Читать книгу По обе стороны горизонта - Генрих Аванесов - Страница 3

Утро было холодным, дождливым и серым, каким ему и полагается быть поздней осенью в Москве. Подстать погоде было и настроение, с которым я шел в школу. К третьему классу у меня сложилось стойкое отношение к школе как к неизбежному злу. Взрослые должны работать, а дети – учиться. Хочешь не хочешь – это обязанность, повинность, которую должны нести все и независимо ни от чего. За живыми примерами далеко ходить было не надо. К восьми часам утра наша пятикомнатная коммунальная квартира пустела. В квартире оставалась только одна старенькая бабушка. Ей уже не надо было ни работать, ни учиться.

Добраться до школы ученику младших классов было не так легко, как это может кому-то показаться. Мой путь пролегал через цепочку проходных дворов, которых в послевоенной Москве было предостаточно. За фасадами больших домов, обращенных к улицам и переулкам, прятались маленькие домики и домишки, зачастую с палисадниками и огородиками, дощатыми туалетами, жестяными умывальниками и собачьими будками. Сохранившиеся с незапамятных времен или построенные совсем недавно из чего попало, они были еще более населены, чем наши коммуналки. В них ютилось огромное число москвичей, среди которых, естественно, были и дети, с которыми у нас – детей из больших домов – шла постоянная, необъявленная, но от этого не менее свирепая война. Преимущества в ней были явно не на нашей стороне. Детей в домишках почему-то было больше, чем нас, да и организованы они были лучше, чем мы. Наверное, дело было в том, что мы все же жили менее скученно и оттого были более разобщены. Нас не хватало на то, чтобы идти в школу большой компанией. Вот нас и поколачивали поодиночке. Конечно, до школы можно было добраться другим путем – по улицам и переулкам, где было много спешащих на работу взрослых, и где нам ничто не угрожало, но такой способ решения проблемы всеми нами презирался, считался недостойным. Каждое утро, добравшись, в конце концов, до школы, мы наперебой рассказывали друг другу о своих приключениях по дороге, и это полностью оправдывало риск.

Так вот, утро для наших врагов было временем охоты, а ее предметом были мы, бегущие в школу и несущие с собой нехитрый завтрак, а иногда и мелкие деньги. Охотились они на нас, скорее всего, не от хорошей жизни. Многие из них, как, впрочем, и из нас, остались после войны без отцов. Матери с утра до вечера где-то работали, стараясь прокормить себя и детей, а дети сбивались в стайки и сами начинали искать себе дополнительный паек. Верховодили в этих стайках переростки – ребята, которым война не дала возможности начать учиться вовремя. Отстав от своих сверстников на несколько лет, они выделялись в классах ростом и силой. Им было неуютно садиться за парту рядом с малышней, и они отчаянно прогуливали уроки, поколачивали одноклассников, составляя при этом специфическую школьную элиту. Все это я, конечно, узнал и понял гораздо позже, а в то утро я просто шел в школу, хорошо зная, что меня может ждать по дороге.

Успешно прошмыгнув через первый проходной двор, я вошел во второй. Посреди немощеного двора красовалась огромная лужа. Преодолеть ее, не замочив ног, можно было, только перескакивая с камушка на камушек, уложенных в лужу чьей-то заботливой рукой. Сколько я помнил этот двор, камушки всегда были на своем месте. Я привычно побежал по ним, но когда достиг середины лужи, справа что-то блеснуло. Это что-то было ярким, желтоватым и очень красивым. В голове сразу отозвалось – Лунный камень! Тогда я еще не читал Конан-Дойля, но отец недавно очень образно рассказывал мне о нем и связанных с ним приключениях. Невозможно было не отреагировать на этот загадочный желтоватый блеск. Найти Лунный камень не где-нибудь в далекой Индии, а здесь, в Москве, в нашем проходном дворе – вот здорово! Я живо представил себе, как держу на ладони холодный светящийся камень и бегу с ним домой, чтобы показать его маме! Я присел на корточки и взглянул на находку вблизи. Из воды торчала смятая, не успевшая проржаветь консервная банка. Чуда не произошло. Произошло совсем другое. Когда я, справившись с приливом фантазии, поднял глаза, то увидел, что теоретическая угроза нападения превратилась в реальную. Впереди, шагах в ста замаячила фигура верзилы – Вовки Жигайло – переростка из параллельного класса. Он стоял и спокойно ждал меня – свою жертву. Он знал, что я не побегу назад. Этому, пожалуй, самому правильному в данной ситуации решению мешал мальчишеский кодекс чести: нельзя избегать драки. Это хорошо знал и я. Более того, я знал, что напротив него за углом дома есть кто-то еще, кому отведена роль загонщика. Его задача заключалась в том, чтобы, когда я попытаюсь прорваться через засаду, выскочить из укрытия и сбить меня с ног, а дальше – все просто: Вовка вывернет мои карманы, вытряхнет из них деньги, заберет завтрак, треснет несколько раз куда-нибудь за то, что не сам отдал, а ему пришлось повозиться, и отпустит, пообещав, что в следующий раз не так накостыляет, если я еще раз осмелюсь проявить неповиновение. Понимая безвыходность своего положения, я сделал вид, что продолжаю рассматривать свою находку, медленно перешел через лужу и, не глядя на Вовку, бросился на прорыв. Мой замысел почти удался. Загонщик замешкался с выходом, но все же успел подсечь меня. Я полетел в грязь, но сдаваться не собирался. Перевернувшись на спину, я дал возможность загонщику броситься на меня сверху. Он уже падал на меня, когда я с огромным удовольствием и изо всех сил ударил его обеими ногами в живот. Он явно не ожидал от меня такого отпора. Я видел его искаженное болью и страхом лицо, но праздновать победу мне пришлось недолго. Вовка собственной персоной несся ко мне, как разъяренный бык к тореадору. Придется принять порку, теперь хоть есть за что. Но порка к моему удивлению не состоялась. Рядом с Вовкой неожиданно нарисовался еще кто-то, более сильный. Он заломил Вовке одну руку за спину, заставив его согнуться пополам. В этой, не слишком удобной позе ему пришлось наблюдать, как его законная добыча поднимается с земли и пытается привести себя в порядок. Я не слышал, что сказал Вовке мой неожиданный спаситель, но тот, понуро огрызаясь, направился в сторону своей хибары, а за ним, держась за живот и тихо подвывая, побежал его подручный. Мой спаситель молча смотрел, как я подбираю кепку и отряхиваюсь, потом так же молча пошел в сторону школы. Я пошел рядом, все еще переживая случившееся. Кодекс чести не позволял искать защиты у взрослых, но разрешал принимать покровительство, например, от старшего брата. Все малыши мечтали иметь старшего брата – большого и сильного. Это была и моя мечта. Снова сбиваясь на фантазию, я живо представил себе, что это и есть мой старший брат, о котором я ничего не знал. Мои родители зачем-то скрыли от меня факт его существования. Мысль была столь абсурдной, что улетучилась сама, без моей помощи.

Я не сказал своему избавителю никаких слов благодарности, но это, видимо, и не требовалось. Мы вошли в школу и разошлись по своим классам: я – в 3-а, он – в 5–б. Разница в возрасте на этом жизненном этапе исключала возможность нашей дружбы, но беспроволочный телеграф сделал свое дело. Всю оставшуюся часть осени и зиму меня никто не трогал, опасаясь моего покровителя. Опасения имели под собой почву. Серега – так он представился мне в день знакомства – занимался борьбой, имел к этому делу природные данные и склонность. Соответствующими были и успехи – у него уже был второй юношеский разряд, и он должен был уже вот-вот получить первый. Спокойный и уравновешенный Серега со стороны казался медлительным. Тем более неожиданной, видимо, и для его соперников по ковру, была Серегина острая, без всякой задержки реакция, причем, во всех областях: мыслях, чувствах, действиях. В нем присутствовало чрезвычайно редкое для человека сочетание ума и силы. Мы иногда встречались с Серегой в школьных коридорах или на улице, благо наши дома были рядом, и обменивались короткими репликами. Серега говорил о своих успехах в спорте, а я о фотографии, которая в это время становилась моим увлечением. В конце концов, именно эти увлечения нас и сблизили. Я записался в секцию борьбы и стал три раза в неделю ходить на занятия, а Серега первые уроки фотографии получил от меня.

Надо сказать, что к третьему классу я уже многое знал и умел для своего возраста. Несмотря на тяготы военного и послевоенного времени, родители сделали меня домашним ребенком. В этом были свои плюсы и минусы. Мне не разрешалось гулять одному во дворе, и законы детского сообщества пришлось познавать буквально на своей шкуре, только поступив в школу. Я рано научился читать и писать. Очень хорошо помню первую книгу, которую прочел самостоятельно – Робинзон Крузо. Книга была очень старая, с пожелтевшими страницами и выцветшими рисунками. К тому же она еще была кем-то вырвана из переплета. Страницы в ней были перепутаны, а некоторых не было вовсе. Начав ее читать, я не мог остановиться. Уставая сидеть, я продолжал читать стоя, потом ложился с книгой в руках. Мама говорила, что я не выпустил книгу из рук, пока не дочитал до конца. Было мне тогда чуть больше шести.

В дошкольные годы я много времени проводил дома один или почти один. Когда родители уходили на работу, я и еще один-два соседских мальчишки оставались на попечении соседской бабульки из нашей квартиры или израненного на фронте бывшего электромонтера из соседней. Бабулька целый день спала у себя в комнате с открытой дверью и требовала от нас тишины. Выполнить такое нам удавалось, но на очень короткое время. Устав терпеть шум беготни и крики, она вставала с постели и разгоняла нас по комнатам. На какое-то время в квартире устанавливалась тишина. Потом мы постепенно снова вылезали из своих углов, сходились вместе, и все повторялось сначала. В обед нам наливалось по тарелке супа и выдавалось по кусочку хлеба.

В те дни, когда мы оставались на попечении монтера, было голодновато. Он нас ничем не кормил, но зато усердно учил основам электротехники. У него было несколько ящиков старых, поломанных выключателей, розеток, звонков и другого электрического хлама. Под его руководством мы сначала разбирали с десяток одинаковых приборов, не подлежащие восстановлению детали отбраковывались, а из оставшихся собиралось несколько исправных. Он с нашей посильной помощью собирал на какой-нибудь дощечке целые электрические схемы, подключал к ним батарейку, и мы с удовольствием щелкали выключателями и нажимали на кнопки, при этом зажигались лампочки, звенели звонки, а иногда, и это было просто чудесно, начинал крутиться маленький электромотор.

Наверное, наш сосед был прирожденным педагогом, а я хорошим учеником. Очень скоро я начал самостоятельно ремонтировать нехитрые электроприборы, которые были в нашей квартире, не забывая о технике безопасности, ее он тоже усердно и успешно нам преподавал. Когда в квартире гас свет, то звали меня. Я знал, где находятся пробки и как сделать жучка. При этом взрослые светили мне фонариком или огарком свечи, что мне казалось вполне естественным.

Чтобы сделать мое пребывание дома более привлекательным, отец покупал мне разные инструменты, которыми я с удовольствием учился пользоваться. Например, лобзик я не выпускал из рук несколько лет, делая полочки и шкатулки. Я сам сделал себе электровыжигатель и стал украшать свои изделия не только резьбой, но и рисунком. Позже мне захотелось заняться фотографией, и отец, всегда поддерживавший мои увлечения, купил мне старенький фотоаппарат «Любитель» и толстый справочник по фотографии. Я мучительно долго изучал эту книгу, пытаясь из обилия приведенных в ней сведений выделить главное для меня: как же все-таки сделать фотографию? Помочь было некому, отец не имел никаких представлений об этом. В конце концов, мне удалось что-то понять, и со временем фотография стала еще одним моим увлечением.

