Читать книгу По обе стороны горизонта - Генрих Аванесов - Страница 4

Я закончил десятый класс. Получил аттестат зрелости. В нем было много троек и всего несколько пятерок – по физике и по разным разделам математики, но это меня нисколько не смущало. Надо было поступать в институт. В ином случае еще через год маячила перспектива попасть в армию, чего, глядя на Серегу, совсем не хотелось. Мои родители мало могли мне помочь в выборе института. Я уже упоминал, что моя мама была преподавателем музыки. Отец тоже был музыкантом – пианистом. В свое время они очень много сделали, чтобы и меня направить в это русло, но не вышло. Похоже, медведь наступил мне сразу на оба уха, и родители с тоской и недоумением следили за моей все большей и большей увлеченностью техникой. Естественно, они ничего не знали о высших учебных заведениях, где изучают радиоэлектронику, которую я решил сделать своей профессией. Не знал об этом ничего и Серега – мой главный советчик во многих житейских вопросах.

Никакой специальной подготовки к поступлению в институт я не вел, считая свой уровень знаний, несмотря на школьные оценки, весьма высоким. Я был уверен, что хорошо знаю физику и математику. Мне никогда не попадались задачи, которые я не мог бы решить. Я почти никогда не помнил формул, но всегда мог любую из них вывести, так как хорошо понимал их суть. Чего я действительно боялся на вступительных экзаменах, так это иностранного языка, который я почему-то просто игнорировал в школе, и сочинения – в нем мне грозила опасность наделать избыточное число орфографических ошибок. Вот с таким багажом я и решил поступать в московский физико-технический институт, который в то время был у всех на слуху. Двери этого института, казалось мне, были единственными, ведущими и в космос, и в ядерную физику.

Вступительные экзамены в МФТИ начинались на месяц раньше, чем в других институтах, что давало возможность в случае неудачи попытать счастья в тот же год в менее престижном месте. Я сдал документы, прошел медкомиссию и явился на первый экзамен – письменная физика – в полной уверенности в успехе. Но не тут-то было. Абсолютно понятная по смыслу задача не решалась. Мне надо было сразу переключиться на другие задачи, которые были включены в мой экзаменационный билет, но я был настолько ошеломлен неудачей, что стратегическое мышление у меня просто выключилось. В ощущении цейтнота я стал делать ошибку за ошибкой и не заметил, как время подошло к концу. Ошеломленный я сел в поезд, который должен был привезти меня из Долгопрудного в Москву. Там, несколько успокоившись, я обнаружил примитивную ошибку в своих рассуждениях, но было поздно. Оставалось только забрать документы и снова думать, куда поступать. Собственно на размышления времени уже и не оставалось.

Спустя неделю я подал документы в скромный радиотехнический институт, адрес которого отыскал в справочнике, взятом у Сереги. Теперь уже он утешал меня. «Совсем не обязательно учиться в самом престижном учебном заведении, – втолковывал мне он, – более важны твое желание получить образование и твоя же способность это сделать». Я побродил по институту. Летом в нем было пусто, но я представил себе его заполненным молодежью, и мне в нем стало даже нравиться. Большой спортивный зал, конференц-зал, несколько аудиторий, амфитеатром ниспадающих к кафедрам, выглядели очень солидно. Двери лабораторий были закрыты, и познакомиться с ними не удалось.

До экзаменов оставалось еще почти три недели, и в этот раз я решил не пускать дело на самотек. Я заново перерешал все задачи повышенной сложности по физике и математике, которые мне удалось найти, и это было все, что я мог сделать за оставшееся время. Исправить положение с иностранным и русским языками было уже невозможно. Приходилось полагаться на удачу. В этот раз она не отвернулась от меня, хотя и не обошлось без эксцессов. Без всяких проблем я получил отличные оценки по устной и письменной математике и по физике. Имея в своем активе целых пятнадцать очков, я пришел на экзамен по иностранному языку окрыленным. Мне вручили вместе с экзаменационным билетом текст для устного перевода. В заголовке текста стояло одно слово. Не пытаясь его прочесть, я сразу полез в словарь, и, о, ужас, его там не оказалось. Не было его и в другом словаре. Струйки холодного пота побежали у меня по спине. Я взял себя в руки и осторожно прочел упрямое слово. Получилось – Тимирязев. Такого слова действительно не могло быть в словаре. Дальнейший перевод не потребовал словаря даже для такого крупного языковеда как я. Мне снова поставили пятерку, что, конечно, говорило не об уровне моих знаний, а об уровне требований. В то время иностранный язык не был в почете. Считалось, что все необходимое для познания мира давно написано на русском языке. Лучше всех, мне кажется, отразил эту идею в своих стихах Маяковский: «…да будь я и негром преклонных годов, и то без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин».

Теперь уже с двадцатью баллами в кармане я пришел на последний экзамен по русскому языку. Предстояло писать сочинение. Я запасся шпаргалками, надеясь, что, списывая, я буду иметь меньше шансов на орфографические ошибки. Списывание вообще не моя стихия – в школе я никогда не занимался этим, но в этот раз, когда слишком многое зависело от результата экзамена, я пошел на такое экстраординарное решение. Мне удалось благополучно списать весь текст сочинения. В огромном зале писали сочинение человек триста, и уследить за всеми было просто невозможно. Закончив работу и вздохнув с облегчением, я вышел в туалет, чтобы перепрятать шпаргалки, которые грозили выпасть из карманов. Но стоило мне заняться этим делом, как в мужской туалет ворвалась дама – член экзаменационной комиссии – и застала меня за этим занятием. В своей беспощадной борьбе за справедливость она чем-то напомнила мне нашу пионервожатую, только здесь в институте она преподавала не конституцию, а марксизм-ленинизм. Об этом я узнал позже, а тогда она поволокла меня к столу, за которым сидела экзаменационная комиссия. Председатель комиссии – пожилой, солидный мужчина в строгом костюме, но без галстука – посмотрел мой экзаменационный лист и, увидев в нем четыре пятерки, поинтересовался у меня, с чего это я с таким багажом решился на списывание. Я ответил так, как было на самом деле: грешен, ошибок много делаю. До конца экзамена оставался час. Председатель посадил меня за свободный стол напротив себя и сказал: пиши новое сочинение на любую тему, кроме той, что списал, посмотрим, какой ты боец.

За сорок минут я написал новое сочинение по Маяковскому, которого хорошо знал и почитал. Идя ва-банк, я писал ярко, остро, эмоционально, не скупясь на цитаты и не задумываясь о правописании. Готовое сочинение я вручил председателю, чувствуя на себе ненавидящий взгляд дамы, не стесняющейся ходить по мужским туалетам. Председатель пересчитал страницы моего сочинения, подозвал к себе еще двух членов комиссии, которые сделали то же самое, и сказал мне: «Поболтайся здесь где-нибудь часок – проверим, что ты тут написал». Я с тоской ждал приговора. Я даже не прочел написанное, хотя это мало что могло изменить. Своих ошибок я, как правило, не видел и не только в сочинениях.

Не знаю, сколько прошло времени, мне показалось, что очень много. Наконец, из зала вышел председатель. Все абитуриенты уже давно разошлись, так как оценки за сочинение должны были объявить только через пару дней. В зале оставались только члены экзаменационной комиссии. Они сортировали сочинения по темам, чтобы раздать их на проверку. Председатель подвел меня к столу и представил: вот он, герой дня.

