Эйзенхауэра по делам национальной безопасности[2]. Он созвал группу ученых, в которую включили и меня, для подготовки проекта документа для президента по важной дипломатической проблеме: как могли бы Соединенные Штаты перехватить инициативу в международных делах и четко сформулировать свои долгосрочные цели.

Это была показательная встреча. Рокфеллер вошел в комнату, похлопывая по спинам собравшихся ученых, широко улыбаясь и называя каждого по имени, каким их запомнил. И, тем не менее, именно это и исходившая от него аура этакого всеамериканского обаяшки способствовали в то же самое время установлению преграды вокруг него: когда каждого называют по имени и с одной и той же дружественностью в голосе, отношения теряют личную значимость. Рокфеллер уселся, чтобы послушать, как каждый из нас, опьяненный близостью к власти, – и, осмелюсь сказать, к богатству – старался изо всех сил произвести на него впечатление практической хваткой. Профессора один за другим предлагали заумные изощренные советы по поводу того, как влиять на другие страны, – или, по крайней мере, на их бюрократический аппарат. Как работать с президентами, мы не знали, или (главная проблема для всех советников по национальной безопасности) как возобладать над таким же незнакомым для нас Государственным секретарем. Когда мы закончили, улыбка покинула лицо Рокфеллера, и у него сделался непроницаемый взгляд, который стал мне хорошо знаком позже и который означал, что настало время для серьезных дел. Он сказал: «Я пригласил вас, господа, сюда, чтобы вы говорили мне, не как заниматься делами в Вашингтоне, – это моя работа. Ваша работа состоит в том, чтобы сказать мне, что правильно. Если вы можете убедить меня, я с этим отправлюсь к президенту. А если не смогу убедить его, уйду в отставку».

Оказалось, что Рокфеллер держал свое слово. Мы написали доклад, одна из идей которого относительно предложения об «открытом небе» была принята. Секции, корпевшие над долгосрочными целями, были мертворожденными, частично по той причине, что в стране преобладало настроение самоуспокоенности, но по большей части из-за оппозиции влиятельного Государственного секретаря, проталкивавшего свои собственные убеждения. В конце 1955 года Рокфеллер подал в отставку.

Я был частью типично рокфеллеровской затеи. Из всех известных мне политических деятелей он сохранил почти абсолютную, самую трогательную веру в силу идей. Он тратил огромные ресурсы в стремлении понять, что есть такое «правильное решение». Его общенациональные кампании основывались на иллюзии того, что для завоевания на свою сторону делегатов на национальных политических партийных съездах необходимо представить самые лучшие солидные программы. Рокфеллер тратил утомительно большое количество времени на подготовку своих выступлений. Казавшийся нетипичным человеком, он был в каком-то роде типично американским по своей безграничной энергетике, по своей прагматической гениальности и неутомимому оптимизму. Все препятствия должны быть преодолены, все проблемы становились возможностями. Он даже представить себе не мог, что неправильное нельзя исправить или что благородные устремления не всегда достижимы. Для других стран утопия это благословенное прошлое, которое никогда не возродится. Для американцев это не что иное, как степень их активности и приверженности делу.

Я уверен, что Нельсон Рокфеллер стал бы великим президентом. Он обладал в большом объеме такими качествами, как смелость и широкое видение, являющимися критерием хорошего лидерства. Но в то время, когда его цели могли бы быть реализованы, в 1960 и вновь уже в 1968 годах, Рокфеллер проявил нехарактерную для него нерешительность. Во имя своих убеждений он мог быть хладнокровным и жестоким; он был невероятно настойчивым. И все-таки в нем жила глубокая двойственность. Нечто подобное свойственным аристократам сомнениям удерживало его от погони за призом с требуемой для этого целенаправленностью и вело его к истощению сил в стремлении оказаться достойным этого поста. Все воспитание заставляло его испытывать ужас от появления перед людьми, которым он хотел служить, как будто преследовал какие-то личные цели. Будучи уже в таком привилегированном положении, он считал, что не имеет права просить еще чего-то большего для себя как отдельной личности. Посему стремился заполучить этот пост, стараясь представить нации самое широкое видение ее возможностей и самый лучший проект путей их достижения.