Но у домашнего воспитания была и своя обратная сторона, которая проявила себя, когда я пошел в школу. Умея читать, писать и считать, я не знал правил простейших детских игр, не умел драться и вообще не понимал, зачем сюда пришел, если все, чему здесь учат, мне и так давно известно. Первый класс воспринимался как непрерывный кошмар. Во втором классе я категорически отказался от того, чтобы меня провожали в школу. Но только к третьему классу я стал равным среди равных.

Серега тоже был домашним ребенком, но его родители своевременно позаботились о том, чтобы он умел вести себя в детском коллективе. Скорее всего, это была даже не их заслуга, а бабушки – она до войны много лет работала преподавателем в средней школе и хорошо знала детскую психологию. У Сереги тоже было множество увлечений, но совсем иного рода, чем мои. Он все время что-то выращивал. У него на подоконнике вечно стояли цветочные горшки и миски, в которых росли какие-то растения. Он их поливал, подкармливал, подрезал, делал с ними еще что-то, и они отвечали на его заботу бурным ростом или цветением. Кроме того, он постоянно возился с рыбками в аквариуме и птицами в клетке. И там и там то и дело появлялось потомство, и Сереге приходилось его пристраивать у друзей и знакомых, что было очень и очень непросто. Был у него еще и хомячок в клетке, которого он постоянно охранял от очевидных поползновений кошки.

В отличие от меня, Серега жил вместе с родителями и бабушкой в отдельной двухкомнатной квартире с кухней, ванной и телефоном, что было по тем временам неимоверной роскошью. В своем окружении я не знал никого, кто бы еще жил в таких условиях. Отец Сереги был главным инженером какого-то оборонного предприятия. По утрам за ним приезжала машина, что тоже было для всех нас чем-то очень необычным. Изредка Серега приглашал к себе, и меня всегда поражал уют, царивший в этой квартире, так непохожей на нашу коммуналку. Когда мы вместе с Серегой впервые пришли к нему, нас встретила его бабушка. Она сразу заставила нас обоих вымыть руки и стала накрывать на стол. Сладкий горячий чай и теплые булочки были очень вкусными. Пока мы увлеченно поглощали все это, бабушка успела очень подробно расспросить меня о родителях, о моих увлечениях и о том, как я учусь в школе. Очевидно оставшись довольной ответами, она при каждой последующей встрече справлялась обо всем этом снова и, прощаясь, передавала привет моим родителям. Несколько позже я познакомился и с мамой Сереги – Анной Васильевной. Она тоже всегда была очень приветливой, а все наши дела вызывали у нее живейший интерес.

Серега очень быстро увлекся фотографией, начав ее изучение с достигнутого мной уровня. Уровень этот не был высок, но был достигнут немалым трудом. В то время не было пунктов, куда можно было отнести отснятую фотопленку, а потом получить готовые фотографии. Все надо было делать самому: составлять растворы, проявлять пленку, печатать. Для всего этого надо было иметь кое-какое оборудование. Первую отснятую мной пленку отец все же дал кому-то проявить. Он же купил мне пачку фотобумаги. Я открыл запечатанную в черный конверт пачку, вытащил из нее листы бумаги. Плотные белые листы начали медленно желтеть. Я взял проявленную фотопленку, лист бумаги и полез в шкаф, зная, что печатают снимки почему-то в темноте, и начал прикладывать бумагу к пленке. Естественно, ничего не получилось. Бумага была безнадежно испорчена. Отец расстроился моей неудачей, наверное, еще больше, чем я. Спустя несколько дней, он принес мне тоненькую брошюру – «Пособие по практической фотографии», и сразу все стало ясно и понятно. Очевидно, та же информация содержалась и в толстом справочнике, но эта книга была еще слишком сложна для меня.

Освоив простейшие фотопроцессы, я начал снимать все подряд, занимая нашу коммунальную ванную на несколько часов в день, что не вызвало сильных скандалов в квартире только потому, что делал я это днем, когда практически все ее обитатели были на работе. Несмотря на большие затрачиваемые усилия, результаты моей фотодеятельности были более чем скромными. Снимки получались невыразительные, бледные, все в пятнах и разводах. Вот на этом этапе ко мне и присоединился Серега. Переняв у меня основы фотографической премудрости, он резко повысил качество снимков. В отличие от меня, Серега тщательно взвешивал химические реактивы, отстаивал воду, фильтровал растворы, доводил их до нужной температуры, то есть делал все так, как это надо делать на самом деле. С удовольствием оставив на него всю эту химию, я занялся изготовлением сначала маленького станка для контактной печати, а затем и фотоувеличителя.

Совместное увлечение фотографией у нас продолжалось долго, наверное, года три-четыре, потом сошло на нет, оставив после себя весьма полезные навыки. Все это время я совершенствовал технику, а Серега – технологию. Мы даже попытались освоить цветную фотографию, но из этого ничего не вышло. Для нас это было слишком дорого и сложно, а, может быть, и не очень хотелось.

Когда я был уже в шестом классе, а Серега, соответственно, в восьмом, у нас появилось новое увлечение. Серега предложил сделать настоящую маленькую теплицу, такую, чтобы помещалась на подоконнике, но с автоматическим поливом и подогревом. Мне эта идея пришлась по душе. Полочки и шкатулки, которые я творил с помощью лобзика и электровыжигателя, мне к тому времени уже порядком надоели, а здесь было что-то новенькое. Мы взяли старый аквариум, не менее старый противень от газовой духовки и бидон для молока, который уже давно не использовался по назначению по причине дырки в его днище. Над противнем я установил две электрические лампочки для освещения и обогрева теплицы. Из бидона вода по тоненькому шлангу должна была самотеком поступать на противень. Ее избыток должен был капать в миску, а оттуда вручную или насосом возвращаться в бидон. Когда все было готово, Сергей уложил на противень вату вместо земли, чем очень удивил меня, а затем со свойственной ему аккуратностью разложил проросшие семена редиски. Затем он налил в бидон жидкость – заранее приготовленный им питательный раствор – и накрыл противень аквариумом. Я никогда не видел, чтобы овощи или еще какие-нибудь растения росли на вате, но Серега авторитетно заявил, что при использовании метода гидропоники все необходимое для роста растений содержится в питательном растворе. Что это такое, он не разъяснил, да я и не спрашивал. Наш опыт фотографии научил меня верить в его способности в области химии. Жидкость из бидона, протекая через тоненькие отверстия в резиновом шланге, начала впитываться в вату, и Серега, убедившись в этом, накрыл все это сооружение аквариумом. Теперь оставалось только ждать результата. Каждый день я приходил к Сереге посмотреть, что происходит. Постепенно растения начали набирать силу, а мы старались набраться терпения, чтобы дождаться урожая.

Надо сказать, что в то время мы не были избалованы фруктами и овощами. В магазинах продавалась картошка, лук, свекла, капуста, морковь, может быть что-то еще. Редиску, огурцы, помидоры можно было купить только на рынке за большие деньги и только тогда, когда все это созревало в пригородах Москвы. Редиска в ноябре любому из нас казалась ни с чем не сравнимым лакомством, и мы смотрели на свою затею не только как на развлечение, но вполне серьезно надеялись съесть то, что вырастет, в свое удовольствие. Уже через пару недель стало ясно, что затея удалась. Редиска быстро росла, гораздо быстрее, чем это обычно бывает на грядке. Серега постоянно доливал в бидон какие-то растворы, подсаживал в противень новые семена, каждый день измерял высоту растений и записывал это в тетрадь. «Я веду дневник наблюдений за ходом эксперимента», – гордо говорил он. Я же приделал к нашей теплице устройство для автоматической перекачки избытка жидкости обратно в бидон. Как мы ни старались проколоть в шланге отверстия потоньше, жидкость текла гораздо быстрее, чем она поглощалась растениями, и миска наполнялась раза два в день. Из-за этого Сереге приходилось вставать по ночам, чтобы вовремя включить перекачку. Так, или иначе, но примерно через месяц редиска начала созревать, и мы сняли первый урожай – целых двенадцать штук достаточно крупных и аппетитных клубней. В противне осталось еще штук сто. Мы поделили первый урожай пополам, и я с гордостью принес редиску домой.

Наш успех был очень высоко оценен родителями. Мой отец, с грустью посмотрев на наш маленький подоконник, сказал, что такая техника, наверное, могла бы поместиться и у нас в комнате, и вызвался купить насос для перекачки воды. Он и моя мама съели по одной редиске, на чем я очень настаивал, а остальные достались мне. В Серегином семействе реакция была такой же, а его отец пообещал достать нам органическое стекло, чтобы теплица выглядела поизящнее.

Мы, конечно же, не могли не рассказать о своем творении в школе. Во-первых, хотелось похвастаться, а, во-вторых, в этом был для нас практический смысл. Дело в том, что учились в школе мы оба, мягко говоря, не очень хорошо. Наше общее увлечение фотографией, спортом у Сереги, всяким рукоделием у меня, да еще и огородничеством на подоконнике – все это, да еще дополненное нашей привычкой много читать, практически не оставляло времени для учебы. Мы не прогуливали уроков, но, как правило, приходили в школу с невыполненными домашними заданиями. При этом я очень переживал, давал себе слово исправиться, но и завтра, и через неделю, и через месяц все оставалось по-прежнему. Серега, наоборот, считал, что он делает все абсолютно правильно, надо только не доходить до двоек. До двоек мы и не доходили – нам их просто не ставили. В наших классах было полно ребят, учившихся много хуже нас и не имевших каких-либо серьезных увлечений. Учителя это хорошо понимали и относились к нам снисходительно.

Учительницы, естествознания у меня и химии у Сереги, кажется, на самом деле заинтересовались теплицей и попросили принести ее в школу. Во второй половине декабря, наевшись вдоволь редиски, мы отнесли свое неказистое, но вполне работоспособное сооружение в школу и установили его в кабинете естествознания. Туда стали ходить учителя, зашел даже директор школы. Попробовать редиску из нашей теплицы удалось многим, но ее школьный век оказался недолгим. Когда в январе мы вернулись в школу после зимних каникул, то увидели на месте теплицы груду хлама: аквариум был разбит вдребезги, насос украден вместе со шлангом, питательный раствор разлит по полу, а старый бидон смят чьей-то безжалостной ногой. Почему-то мы не слишком переживали утрату и даже утешали учителей, которым явно было стыдно перед нами, а о нашей успеваемости как-то, само собой, забыли почти до весны.