– Мы прочли твое сочинение и, в порядке исключения, коллективно проверили его. Ставим тебе четверку. По содержанию – здорово, но одна ошибка все-таки есть, никуда не денешься. И Маяковского ты хорошо знаешь, не по школьной программе. Считай, что ты уже принят в институт. Ты набрал 24 балла, а проходной 21. У тебя и с двойкой было бы 22, но в институт с двойками не принимают. Ну, иди с миром.

Я от души поблагодарил всех, кто был около стола, и вышел с горящими ушами и лицом. Противной тетки нигде не было видно. От экзаменов у меня осталось двойственное чувство – побитой собаки и победителя. Второе начало преобладать уже через несколько минут.

Прежде, чем ехать домой, я решил поподробнее познакомиться с институтом, но далеко не ушел. Идя по первому этажу, я увидел вывеску: «Кафедра промышленной электроники». Решил заглянуть. Дверь оказалась незапертой. Напротив нее за столом сидел человек и что-то писал. Я хотел уйти, так как понимал, что поступил неделикатно, открыв дверь без стука, но человек поднял голову и жестом пригласил войти и сесть по другую сторону стола. Он закончил писать фразу и отложил ручку в сторону, глядя на меня поверх очков.

– Абитуриент? – спросил он.

Я с гордостью ответил, что нет, уже студент. Он удивился, и я быстро начал рассказывать о своих приключениях на экзаменах. Он очень по-доброму улыбнулся и стал расспрашивать, что привело меня именно в этот институт. Завязался разговор, в ходе которого я рассказал о себе почти все. Хозяин кабинета не остался в долгу. Он очень интересно говорил об институте, о кафедре, о лаборатории, в которой мы находились. Через полчаса я уже не сомневался в том, что именно промышленная электроника – путь к процветанию человечества, и мое место тут, среди молодых людей – студентов и сотрудников кафедры, которых здесь сейчас нет, но которых он столь живо описал, что мне показалось, будто я знаю их всех лично и не один год.

В конце разговора мой неожиданный собеседник, а он оказался доцентом кафедры Леонидом Ивановичем Кедровым, предложил мне поработать на кафедре пока в должности младшего лаборанта. Я с радостью согласился. Оформление на работу не оказалось сложным, и первого сентября 1956 года я оказался одновременно и сотрудником, и студентом радиотехнического института. В первый день этот дуализм не на шутку встревожил меня. Я не знал, куда мне идти: на занятия или в лабораторию. Забежал в лабораторию, но там мне сказали, что ждут меня после занятий. С тех пор я проводил в институте все рабочие дни с утра и до вечера. Художественная литература была заброшена, но ее место очень скоро заняла специальная. Я увлекся работой больше, чем учебой, хотя обязанности лаборанта и не были насыщены творчеством. Но я рассматривал эти свои функции, как временные, что так и было на самом деле. Очень скоро, уже на первом курсе мне удалось показать, что я стою большего. В этом мне помогла моя способность к скорочтению. Где-то в январе следующего года кафедре было поручено выпустить обзор работ ее специалистов за весь послевоенный период. Первичный материал уже был собран, и на столе лежала гора литературы, написанной разными авторами более, чем за десять лет. Никто не отваживался разобрать ее и систематизировать. Когда я вызвался сделать эту работу, на меня посмотрели с сомнением, но разрешили, благо, больше желающих не находилось. Дня три я, не разгибая спины, просматривал статьи, отчеты и монографии, сортируя их по темам. Пока я занимался этой тяжелой, рутинной работой, окружающие давали мне множество полезных советов о том, как облегчить этот труд. Предлагалось делать выписки, присваивать им номера, а уже потом писать обобщающий материал. Но я обошелся без промежуточных операций. Закончив просмотр, я сел и еще за два дня написал обзор, заодно досконально изучив и в какой-то степени поняв все основные направления работы кафедры. Конечно, кто-то потом редактировал мой обзор, но на меня стали смотреть другими глазами и начали поручать все более и более сложную работу.

К концу второго курса я уже сам находил себе работу и привлекал к ней других, в том числе, и старших по возрасту и положению сотрудников кафедры, но об этом несколько позже.

Весной 1959 года Серега окончил свой рыбный институт. Он хотел сразу поступить в аспирантуру, к этому у него были все предпосылки, однако что-то не заладилось. Партийные органы, которые в то время играли первую скрипку в решении всех кадровых вопросов, никак не могли определить свое отношение к Сереге. К нему можно было отнестись как к солдату, потерявшему здоровье при исполнении воинских обязанностей. Тогда ему открыты все дороги. Но в его воинских документах этот факт не был отражен. Там было написано, что он уволен из армии по состоянию здоровья, то есть мог просто заболеть, и служба тут вовсе ни при чем. В институте все знали, как было дело, но слова здесь ничего не значили. Больший вес имело другое, Серега был исключен из ВЛКСМ и ни в армии, ни в институте не сделал ничего, чтобы туда вернуться, а это был уже большой грех. То, что Серега за время учебы провел ряд интересных научных исследований и опубликовал результаты в серьезных профильных журналах, в расчет не бралось. Однако время было уже не такое прямолинейное, как при Сталине, и Сереге деликатно сказали, что поскольку у него не красный диплом, ему рекомендуется перед аспирантурой поработать пару лет в каком-нибудь НИИ. Но тут заартачился Серега. Он попросил направить его на производство в какое-нибудь отстающее рыбное хозяйство на любую должность. Следует заметить, что в то время выпускник высшего учебного заведения не имел права самостоятельно выбрать себе работу. Он подлежал централизованному распределению. Но Сереге пошли навстречу, предложив на выбор несколько рыбных хозяйств в разных частях страны. Видимо, все они были отстающими. Серега выбрал небольшой рыбхоз где-то под Воронежем.

Остававшиеся до отъезда к месту работы полтора месяца Серега планировал провести в библиотеке. Он опасался, и не без оснований, что там, где ему предстояло трудиться, серьезной литературы днем с огнем не сыщешь. У меня же на это лето были совсем другие планы. За последний год мне удалось скопить деньги на мотоцикл, о котором я давно и страстно мечтал. О машине я тоже мечтал, но заработать столько денег можно было только лет за пять-семь. Обычные студенческие заработки были невелики. Но я развил бурную деятельность сразу в нескольких направлениях, и все они были в русле работ кафедры промышленной электроники. Еще в сентябре прошлого года я узнал, что на многих ткацких фабриках на конвейерах отсутствуют средства для измерения количества произведенной ткани. Решение о том, как это сделать, пришло ко мне сразу, как только я увидел сам конвейер. Остальное было делом техники. Я сколотил небольшую бригаду, которая за несколько недель реализовала мою идею в виде очень простого устройства, способного надежно измерять погонные метры движущейся ткани. Мы испытали его на одной из фабрик. Результат получился отличный, и нам заказали целую партию таких устройств. Их захотели иметь другие фабрики. Короче, дело пошло, и я без всякого сожаления с ним расстался, получив солидную по моим понятиям сумму. Самым же интересным в этой эпопее оказалось то, что, спустя короткое время, установленные моими ребятами устройства начали ломаться и ломаться хронически. Поломки были разные, но все они не были связаны с конструкцией. Их просто ломали, причем систематически и безжалостно. Они явно кому-то мешали, но чем – это было недоступно нашему пониманию. В конце концов ситуацию прояснил мне Леонид Иванович. Он сказал только одно слово: воруют! Догадавшись по моему недоуменному взгляду, что я ничего не понял, добавил: «Раньше никто толком не знал, сколько на самом деле выпущено ткани, и можно было красть, ничего не опасаясь, а ты испортил всю малину».