Глубоко в подсознании Нельсон Рокфеллер страдал от наследственной неправоспособности богатого человека в эгалитарном обществе всеобщей уравнительности. Он хотел получить уверение в том, что ему удалось переступить через то, что представляло собой наследственную двойственность: что его карьера состоялась благодаря заслугам, а не благодаря богатству, что он добился всего благодаря своим достижениям, а не приобрел по наследству. В странах с аристократическими традициями – в Великобритании, например, до периода намного позже Второй мировой войны – высший класс вступал на и покидал высокие посты, будучи убежденным в том, что государственная служба принадлежит им по праву. Заслуги учитывались. Но в Соединенных Штатах отпрыски великих семей чрезвычайно чувствительно относятся к обвинениям в том, что они добились власти путем явного влияния или с помощью богатства. Они считают, что должны добиваться своих постов сами по себе. Но точно так же, как красивая женщина не может быть уверена в том, что ее хотят «ради нее самой», – в действительности же понятие «ее самой» неотделимо от ее красоты, – может ли богач в Америке быть уверен в том, что именно привело его к занимаемому им положению в обществе. Если ему повезло, то он вовремя понимает, что нет никакой разницы. На высоком политическом посту его будут оценивать по тем проблемам, с которыми он сталкивается, а также по его достижениям, а не по его деньгам или мотивациям тех, кто помог ему заполучить этот пост. История будет судить не по начальному старту, а по результатам.

Нельсон Рокфеллер так никогда и не разрешил окончательно свою дилемму. После его безвременной кончины говорилось, что ему не удалось победить на президентских выборах, несмотря на то, что он был одним из Рокфеллеров. Противоположное мнение было гораздо ближе к истине. Он проиграл в основном потому, что был одним из Рокфеллеров. Он не гнушался тратить огромные суммы денег на свои политические кампании, но в то же самое время испытывал чрезмерную обязанность оправдывать амбиции своими программами и чрезвычайным нежеланием осуществлять свои мечты тем, что считал унизительным обхаживанием делегатов национального съезда партии. А это не совсем тот путь, по которому идет политический процесс, более приспособленный под персоналии, а не под программы.

На трех партийных съездах Рокфеллер боролся за то, что он считал приемлемыми партийными платформами вопреки одному из очевиднейших уроков американской политической истории: что партийные платформы нужны на быстротечный момент, когда делегаты собираются вместе, чтобы выбрать кандидата от партии, а затем быстро стираются из памяти общественности. В 1960 году он выдвинул крупную всеобъемлющую программу всего за какие-то три недели до национального съезда Республиканской партии США, когда отклонение его кандидатуры стало уже предопределенным и не было никакой практической надежды изменить исход. Этим приемом он вынудил Никсона сделать его знаменитый «Договор Пятой авеню» – документ, разработанный в апартаментах Рокфеллера, – склонявший республиканскую платформу в направлении, совпадавшем с его воззрениями. Но он дорого заплатил в плане своего положения в партии. В 1964 году Рокфеллер выступил против Барри Голдуотера вне всяких рамок благоразумия, потому что был искренне убежден в том, что Голдуотер в те времена был ширмой опаснейшей формы консервативного экстремизма (хотя стал восхищаться им позднее). А менее воздержанные последователи Голдуотера ответили взаимностью, стремясь посмеяться над Рокфеллером с трибуны республиканского съезда. В 1968 году он вышел из президентской гонки в марте, когда у него по-прежнему оставался хотя и очень маленький шанс, а затем, когда Никсон обеспечил себе математическое большинство, вновь включился в гонку, опубликовав серию подробных и продуманных политических взглядов.

Контраст со стилем Ричарда Никсона был весьма разительным. В современной Америке власть тянется с большой силой к тем, кто очень страстно желает ее обрести. Тот, кто с маниакальным упорством не зацикливается на процессе выдвижения своей кандидатуры, кто боится и не терпит этого, всегда будет преследовать только мираж, какими бы примечательными ни были его прочие достоинства. Как и со спортсменами, с кандидатами на высокопоставленные посты все зависит от своевременности, от интуитивной способности не упустить свой шанс. Делегаты партийного съезда живут короткой жизнью бабочки. В течение краткого времени ими восхищаются, их обхаживают, на них оказывают давление, им льстят, их чрезмерно расхваливают и бесконечно преследуют. На следующий день после избрания ими кандидата, они предаются забвению. В силу этого они на удивление чувствительны к неуверенности в себе любого кандидата.

Качества, требуемые для завоевания номинации кандидата в президенты от такого временного органа, могут иметь мало что общего с качествами, необходимыми для искусства управления. И, действительно, по мере роста с каждыми выборами требований в процессе выдвижения кандидатуры эти качества могут быть все более и более несовместимыми. Процедура выдвижения дает преимущества кандидату, имеющему опыт организационной работы, который может соответствовать политическому самовыражению потребности момента, специалисту по двусмысленностям и консенсусам, способному подчинить программы требованиям сбора широкой коалиции. Человек, который понимает сложную суть процесса номинирования, как это великолепно продемонстрировал Никсон, непременно победит кандидата, который стремится к достижению цели, делая акцент на содержание вопроса, а не на его форму.