Однако на этом наша огородная эпопея не кончилась. Мы изготовили еще два значительно усовершенствованных экземпляра. Нам они казались очень красивыми, хотя, скорее всего, теплицы просто перестали быть уродливыми. Глядя на них, Серега мечтал о том, чтобы такой агрегат появился в каждой семье для выращивания самых различных овощей, и, таким образом, хотел решить проблему обеспечения витаминами населения страны. То есть замыслы его были глобальными уже в то время. В своих мечтах он шел гораздо дальше: надо научиться производить в заводских условиях мясо животных и птицы, рыб, уйти от сельского хозяйства в его нынешнем виде, и вот тогда настанет коммунизм – мечта всего человечества. Этих его замыслов и надежд я не разделял. К тому времени мной уже был сделан первый детекторный радиоприемник, и я спешил познакомиться с азами радиотехники, чтобы сделать настоящий двухламповый приемник, а в будущем – предел мечтаний – магнитофон. Кроме того, мне ужасно хотелось выучиться на инженера и строить атомные электростанции – о них часто говорили по радио. Вообще, об атомных делах, как мне казалось, много говорилось и писалось. К этому времени в Советском Союзе уже взорвали первую атомную бомбу и, наверное, в связи с этим, ругали Америку за то, что она испытала свои первые бомбы не на полигоне, как мы – мирные люди, а над Хиросимой и Нагасаки, хотя военной необходимости в этом уже не было. Красная Армия, верная своему союзническому долгу, и так уже поставила Японию на колени. Очень много говорилось именно о мирном атоме, с помощью которого повернут вспять сибирские реки и накормят страну электричеством. Но этих моих интересов не разделял Серега. Он говорил, что атомная энергетика, конечно же, не ерунда, но совсем неинтересно, что все, изобретенное людьми, ими же используется для войны. Посмотри учебник истории. Вся история человечества – это история войн. Один царь завоевал другого, потом второго, третьего, а потом кто-то еще завоевал его самого. То же будет и с твоим атомом, только еще почище. Как начали придумывать лук, стрелы, пулеметы, танки, самолеты, так и до сих пор остановиться не могут. И все это делается для того, чтобы иметь возможность половчее убить побольше людей. А сами люди хотят, чтобы их убивали? Очень сомневаюсь. Они есть хотят. И раньше хотели, и сейчас хотят, а как раз в производстве продуктов питания за тысячи лет почти ничего не изменилось. Подумаешь, трактор придумали. Посмотри на него, шумит, коптит, да еще и все время ломается. Проходит год, другой, и его в металлолом сдают. Никакого сравнения с лошадью. На ней лет двадцать можно ездить или пахать, можно пить ее молоко. Наконец, ее можно съесть, а из шкуры что-то сделать. У лошади даже навоз – ценное удобрение. Вообще, все то, что делает человек, не идет ни в какое сравнение с тем, что делает природа. Вот почему, например, растет наша редиска? Сухое зернышко. Лежит и ждет своего часа. Попало в подходящие условия, начало расти. И ведь из него именно редиска и получится. Откуда оно знает, как это сделать? Есть в этом зернышке какая-то программа. Как она туда заложена, я уж не спрашиваю кем, как она реализуется, как ее изменить, как сделать новую программу – вот, что надо узнать в первую очередь, вот, что стоит изучать. А возьми людей или животных – у них, наверное, это еще хитрее устроено. Детки-то родятся из чего-то, что еще меньше зернышка. Я посмотрел на Серегу с интересом. Вопрос деторождения меня уже волновал, но тема эта была, как бы, запретная, и Серега замолк. Чуть позже он заговорил о своих планах на будущее. Он хотел заняться изучением живой клетки, механизмом хранения в ней информации, ее происхождением. Он не верил, что все живое вокруг нас и мы сами – продукт эволюции. Должно было быть, по его мнению, что-то еще, давшее старт, создавшее начальный продукт – ту самую живую клетку, а может быть и первые живые организмы, над совершенствованием которых потом поработала эволюция. Принять Создателя таким, каким его рисует религия, мы не могли, так как по воспитанию уже были убежденными атеистами.

В это время Серега уже задумывался о поступлении в институт и со свойственной ему скрупулезностью изучал справочники для поступающих в ВУЗы. Ни в одном из них он не обнаружил слова – генетика, которую так хотел изучать. Что оно означает, он толком не знал. Вернувшись домой, я отыскал в нашей крохотной семейной библиотеке краткий философский словарь 1952 года издания и не нашел в нем это таинственное слово. Газеты же писали, что генетика – буржуазная лженаука, которую марксизм полностью отрицает. Я не нашел в словаре и еще одно слово, которое уже знал, но не понимал: кибернетика. В газетах оно упоминалось гораздо реже, чем генетика, но тоже весьма уничижительно. Энциклопедии же дома не было.

В то время я уже имел некоторое представление о марксизме. Во-первых, я, как и все советские школьники, слышал это слово каждый день практически на всех уроках. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин – главные марксисты. Их портреты вывешивают по всему городу в праздники. Они, да еще различные коммунистические лозунги, были единственными цветными, яркими пятнами на фоне серой и грязноватой Москвы. Я знал, что такое марксизм еще и потому, что каждый советский ребенок не мог быть просто ребенком. Он был, как минимум, октябренком. Я долго не мог понять, почему революция называется Октябрьской, детей называют октябрятами, а главный революционный праздник проходит в ноябре. Не могу сказать, что я перетрудился в поисках ответа на этот совсем не насущный вопрос, но простота ответа и в какой-то степени его несуразность, меня удивили. Все дело было в переходе с календаря старого стиля на новый. Потом я часто задавал этот вопрос детям, никто не знал и никогда не задумывался над этим вопросом.

Когда дети дорастали до третьего класса, их торжественно принимали в пионеры. Перед приемом долго говорили, что примут не всех, а только самых лучших, но, в конечном счете, принимали всех, и это, наверное, в данных обстоятельствах было правильно. Наконец, в седьмом классе, пионеров начинали принимать в комсомол. Это была по сути обязательная, а по форме унизительная процедура. Так вот я в своем шестом классе был еще пионером, а Серега – в восьмом – уже комсомольцем.

Пребывание в пионерах и в комсомоле сопровождалось какой-то маловразумительной общественной деятельностью: пионерскими сборами, комсомольскими собраниями, на которых нам что-то рассказывали из истории ВКП(б). Красной нитью через всю школьную науку, через всю пионерскую и комсомольскую деятельность проходили слова: Сталин, Ленин, марксизм, коммунизм, коммунистическая партия, Красная Армия. Они всегда и всех побеждали: сначала белых, потом оппортунистов, потом врагов народа и, наконец, фашистов. Из всего этого постепенно складывалось детское общественное мировоззрение: все сталинское, советское, коммунистическое – хорошее. Все царское, белое, капиталистическое – плохое. Дома на эти темы разговоров никогда не велось. Из этого постепенно делался неосознаваемый вывод: есть язык собраний и есть язык для обычного, человеческого общения. Воспитываемые в таком духе, мы постепенно впитывали прививаемые нам догмы, не понимая толком, верим мы в них, или нет.

Однако была еще одна причина, по которой я знал о марксизме чуть больше своих сверстников. Дело в том, что мои родители на своей работе обязаны были заниматься в кружках марксизма-ленинизма. Это было для них настоящей пыткой. Моя мама – преподаватель музыки, начинала паниковать за пару недель до очередного занятия кружка. На каждое занятие полагалось приносить с собой конспект какой-либо работы Ленина или Сталина – в соответствии с индивидуальным планом. Сделать такой конспект она не могла в принципе, его можно было только где-то достать. Ее можно понять. Как и для многих россиян, революция не была благом для ее семьи. Отец – мой дед, которого я видел только на нескольких старых фотографиях – очень небедный человек, потеряв все, умер в 1918 году от инфаркта в возрасте 52 лет. В семье было много детей. Старший сын пошел воевать и, ясное дело, не в Красную армию. Позже он вывез во Францию свою мать, трех сестер, включая мою будущую маму, и брата. Моя мама, прожив во Франции и в Бельгии около 15 лет, в 1936 году решила проведать оставшихся в Москве брата и сестру. Она благополучно добралась до столицы страны победившего социализма, но уехать обратно по каким-то причинам не смогла. Мышеловка захлопнулась. Она осталась в Москве навсегда, получила 9-метровую комнату в коммунальной квартире и стала преподавать детям музыку, благо образование ей это позволяло. Обо всем этом в то время я, конечно, не знал. Это была семейная тайна, в которую меня посвятили, когда я уже стал взрослым человеком, и когда эти знания уже не несли опасности для меня. А тогда я просто понимал, что она не может делать конспекты работ Ленина и Сталина. Где-то в начале шестого класса я предложил маме делать за нее конспекты. Как раз в это время в школе мы начали писать изложения, по сути, те же конспекты художественных произведений. Мне это занятие очень понравилось. В своих изложениях я всегда старался отразить свое мнение о произведении и описываемых в нем событиях и даже был не прочь иногда чуть подправить автора. Так, в моем изложении Герасим не утопил My-My. Утром ее обнаружили в лодке целой и невредимой, а Герасим исчез. Его так и не смогли найти ни живым, ни мертвым. Учителя, как правило, хвалили меня за содержание написанного, журили за избыточную фантазию и ругали за немереное число ошибок. Увлекаясь текстом, я совершенно забывал о правописании. Берясь за конспекты, я полагал, что здесь наиболее важна содержательная часть, кроме того, я думал, что мама сама исправит мои ошибки.

Первый опыт написания конспекта меня ошеломил, но не обескуражил. Читая текст, я не понимал содержания. Все слова были знакомыми и понятными, но когда они складывались в предложения, их смысл от меня ускользал. Не могло быть и речи о том, чтобы сначала прочесть текст, а потом кратко его изложить. Я не сдался только потому, что не мог обмануть ожидания мамы, которую хотел избавить от ненужных переживаний. Просидев над этой работой какое-то время, я придумал некоторую методику, которая позволила мне в дальнейшем запросто справляться с подобной работой. Я брал работу классика марксизма и считал, сколько в ней страниц. В конспекте, я полагал, их должно было быть раза в два меньше, затем, следя за соблюдением этого правила, брал и переписывал каждую пятую или десятую фразу. Сознавая, что я не понимаю то, что читаю и пишу, я, слава Богу, воздерживался от изложения своего мнения о содержании работы, его у меня просто не было.

Когда мама первый раз пришла домой после очередного политзанятия, она чуть ли не со слезами на глазах рассказывала, какое впечатление на всех и, самое главное, на парторга, проводившего занятие, произвел мой конспект. Из этого я заключил, что либо мой конспект никто не читал, либо читавшие понимают в этом деле не больше, чем я. Правдой, наверное, было и то, и другое. Подготовка конспектов для политучебы родителей стала моим постоянным занятием до конца пятидесятых годов, пока эта дурь не сошла на нет, и политучеба не прекратилась.

Надо сказать, что в моей голове что-то от прочитанного в работах классиков марксизма все же оставалось. Я запоминал некоторые фразы, выражения, мысли и начал ими пользоваться. Помню, как-то на уроке истории, когда я, как обычно, не очень зная, что нужно рассказывать по существу, произнес: «В своей работе «Государство и революция» Ленин писал…», учитель посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и вместо заслуженной мной двойки поставил четверку. Вообще, ссылки на классиков марксизма оказывали на преподавателей в школе и даже потом в ВУЗе магическое, обезоруживающее действие. Где-то к девятому классу я уже точно знал, что большинство преподавателей в этом самом марксизме ничего не смыслят, а ссылки на классиков делают примерно с тем же уровнем понимания, что и я.