Дальнейших разъяснений не требовалось. Осталось только некоторое недоумение. Я был искренне убежден, что основной закон социализма – контроль и учет – соблюдается неукоснительно. Воровство же в моем понимании существовало только в быту и никак не ассоциировалось с социалистическим производством.

Другая идея, которую я в это время продвигал, была навеяна притчей о восточном мудреце, которого шах готов был озолотить за то, что он обучил его игре в шахматы. Но мудрец попросил шаха дать ему награду зерном, положив за первую клетку шахматного поля всего одно зернышко и удваивая их число за каждую следующую. В это время я как раз изучал двоичные коды. Я не поленился возвести двойку в шестьдесят четвертую степень и, получив число с огромным количеством нулей, возликовал: штрих кодом из небольшого числа нулей и единиц можно обозначить все производимые в мире товары. Я вознамерился осчастливить человечество, но не знал с чего начать. Как-то сам собой мой выбор пал на железную дорогу. Я отправился на одну из подмосковных сортировочных станций и сделал попытку разобраться, откуда железнодорожники знают, куда какой вагон отправлять. Начал со сцепщика. Тот в доступной любому россиянину форме разъяснил мне свои функции и отправил к мастеру. Мастер направил меня к начальнику участка. Так, двигаясь по цепочке, я добрался до самого начальника станции. Он принял меня в роскошном кабинете, украшенном портретами Маркса, Энгельса и Ленина. Кроме грохота поездов и гудков локомотивов, ничто более не напоминало о принадлежности его хозяина к железнодорожному ведомству. Он выслушал мои соображения по автоматизации сортировки вагонов и разразился длинной речью, суть которой сводилась к следующему. Выполняя решения очередного съезда Партии, его станция неуклонно повышает производительность труда и делает это в строгом соответствии с инструкциями, спускаемыми сверху – из министерства, а то и выше – из самого ЦК КПСС. В этих инструкциях нет ни слова об автоматизации сортировки вагонов. Вот когда будет, так они в тот же день приступят к исполнению новых указаний. А так – ни-ни. Я поблагодарил начальника за потраченное на меня время и сказал, что на следующей неделе обязательно зайду в ЦК и поговорю с кем надо. Что он при этом подумал, не знаю, но мне на самом деле стало ясно, что внедрение подобных вещей в нашей стране возможно только сверху. Захотел Хрущев, и кукурузу начали выращивать чуть ли не в Заполярье. Захочет министр что-либо внедрить в своем ведомстве – нет вопроса. А вот инициатива снизу должна сначала овладеть умами начальников.

Я не остановился в своем желании осчастливить человечество и буквально на следующий день поехал в институт инженеров транспорта. Там, в студенческом научном обществе я легко нашел общий язык со своими сверстниками. Они сумели заинтересовать этим вопросом своих научных руководителей, и через некоторое время нашими двумя студенческими обществами была развернута весьма серьезная работа, которая продолжалась несколько лет. Ее результаты были положительными и многообещающими. Однако до внедрения дело так и не дошло: советская система хозяйствования не нуждалась в прогрессивных технологиях.

Короче говоря, независимо от преимуществ и недостатков советской системы деньги на мотоцикл я заработал честным трудом. Я купил мотоцикл Ява-250 чешского производства. Вообще-то говоря, выбор мотоциклов не был велик. Ява была единственной импортной машиной, выгодно отличавшейся от отечественных моделей своим изяществом, надежностью и экономичностью. Она предназначалась для хороших шоссейных дорог и потому пользовалась спросом только в крупных городах. Новенькая, пахнувшая свежей краской и резиной мечта требовала внимания, и я потратил на нее все полтора месяца каникул, забыв и о работе, и обо всем остальном. У меня появилось множество новых друзей мотоциклистов, с которыми мы совершали поездки, сначала по Подмосковью, а потом и по стране. Я еле успел вернуться в Москву к отъезду Сереги. Расставание с ним для меня уже не было таким болезненным, как тогда, когда я провожал его в армию. Серега был задумчив и молчалив. Мы доехали до вокзала на такси, и я помог ему затащить вещи в купе. Там, в Воронеже, его обещали встретить и доставить на казенную квартиру. Поезд отошел от перрона, и я сразу погрузился в собственные дела.

Первым делом надо было куда-то девать на зиму мотоцикл. С большим трудом мне удалось найти закуток в институтском гараже, где работал мой школьный приятель. А дальше я с головой окунулся в работу и учебу.

От Сереги стали приходить письма. Он писал, что устроился хорошо. Природа – великолепная. Пруды – просто замечательные. Можно только мечтать о том, чтобы жить в таком великолепии. Правда, домик, отведенный ему, совсем деревенский. Надо топить печку, колоть дрова, носить воду, готовить еду на керосинке. Из следующих писем мне стало ясно, что Серегин рыбозавод совсем не гигант индустрии. Весь штат завода состоит из директора, бухгалтера, кладовщика, инженера по производству или воспроизводству – я не понял – и двух техников. Еще он писал, что зимой здесь никакой работы фактически нет, и он планирует всерьез заняться самообразованием. Когда вся эта информация суммировалась у меня в голове, первой мыслью стало: бежать надо Сереге оттуда и чем скорей, тем лучше. Я написал ему об этом только в декабре, получив от него уже пять или шесть писем. На пару месяцев он замолчал, и следующее письмо пришло от него только в феврале. Это было обстоятельное послание на нескольких страницах, где он пытался объяснить мне, что место его нынешнего пребывания для него оптимально. Уединение, природа, позволяют сосредоточиться, дают возможность читать и излагать свои мысли на бумаге без спешки – все это трудно переоценить, другого такого случая в жизни может и не представиться. «Ты привык, – писал он, – жить и работать в суете, делая сразу множество нужных и ненужных дел, на фоне которых трудно выделить главное, а еще труднее заметить потери, пройти мимо чего-то важного». Мне его эти мысли казались надуманными. Я не мог представить себе, что буду делать, если когда-нибудь придется заниматься только каким-то одним делом. Наоборот, мои успехи, а они действительно были, основывались на том, что я находил актуальную тему, намечал путь ее решения, собирал команду для работы над ней и, приглядывая за ходом работ, переключался на следующую. За последние полтора года я развернул работы по десятку тем, многие из которых уже были завершены.

Позже, обдумывая письмо Сереги, я все же начал понимать его правоту. Все, над чем я работал, было в большей или меньшей степени сиюминутным. Безусловно, нужным, иногда даже важным, но не необходимым. Без всего того, что я делал, можно было обойтись. Таких тем было бесконечное множество, все они рано или поздно будут разработаны, но на их месте появится столько же или больше новых. Если то, над чем работает или собирается работать Серега, принципиально отличается от того, что делаю я, то он, конечно, прав. Но если его тема такая же времянка как моя, то он занимается глубокой философией на мелком месте. Что замышлял Серега, я не знал, но, испытывая сочувствие к его положению, решил в дальнейшем обойтись без поучений в его адрес.

В конце своего объемистого письма Серега писал о том, что следующим летом он планирует полностью изменить технологию производства на своем рыбозаводе и надеется на мою помощь. По тексту подразумевалось, что вопрос о моем приезде к нему на летние каникулы уже решен без моего участия. Такая постановка вопроса была для меня неожиданной. С одной стороны, мне льстило, что мой старший товарищ нуждается в моей помощи, с другой – за последние годы я привык сам решать, что, где и когда мне делать. Покушение на мою свободу само по себе было вызовом моему самолюбию. Но, чем ближе шло дело к каникулам, тем лучше я понимал, что поеду к нему. Я не мог объяснить свое решение самому себе, но оно было принято именно таким. Уже в марте я написал Сереге, чтобы он выслал мне подробную схему проезда, объяснив, что приеду к нему на мотоцикле.