Как личность, Нельсон Рокфеллер отличался от Эдлая Стивенсона, как могут вообще отличаться два человека. Рокфеллер был сработан из твердого материала, будучи гораздо более решительным человеком. И все же их судьбы до странности совпадали. Перед лицом появившейся возможности они колебались или, скорее, считали излишним формировать свои возможности теми средствами, которых требовала новая политика. Опасно для демократа, это было фатально для республиканца, партия которого, находясь целое поколение не у власти, пошла по пути ортодоксии и дисциплины, что заставило ее с большой подозрительностью относиться к смелым новым программам. Все разочарования обоих проистекали из этого недостатка. Точно так, как Стивенсон потерпел поражение от Кеннеди в 1960 году, так и Рокфеллер потерпел поражение от машины Никсона в 1960 и вновь уже в 1968 годах. Сильная неприязнь Рокфеллера к Никсону имела в своей основе несколько факторов, но главным было интуитивное восстание против политики манипулирования, которая по-прежнему, возможно, является сутью современной американской президентской политики.

В дополнение к этому соперничество между Рокфеллером и Никсоном было не без элемента личной антипатии, выпиравшей наружу, хотя вызванной автоматически их соперничеством за уникальный приз. Никсон думал о Рокфеллере как о самовлюбленном любителе, который разрушил бы все, что ни попадало под его контроль, как о представителе истеблишмента, то есть политической элиты, которая относилась к нему покровительственно и снисходительно на протяжении всей его политической жизни. Рокфеллер считал Никсона оппортунистом, не имеющим ни своего видения, ни идеализма, так необходимого для формирования судьбы нашей нации.

В 1968 году я разделял многие из этих подходов к Никсону, хотя у меня было мало прямых доказательств для обоснования суждения. Я участвовал в галантной пресс-конференции, на которой Рокфеллер уступил Никсону, и на душе у меня кошки скребли. Мои чувства были схожи с теми, которые испытывал один журналист, освещавший кампанию Рокфеллера и потерявший самообладание в баре отеля «Американа», когда все кончилось. «Это последний политик, к которому я буду иметь какие-то эмоциональные чувства, – сказал он. – Политики, как собаки. Их срок жизни слишком короткий для обязательств, которые на них возлагаются». Человек, который мог бы стать одним из наших великих президентов, никогда не достиг бы своей цели. Его друзьям было очень трудно это осознавать, потому что мы знали глубоко в душе, что, если бы не тактические ошибки и колебания, все было бы по-другому.

Телефонный звонок

Через несколько месяцев после этого печального дня, – когда Ричард Никсон уже стал новоизбранным президентом, – у меня был завтрак с губернатором Рокфеллером и группой советников в Нью-Йорке в его небольшой квартире на четвертом этаже Музея примитивного искусства. Это была пятница, 22 ноября 1968 года. Музей, который был создан на его пожертвования, соединялся с губернаторским помещением Рокфеллера на Западной 55-й улице крытым переходом, пересекающим переулок. Квартиру оформил архитектор Уоллес Харрисон, построивший также Рокфеллеровский центр. Стены квартиры были резко изогнуты, они были красного цвета, и на них висели картины Тулуз-Лотрека; бесценные картины, которым не нашлось мест, хранились в кладовках. В этом великолепии мы обсуждали реакцию Рокфеллера на возможное предложение стать членом кабинета Никсона и то, какое место в правительстве мог бы пытаться получить Рокфеллер, появись у него выбор.

Мнения разделились. Одна группа советников считала, что влияние Рокфеллера будет больше, если он останется губернатором крупного штата, контролирующим организацию политической партии и раздачу должностей сторонникам партии. Другие полагали, что косвенное влияние носит иллюзорный характер. Вряд ли сможет губернатор влиять на национальную политику на постоянной основе и за пределами штата, а любая попытка делать это, по всей вероятности, откроет старые раны при особенно неблагоприятных обстоятельствах. Рокфеллер склонялся к первому варианту, считая, что ему будет затруднительно действовать в подчиненном положении, особенно по отношению к Никсону.

Я придерживался того мнения, что, в случае появления такой возможности, Рокфеллеру следовало бы стать членом правительства. Кроме того, я настаивал, что он был бы счастлив, став министром обороны. Я считал, что новоизбранный президент почти неизбежно выполнит свое провозглашенное намерение действовать так, как его государственный секретарь. Более того, Государственный департамент, как мне казалось, не давал бы автономии, которая требовалась для такой личности, как Рокфеллер. Будучи министром обороны, он смог бы осуществить насчитывающий десятки лет интерес к вопросам национальной безопасности. Из примера Роберта Макнамары я полагал также, что министр обороны мог бы играть главную роль в определении и внешней политики.