Такие активные ребята, как Серега и я, не могли быть не вовлечены в общественную жизнь пионерской и комсомольской организаций школы. Серега там занимал самые высокие, якобы, выборные посты. Он был председателем совета пионерской дружины школы, а потом председателем комсомольской организации. Высокий, крупный, с правильными русскими чертами лица и хорошей речью, он идеально подходил ко всем этим должностям. У него явно были шансы стать со временем большим партийным руководителем. Он это хорошо понимал, но я знал, что он просто играет в эту игру, а в планах у него совсем другое – наука. Разговор об этих его планах у нас проходил в сентябре 1952 года в его квартире. Серега был очень серьезен и сосредоточен. Он говорил, что это его последний школьный год. Надо готовиться к поступлению на биофак МГУ по всем предметам, по которым предстоят экзамены. Что он хочет провести дома еще одно исследование, и для этого ему потребуется моя помощь. Он хочет экспериментально исследовать влияние условий вскармливания карпов на их биопродуктивность. В вопросах круглогодичного выращивания витаминной продукции ему уже все ясно, надо было бы переходить к промышленному производству теплиц, но никто не хочет этим заниматься. Он ходил с этим вопросом в райком комсомола, в райком партии, в райисполком – никто ничего об этом даже слышать не хочет. «Ну и с карпами будет то же самое», – заметил я. Серега строго посмотрел на меня и ответил очень серьезно: «Наука не всегда бывает своевременно понятой и просто обязана быть далеко впереди производства. Кроме того, любое исследование всегда непредсказуемо, а потому интересно». В его комнате уже стояло на столе три не очень больших аквариума и трехлитровая банка с водой, в которой суетились мальки. Надо организовать циркуляцию воды в аквариумах, обогащение ее кислородом и подогрев. «Займись этим, – приказал он мне. – На все не более 10 дней, а то малькам будет тесно в банке».

В то время я никогда не спорил с Серегой. Он был для меня непререкаемым авторитетом. Более того, я никогда не сомневался в его правоте. Надо – так надо, сделаем. Нас позвали пить чай. В квартире Сереги я чувствовал себя своим человеком. Его родители и бабушка всегда были приветливы и гостеприимны. В этот вечер за столом был и отец Сереги. Видимо, продолжая ранее начатый разговор, он говорил о перспективах развития сельского хозяйства, о том, что для полей необходимо создавать новую технику, повышать урожайность за счет агрокультуры, а не путем увеличения посевных площадей. Было видно, что этот вопрос его глубоко волнует. Серегина мама, как и мы, внимательно слушала его, а потом тихо сказала: «Ничего хорошего в этих колхозах все равно не будет». Отец как-то сник и замолчал. Тема была исчерпана. Я ушел домой, думая, как выполнить Серегино задание.

За те годы, когда мы с Серегой что-то изобретали, делали, исследовали, мы никогда не развлекались вместе: не ходили в кино, на каток или в парки на аттракционы. Мы всегда занимались каким-то делом и говорили о делах или о высоких материях. Мы даже думали с ним одинаково, хотя и о разном. Это выяснилось тогда, когда я сам открыл в себе некоторую новую для себя способность решать наиболее сложные задачи, занимаясь в это время совершенно другими делами. Все началось, когда в школе мы начали проходить алгебру. Мне этот предмет очень понравился. Казалось фокусом превращение сложного алгебраического выражения во что-то очень простое. Но наступил момент, когда мне попалось какое-то очень упрямое выражение, которое не желало упрощаться, как я ни старался. Я предпринял несколько безуспешных попыток справиться с ним и, в конце концов, выучил его наизусть. Непокорное выражение застряло у меня в голове и начало решаться, как бы, без моего участия. Я ел, спал, делал какие-то дела, читал, а в голове шел параллельный, самостоятельный и независимый процесс. Однажды утром, когда, как мне казалось, я и думать забыл о непокорном выражении, его решение буквально всплыло у меня перед глазами. Оставалось только сесть и записать это на бумаге. Решение было очень простым и элегантным. После этого я стал пользоваться случайно обретенным приемом для решения самых сложных задач, и каждый раз эффект был потрясающий. Другой прием, который я изобрел для себя почти сознательно, позволял быстрее находить решения, когда ситуация казалась тупиковой.

Он заключался в том, чтобы, сосредоточившись, хотя бы на очень короткое время остановить в голове мыслительный процесс. Когда это удавалось, мозг на некоторое время после такого упражнения начинал работать с удвоенной энергией. Весь шестой и седьмой класс я посвятил отработке этих технологий и сильно преуспел в них. Когда я понял, что эти приемы действительно работают, то решил рассказать об этом Сереге. Он выслушал меня внимательно и с некоторым недоумением сказал:

– Я думал, что все и всегда именно так и решают сложные задачи и проблемы, а ты, оказывается, научился этому только сейчас, хотя то, что ты делаешь для интенсификации мышления, пожалуй, ново и для меня.

Серега, видимо, действительно решал самые сложные задачи путем параллельного мышления, и, если мне удавалось на фоне обычной жизнедеятельности решать только одну задачу, то он это делал одновременно с несколькими. Я не раз замечал, что посреди оживленного разговора он мог вдруг на несколько секунд или минут уйти в себя, замолчать, а затем вернуться к теме, как бы на шаг назад. В эти мгновения он анализировал поступившую из подсознания информацию, и ничто другое не могло быть важнее ее. Мне это его состояние было более чем понятно, однако я не переставал слышать, когда находился в состоянии наивысшей сосредоточенности. Для интереса я поговорил о нашем с Серегой способе мышления с несколькими ребятами из нашего класса. Они меня даже не поняли. То же повторилось и с моими родителями. Отец удивленно пожал плечами, а мама сказала, что я всегда был очень рассеянным. Я же был убежден, что моя способность параллельного мышления – так я назвал этот процесс сам для себя – никакого отношения к рассеянности не имеет. За мной был другой грех. Прочитав очередную новую книгу, я начинал жить среди ее героев, ставя себя на их место, и делал это, вполне сознательно уходя из окружающего меня мира. В этой виртуальной реальности я мог находиться долго, до тех пор, пока мне не надоедало, и я не начинал читать новую книгу. Имея за спиной уже множество прочитанных книг, я мог легко переходить из одной виртуальной реальности в другую, даже не заходя в мир живых людей. Возвращение оттуда мне всегда давалось с трудом, что, видимо, было заметно и родителям, и учителям. Но в одном я был глубоко уверен: все, что было для меня интересно, я всегда знал и помнил, а забывал только то, что по тем или иным причинам считал для себя малозначимым или неинтересным.

Сентябрь подходил к концу, когда мы с Серегой оснастили все три аквариума. В каждом из них был установлен свой тепловой режим и условия кормления. Я несколько засомневался в том, что так можно делать: как узнать, что повлияло на рост мальков – температура или корм? Но Серега очень уверенно сказал, что он знает, как вычленить температурный фактор. Я, как всегда, не стал с ним спорить, тем более, что сам эксперимент меня практически не интересовал, а вот на результат посмотреть хотелось. Свежая рыбка на столе тоже могла бы смотреться неплохо. Никакого кощунства я в этом своем намерении съесть продукт эксперимента не усматривал, поскольку взрослых карпов все равно кто-нибудь должен будет съесть.

К концу октября карпы очень выросли. Особенно это было заметно в одном аквариуме, где обитатели были раза в два больше, чем в остальных. Серега был очень доволен результатом. Он сказал, что ему удалось случайно наткнуться в старинной литературе на описание некоего способа вскармливания рыбы, подаваемой к царскому столу в семнадцатом-восемнадцатом веках, а может, и ранее. Этим делом занимались в Измайлове, где с давних пор находились теплицы и оранжереи, в которых вызревали различные овощи и фрукты, даже дыни и арбузы. Кроме того, там специальным образом откармливали уток, гусей, фазанов, другую живность и в том числе разные сорта рыб. Для всего этого годами, десятилетиями отрабатывались специальные технологии, которые, в основном, передавались из уст в уста, но иногда, очень редко, находились люди, способные записать их и даже опубликовать. Какой-то, судя по фамилии фон Горн, немец описал как выкармливали рыбу к царскому столу и послал письмо в Петербург, в академию наук, где его опубликовали. Вот эта публикация и попалась на глаза Сереге.

В отличие от меня, Серега мало увлекался художественной литературой. Он жил в окружении фолиантов с научными трактатами из разных областей знаний, но преобладали среди них толстые книги и тоненькие брошюры по химии и биологии. Происхождение этих книг мне было известно. Еще год или полтора назад Серега, любопытный как и все мальчишки забрался на чердак своего дома. Там, среди всякого хлама, он наткнулся на целую библиотеку, сваленную на пол как попало. Происхождение библиотеки вскоре прояснилось. Об этом поведала соседка по этажу, прожившая в доме почти всю свою жизнь и видевшая, что Серега перетаскивает книги с чердака в свою квартиру. Она рассказала его матери о том, что в их квартире до войны проживал профессор московского университета по фамилии Гофман с женой и дочерью – студенткой университета.

– В 1937 году профессора, всю жизнь занимавшегося наукой и преподаванием, разоблачили как врага народа. Все небольшое семейство было арестовано, и больше их никто никогда не видел. В профессорскую квартиру, а ее и по сей день так именуют жильцы дома, въехал важный сотрудник НКВД. Он жил в ней один. Несмотря на то, что до страшного комиссариата было рукой подать, за ним каждое утро приезжал не менее страшный черный автомобиль. Помимо водителя в нем всегда находилось двое охранников. Но важный сотрудник однажды вдруг не вернулся с работы, и квартира несколько месяцев простояла опечатанная. Перед самой войной в нее въехал военный с семейством, но и они прожили в квартире недолго. С началом войны военный отправился воевать, а его семейство уехало в эвакуацию. Никто из них в квартиру не вернулся. Кто-то из бывших жильцов и перетащил профессорскую библиотеку на чердак. Ну а потом в эту квартиру въехали вы, – закончила свой невеселый рассказ соседка.

Сережина мама очень переживала, что судьба заставила ее семейство жить в квартире с такой тяжелой историей. Она очень боялась, что в мрачной истории квартиры еще не поставлена последняя точка. Я несколько раз слышал, как она говорила об этом со своей матерью. Обе они были очень против перетаскивания книг с чердака в квартиру. Именно в разгар бурной дискуссии по этому поводу домой с работы заехал отец Сереги. Узнав, в чем дело, он нахмурил брови и сказал:

– Пусть книги вернутся на свое законное место.

Мы с Серегой почти неделю перетаскивали небольшими порциями книги с чердака в квартиру, а его мама и бабушка как могли приводили их в порядок.

Когда Серега рассказал мне о своей чердачной находке, я, естественно, решил обследовать свой собственный чердак. По сравнению с Серегиным дом, в котором жил я, был огромным. Если бы кто-то мог посмотреть на него сверху, то увидел бы квадратный бублик с дыркой – двором, в который можно было попасть через арку из переулка. Выстроенный в конце девятнадцатого века, дом имел несколько парадных подъездов, выходивших на улицу и в два переулка. По улице дом занимал целый квартал. Но помимо парадных подъездов и, соответственно, парадных лестниц, в доме были еще и черные ходы, выходившие во двор. Их лестницы, полуразвалившиеся и ужасно грязные, вверху упирались в чердачные двери, запертые на навесные замки. Ходить туда запрещалось категорически, но удерживали меня от посещения чердака не запреты, а замки. Однажды, когда в квартире никого не было, я вышел на черный ход и, добравшись до чердачной двери, обследовал замок и петли, на которых он висел. В следующий раз я пришел туда с отверткой. После короткой борьбы дверь открылась. Чердак был завален всяким хламом, обломками мебели, полусгнившими досками и всяким мусором. Пахло кошками и плесенью. Искать клад было бы приятнее где-нибудь в другом месте. Передвигаться по чердаку было трудно. Свет попадал туда только через редкие слуховые окна, сверху свисала паутина и обрывки каких-то веревок или проводов, а хлам под ногами заставлял то и дело спотыкаться. В третий раз я пришел на чердак с карманным фонариком, и дело пошло веселее. После этого я не раз лазил на чердак, но ничего путного там не находил. Я потерял интерес к чердаку, но спустя какое-то время, мне потребовался кусок доски, который я решил отпилить от стенки разбитого шкафа, которую приметил уже давно. Поднявшись в этот раз на чердак и отыскав нужную мне доску, я уже собрался отпилить кусок, когда вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я огляделся по сторонам и увидел лежащего в темном углу мужчину. Я видел только часть лица и понял, что он лежит только потому, что в другой позе там находиться было просто невозможно. Справившись с паническим страхом, охватившим меня против воли, я начал отступать к двери, но мужчина, не двигаясь с места, вдруг сказал: «Подойди». Его голос был резким и властным, но было в его интонации что-то еще, из чего мне стало понятно: человек нуждается в помощи. Я подошел к нему без опаски. Было видно, что ему плохо. Неестественно яркие даже в полумраке глаза, наверное, они казались такими из-за матовой бледности лица, долго изучали меня: «Достань йод и бинт», – наконец не то попросил, не то приказал он. Йод, марганец и стрептоцид у меня всегда были под рукой – царапины, ссадины и порезы у меня появлялись постоянно, и я уже давно справлялся с ними без посторонней помощи, а вот с бинтами возникли проблемы. В аптечке лежал только маленький кусочек, которого хватило бы только перевязать палец. Аптека была неподалеку, но не было денег. Мучаясь угрызениями совести, я начал шарить по карманам родительской одежды и нашел целых три рубля. На эти деньги можно было купить много бинтов. У меня хватило ума купить в аптеке только три не самых широких бинта. Если бы я спросил больше, могли поинтересоваться: зачем мне так много.