Я досрочно сдал сессию и рано утром пятнадцатого июня отправился в путь. К этому времени мотоцикл уже был оборудован багажником моей собственной конструкции, на котором по бокам крепились два небольших чемодана, а сзади было место для рюкзака и палатки. Заднее сидение при этом оставалось свободным для пассажира, хотя я предпочитал предоставлять его пассажиркам, которые им охотно пользовались. Но к Сереге я, конечно, отправился один. Весь путь, а это без малого километров 800, я решил попробовать преодолеть за один день. Первая сотня километров далась мне легко. Раннее утро, свободная дорога и хорошая погода делали езду приятной. Но отсутствие тренировки скоро начало давать себя знать. Уже через триста километров я почувствовал себя усталым, но продолжал путь. Дальше меня поймут только те, кто сам ездил на дальние расстояния на мотоцикле. Я начал засыпать за рулем. Это только со стороны кажется, что езда на мотоцикле не дает возможности водителю расслабиться. Еще как дает. Следующие двести километров я ехал, мучительно борясь со сном, и то, что мне удалось не попасть в аварию, было чистым везением, а не моей заслугой. Потом пришло что-то похожее на второе дыхание, и, хотя усталость нарастала, сонливость прошла. Через шестнадцать часов весь в пыли, усталый, голодный и злой на самого себя, я стучался в дверь домика, где меня ждал Серега. Поняв мое состояние и не вступая в разговоры, Серега повел меня в душ. Это оказалось еще то сооружение. Маленький закуток у наружной стены сарая был задернут мешковиной. Чуть теплая вода текла из бочки на крыше сарая. Пол покрывали скользкие гнилые доски. Кое-как вымывшись, я вернулся в дом, внутренний вид и убранство которого меня тоже не порадовали. Уже валясь с ног от усталости, я что-то съел и залег в указанную мне кровать, но спал плохо. Дорога продолжала меня держать, и только к утру я провалился в глубокий сон.

Я проснулся не рано. Серега, видимо, уже давно был на ногах. Увидев, что я подаю признаки жизни, он сразу начал что-то стряпать на керосинке в углу комнаты. Это что-то оказалось яичницей с салом. Мы с аппетитом позавтракали, запив еду чаем из принесенного Серегой со двора самовара, и, не теряя времени, отправились осматривать хозяйство. То, что предстало перед моим взором, подтверждало худшие опасения. Нет, природа была великолепна, но она выглядела бы куда как лучше, если убрать с ее лица то, что буквально натворил человек. Неказистые строения, разбитые дороги и повсеместно горы мусора, хотя большого жилья здесь поблизости не наблюдалось.

Собственно рыбозаводом называлась небольшая огороженная территория, примыкавшая к пруду. Попасть на нее можно было либо через проем в заборе, где когда-то была калитка, либо через полуоткрытые ворота, закрыть которые без риска окончательно поломать было уже невозможно. На территории, среди множества сараюшек можно было выделить два относительно целых сооружения. Одно из них напоминало избу или может быть две избы, соединенные вместе глухой перегородкой. Одна половина была жилой. В ней разместился Серега, а теперь и я, а другая называлась конторой. Официальный вид придавала ей вывеска на входной двери и таблички на внутренних: директор, бухгалтер, кладовщик. Серегина должность таблички не удостоилась. Владельцев же табличек, несмотря на нераннее время, на рабочем месте не наблюдалось. Непосредственно на берегу пруда стоял относительно большой сарай с распахнутыми воротами в середине. Сквозь них были видны другие такие же ворота, выходившие на причал, тянувшийся вдоль всего сарая. У причала было привязано несколько полузатопленных деревянных лодок. Внутри сарая стояли огромные ржавые ванны, большинство из них было наполнено водой, в которой копошилась рыбная мелочь.

– Мы находимся в основном производственном помещении завода, – официальным голосом заговорил вдруг Серега, до сих пор молча показывавший мне свое хозяйство.

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего, но он невозмутимо продолжал:

– В этих ваннах находятся мальки зеркального карпа. В этом году они откормлены до среднего веса тридцать-сорок грамм, что позволит избежать больших потерь после того, как они будут запущены в пруды, они уже не будут легкой добычей для хищных пород рыбы, которых немало в наших местах. Кроме того, я планирую в это лето выпустить в пруды третью партию мальков. Та, что вы видите здесь, уже вторая в этом году.

Серега еще что-то пытался объяснить мне, но я плохо слушал его, думая о том, как мне увезти его из этой могилы и убраться отсюда самому. Как раз в этот момент унылую картину всеобщего развала дополнил еще один сюжет, на который я не обратил внимания сразу. На обочине дороги, у въезда на территорию завода я увидел грузовую машину с надписью «Рыба» на установленной в ее кузове бочке. Левое переднее колесо на машине отсутствовало и, видимо, уже давно, возможно, с прошлого года, так заросла она со всех сторон травой и кустарником.

Время было к обеду, и Серега предложил пока просто прогуляться по берегу пруда, а может и дойти до следующего. Мы шли по хорошо утоптанной тропинке, которая, следуя какой-то своей логике, то приближалась к берегу, то отдалялась. От нее то и дело в сторону берега уходили ответвления. Через просветы в зарослях ивняка и кустарника заманчиво блестела вода. Я предложил искупаться. Серега посоветовал сделать это на обратном пути. Мне захотелось подойти поближе к воде, и я свернул к берегу. Метров через двадцать я уперся, нет, не в берег, а в спины двух рыбаков, один из которых в этот момент снимал с крючка крупную рыбину. Я никогда не увлекался рыбной ловлей. Самодельную удочку держал в руках только в детстве, но знал, что рыбу в основном ловят на удочку на утренней и вечерней зорьке, а не когда солнце в зените. Чтобы не мешать рыбакам, я повернул назад, на основную тропинку, где меня ждал Серега. Мы пошли дальше. Я сделал еще одну попытку подойти к берегу, потом другую, третью, и все неудачно. На каждом подходе к пруду сидели рыбаки с удочками и с ведрами, в которых было полно только что пойманной рыбы. А Серега, видя мое недоумение, весело улыбался.

В конце концов, понимая, что прогулка была затеяна неспроста, я заявил, что сдаюсь и прошу объяснить все по порядку. Мы все же нашли свободное местечко на берегу пруда в тени ивы, склонившей ветви к самой воде. Я оглядел пруд. По его берегам расположилось не менее сотни рыбаков, и все они трудились в поте лица. По водной глади то и дело пробегала рябь и не от порывов ветра. Это шли косяки рыбы. Я бросил в воду пригоршню камешков. Вода в этом месте сразу вскипела. Такого я никогда не видел и даже представить себе не мог, а Сереге явно не терпелось что-то мне рассказать.

Серега повел свой рассказ издалека.