Мы обсуждали эти размышления в свободной манере, когда эти дебаты перебил телефонный звонок из канцелярии новоизбранного президента. Он стал мучительным напоминанием несостоявшейся карьеры Рокфеллера в национальной политике, так как звонившим был помощник Никсона по вопросам назначений Дуайт Чапин, который прервал организованную Рокфеллером встречу стратегического характера, чтобы позвать меня – а не Рокфеллера – на встречу с сотрудниками его аппарата. Оглядываясь назад, понимаешь, что этот телефонный звонок делал наши обсуждения бессмысленными. Однако мы вернулись к ним, как будто ничего не произошло. Никто за завтраком не мог и предположить, что целью этого звонка было предложение мне важного поста в новой администрации.

Звонок не вызвал во мне ни ожиданий, ни энтузиазма. Во время моего длительного сотрудничества с Рокфеллером я работал консультантом Белого дома в начале пребывания у власти администрации Джона Кеннеди, когда профессура впервые перешла от функций советников на действующие позиции. Президент Кеннеди, прочитавший мою только что опубликованную книгу «Необходимость выбора» (или, по крайней мере, большой обзор книги в «Нью-Йоркере»), попросил меня присоединиться к аппарату Белого дома. У нас с ним состоялся долгий разговор, в результате которого я был очарован жизнерадостностью Кеннеди и его острым умом, хотя на той ранней стадии мне еще не казалось, что уверенность в себе Кеннеди аналогична до такой же степени его энергии и смелым фантазиям. Не было у меня также и впечатления того, что его специальный помощник по национальной безопасности, мой бывший коллега по Гарварду, Макджордж Банди, разделял безотлагательный характер принимаемых мер по дополнительному включению в аппарат сотрудников Белого дома еще одного профессора сравнительно такого же научного уровня. В моем случае я не очень-то был настроен прерывать связи с Рокфеллером, поэтому мы согласились, что я стану проводить один или два дня в неделю в Белом доме в качестве консультанта.

Сам по себе характер внешнего консультирования и моя собственная заангажированность на науке, которой до тех пор не мешала повседневная нагрузка, связанная с администрацией президента, в совокупности сделала этот эксперимент разочарованием для обеих сторон. Постоянный консультант находится в стороне от гущи быстро текущих событий и принимаемых решений, и все же близко вовлечен, чтобы сохранять внутреннюю дистанцию и тайну своей работы советника со стороны. Он почти неизбежно становится бременем как для тех, кто обязан помогать ему, так и для тех, кому он советует. При слабом понимании того, как работает администрация президента, я расходовал свою энергию, предлагая ненужные советы и, во время наших редких контактов, выплескивая на президента Кеннеди научные изыскания, по поводу которых он ничего не мог сделать, даже если бы, совершенно в невероятном случае, они вызвали интерес с его стороны. Мы расстались с чувством взаимного облегчения в середине 1962 года.

Встреча с Ричардом Никсоном

С таким мало что обещающим прошлым я имел еще меньше причин ожидать приглашения на работу в Администрацию Никсона. Я не был знаком с новоизбранным президентом. Мой друг Уильям Ф. Бакли-младший, консервативный обозреватель, многие годы говорил мне, что Никсон был недооценен его критиками, что он гораздо умнее и чувствительнее, чем его противники предполагали. Но у меня не было возможности сформировать собственное мнение вплоть до периода после выборов 1968 года.

Я встречался с Никсоном только однажды, когда мы оба присутствовали на рождественской вечеринке в квартире Клэр Люс в 1967 году. Никсон приехал как раз тогда, когда я уже собирался уходить. Г-жа Люс затащила нас в библиотеку. Никсон сказал, что прочитал мою первую книгу «Ядерное оружие и внешняя политика». Он учился по ней и написал мне записку об этом, о чем, к моему смущению, я не помнил. Я отвечал натянуто из-за неловкости ситуации, в которой мы встретились. В те времена я по-прежнему чувствовал себя крайне неловко во время ничего не значивших светских разговоров. А Ричард Никсон до того времени еще не преодолел свои комплексы. Мы обменялись несколькими сдержанными комплиментами и отправились каждый своим путем.

Мое первое знакомство с сотрудниками аппарата Никсона случилось на республиканском национальном съезде в Майами в 1968 году. До голосования, но после того, как стало очевидным выдвижение в качестве кандидата, я встретил Ричарда В. Аллена, бывшего в то время главным советником Никсона по внешней политике, чтобы попытаться достичь соглашения по вьетнамской платформе, которая помогла бы избежать борьбы на съезде. Моей основной озабоченностью было убедиться в том, что республиканская платформа учитывала надежды на достижение урегулирования путем переговоров. С учетом того, что выдвижение было обеспечено, сподвижники Никсона не видели смысла в некотором роде трудной борьбе по вопросу, который омрачил два предыдущих партийных конвента. Имел место довольно спокойный компромисс, который мы в лагере Рокфеллера – при том, что нам особенно не из-за чего было праздновать, – приветствовали как моральную победу.