Я вернулся на чердак минут через тридцать. Мужчины нигде не было видно. Уже собираясь уходить и злясь на дурацкую шутку, я услышал его голос, совсем в другой стороне чердака.

– Извини, – сказал он, – боялся, что ты приведешь с собой кого-нибудь.

Он начал стягивать с себя пропитанную кровью рубаху. Под ней обнаружилась страшная, как мне показалось, рана, кровавой чертой пересекавшая половину грудной клетки.

– Не бойся, паренек, – заговорил мужчина, – рана, слава Богу, не опасная. Вот крови много потерял, это плохо, но ничего, отлежусь.

Постепенно взяв себя в руки, я промыл рану ватным тампоном, смоченным раствором марганцовки, и, действуя по его указаниям, перевязал ее крест-накрест бинтом. Бинта хватило только-только. Пока я собирал с пола окровавленную вату, мужчина отдыхал, закрыв глаза. Потом заговорил снова:

– В таком виде и в таком состоянии мне одному отсюда не выбраться. Сослужи мне еще одну службу.

Он назвал мне адрес, по которому я должен был найти некоего дядю Витю. Ему надо было сказать, что я от Федора Ивановича, а остальное – на мое усмотрение.

Уже когда я увидел рану, несмотря на сильное волнение, мне стало ясно, что мой пациент – бандит. Рана была ножевая: значит, он отбивался не от милиции, которая, скорее всего, использовала бы огнестрельное оружие, а схватился с таким же, как он, бандитом. Возможно, его труп лежит где-нибудь недалеко там же, на чердаке. От этой мысли меня передернуло, но останавливаться было поздно: я уже пообещал сообщить о случившемся, наверное, его подельнику. Действительно, дом, к которому меня привел адрес, больше всего походил на воровскую малину, как она описывалась в одном из многочисленных детективных рассказов, которые поглощались мной наряду с другой литературой в немереных количествах. Небольшой, скорее похожий на дачный, он стоял в окружении каких-то сараев. Часть окон в нем была заколочена, а остальные, несмотря на то, что война давно кончилась, были крест-накрест заклеены бумагой. На мой стук – звонка на двери не оказалось, вышла какая-то неприбранная женщина и удивленно уставилась на меня. Я сказал, что пришел к дяде Вите от Федора Ивановича. Она, что-то проворчав, провела меня темным коридором на скверно пахнувшую кухню, где за столом, заваленным грязной посудой, в одной тельняшке восседал сам дядя Витя. Перед ним стояла миска с каким-то варевом, из которого он руками выбирал куски и отправлял к себе в рот. Из-под всклокоченной, спадавшей на низкий лоб шевелюры на меня смотрели маленькие злые глазки. Чтобы поскорее уйти из этого дома, я, не ожидая вопросов, сразу рассказал обо всем, что знал. Но уйти сразу не удалось. Выслушав меня, дядя Витя не спеша обглодал еще одну косточку, поковырялся в зубах, вытер руки грязным полотенцем и сказал: «Позову пацанов, пойдешь с ними, покажешь, куда нам идти».

Через несколько минут в кухню, гремя сапогами, ввалились двое парней. Обоих я знал в лицо – они жили в нашем квартале. Показав на меня, дядя Витя сказал:

– Вот этот пацаненок нашел Федора Ивановича на чердаке своего дома. Сходите с ним, посмотрите, как туда подобраться, а вечером пойдем вместе и заберем его оттуда.

Дорогой я объяснил парням, что в моей квартире уже полно народу, и через нее нам на черный ход и на чердак не попасть. Мы зашли во двор, и я показал дверь, через которую можно попасть на черный ход, а оттуда на чердак. На этом моя чердачная эпопея закончилась. Я не видел, кто и когда приходил за Федором Ивановичем, но на следующий день его там уже не было, в этом я убедился сам. Но косвенные и для меня положительные последствия близкого знакомства с криминальным миром были. При очень большом количестве краж и ограблений, которые случались чуть ли не ежедневно в нашем районе, они обходили стороной нашу квартиру и ее обитателей. А однажды, когда у моего приятеля отняли велосипед, я сказал об этом одному из парней из дяди Витиной команды. Велосипед в тот же день вернули. С годами я перестал встречать на улице героев этих событий. То ли их всех отправили в места не столь отдаленные, то ли они сами разъехались по городам и весям.

Но вернемся к карпам. Серега попытался подробно рассказать мне, как он кропотливо выяснял современные названия ингредиентов, входивших в рацион питания царской рыбы, искал им заменители и какие-то химические и биологические препараты, показывал свои записи о ходе эксперимента, которые за этот месяц составили целую толстую тетрадь, чем он очень гордился. Слушать все это мне было не слишком интересно, и, чтобы чуть-чуть сбить его с серьезного тона, я поинтересовался, когда же мы начнем есть карпов. Он рассмеялся, но не ответил, а сказал, что хочет расширить эксперимент еще двумя аквариумами. Вот только ставить их некуда, а надо было бы проверить еще кое-какие мыслишки.

Однако с продолжением эксперимента пришлось повременить. Начался ноябрь, а с ним кончалась первая четверть учебного года, и надвигалась тридцать пятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Если к первому событию нам особенно готовиться не требовалось, то ко второму, казалось, готовилась вся страна. Газеты и радио буквально трубили о великих достижениях советской власти, об укреплении позиций Советского Союза в мире, и, конечно, о том как хорошо живется советским людям, а главное – детям, которым страна отдает самое лучшее. Мы и вправду не жаловались на жизнь. Она нам казалась прекрасной и удивительной, а, главное, единственно возможной, и мы не без энтузиазма вносили свой вклад в праздничные приготовления. Школа украшалась плакатами, лозунгами, портретами вождей, каждый класс готовил свою стенную газету, готовился концерт художественной самодеятельности, перед которым, накануне праздника, должно было пройти торжественное собрание. Как председатель комитета ВЛКСМ Серега был в центре событий. Вместе с парторгом и завучем, а то и с самим директором он обходил школу, заходил в каждый класс, просматривал стенные газеты и номера художественной самодеятельности. Иногда хвалил, иногда делал замечания. Его похвала всегда была искренней, а замечания не были обидными.

Праздника ждали все – и взрослые, и дети. Он давал нам какую-то психологическую разрядку, создавал приподнятое настроение, короче, вырывал из серых будней. В день праздничных мероприятий все пришли в школу одетые в самое лучшее и потому выглядели непривычно. Я впервые принимал участие в торжественном собрании. Это разрешалось только комсомольцам, каковым я стал буквально накануне. Я ждал от торжественного собрания чего-то очень важного, что могло изменить ход мыслей, определить мою жизнь на многие годы вперед. Но меня ожидало разочарование. Директор выступил, на мой взгляд, весьма вяло. Он, как это полагалось в то время, коротко рассказал о роли, которую сыграла Великая Октябрьская социалистическая революция в деле освобождения всех трудящихся от ига капиталистов. Что-то сказал о победе над Германией и больше всего говорил о роли великого Сталина, ведущего советский народ от одной победы к другой. Примерно то же самое, но в другой последовательности и по бумажке, поведал нам парторг. Выступление Сереги выгодно отличалось от предыдущих. Гораздо более образная и емкая, его речь на фоне обязательных фраз содержала и тонкие элементы юмора, адресованные, конечно же, только нам – слушателям, и некоторую конкретику. Ему аплодировали громче и дольше, чем другим ораторам, выражая тем самым поддержку своему сверстнику.

Разочарованный торжественным собранием, я остался смотреть концерт художественной самодеятельности просто из солидарности с остальными. Номера были плохо отрепетированы, и из-за этого в зале то и дело возникал смех. Наконец, наступил финал. В этой последней сцене главная роль опять отводилась Сереге. С портретом Сталина в руках он вывел на сцену детей народов мира, одетых в самодельные национальные костюмы. Последняя фраза концерта: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство», – была произнесена, как мне показалось, с некоторым опозданием и почему-то не Серегой, а женским голосом. Зал не обратил на это никакого внимания. Все поднялись и начали расходиться.

Через час, время еще было совсем не позднее, я забежал к Сереге. Его до сих пор не было дома. Его мама стала расспрашивать меня про торжественное собрание и концерт. Я рассказал, как здорово Серега справился с политической речью, и о показавшейся мне нелепой, концовке представления. Мама вдруг охнула, вскочила и, не говоря ни слова, накинув пальто, побежала в школу. Я остался в квартире один. Входная дверь осталась незапертой, и я вынужден был оставаться в бездействии, не понимая впрочем, что произошло и что надо делать. Ожидание затянулось на час, а может быть и более. За это время я передумал многое, но что же произошло на самом деле, понял только тогда, когда они оба, наконец, вернулись домой.

По их словам я восстановил для себя картину событий. Она выглядела нелепой и безобразной. Вела концерт и готовила его старшая пионервожатая – дама далеко не пионерского возраста. Она вела в школе уроки конституции, разумеется, сталинской, и совмещала эту работу с руководством пионерской организацией. Делала она это явно по призванию. Дородная, небрежно одетая, в нелепом на ней красном галстуке, она целыми днями носилась по школе, непрерывно устраивая разносы ученикам и даже учителям. Во время концерта она зримо контролировала его ход, что было видно даже из зала: кого-то ругала, кому-то что-то подсказывала. Она явно хотела быть на виду и тогда, когда ее роль должна была быть незаметной. Естественно, она наблюдала и финальную сцену. Заметив, что Серега замешкался, она поняла, настал ее звездный час, и произнесла за него сакраментальную фразу. Ей бы на этом остановиться. Ну выручила школьника, спасла финал концерта, что за дело. Но нет. Этого ей было мало. Она усмотрела в действии Сереги или, вернее сказать, в бездействии политическую подоплеку и потребовала немедленно созвать педсовет и комитет ВЛКСМ. Никакие уговоры не смогли остановить разбушевавшегося демагога. Все собрались в кабинете директора. Пионервожатая потребовала вести протокол. Отказать ей в этом по тем временам было невозможно. Учителя, директор и даже парторг, как могли, выгораживали Серегу, но она говорила о политической диверсии и политической же близорукости, об укрывательстве чуть ли не врага народа. В таких выражениях она изобличала Серегу. В конце концов, на голосование был поставлен вопрос об его исключении из школы и из рядов ВЛКСМ. И, что же? Все, кроме одного, проголосовали за исключение Сереги из школы и комсомола. Все понимали, что это означает для Сереги, но своя шкура оказалась ближе. Тем единственным, кто проголосовал против, был наш военрук, отставной капитан Иван Васильевич Комлев. Когда голосование свершилось, он встал и, не сказав ни слова, громко стуча деревяшкой – ногу он потерял на Курской Дуге – вышел из кабинета директора, чтобы больше никогда не возвращаться в школу.