– Когда я приехал сюда в первый раз, то, как и ты, впал в тоску. И было от чего. Жилье – сам видишь. Вокруг развал полный. Работать здесь никто не хочет. От бегства меня удержал случай. Я поехал в город к местному начальству, чтобы мне жилье хотя бы в городе дали, но никого на месте не застал и, чтобы скоротать время, зашел в краеведческий музей. Нет, посещение музея не было моей целью. Просто вход в него был почти дверь в дверь с моим начальством. Грех было не зайти. Почти у входа я наткнулся взглядом на небольшую картину, написанную маслом. Художник, очевидно, был самоучкой. Перспектива ему явно не давалась, но меня заинтересовал не талант автора, а сюжет картины. Дом на переднем плане был выписан очень тщательно. За ним открывалась панорама прудов. Это были именно те пруды, куда меня забросила судьба. Мне стало интересно, почему автор взял на себя труд изобразить эту, далеко не самую привлекательную в этих местах композицию. Экскурсовод, который скучал поблизости, с удовольствием рассказал, что картина была написана местным художником в 1912 году. Изображенный на нем дом принадлежал губернской знаменитости Ивану Смекалину – он и заказал картину. Знаменит же Смекалин был тем, что наладил в наших местах рыбный промысел в местных прудах, а чтобы пруды не оскудели, поставил заводик, где выращивал мальков, да так много, что рыба в прудах не переводилась, сколько ее ни ловили. Говорят, он и осетров разводил, икру от них получал и продавал в столицу, но это, скорее всего, выдумки. А вот, что дом он себе построил необыкновенный, так это точно. И водопровод в нем был, и канализация. А еще топился он очень интересно.

– Заинтриговал меня экскурсовод, – продолжал Серега, – и стал я искать более подробные сведения о Смекалине. Все оказалось правдой. Дело это начал еще его отец, тоже Иван – крепостной крестьянин, отпущенный барином на оброк. Своими руками старший Иван соединил несколько прудов в цепочку, построил на берегу сарай, где зимой и летом разводил мальков. Кормил их чем-то особенным так, что росли они очень быстро. И про осетров правду экскурсовод сказал. Были осетры. Об этом до сих пор старики помнят. В революцию, как водится, дом Смекалина сожгли, хозяйство разорили, а куда он сам девался, никто не знает. Только после войны, когда есть было нечего, вспомнили про смекалинскую затею, попробовали восстановить заводик, да не тут-то было. Не идет дело. Старики говорят: «Смекалин слово особое знал и работы не боялся». Вот и решил я, что задачка-то эта мне по силам. К начальству больше ходить не пытался, а взялся своими руками выращивать мальков и в пруды запускать. Только за зиму я их около ста тысяч в прорубь спустил, а весной – сам видишь, что получилось. Теперь важно, чтобы кто-нибудь организовал вывоз рыбы и продажу, а то мои рыбаки-браконьеры не справятся со своевременным отловом, – закончил Серега.

Теперь мне стало ясно, почему Серега остался здесь. Его захватило реальное дело, и, во всяком случае, на данном этапе он с ним справился. Ясна мне стала и моя роль: надо помочь Сереге наладить быт и производство.

Уже в этот день я понял, что Серегины успехи не остались незамеченными. Днем на газике приехал директор рыбозавода, а с ним два автослесаря, которые принялись ремонтировать машину с надписью «Рыба». К вечеру машина уже была на ходу. Явился участковый инспектор, которому было велено разогнать браконьеров. Делал он это добросовестно, но как-то очень лениво. Сам из местных, он, не стесняясь, гнал приезжих, но своих прогонял неохотно, как бы извиняясь. Понять его было можно, и никто особого рвения в этом деле от него не ждал. На завтра был назначен отлов рыбы, для чего были наняты четверо мужиков, которые, как говорили, и раньше приглашались сюда для этой цели.

Директор пытался держаться надменно, смотреть и говорить с нами свысока, но это у него плохо получалось. Когда речь зашла о том, чтобы поставить новый жилой домик, он замахал руками и совсем по-бабьи запричитал. Серега грозно посмотрел на него и, насупившись, сказал: «Смотрите, Николай Иванович, уеду я от вас. Не буду я вторую зиму куковать в этой халабуде. Кто вам тогда мальков вырастит?»

Директор сдался как-то очень легко, пообещал прислать материалы, но потребовал, чтобы стройку мы организовывали сами. Он сдержал слово, и уже через несколько дней нам начали завозить кирпич, цемент, доски и кровельные материалы в самых, что ни на есть бестолковых пропорциях, но очень много. Все это было прекрасно, только мы еще не знали, что будем строить.

Машина с надписью «Рыба» сделала первый рейс в город, а потом они стали регулярными – два раза в неделю. Продукт раскупался прямо с колес. К нам начало наведываться всякое районное и городское начальство. Они всегда приезжали в сопровождении директора, осматривали его владения, важно кивали головами и уезжали с объемистыми пакетами. Как-то после одного из таких визитов Серега чуть дополнил мне историю про Смекалиных. Старший Иван все делал своими руками. Пахал, что называется, с утра и до вечера. Младший руками работал только здесь, когда с рыбами возился, а так все больше деньгами управлял. Губернское начальство икоркой баловал и не только по праздникам. За то жалован был привилегиями всякими да поблажками, позволившими ему в конце жизни стать одним из богатейших людей губернии.

– Глядишь, и наш директор на нашем горбу в рай въедет, – усмехаясь, сказал Серега.

После недельных бурных споров и обсуждений стало ясно, что, где и как мы будем строить. Решено было первым делом расширить причал и соорудить подъемник с бункером так, чтобы пойманную рыбу перегружать в машину прямо из сети. Рыбы в пруду было так много, что сеть было достаточно закидывать прямо у причала. Она шла в нее сама, достаточно было бросить немного корма. Но у нас было только две пары рук, кроме того, Серега был целый день занят, а мне предстояло рисовать чертежи будущих сооружений. Мы решили попробовать найти студентов. Директор выделил нам небольшие деньги, на которые мы могли нанять двух человек на два месяца. Сказано – сделано, и мы оба, усевшись на мотоциклы, отправились в город в политехнический институт искать рабочую силу. Серега перед моим приездом купил себе мотоцикл ИЖ. Мне эта машина не нравилась. По сравнению с Явой она выглядела большой и грубой, но Сереге она подходила. Он был гораздо крупнее меня. При одинаковом росте около 180 сантиметров, он весил 90 килограммов, а я ровно в полтора раза меньше.

Мы подъехали к студенческому общежитию где-то в районе обеда, и оказалось, что очень вовремя. У дверей общежития стояло и сидело прямо на траве десятка четыре парней, и все с вещами.