После завершения работы съезда я вернулся в Гарвард, мой вклад в американский политический процесс на этом завершился, как я полагал. Во время общенациональной кампании в 1968 году несколько никсоновских эмиссаров – некоторые без его личных поручений – звонили мне, спрашивая советов. Я решил, что буду отвечать на специфические вопросы по внешней политике, но не буду ни в коем разе предлагать советы общего характера или выдвигать какие-либо предложения. Точно так же я отвечал на запросы от штаба Хэмфри.

В любом случае только один вопрос был поставлен передо мной организацией Никсона. В начале октября 1968 года Билл Бакли познакомил меня с Джоном Митчеллом, бывшим в то время организатором кампании Никсона. Митчелл поинтересовался у меня: считаю ли я, что администрация Джонсона согласилась бы на прекращение бомбардировок во Вьетнаме в ответ на начало переговоров перед выборами. Я ответил, что, по моему мнению, вполне вероятно, что северные вьетнамцы хотели бы остановки бомбардировок на этих условиях и что они старались бы заставить обоих кандидатов пойти на это. В силу этого я считал, что Ханой, по-видимому, согласился бы на это как раз перед выборами. Я посоветовал не делать проблему из этого. Митчелл проверял это мнение у меня еще один или два раза во время кампании. В какой-то момент он настоял на том, чтобы я связался с неким г-ном Холдеманом, если я получу какое-то реальное подтверждение, и дал мне номер телефона. Я никогда не звонил по нему. Мое ограниченное впечатление о сотрудниках аппарата Никсона было как о группе полностью поглощенных в механизм выборов людей, откладывающих вопросы по существу на период после завершения кампании, что вполне присуще подходу штаба любого претендента на пост президента.

Встречи в отеле «Пьер»

В ответ на звонок Чапина я появился в 10 утра в понедельник 25 ноября в переходной штаб-квартире Никсона на 39-м этаже отеля «Пьер», не зная, что меня ждет. Я не предполагал разговора, который изменил бы мою жизнь; я думал, что это, по-видимому, новоизбранный президент хотел узнать лично мое мнение по политическим проблемам. Подтянутые молодые люди работали с камерами наружного наблюдения в зоне приема гостей, где меня встретил один из самых подтянутых и молодых из них, который оказался Дуайтом Чапином. С решительной вежливостью он провел меня в огромную гостиную в конце холла и сообщил, что избранный президент вскоре появится. Я не знал тогда, что Никсон был крайне стеснителен. Встреча с новыми людьми приводила его в ужас, особенно если они были в состоянии дать ему отпор и поспорить с ним. По установившейся на такие случаи привычке Никсон, вероятно, находился в соседней комнате, делая записи в желтом блокноте, который никогда не показывал своим гостям.

Когда Никсон наконец-то вошел в комнату, его беспечный вид не мог скрыть чрезвычайную нервозность. Он сел на диван спиной к окну, выходящему на Пятую авеню, и показал мне жестом на мягкое кресло, стоящее перед ним. Его манеры можно было назвать почти что робкими, а действия были слегка нерешительными и не имеющими никакого отношения к тому, что он говорил, как будто два разных импульса руководили его речью и жестами. Он говорил низким мягким голосом. Во время нашего разговора выпил одну за другой несколько чашек кофе, которые приносились без его просьбы.

Темой разговора было формирование нового правительства. У него были огромные, как сказал он, организационные проблемы. У него имелось мало доверия к Государственному департаменту. Его сотрудники не были лояльны к нему; дипломатическая служба презирала его, когда он был вице-президентом, и не обращала внимания, как только он оказывался не у дел. Никсон был решительно настроен руководить внешней политикой из Белого дома. Он считал, что администрация Джонсона игнорировала военных, и что ее процедуры принятия решений не давали президенту никаких реальных вариантов. Он считал настоятельным исключить ЦРУ из процесса формирования политики. Управление заполнено либералами из Лиги плюща, которые за фасадом аналитической объективности, как правило, продвигали собственные предпочтения. Они всегда выступали против него в политическом плане. Никсон хотел бы выслушать мое мнение по этим темам.

Я ответил, что ему не стоит судить об отношении внешнеполитической службы к президенту по ее поведению в отношении кандидата или даже вице-президента. В любом случае президент, который четко знает, что он хочет, всегда будет в состоянии определять внешнюю политику. Я мало что знаю о ЦРУ, чтобы высказывать свое мнение. Я согласился с тем, что назрела необходимость официального процесса принятия решений. Решения администрации Джонсона часто принимались на неофициальных заседаниях, часто за едой – знаменитые «завтраки по вторникам» – без проработки аппаратом или последующего контроля и действий. В силу этого было трудно понять, какие именно решения были приняты. Даже при самых лучших намерениях каждое заинтересованное ведомство испытывало соблазн трактовать зачастую двусмысленные итоги подобных встреч таким образом, который устраивал их собственные, заранее выработанные мнения. И, разумеется, существовала большая возможность откровенной ошибки или недоразумения. И уж совсем мало было возможностей для концептуального подхода, последовательных действий или чувства нюансировки. Как мне казалось, нужна более систематизированная структура. Она должна избегать излишне строгого формализма администрации Эйзенхауэра, в которой процесс выработки политики часто принимал характер договоров по определенному вопросу между независимыми департаментами и министерствами. Мне казались весьма существенными новая взаимосвязь и точность.