С работы вернулся отец Сереги. Узнав о случившемся, он не стал ругать сына, чего я, честно говоря, ожидал, а, подумав, сказал: «Придется тебе идти в армию. Так будет проще выкрутиться из этой дурацкой заварухи».

Весь тот вечер Серега сидел молча. Он выглядел обескураженным и, как я понимал, не чувствовал себя виноватым. Я был уверен, что он не замышлял ничего из того, в чем его обвинили. Он просто задумался не вовремя, или же ему в голову из подсознания пришла какая-то мысль, показавшаяся ему интересной. Если бы не истеричная тетка и поддавшиеся на ее провокацию взрослые люди – педагоги, то все это дело выеденного яйца бы не стоило. С таким злом как лицемерие я столкнулся впервые. Мне было непонятно: все по отдельности были против исключения Сереги, а когда дело дошло до голосования, вдруг оказались за. До сих пор зло было простым, зримым и осязаемым: подножка, оплеуха, кража. Для того чтобы бороться с таким злом, нужно самому быть сильным. Но здесь сила была бесполезна. «Кроме того, – думал я про себя, – как мне самому ходить теперь в школу». Давняя нелюбовь к ней вспыхнула с новой силой, но выбора не было.

Спустя неделю Серега отправился на призывной пункт. Мы, его родители и я, пошли с ним вместе. Осенний призыв в армию уже кончался, и на сборном пункте было мало народу. Вышел военком и начал читать список призывников и называть номера воинских частей, куда они направляются. Последним он вызвал Серегу и, посмотрев на него, сказал: это ты и есть биолог, вот биологией и будешь заниматься. К Сереге подошли двое военных – молоденький лейтенант и средних лет старшина. После недолгого прощания они отправились к поджидавшему их газику. Прощание далось мне тяжело. Я еле сдерживал слезы, но мысли мои были весьма эгоистическими: я думал не о том, что будет с Серегой, а о том, как я буду обходиться без него. Когда я понял это, мне стало стыдно. Еще я заметил, что лица у сопровождавших Серегу военных были чуть более интеллигентными, чем у остальных. У них на погонах были значки медицинской службы, а у лейтенанта на груди я заметил ромбик – значок о высшем образовании.

Почти три месяца о Сереге не было ни слуху ни духу. Мне было очень грустно без него, без его фантазий, да и своими поделиться было не с кем. Я часто заходил к его родителям: отсутствие информации о сыне их угнетало. Бабушка слегла, она давно чувствовала себя плохо, а теперь, как она говорила, пропал стимул двигаться. Мама часто при мне плакала и проклинала квартиру, в которой пришлось жить. С отцом Сереги мне довелось встретиться за это время всего раза два. Он все время пропадал на работе. Узнать о сыне можно было только в военкомате, но там сказали, что пошлют запрос только через три месяца, а до того надо ждать. Когда ему разрешат, сам пришлет весточку. Сейчас, скорее всего, он где-нибудь в учебной роте проходит курс молодого бойца. Делать было нечего, приходилось ждать и надеяться.

В последний день февраля уже 1953 года, рано утром у меня дома прозвенели четыре звонка, – так в коммунальных квартирах гости сообщали, к кому они пришли. Я только что встал с постели, собираясь идти в школу. На пороге стоял Серега в солдатской форме.

– Привет, – закричал он с порога, – быстро идем ко мне. Забыв про школу, я оделся, и мы вышли из дома.

Дорогой он рассказал, что приехал вместе офицером и двумя солдатами в командировку получать какое-то оборудование. Все его спутники – москвичи, и им разрешили в ожидании груза жить по домам. Первым делом вчера он, конечно, приехал к родителям, а сегодня зашел за мной, чтобы рассказать, что можно. А уехать он может в любой момент, как только офицер оформит груз. Пока он все это говорил, мы уже дошли до его квартиры. Там за завтраком собралась вся семья. Даже бабушка поднялась с кровати и сидела в кресле, укутавшись в плед. Отец тоже по случаю приезда сына сидел за столом и не спешил уйти на работу.

Серега, видимо, уже не в первый раз повторил свой рассказ для меня. Он действительно попал в учебную роту, но учили там не военным премудростям, а проведению химических и биологических опытов. О деталях и целях опытов он просил не спрашивать – военная тайна. Надо полагать, что он попал в военный научно-исследовательский институт. Находится он где-то к северу от Москвы, в глубине лесного массива, на огромной и хорошо охраняемой территории. В части есть жилая зона, где живут офицеры с семьями. Там же расположены солдатские казармы и рабочая зона, где находятся лабораторные корпуса. Очень здорово, что там есть школа-десятилетка, и командование части разрешает солдатам доучиваться в ней. Более того, разрешается поступать на заочное отделение профильных для части вузов. Опыт в проведении тех экспериментов, что мы с ним проводили, ему очень пригодился, впрочем, также как и знания в области химии. Так что жизнь налаживается, и, может статься, то, что он попал в армию, даже лучше в плане профессиональной подготовки. К сожалению, в МГУ нет заочного отделения, но ничего, есть другие учебные заведения, и он подумывает о поступлении в институт рыбного хозяйства, где очень хорошо преподается биология, химия, микробиология и другие актуальные предметы.

– К концу службы в армии, я уже буду на третьем курсе, – закончил Серега свой оптимистический монолог.

Когда Серега заговорил о поступлении в институт рыбного хозяйства, я внутренне передернулся. До поступления в институт мне было еще далеко, но я уже достаточно хорошо понимал: поступать в МГУ, МВТУ, МАИ, другие технические вузы – престижно, а в рыбный или в какой-нибудь пищевой – смешно или даже стыдно. Это было не мое мнение, так говорили старшие школьники, с которыми я общался в Серегином окружении, и даже учителя. Думать так мне не мешало даже понимание необходимости обществу иметь в своем составе людей самых разных специальностей, а не только технарей. А еще меня угнетало, что Серега – умный, образованный, цельный парень – должен расстаться с мечтой об МГУ.

Момент приезда Сереги в Москву совпал по времени с очень важным событием в жизни страны, событием эпохальным: у всех на глазах умирал не кто-нибудь, а вождь всех времен и народов, сам великий Сталин. За два десятилетия массированная пропаганда сделала свое дело. В наших глазах Сталин был сверхчеловеком. Он не должен был иметь обычных человеческих слабостей и, тем более, он не должен был ни болеть, ни умирать. Однако он умирал, и это уже было понятно, кажется, всем. В газетах печатали сводки о состоянии его здоровья, и за непонятными медицинскими терминами зримо присутствовал призрак смерти. Люди толпами стояли у уличных репродукторов, у газетных киосков. Слушали и читали молча. На лицах был написан немой вопрос: что же будет? Что будет, никто не знал и даже не мог догадаться. Я по наивности спросил у Сережиного отца: «А может, помрет Сталин, и Серега вернется в школу?» Он неожиданно крепко схватил меня за руку и тихо, но очень строго сказал: «Ни в коем случае не вздумай ляпнуть что-нибудь подобное на людях, а то попадешь в такую же историю как Сергей, а то и хуже. А для Сергея обратной дороги нет.»

Мы провожали Серегу обратно в часть рано утром пятого марта. Транспорт еще не ходил, хотя в этот день, кажется, транспорт вообще не появился на улице, за исключением военных грузовиков. Но именно к военному грузовику мы и шли. Он ждал Серегу на Садовом кольце около института им. Склифосовского. Серега забрался в кузов, и машина тронулась. На душе было тяжело. Я чувствовал, что со смертью Сталина и уходом Сереги в армию – для меня эти события были равнозначны – кончалась одна эпоха, и начиналась совсем другая.

Действительно, в стране началась чехарда в высших эшелонах власти. Нас это, конечно, практически не касалось. Снова всплыло дело врачей – евреев, которые, якобы, неправильно лечили сначала Жданова, потом и других первых лиц государства, и по стране прокатилась волна антисемитизма. По утрам нас выстраивали в спортивном зале школы, и та самая пионервожатая, что добилась исключения Сереги из школы, гневно клеймила евреев – изменников родины, предателей и вредителей. То же самое она делала на своих уроках. Но евреи, вдруг, оказались ни при чем. Их выпустил сам Берия вскоре после смерти Сталина. А виноватым во всех грехах неожиданно для всех оказался он сам, друг детей – всесильный Берия, который всегда стоял во время парадов и демонстраций на мавзолее рядом с самим Сталиным. Осенью в школе уже не было портретов Берии, которых раньше было чуть меньше, чем портретов Ленина и Сталина, а пионервожатая теперь так же гневно начала клеймить пособника мирового империализма и шпиона, который совсем недавно, казалось, был ее кумиром. Летом Берия был арестован и быстренько расстрелян. Подобных событий было много, и в школе поняли, что лучше не комментировать происходящее, а может, и пришла такая установка сверху. Во всяком случае, все преподаватели общественных наук переключились на своих уроках на изучение прошлого, желательно, возможно более далекого. И правильно сделали: то, что происходило в стране в это время, можно было понять или просто принять только спустя десятилетия. Только один человек, казалось, все понимал и знал, конечно, это была она же – пионервожатая и преподаватель конституции – в ней, в одном лице воплотилась вся сумма демагогии, которую накопила страна к этому времени. Она начинала урок с каких-нибудь гневных обличений и требовала от нас, чтобы мы задавали вопросы. Класс угрюмо отмалчивался, тогда она начинала вызывать нас по одному и задавать вопросы по конституции, ставя двойки налево и направо. Получив подряд несколько двоек и поняв, что она питает ко мне особую неприязнь за дружбу с Серегой, я прочитал конституцию от начала и до конца. После этого я запомнил ее всю, чуть ли не наизусть. На очередной урок я уже шел во всеоружии, имея в запасе с десяток цитат из различных работ классиков марксизма. Мне крупно повезло в этот день. Урок неожиданно сделали открытым, то есть на него пришли разные начальники от образования районного масштаба. Естественно, на уроке присутствовал и директор школы. Когда комиссия вошла в класс, я уже стоял у доски. Меня она вызвала первым и с явным намерением размазать по стенке. Не тут-то было: я не только ответил на вопрос, но и подкрепил свой ответ цитатами из работ Ленина и Сталина, которые были к месту, но не входили в школьную программу. Ей не оставалось ничего другого, как поставить мне пятерку. Больше она меня в этой четверти ни разу не спросила, а тут, слава Богу, сталинская конституция и кончилась, пока только как предмет.

Весной 1953 года Серега стал наезжать в Москву довольно часто то в увольнение, то в командировку. Он отсыпался и отъедался дома, но встречались редко. Коротко рассказывали о своих делах, в которых не было ничего общего. В армии Серега стал более интенсивно заниматься борьбой, участвовал в соревнованиях и должен был вот-вот стать мастером спорта. Он успешно заканчивал десятый класс, и через пару недель у него начинались экзамены на аттестат зрелости, то есть дела в целом шли совсем неплохо. У меня тоже все было в порядке. Учебный год закончился, на мой взгляд, вполне успешно – без двоек и переэкзаменовок, а то, что в годовых оценках было всего две пятерки – по физике и по математике, меня нисколько не волновало. Все мои интересы на этот момент были сосредоточены вокруг автомобиля. Таким образом, мы с Серегой начали расходиться в интересах и делах, что постепенно отдаляло нас друг от друга.