Вскоре выяснилось, что всех их на лето выселили оттуда, так как здание закрывалось на ремонт. Основная часть студентов разъехалась на каникулы, а оставшихся, как водится, забыли предупредить о предстоящем ремонте, и теперь они бестолку галдели перед запертыми дверями. Когда мы объяснили ребятам цель нашего приезда, они заинтересовались и начали обсуждать наше предложение между собой. Мы сразу честно сказали, что можем взять только двух человек, что жить придется в палатке, еду готовить на костре, но зато полная свобода, купание, рыбная ловля, в общем, курорт. Потом мы деликатно отошли в сторону и уселись в тенечке. Студентам в то время найти работу на лето было нелегко. Студенческие отряды только начинали формироваться, и направлялись они, в основном, на целину, а сейчас, в разгар лета, найти какую-нибудь оплачиваемую работу было просто невозможно. Через несколько минут к нам подошел улыбчивый чернявый парень и сказал, что он и еще пятеро парней – все из Армении – расставаться не хотят. Денег, чтобы уехать, у них нет, и они готовы все вместе работать на предложенных нами условиях. Были и еще желающие, но эти шестеро выглядели сплоченной командой, и мы ударили по рукам. Двоих с их небольшим багажом мы усадили на свои мотоциклы, а остальные должны были добираться своим ходом до ближайшей к рыбозаводу железнодорожной станции, где мы их потом встретим. К вечеру вся наша трудовая армия обустроилась в небольшой рощице, метрах в двухстах от рыбозавода, и на утро работа закипела. Поскольку в нашем распоряжении оказалось больше рабочих рук, чем предполагалось, мы приняли решение начать и строительство бани. Для нее я присмотрел чудесное местечко вблизи родника. Взяв лопату, я отправился туда, чтобы примерно наметить место будущей стройки. Место казалось идеальным. На склоне небольшого холма самой природой была подготовлена ровная площадка. На наиболее крутой части склона был виден выход родника. Если взять его в трубу, то можно ввести воду прямо в баню. Я попробовал копнуть землю лопатой. Грунт был песчаный и удивительно легкий. Однако через несколько взмахов лопата уперлась в камень. Я попробовал копать левее, правее – результат был таким же. «Неужели скала или здоровый валун», – подумал я и начал расчищать дно вырытой ямки. Внизу обнаружилась абсолютно ровная поверхность серого камня, похожего на бетон. Чем дальше я копал, тем яснее становилось, что это фундамент и именно того дома, что был изображен на картине в музее. Три дня ушло на расчистку фундамента дома Смекалиных. Оказалось, что это не просто фундамент, а целый цокольный этаж, в котором стоял огромный чугунный отопительный котел, была смонтирована баня, куда подводилась вода из родника и был сделан сток. Было такое впечатление, что чьи-то заботливые руки законсервировали это сооружение до лучших времен. Вход в цокольный этаж, идущий сверху, видимо из дома, был закрыт несколькими слоями досок, которые не успели сгнить до конца. Расположенные в разных местах вентиляционные отверстия, также были прикрыты деревянными щитами. Конечно, строить дом надо было здесь и постараться, по возможности, придать ему прежний вид.

Серега отправился в музей, потом в городской архив. Он побывал еще где-то и добыл много разновременных материалов, дававших довольно подробное представление о том, как был построен дом, какие использовались материалы, кто и когда жил в нем. Было даже удивительно, что вся эта информация, пройдя через две мировые войны и революции, смогла дойти до нас. Я сделал примитивные чертежи дома. Примитивные в первую очередь потому, что строительство близко не лежало к моей специальности, я делал все по интуиции и в соответствии со здравым смыслом. Обратиться же к архитекторам мы не могли. Не было ни денег, ни времени. Конечно, у кого-то мог возникнуть вопрос, а куда мы, собственно, так спешили? Но это у кого-то, а у нас такой вопрос не возникал. Все наши действия казались нам самим очень естественными и разумными.

Мы работали от зари до зари, но дело шло медленно или, точнее, медленнее, чем хотелось. Работы на причале мы завершили за месяц, хотя думали, что справимся недели за две. Теперь два здоровых мужика, не садясь в лодки, могли за пару часов отловить и полностью загрузить рыбой нашу машину. Она теперь стала ходить в город пять раз в неделю, а до приезда Сереги рыбы хватало всего на несколько поездок за все лето. Однажды, будучи в городе, я увидел нашу машину. Она стояла неподалеку от городского базара, а к ней тянулся длинный хвост очереди. «Сколько же надо таких машин, чтобы очереди не было», – подумалось мне, но я сразу отбросил эту мысль как абсурдную. Наверное, очереди и тотальный дефицит – еще один закон социализма, который еще ждет своего теоретика марксизма, чтобы пополнить сокровищницу знаний об этом социальном строе.

Строительство дома явно затягивалось. У нас просто не было шансов закончить стройку до первого сентября, когда мы все, кроме Сереги, должны были вернуться к месту учебы. Мы своевременно это поняли и поставили перед собой трудную, но все же достижимую цель – успеть до отъезда накрыть крышу. Дело тормозилось еще и тем, что нам все время чего-то не хватало. То цемента, то досок, то гвоздей. Чтобы найти это, требовалось время и деньги. Все свои деньги мы с Серегой уже давно истратили. Что-то мы выменивали на рыбу, считая ее своей законной валютой, что-то нам иногда подкидывал директор, но он на всю эту нашу затею смотрел с опаской и помогал нам только потому, что не хотел ссориться с Серегой, хорошо понимая, что такого специалиста, как он, ему больше никогда не сыскать. Рассчитываясь рыбой за стройматериалы и инструмент, мы нисколько не сомневались в правомерности своих действий. Мы искренне считали, что действуем в интересах государства. При этом нам ни разу не пришло в голову, что рыбу можно продать, а деньги взять себе, хотя бы на еду, а таких предложений было немало.

Физический труд на свежем воздухе, безусловно, идет на пользу телу. Но во всем надо знать меру. Свою я явно перебрал. Мой интеллект требовал подпитки новой информацией, а ее-то как раз и не было. Мне надоела еда: каши, картошка и рыба. Мы ее называли пищей богов, но мне хотелось мяса, на которое у нас просто не было денег. Мы побаловали себя мясом только раз, когда закончили работы на причале. Тогда наши армянские друзья мастерски запекли мясо на углях. Вообще эти ребята оказались находкой для нас. Рукастые, трудолюбивые, дисциплинированные и некапризные, без них мы бы много не наработали. Кроме того, стройка, которую я чуть ли не сам затеял, начала меня раздражать своей несовременностью. Так строили и сто, и двести лет назад. Водопровод от родничка был во дворце Минотавра на острове Крит уже две тысячи лет назад, а древние римляне строили свои виадуки вообще в незапамятные времена. Я чувствовал себя находящимся в одной из этих эпох, откуда до современной науки и техники дальше, чем до Луны или Солнца. Серега-то, видимо, знает заветное петушиное слово и может сделать что-то новое в своей науке, но и у него многое получалось бы лучше, будь в его арсенале современное оборудование, да и электроника здесь не помешала бы. Я чувствовал себя не на месте и с нетерпением ждал, когда все это кончится.

И все же конец августа застал меня врасплох. Дом не был покрыт крышей, а оставлять стройку в таком виде было никак нельзя. Все последние дни мы начинали и заканчивали работу затемно. Чтобы поставить стропила и накрыть крышу нужна была еще одна неделя. И мы остались, причем, все. В тот день, когда мы, наконец, постелили последний кусок рубероида, погода поняла, что мы уже больше ничего от нее не ждем, и разразилась проливным дождем. Дождь не кончился и на следующий день, когда я вновь оседлал свой мотоцикл, чтобы двинуться в обратный путь.