Никсон обрисовал кое-какие взгляды на внешнюю политику. Я был поражен его остротой восприятия и знаниями, так не совпадающими с моими прежними оценками этого человека. Он спросил, что, по моему мнению, должно быть целью его дипломатии. Я ответил, что главная проблема состоит в том, чтобы освободить нашу внешнюю политику от ее резких исторических колебаний между эйфорий и паникой, от иллюзий в отношении того, что решения зависят по большому счету от болезненного отвращения авторов этих решений, то есть от их идиосинкразии. Политика должна иметь отношение к каким-то основным принципам национального интереса, который должен быть выше интереса какой-то конкретной администрации, а потому будет сохраняться даже при смене президентов.

На этой стадии разговор утратил свою конкретность. Страхи Никсона относительно получения отпора заставляли его делать предложения в такой туманной форме, что зачастую было трудно понять, к чему он ведет и предлагает ли он на самом деле фактически что-то конкретное. После частых контактов я стал понимать его тонкие иносказания намного лучше; я понял, что для Никсона слова были подобны бильярдным шарам: главным был не сам удар, а карамболь, то есть отскоки этого шара и его удары по другим шарам. Во время этой первой встречи у меня не было иного выбора, кроме восприятия сказанного новоизбранным президентом в буквальном смысле слова. Я понял, что меня спросили, готов ли я в принципе присоединиться к его администрации в каком-то качестве в сфере планирования. Я ответил, что в случае, если губернатору Рокфеллеру предложат правительственный пост, буду рад работать в его аппарате. Новоизбранный президент никак больше не комментировал мое будущее. Он предложил, чтобы я изложил мои взгляды на самую эффективную структуру правительства в памятной записке.

По прошествии времени стало ясно, что мое замечание загубило на корню все перспективы, какими минимальными они бы ни были, назначения Рокфеллера. Ричард Никсон не имел никаких намерений относительно моего присоединения к правительству по протекции Нельсона Рокфеллера. И менее всего он был готов создать такое положение, при котором я должен был бы выбирать между этими двумя людьми. Во мне Никсона привлекала одна вещь, как я понял позднее. Мое назначение продемонстрировало бы его способность сотрудничать с гарвардскими интеллектуалами, а то, что я вышел из свиты Рокфеллера, делало ситуацию еще более интересной.

Для того чтобы подчеркнуть, что разговор приближается к завершению, Никсон нажал кнопку. Появился аккуратный, коротко стриженный, по-деловому подтянутый человек, который был представлен как Боб Холдеман. Никсон попросил Холдемана установить прямую телефонную линию с моим кабинетом в Гарварде, чтобы избранный президент мог бы продолжить разговор позже. Холдеман записал эту любопытную просьбу, которая предполагала отсутствие нормальной телефонной связи между Нью-Йорком и Кембриджем, в желтый блокнот. Он никогда не пытался что-либо предпринять, чтобы выполнить ее.

Когда я покинул новоизбранного президента, у меня не было каких-либо точных идей относительно его ожиданий. Из разговора было неясно, нужен ли Никсону совет или обязательство; если последнее, то в отношении чего. По пути на выход Холдеман попросил меня зайти в его кабинет, который располагался рядом с кабинетом Никсона. Он ничего не сказал, что просветило бы меня по основному вопросу, а я не спрашивал его. Вместо этого Холдеман, казалось, горел желанием объяснить мне его функции. Индифферентным тоном он объяснил, что его главной обязанностью является недопущение обходных маневров. Он проконтролирует, чтобы никакая памятная записка не попала к президенту без комментария со стороны соответствующего сотрудника Белого дома и что член аппарата будет присутствовать на каждой беседе с президентом для обеспечения выполнения указаний. Он также указал, что меняет титул старшего персонала Белого дома с должности «специального помощника президента» на «помощника президента», поскольку никто не знает, что означает понятие «специальный». Высказав эти соображения в такой манере, которая не требовала ответной реакции, Холдеман сердечно попрощался со мной.

Я вернулся в Гарвард после обеда того же дня и успел провести назначенный на 16:00 семинар по вопросам политики национальной безопасности. Имел место некоторый ажиотаж в связи с моей встречей с новоизбранным президентом, но не было никаких серьезных разговоров о том, что мне могли бы предложить какое-то место в новой администрации. Ни одна газета не поинтересовалась этой встречей, да и не так уж много друзей проявили к ней интерес.