Как всегда, по окончании учебного года мне предстояло ехать на все лето на дачу. Каждую весну я с нетерпением ждал этого события, но в этом году такая перспектива меня совсем не прельщала. Дело в том, что еще в начале учебного года я поступил в автоклуб. Обучение там было поставлено вполне серьезно. Чтобы сесть за руль, мы должны были прослушать курс лекций по устройству автомобиля и правилам дорожного движения, а затем сдать совсем не шуточные экзамены. Изучение устройства автомобиля происходило не только в классе, но и в гараже. Все автомобильное хозяйство клуба состояло из трех стареньких автомобилей Победа и такого же числа Москвичей. Они постоянно ломались, и также постоянно их требовалось чинить. Под руководством опытных инструкторов – мужиков, прошедших войну за рулем автомобиля, мы ремонтировали двигатели, коробки передач, передние и задние мосты и вообще все, что может и не может сломаться в автомобиле. Потратив почти все свое свободное время в прошедшем учебном году на занятия в клубе, я, наконец, должен был начать ездить за рулем, а тут надо было ехать на дачу. Я восстал против такой несправедливости. Родители не соглашались оставить меня на лето в Москве. Наконец, был найден компромисс. Мне разрешили два раза в неделю приезжать в Москву с дачи. Ура!!!

Вообще-то я очень любил дачу. Она у меня ассоциировалась с летом. Зимой я там никогда не бывал. На даче было много друзей, лес, речка. Жизнь была очень привольной. Домой надо было приходить только, чтобы поесть, да поспать. На даче я находился под совсем не обременительным присмотром пожилой дамы – соседки по даче, которой мои родители за это приплачивали. Соседка готовила для меня какую-то простенькую еду: суп, кашу, картошку. Еще было молоко и хлеб. Иногда на воскресенье на дачу наезжали родители или один из них. Я их всегда очень ждал. Они привозили с собой что-нибудь вкусное, им можно было показать мои поделки, отвести в лес или на речку. У меня не было никаких сомнений в распределении ролей в этих походах. Я чувствовал себя здесь хозяином, а они были моими гостями. Лес, начинавшийся сразу за нашим небольшим дачным поселком, я исходил вдоль и поперек. Сначала я ходил туда с дедом одного из моих дачных приятелей. Дед был заядлым грибником и рыбаком и охотно брал нас с собой. Позже, начитавшись Фенимора Купера, я начал ходить в лес один, воображая себя разведчиком или первопроходцем. Но мое лесное одиночество продолжалось недолго. Случай свел меня с деревенскими ребятишками, и я начал проводить время с ними. Вообще-то, особой дружбы между деревенскими ребятами и нами – дачниками не наблюдалось, но вражда не была острой. Я же, благодаря случаю, был принят в их стаю.

Дело было так. Однажды, играя сам с собой в индейцев и разыскивая их тайные тропы, я услышал неподалеку странное не то всхлипывание, не то повизгивание. Осторожно двигаясь на звук, я увидел мальчишку, который висел на дереве вниз головой на высоте полтора-два метра. Приблизившись, я понял, что он занял эту не слишком удобную позу не по своей охоте. Он, видимо, сорвался с более высокой ветки дерева, и его нога застряла в узкой развилке раздваивавшегося ствола. Застрявшая нога была сильно ободрана и кровоточила. Надо было что-то делать. День был будний. В лесу никого не было. До ближайших домов – километра три. Рассчитывать на чью-то помощь не приходилось. Я залез на дерево и уперся спиной в один из стволов, а ногами – в другой. Стволы чуть подались в разные стороны, и этого оказалось достаточно, чтобы открыть капкан. Нога вышла из него, и мальчишка повис на ветке дерева уже на руках. Высота была небольшая, но мальчишка категорически отказывался прыгать. Пришлось самому слезть с дерева, подставить ему свои плечи, только почувствовав под собой какую-то опору, он буквально упал на меня. Мы уселись под деревом отдохнуть и отдышаться. Оказалось, что он собирал птичьи яйца. Неподалеку лежала холщовая сумка, а в ней десятка три мелких цветных яиц. До меня не сразу дошло, что делал он это не из праздного любопытства, а для еды. Он попробовал встать, но исцарапанная нога болела не на шутку: «Видимо, вывих», – подумал я про себя. Ничего другого не оставалось, как взвалить его себе на спину. Мальчишка был щупленький и весил, наверное, в половину от меня. Поначалу я зашагал очень бодро. Но дорога была неблизкой, и, прошагав не более четверти пути, я вынужден был остановиться. Далее я останавливался все чаще и чаще. Под конец, а на всю дорогу у нас ушло не менее трех часов, я вынужден был отдыхать каждые пятьдесят метров. Наконец, мы добрались до его деревушки, непосредственно примыкавшей к нашему дачному поселку. Я без сил опустил его на лавку у ближайшего дома, а сам остался сидеть на траве. Из калитки вышла женщина, увидев нас, она запричитала, заохала, позвала кого-то еще. Мальчишку куда-то унесли. На меня, казалось, никто не обратил внимания, но когда я уже собрался уходить, снова появилась та женщина, что первая увидела нас. Она принесла мне кружку молока, которую я жадно выпил. Она еще что-то громко говорила, но я не вслушивался в ее слова. Хотелось скорее добраться до дома и лечь.

На следующее утро, когда я вышел из дома, думая, чем заняться – после вчерашнего приключения у меня болело все тело – перед калиткой дачного участка сидели и лежали на траве с десяток деревенских мальчишек разного возраста. Я внутренне напрягся, но они не проявляли агрессии. Наоборот, один из них позвал меня. Я вышел из калитки и сел рядом с ними. Быстро познакомились, и я скорее почувствовал, чем понял, что их стая приняла меня.

Надо сказать, что с ними моя дачная жизнь стала намного веселее и насыщеннее. Нравы деревенских детей отличались от городских, и, на мой взгляд, в лучшую сторону. Если в Москве старшие мальчишки зачастую обирали младших, то здесь об этом никто и не помышлял. Они были гораздо более, чем городские, озабочены пропитанием, но решали свои проблемы не за счет других, а своим собственным трудом, находчивостью и изобретательностью. Мы собирали чернику, землянику, малину, грибы. Вся добыча складывалась в общий котел, и кто-то из старших нес ее на станцию продавать дачникам. Те охотно покупали. На вырученные деньги покупался хлеб, реже печенье, еще реже немного самых дешевых конфет. Все это вполне справедливо делилось и моментально съедалось. Сбор птичьих яиц тоже был одним из видов промысла доступного, впрочем, не многим. Для того чтобы им заниматься, надо было обладать особой внимательностью, терпением и знанием птичьих повадок. Охотиться в подмосковном лесу нам удавалось только на голубей. Пойманной в силки птице сворачивали голову, наскоро ощипывали и бросали в кастрюлю. Я не мог на это смотреть и, тем более, есть эту еду, хотя часто бывал голоден не меньше, чем мои друзья.

Мальчишка, которого я притащил из леса, вскоре поправился. Вывихнутую ногу ему вправили сразу, причем, без помощи врача, а ссадины и царапины зажили сами. Он был самым талантливым сборщиком птичьих яиц. Ему единственному удавалось, правда, в удачный день, собрать до сорока штук. Найденные яйца он относил матери, и та кормила ими больную маленькую дочку. Вообще, деревенские дети отличались от городских своей хозяйственностью. Они выходили на улицу только после того, как выполняли возложенные на них дома обязанности. Их кодекс чести был проще и гуманнее, чем у городских. Они тоже дрались между собой, да и со мной тоже, но это происходило как-то понарошку, не всерьез: своих бить не полагалось. Бить можно было только чужих, и не просто так, а если было за что. Нельзя взять чужую вещь, но можно залезть в чужой сад, чтобы нарвать яблок или накопать картошки для еды, но не для продажи. Нельзя ничего брать с колхозных полей. За это могут посадить, правда, и взять-то с них было почти что нечего. Заросшие лебедой поля колхозной картошки выглядели жалкими по сравнению с маленькими, но ухоженными посадками на приусадебных участках. «А зачем за ней ухаживать, – говорили деревенские, – за работу все равно не заплатят, а собранную картошку где-нибудь сгноят».

Раньше я не знал, откуда берется картошка в нашем городском магазине, но видел, что она всегда была плохой, даже в начале осени, а к весне становилась полугнилой. В то же время на рынке картошка была отличного качества в любое время года. В Москве хозяйки на кухне говорили, что хотя на рынке картошка в два раза дороже, чем в магазине, но из нее все равно половину выбросишь.

Что меня буквально убивало в деревенских детях, так это их полная необразованность. Они, кажется, никогда и ничего не читали, не ходили в кино и, тем более, в театр. Большинство из них, живя не где-нибудь в глубинке, а всего-то в 30 км от Москвы, в ней никогда не бывали. Когда я как-то заговорил о поездке в Москву, один из них сказал: «А как поехать-то, у мамки и паспорта нету – заарестуют». Об этой стороне жизни сельчан я, конечно, не думал и не догадывался.

За все лето 1953 года я ни разу не видел Серегу. Он наезжал в город в увольнение на выходной, а я, наоборот, бывал в нем только на неделе. Раза два я забегал к его родителям: они говорили, что с Серегой все в порядке. Он получил аттестат зрелости и поступил на заочное отделение института рыбного хозяйства. «Будет у нас в семье свой ихтиолог», – улыбаясь, говорила его мама, и было непонятно, что вызывало ее улыбку. Когда же, съехав с дачи, я зашел к ним снова в сентябре, в семье снова царило уныние. От Сереги не было ни слуху ни духу уже месяц. Томительное ожидание продолжалось до конца октября. На письма ответы не приходили, в военкомате явно тянули с запросами. Все разъяснилось только, когда из части к его родителям приехали два офицера. Увидев их на пороге своей квартиры, Сережина мама впала в полуобморочное состояние. К счастью был дома и отец. Он усадил их за стол, и они рассказали, что Серега жив, но не здоров – лежит в больнице в инфекционном отделении. Заразился он по чьей-то неосторожности при проведении планового эксперимента, но сейчас его жизнь вне опасности, хотя лечиться придется еще долго. Офицеры сказали, что будут в дальнейшем сами информировать родителей о состоянии сына, так как в отделение, где он лежит, никого постороннего не пустят. Оттуда даже записку вынести нельзя. Но самое страшное уже позади, и теперь надо только набраться терпения.

Серегу привезли домой в самом конце ноября без всякого предупреждения. Хорошо, что дома в этот момент была его мама. Он с видимым трудом, но самостоятельно поднялся на третий этаж, но, войдя в квартиру, сразу рухнул в кресло. В квартире было только одно кресло – бабушкино, но она освободила его навсегда вскоре после ухода Сереги в армию. Когда я увидел его в один из ближайших дней, мне трудно было поверить, что это Серега: передо мной сидел исхудавший, наголо обритый человек лет тридцати. Он смотрел на меня неподвижным взглядом и говорил тихим ровным голосом, что было полной противоположностью прежнему Сереге. Он сказал, что теперь для него с армией все счеты окончены. Он уволен вчистую, комиссован, получил инвалидность. О своей болезни, о том, как он ее получил, не говорил ничего. Вообще, он казался заторможенным. Кресло стало его постоянным местом пребывания. Когда бы я ни зашел, он сидел в нем и смотрел в одну точку. Но, сидя в кресле, он, очевидно, много думал. Как-то, когда я зашел к нему перед самым Новым Годом, он произнес несколько фраз, из которых я понял, что он мучительно думает о том, как жить дальше. То, что он сказал, было очень похоже на то, что сказал Андрей Болконский в известном романе Л. Н. Толстого: «Нет, жизнь не кончена в 31 год…». А ведь Сереге было всего восемнадцать. После этого он начал быстро поправляться. Возможно, именно потому, что сам принял решение: надо жить дальше.