О том, чтобы доехать до Москвы за один день в условиях осенней непогоды и короткого светового дня, нечего было и мечтать. Я хотел лишь не затягивать это удовольствие более, чем на два дня. После первой сотни километров на меня снова начали накатываться волны сонливости. В этот раз я попробовал не бороться с ней на ходу, а остановиться, чтобы отдаться дремоте. Буквально через десять минут сонливость отступила, и я продолжил путь. Так пришлось сделать еще несколько раз. Дорога была очень тяжелой. Грузовики и трактора в это время занимались вывозом урожая с полей. Выезжая с грунтовых дорог, они несли на своих колесах комья налипшей земли. Та растекалась по поливаемому дождем асфальту жирным скользким слоем. Чтобы удержать мотоцикл на такой дороге, нужно было все время быть начеку. Уже стемнело, когда половина пути была пройдена. Пора было позаботиться о ночлеге. Но как раз в это время дождь прекратился, дорога пошла сухая и свободная. Можно было поднять скорость почти до ста километров в час. С самого утра мне не удавалось двигаться быстрее пятидесяти, что было очень утомительно. Не хотелось упускать возможность приблизиться к Москве хотя бы еще чуть-чуть, и я перестал искать место для ночлега. Дорогой я все время о чем-нибудь размышлял. На сей раз очень хорошо думалось о возвращении в город, о том, чем можно будет заняться, с кем встретиться. Видимо, на какой-то момент контроль над реальностью у меня пропал полностью, а когда восстановился, то она оказалась просто ужасной. Из темноты на меня с огромной скорость надвигалась преграда в виде длинного шеста поперек дороги, положенного на две тумбы из каких-то ящиков. Я успел только привстать. Удар пришелся мне на предплечья. Он не был сильным. Шест отлетел в сторону или сломался, не знаю, но я продолжал двигаться. Все это произошло так быстро, что я растерялся и даже не притронулся к тормозам, за что был сразу наказан. Мотоцикл наехал на кучу песка, меня подбросило в воздух, время остановилось, позволив мне наблюдать происходящее как в замедленном кино. Сверху был виден бедный мой мотоцикл, зарывшийся фарой в песок, и бетонное ограждение дороги. Подумалось: «Хорошо бы его перелететь». Получилось. Местом падения определился склон, идущий вдоль дороги, по которому я покатился в следующее мгновение, успев хорошенько сгруппироваться. Этому нас учили в автоклубе. Инструктор всегда говорил: «Успеешь сгруппироваться, – жив будешь. Упадешь пластом, так лежать и останешься». В этот раз я успел и начал искать в себе повреждения. Как ни странно, их не было вовсе. Руки, ноги двигались, нигде ничего не болело, вот только спать ужасно захотелось. Все было уже ясно. Дальше ехать невозможно. Надо дожидаться утра и лучше это делать во сне. Было относительно тепло, а прорезиненный костюм с капюшоном и краги на руках защищали от влаги. Но поспать не удалось. На ничем не защищенную часть лица набросились голодные, как волки, комары. Я попытался закрыть лицо руками, но это мало помогало. На фоне этой борьбы наверху послышался скрип тормозов, и чей-то голос прокричал: «Сообщи на ближайший пост, тут мотоциклист разбился». Через несколько минут кто-то тронул меня за плечо.

– Чего надо? – неожиданно для себя ответил я. Можно было подумать, что меня отвлекли от очень важного дела.

– Так ты живой, – радостно ответил голос.

Я поднялся с земли, и мы вместе выбрались на дорогу. Чуть ли ни в эту же секунду раздался визг тормозов, и в кучу песка, куда угодил мой мотоцикл, чудом не въехала легковая машина. Она уехала, и мы вместе с очевидцем событий, оказавшимся сторожем на участке ремонта дороги, ответственным, кстати, или некстати, за керосиновый фонарь на шесте, который я сбил, оттащили мотоцикл к его сторожке на обочине. В ней-то я и нашел ночлег.

Рассвет только занялся, когда меня разбудил грохот остановившегося у самой сторожки грузовика. На нем забирать мой труп приехали два милиционера. Увидев меня живым и здоровым, они не сильно обрадовались и быстро уехали, обложив сторожа за напрасное беспокойство. Ложиться спать снова я не стал и принялся за осмотр повреждений моего двухколесного друга, с которым я так плохо обошелся вчера. Фара была разбита вдребезги. Ликвидировав короткое замыкание в ней, я завел мотор и поехал дальше. Опять пошел дождь, стало скользко, откуда-то на дороге оказалось очень много машин, и я уныло тащился вперед, делая тридцать-сорок километров в час. Короче, до Москвы я добрался только к вечеру третьего дня пути. Когда я весь в грязи, заросший щетиной, голодный и злой, наконец, ввалился в квартиру, мама тихо охнула. Я извинился и в полном обмундировании прошествовал в ванную. Смыв с комбинезона толстый слой грязи, я вымыл ванну, разделся и улегся в горячую воду. Только голод заставил меня, в конце концов, покинуть ее.

Весь следующий день, это был вторник, я отсыпался и отъедался, но утром в среду, придя, наконец, в себя, направился в институт. По дороге решил заехать в мастерскую – вид израненного мотоцикла меня угнетал. Как водится, нужных запасных частей там не оказалось. Проехав по нескольким магазинам и не найдя в них ничего из необходимого, я обратился к спекулянтам, которые за тройную цену моментально нашли все, что нужно. Пришлось вернуться в мастерскую. Конечно, можно было и самому справиться с ремонтом, но на это ушло бы гораздо больше времени. Только к трем часам дня мне удалось сесть на отремонтированный мотоцикл. Ехать в институт было уже поздновато, но я все же направился туда. Однако попасть в институт в этот день мне было не суждено. Пропуская на очередном перекрестке поток машин, я вдруг увидел нечто такое, что поразило мое воображение. Мимо меня пронеслась на мотороллере девушка, и какая! Я успел разглядеть ее стройную фигурку, элегантно сидящую на маленьком, тоже необычном мотороллере. На девушке была черная слегка приталенная кожаная куртка и черные брюки, заправленные в короткие сапожки. На голове красовался шлем, переходящий в прозрачную маску, закрывающую лицо. Мотороллер тоже был красивый – Чезетта – чешского производства, как и моя Ява. По сравнению с отечественными образцами подобной продукции – Тулой и Вяткой – он выглядел, как модельные туфли рядом с лаптями и валенками.

Какая-то неудержимая сила вырвала меня из ряда автомобилей, ожидавших зеленого сигнала светофора, и бросила под свист постового милиционера в перпендикулярный поток. У меня не было никаких планов или намерений, просто хотелось еще раз увидеть девушку и, если удастся, рассмотреть лицо, скрытое маской. Моментально догнав ее, я поехал за ней метрах в десяти сзади. Она строго соблюдала все правила уличного движения, так что моему мотоциклу, наверное, стало скучно ехать так медленно, но его хозяин не мог оторвать взгляд от незнакомки. Так мы доехали до высотного дома на Котельнической набережной, где она остановилась около одного из подъездов. Ее встречали, судя по всему, родители – мать, очень молодая и эффектная женщина, и отец в генеральской форме, по моим понятиям, весьма пожилой. Девушка очень элегантно спрыгнула с мотороллера, одним движением сняла шлем, распустив при этом роскошные каштановые волосы по плечам, и подлетела к родителям, так и не показав мне своего лица. Все трое скрылись в подъезде. Ожидать, что она вернется, не приходилось, и я уехал. Собственно, ехать мне в этот час было особенно некуда. Домой – рано, в институт – поздно. Я покрутился по городу, но через некоторое время снова оказался около ее дома. Мотороллер стоял на прежнем месте. Пришлось отправиться домой, а в ушах у меня навязчиво звучали слова одной из послевоенных песенок. Их исполняли на улицах и в электричках инвалиды: «Я был батальонный разведчик, она – генеральская дочь. Я был за Россию ответчик, она же играла в любовь».