На следующий день мне позвонил Нельсон Рокфеллер. Он встречался с новоизбранным президентом, получил рекомендации поработать на благо страны в качестве губернатора Нью-Йорка, а не членом кабинета. В силу того что предстоят важные выборы в 1970 году, как сказал Никсон, для Рокфеллера будет иметь существенное значение сохранение бонуса в виде главы штата. Никсон задавал много вопросов обо мне, особенно интересовался моей работой в стрессовой ситуации. Рокфеллер сказал мне, что он дал новоизбранному президенту положительную оценку по этому вопросу. Рокфеллер пересказал свою беседу вполне благожелательно, но без комментариев. Он не высказал никакого мнения относительно моей работы на Никсона.

Через час мне вновь позвонили. Звонок был от Джона Митчелла, предлагалось встретиться на следующий день. Тема разговора будет касаться моего назначения в новую администрацию. Не объяснялось никак, о какой должности он говорит, полагает ли он, что мне уже предлагался какой-то пост или состоится еще одно собеседование.

Я отправился в Нью-Йорк в тот же вечер и позвонил Макджорджу Банди, который после ухода из Белого дома стал руководителем Фонда Форда. У меня с Банди были неоднозначные отношения в течение ряда лет. Я восхищался его блестящим умом, даже если он задействовал его – и довольно часто – на службу идей, которые были скорее модными, чем значимыми. Я считал Банди более чувствительным и мягким, чем предполагали его подчас грубовато бесцеремонные манеры. Он старался относиться ко мне с некоей смесью вежливости и подсознательного снисхождения, которые принадлежащие к высшему классу бостонцы приберегают для людей, по стандартам Новой Англии, с экзотическим прошлым и чрезмерно напористым личным стилем.

В целом я с большим уважением относился к Банди. Если бы он жил в менее революционный период, его карьера могла бы соперничать с карьерой его идола Генри Симпсона, автобиографию которого он редактировал. Банди продвигался бы по высокопоставленным кабинетам власти до тех пор, пока его опыт соответствовал его уму, а его мнения соответствовали его уверенности в самом себе. Банди не повезло начать правительственную службу во времена пертурбаций внутри самих институтов и групп, которые должны были бы быть его опорными точками. Он, таким образом, постоянно оказывался на модной стороне, но именно тогда, когда мода начинала сходить на нет. Будучи ястребом в отношении Вьетнама, он был сбит с толку деморализацией правящих кругов, главные принципы которых привели к войне. В глубине души Банди был консерватором, прежние связи которого завели его в дела, к которым, в конечном счете, у него не было никакого пристрастия. Разрываемый между своими убеждениями и инстинктами, между своим умом и потребностью в эмоциональной поддержке, Банди постепенно растерял сторонников, которые могли бы сделать его неким постоянным общественным советчиком подобно Джону Макклою или Дэвиду Брюсу. Он, несомненно, обладал блестящим умом, характером и хорошим образованием и мог бы сыграть для страны боˊльшую роль, чем судьба позволила ему сделать.

Мое уважение к Банди было настолько огромным, что он был единственным человеком, с которым я проконсультировался перед моей встречей с Митчеллом. Я сказал ему, что рассчитываю получить пост в Государственном департаменте. Оценка Банди соответствовавшего моему уровню положения отразилась в его высказывании о том, что нехорошо, если бы новоизбранный президент назначал бы заместителей секретарей до назначения государственного секретаря. Опыт Кеннеди, по его словам, показал, что такая процедура подрывает авторитет секретаря или министра, не приводя к повышению роста влияния президента. Банди настаивал на том, чтобы, в случае права выбора, я стремился получить место директора отдела планирования политики госдепа при условии, что государственным секретарем будет кто-то, кого я знаю и кому доверяю. Он не высказывал сильных возражений против моего присоединения к администрации Никсона.

Я застал Джона Митчелла сидящим за столом и курящим трубку. Уверенный в себе и малоразговорчивый, он источал власть. Он сразу перешел к делу: «Что вы решили о работе в сфере национальной безопасности?»

«Я не знал, что мне предлагают этот пост».

«Ох, боже мой, – сказал Митчелл, – он опять облажался». Митчелл поднялся с вращающегося кресла и с шумом вышел из кабинета. Вернулся он через пять минут с информацией о том, что новоизбранный президент хочет меня видеть, и проводил меня в холл.