В феврале Серега начал выходить на улицу, делать зарядку и обливаться холодной водой. В институте ему пошли навстречу: дали возможность сдать первую сессию в марте и пообещали, что если он хорошо сдаст экзамены за первый курс, то его переведут на дневное отделение. Так все и произошло. Летом 1954 года Серега перешел на второй курс своего рыбного института, а я перешел в десятый класс. Молодость и природное здоровье взяли верх над болезнью, и Серега теперь выглядел почти так же, как прежде, но встречались мы все реже и реже.

Свои последние летние школьные каникулы я провел в Москве. Уже никакая сила не могла заставить меня жить на даче. Нет, я съездил туда пару раз, повидался со старыми друзьями, но особой радости от этих встреч не испытал. В этот период я делил свое время между радиолюбительством, автоклубом и книгами, причем, первые два увлечения уже сходили на нет. Делать дома что-то радиотехническое без специальных знаний и оборудования, конечно, можно было, но не понятно зачем. Машину и мотоцикл я освоил, но не собирался становиться ни шофером, ни автомехаником. Я просто хотел ездить на чем-то, что надо было со временем купить. С книгами же дело обстояло совсем по-иному. Я уже давно перечитал все, что было в доме, и переключился на библиотеку им. Тургенева, что была близ метро Кировская. Там меня хорошо знали. Расправившись за предыдущие годы с большинством русских и зарубежных классиков, которые в то время были доступны для чтения в СССР, я перешел, как сам это для себя называл, на разночинную литературу. Это значило читать все подряд, что гораздо труднее, чем знакомиться с произведениями признанных авторов, чьи имена всем хорошо известны, и сами по себе гарантируют определенное качество ими написанного. Но если число признанных авторов ограничено, то непризнанных – море. В этом море я и начал плавать в тот год.

Выбрать книгу в большой библиотеке по неизвестному вам имени автора и по названию, которое далеко не всегда отражает содержание, да еще и так, чтобы она хоть как-то соответствовала вашим интересам, практически невозможно. Это я понял очень быстро. Тогда я решил исходить из того, что если автор затратил время на то, чтобы написать триста-четыреста страниц, значит, он хотел что-то донести до других людей. Прочесть же книгу гораздо проще и быстрее, чем написать ее, и я должен сделать все от меня зависящее, чтобы понять замысел автора. Чем скорее я доберусь до сути, тем лучше для меня – значит, надо отрабатывать технику быстрого чтения – задача вполне понятная и решаемая. Должен сказать, что идея освоить технику быстрого чтения принадлежала все же не мне, а Сереге. Он говорил об этом еще года два назад, но тогда я, видимо, еще не дозрел до осознания такой необходимости. Серега занимался освоением техники быстрого чтения со свойственной ему основательностью: изучил гору литературы и на ее основе выработал некоторый свод правил, который уместился на одной странице. Эти, уже его, правила я тогда же не поленился переписать. Это-то было неудивительно. Удивительно было то, что я их нашел в своем столе при очередной разборке.

Правила казались простыми на бумаге, но исполнить их оказалось очень трудно. Они заключались в том, чтобы не проговаривать про себя читаемый текст, а воспринимать его содержание непосредственно, как изображение. Для начала Серега предлагал научиться таким образом пользоваться таблицей умножения. И это оказалось нелегко. Примерно месяц я потратил на то, чтобы не проговаривать про себя: пятью пять – двадцать пять, а, видя сомножители – сразу видеть ответ. Тренировки достигли цели. Стало очень легко в уме выполнять арифметические действия даже с многозначными числами. Способность же к скорочтению пришла ко мне только в конце лета, когда я не только перестал ждать этого, но даже почти начал забывать о том, что хотел освоить этот метод, которым Серега овладел уже более года назад. Тогда он демонстрировал мне, как, просмотрев страницу любого текста секунд за десять, он почти дословно пересказывал ее. Выглядело это как цирковой фокус. Сначала я заметил, что у меня в памяти начали оседать целые абзацы текста, на которые успел только посмотреть, потом целые страницы. Вскоре я мог прочесть сотню страниц менее чем за час и пересказать любой отрывок текста с указанием номера страницы, на котором он находится. Первое время мне очень нравилось поражать родителей и знакомых своим достижением, но потом это приелось, и я стал просто пользоваться освоенным методом чтения для поглощения литературы в огромных количествах.

Среди прочитанного, а за лето я прочел более ста томов, оказалось немало хороших, по-своему интересных и познавательных книг, но была и откровенная макулатура с политическим ура-патриотическим подтекстом, на которую не стоило тратить время. Из прочитанного в это лето как-то сами собой запомнились две книги. Первая своей несуразностью. В ней автор, кажется, Мальцев, со всей серьезностью писал во вполне литературной форме о том, как воспитать корову так, чтобы, живя в холодном коровнике на скудном рационе, она давала много молока. Более того, следуя воле автора и окончательно потеряв надежду на человека, корова начинала отращивать на себе длинную шерсть, дабы хоть как-то согреться зимой. Мне вспомнились деревенские коровы. Условия их жизни мало отличались от тех, что описывал автор, но шерстью они почему-то не обрастали, а когда им становилось совсем холодно, переставали давать молоко, что было настоящей трагедией для хозяев. Об этом я знал от своих деревенских друзей, а они-то получили эти знания совсем не из книг. Съездив как-то на дачу, я зашел к своим друзьям в деревню и, к слову пришлось, заговорил об опыте Мальцева при мужиках, чинивших как раз в это время жалкий покосившийся сарайчик, который и коровником можно было назвать только с очень большой натяжкой. Они так посмотрели на меня, что я понял: такая идея массами не овладеет.

От Сереги я еще раньше слышал истории, подобные коровьим. Тогдашний главный селекционер страны Мичурин провозглашал лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Серега говорил, что Мичурин, наверное, сделал много полезного, но его лозунг – варварство. О необходимости бережно относиться к природе писал еще Лев Толстой. Ругал Серега, правда, очень тихо, и другого видного деятеля от сельского хозяйства – народного академика Лысенко. Тот утверждал, что яровая пшеница может превратиться в озимую и наоборот при условии достаточности веры в свое дело агронома, который с ней работает. Я не знал, чем яровая пшеница отличается от озимой, но Сереге верил безоговорочно, он говорил, что вера тут ни при чем – работать надо.

Другая книга, наоборот, произвела на меня действительно положительное и даже неизгладимое впечатление. В ней рассказывалось о киевском профессоре медицины, кардиохирурге Амосове, который одним из первых занялся операциями на сердце и, в том числе, созданием протезов сердечных клапанов. Я так никогда и не узнал, что такое митральный клапан, но переданная автором обстановка заинтересованного научного поиска меня захватила. Мне самому захотелось оказаться в подобной обстановке, жить какой-то, возможно, недостижимой идеей, пробовать и искать.

Проведя половину дня в библиотеке, я отправлялся в автоклуб, где тоже был своим человеком. Здесь я переодевался в промасленный черный халат и принимался ремонтировать какой-нибудь агрегат одной из клубных машин. В этой, далеко не всегда интересной и приятной, работе была своя корысть. Отработав сколько-то часов в гараже, можно было записаться на участие в очередном автопробеге и не в качестве пассажира, а в качестве водителя. Автопробеги по Подмосковью устраивались в клубе пару раз в неделю. Две-три машины с четырьмя мальчишками и инструктором в каждой отправлялись в какой-нибудь подмосковный город. Инструктор делил дорогу на равные части и по очереди сажал нас за руль. Самым почетным считалось вести машину по Москве. Это доверялось наиболее опытным из нас, и я уже был в их числе. В это лето я, кажется, не пропустил ни одной поездки.

В следующем учебном году мы практически не пересекались с Серегой. Он был занят учебой, кроме того, между школьниками разница в возрасте ощущается меньше, чем между школьниками и студентами. Серега как бы перешел в другую касту, пока далекую для меня. В московских школах в это время ввели совместное обучение. Часть ребят перевели в девчачьи школы, часть девочек – в мальчишеские. Я попал в другую школу и начал учиться вместе с девочками. Скажем прямо, они меня уже давно интересовали и даже очень. Одна из них мне явно нравилась больше других. Мы подружились, но дальше совместных прогулок и походов в кино и театр дело не шло. Мы оба были очень застенчивы. Кроме того, длительное и в каком-то смысле бесцельное времяпрепровождение меня раздражало. Но зимой этого года неожиданно для себя я познакомился с женским полом, а точнее с одной из его представительниц весьма близко.

В своем подъезде нашего большого пятиэтажного дома я славился как электромонтер. Меня часто звали что-нибудь починить, и я никогда никому не отказывал в помощи, не беря никакой платы. На этот раз меня позвала молодая, красивая женщина с третьего этажа. У нее в квартире погас свет. Я взял нехитрый инструмент и зашел к ней. С пробками я справился за пару минут. Свет загорелся, и я собрался уходить. Но она позвала меня в свою комнату, усадила на диван и поставила на стол чайник и конфеты. Сама в легоньком халатике, под которым явно ничего не было, уселась рядом. Когда она потянулась к чайнику, верхняя пуговичка на халатике сама собой расстегнулась, и… Я не буду далее описывать картину своего совращения. Могу только сказать, она была прекрасна… Ушел я от нее уже поздним вечером в приподнятом настроении. Нетрудно догадаться, что в последующие дни, недели и даже месяцы, я был частым гостем в этой квартире. Каждый раз, чтобы попасть туда, нужно было выбрать момент, когда все обитатели квартиры разойдутся по своим делам. Мы договаривались об условных знаках и научились строго соблюдать конспирацию. Кажется, мы преуспели в этом деле во всех отношениях. Она оказалась хорошей и знающей учительницей, а я способным и выносливым учеником. Ради наших встреч я прогуливал все, что угодно. Единственное, что меня беспокоило, это смутное понимание того, что, наверное, я теперь должен на ней жениться. Вот этого мне совсем не хотелось. Однажды я заговорил с ней об этом, но она сразу меня успокоила: «Ты что, дурачок, хочешь, чтобы меня посадили за совращение малолетних? А не посадят, так на смех поднимут – я ведь лет на десять старше тебя. Мне нужен мужик взрослый. Вот найду такого, и все наши игры кончатся». Действительно, где-то во время экзаменов за десятый класс я встретил ее у нашего дома. Она явно ждала меня. «Извини, – скороговоркой произнесла она, – нам пора расстаться. Я нашла того, кто мне нужен. Спасибо за утешение». Я тоже поблагодарил ее и совершенно искренне. Конечно, хотелось бы попрощаться в несколько иной обстановке, но, что делать. Я все понял и в последующий год-два, пока я еще жил в этом доме, ничем, ни взглядом, ни словом не напоминал ей о нашем прошлом. Она вышла замуж, родила мальчика и была, похоже, счастлива в браке. Школьные же девочки перестали представлять для меня интерес.