На этот раз было ясно, что имеет в виду Никсон. Мне предлагали работу советника по безопасности. Избранный президент повторил фактически те же самые аргументы, которые он излагал двумя днями ранее, особо подчеркнув свое мнение о некомпетентности ЦРУ и ненадежности государственного департамента. В силу этого положение советника по безопасности было важным для него и его планов руководить внешней политикой из Белого дома. Мы вкратце поговорили об этой работе. Я подчеркнул, что на всех предыдущих постах в качестве советников отказывался иметь дело с прессой. Новоизбранный президент с готовностью согласился с тем, чтобы я продолжал не афишировать свою работу. Никто из нас не стал особенно дальновидным в этом плане.

Мне не нужно было даже напоминать самому себе, что это тот самый Ричард Никсон, который в течение двух десятков лет был политической анафемой, и по этой причине, если не по какой-то иной, я почувствовал, что не могу принять этот пост сразу тут в одночасье. Я сказал новоизбранному президенту, что буду бесполезен ему без моральной поддержки моих друзей и соратников – то было рассуждение, которое оказалось ложным. Я попросил неделю на консультации с ними.

Эта чрезвычайная просьба отражала в немалой степени замкнутость научной профессии и самонадеянность гарвардской профессуры. Новоизбранный президент предлагает один из самых влиятельных постов в мире родившемуся за границей профессору, и этот профессор колеблется так, что может обсуждать этот вопрос с коллегами, которые, все как один, голосовали против Никсона и, несомненно, станут выступать против него в будущем. Избранный президент, вероятно, идет на большой политический риск; предполагаемый советник не хочет подвергаться риску потерять уважение своих научных коллег. Никсона никто бы не осудил, если бы он сказал мне тут же забыть обо всей этой истории. Вместо этого он не возражал против отсрочки с большей любезностью, чем такая просьба заслуживала. Довольно трогательно, но Никсон предложил мне имена некоторых профессоров, которые знали его в Дюкском университете и дали бы мне более сбалансированную картину его моральных стандартов, чем ту, которую я мог бы, по всей вероятности, получить в Гарварде. Он добавил, что был бы рад, если я на регулярной основе буду приводить в Белый дом интеллектуалов, чтобы обеспечить нам более широкий спектр идей. Он с особым почтением относится к таким людям, как Аластер Бучан из Великобритании и Раймон Арон из Франции.

Сразу же после этой встречи я начал выслушивать мнения моих друзей и коллег. Единогласно они все настаивали на том, чтобы я принял это предложение. Их совет был, несомненно, продиктован желанием знать кого-то, имеющего влияние в Вашингтоне, через кого можно было бы получить доступ к власти, пагубная привычка к которой охватила многих научных работников в годы после Кеннеди. Там и тогда были посеяны семена будущих недоразумений. Некоторые друзья, возможно, увидели в наших отношениях не только гарантию доступа, но и убежденность в том, что их взгляды будут господствовать. Но это было невозможно, и по двум причинам. Настороженный антагонизм между Никсоном и интеллектуалами на самом деле имел глубинные основы, как в философском, так и личностном плане. Никсон в действительности не доверял им ровно так же, как и они не принимали его; они могли временами сосуществовать, но никогда вместе сотрудничать. И хотя я уважал моих коллег, многие из них мне нравились, как помощник президента я должен быть лояльным к своему начальнику, в формирование политики которого, в конце концов, буду вкладывать значительную часть.

Решающий разговор был с Нельсоном Рокфеллером. У меня нет выбора, как сказал он. Такая просьба ко многому обязывает. Отказ будет проявлением чистой воды эгоизма. Если я откажусь от этого предложения, то буду винить себя за каждый промах во внешней политике, и поистине буду заслуживать строгой критики. К вечеру в пятницу 29 ноября, через неделю после того первого звонка в столовую Рокфеллера, я позвонил советнику Никсона Брюсу Харлоу и попросил его передать новоизбранному президенту, что почту за честь принять его предложение.

Встреча была назначена на понедельник 2 декабря в 10 часов утра.

Так случилось, что избранный президент и я появились на подиуме в бальном зале отеля «Пьер» на мероприятии, которое оказалось моей первой пресс-конференцией. Как обычно, Никсон нервничал и в своем стремлении не допустить любой возможной критики объявил программу, значительно отличавшуюся от того, что сказал мне с глазу на глаз. По его словам, его помощник по национальной безопасности преимущественно будет заниматься планированием мероприятий. Он намеревался объявить сильного государственного секретаря; советник по национальной безопасности не встанет между президентом и государственным секретарем. Советник по национальной безопасности будет заниматься делами стратегического планирования, а не тактическими вопросами. Я подтвердил, что это отражает мое мнение, и добавил, что не собираюсь высказываться по вопросам внешней политики.

Однако обещания каждой новой администрации все равно что листья в бурном море. Ни один новоизбранный президент или его советники не могут никак знать, на какой берег их может выбросить, в конечном счете, этот шторм, состоящий из предельных сроков, двусмысленной информации, сложных альтернатив и многократного прессинга, наваливающихся на всех руководителей великой страны.