На следующее утро, вопреки какой бы то ни было логике, в восемь утра я занял наблюдательную позицию недалеко от заветного подъезда и не ошибся. Минут через двадцать таинственная незнакомка вышла из подъезда, неся в руках шлем. Теперь мне удалось, хотя и издали, рассмотреть лицо. Оно было прекрасным, как и все остальное. Девушка оседлала мотороллер и выехала на улицу. Я последовал за ней. Москва в те годы не была сильно загружена транспортом, и мы очень быстро доехали до какого-то очень солидного официального здания, где ее опять встречали – на этот раз несколько молодых людей. Конечно, подумал я, такую девушку везде должны встречать. Удивительно, что ее не провожают туда и обратно. Девушка скрылась в здании. Надпись на фасаде гласила: Институт иностранных языков – здесь и должна учиться красавица и дочь генерала. Не электронику же ей изучать, в конце концов.

У меня хватило благоразумия не остаться у дверей ее института до окончания занятий, а отправиться в свой. Там меня уже разыскивали. Пришлось идти к декану объясняться, иначе не допускали к занятиям. Я рассказал ему все, как было, умолчав, разумеется, о девушке. Он пожурил меня, ведь не хвалить же ему было студента за прогулы, и отпустил с миром. Я отсидел несколько лекций и помчался к дому на Котельнической набережной. Мотороллер уже стоял у подъезда. Опоздал, какая досада. Я съездил в цветочный киоск и купил одну маленькую, еще не совсем распустившуюся чайную розу. Достал из-под сидения своего мотоцикла изоляционную ленту и, дождавшись, когда дежуривший поблизости милиционер отвернется, быстро примотал розу к рулю. Так продолжалось еще два дня. На четвертый я с трепетом ожидал возвращения девушки из института, сидя на мотоцикле на том месте, где она ставит свой. Нужно было как-то разрубать этот гордиев узел, иначе жизнь моя становилась невыносимой. Кроме того, дело шло к октябрю. Сезон езды на двухколесных машинах подходил к концу. Тогда будет еще труднее найти возможность и повод для знакомства. Девушка подъехала чуть позже обычного, когда я уже начал думать, что все кончено. Она соскочила с мотороллера, сняла шлем и, улыбаясь, протянула его мне.

– Так вот, кто розы мне тут дарит каждый день, – сказала она и без жеманства взяла из моих рук еще три, – я тебя приметила, когда ты меня догонял с неделю назад. Я тогда подумала, что милиционер мне свистит. Обернулась и увидела тебя. Ладно, давай знакомиться – Нина.

У меня гора спала с плеч. Мы поболтали буквально несколько минут. Нина дала мне свой телефон, сказала: «Звони!». И убежала.

Я позвонил уже на следующий день и пригласил ее в театр. Она согласилась. Мы начали встречаться все чаще и чаще, проводя время в театрах, на выставках и в интеллектуальных беседах. Как ни странно, мне этого хватало. Я не был новичком в общении с женщинами. Как-то само собой получалось, что обычно меня находили, или я находил более взрослых женщин, которые хорошо понимали, чего я хочу, и без лишних слов давали мне это в первую очередь потому, что сами хотели того же. Но с Ниной было по-другому. Я бы, конечно, взял ее всю, но был готов просто находиться около нее сколь угодно долго, ничего не ожидая.

Однажды, месяца через два после нашего знакомства, когда я в очередной раз проводил ее до подъезда, она пригласила меня зайти. Я засомневался. Была суббота, дома почти наверняка были родители, и перспектива встречи с ними меня, если и не пугала, то уж точно смущала. Нина настаивала, и я согласился. Дверь нам открыла домработница в белом переднике и чепце – она воплощала в себе канонический образ женщины этой профессии. Мы прошли в столовую, где меня усадили за большой обеденный стол, явно собираясь использовать его по прямому назначению. Я засмущался еще больше. Видя мое замешательство, Нина говорила без умолку, и об обеде в том числе. Домработница внесла из кухни винегрет и графин с водкой. Вслед за ней вошел и Нинин отец – Виктор Иванович. В домашней одежде он выглядел очень пожилым человеком. С газетой в руках он сел во главе стола. Нина меня представила, и он начал разговор, какой, видимо, не раз проходил за этим столом с ее молодыми людьми.

– Чем занимаетесь, молодой человек, – начал он, – я слышал, вы на Яве разъезжаете. Дорогая машина. Сами заработали, или родители купили?

Я с гордостью ответил, что сам заработал, и рассказал о своей работе на кафедре промышленной электроники. Его особенно заинтересовал тот факт, что я одновременно поступил учиться на очное отделение института и на работу и что за это время я вырос от младшего лаборанта до старшего техника. Вряд ли это можно было назвать быстрым карьерным ростом, но, возможно, он мыслил категориями воинских званий, поскольку сразу вслед он сказал:

– Ну что же, в войну лейтенант иногда за год вырастал до майора.

– А над чем сейчас работаете? – продолжал расспрашивать он.

Я рассказал, что несколько групп моих ребят по линии студенческого научного общества ведут работу по автоматизации контроля параметров на поточных линиях, а одна разрабатывает маленький ручной радар для измерения скорости подвижных объектов. Все это была чистая правда. Но, когда я сказал, что под моим руководством работает сразу несколько групп, он, мне кажется, засомневался в моей искренности и перешел к другим вопросам – к политике.

– А газеты ты читаешь? – спросил он, переходя на ты. В этом, с моей точки зрения, ничего обидного не было. Непривычным для меня в моем возрасте было как раз обращение на вы.

– Не регулярно, – уклончиво ответил я, так как на самом деле газеты читал от случая к случаю, не находя это занятие сколько-нибудь интересным.

– А сегодняшнюю «Правду» ты читал?

– Нет, – честно ответил я, – но позвольте взглянуть.

Он протянул мне газету, и я секунд десять просматривал ее первую страницу, после чего вернул ее хозяину. За это время я успел пробежать глазами передовую статью и выхватить заголовки других. Затем я принялся излагать содержание передовицы, стараясь делать это своими, а не газетными фразами.

– Значит, все-таки иногда читаешь, – удовлетворенно сказал Виктор Иванович.

Очевидно, первое впечатление от моей персоны у него сложилось положительное, и он потянулся к графину. Предложил мне, я отказался. Сказал, что крепких напитков не пью, и это была чистая правда. Не рассказывать же ему, что в возрасте десяти-одиннадцати лет мы с соседом по квартире такого же возраста, как я, полгода копили деньги и купили бутылку коньяка. На Новый год мы, спрятавшись в ванной, выпили по стакану этой ужасной жидкости, отчего оба вскоре почувствовали себя не просто плохо, а очень плохо. Родители и соседи тогда решили, что мы отравились рыбой. После этого случая меня мутило от одного вида коньяка или водки, но на вина мое внутреннее табу не распространялось.

Мы принялись за еду, перебрасываясь теперь только короткими фразами. Нинина мама к обеду не вышла. Возможно, ее не было дома.

После обеда Виктор Иванович снова начал допрашивать меня. Теперь его интересовали мои воззрения в области экономики. Таковых у меня, по правде сказать, не было вовсе, и все, что я говорил на эту тему, было чистой воды экспромтом. Единственное, в чем я был на самом деле убежден, и произнес уверенно, так это то, что если экономика – наука, то ее законы должны действовать одинаково как в социалистическом государстве, так и в капиталистическом. Ведь нет специальных законов физики или математики для того или иного общественного строя. Мне кажется, я его озадачил. Он задумался, что-то пробормотал и, пожелав нам всего наилучшего, вышел.

Нина пригласила меня в свою комнату. Мы собирались в театр, и надо было скоротать часок. Она не закрыла за собой входную дверь, давая понять, что я должен вести себя прилично.

– Что это за номер с газетой, – спросила она, когда мы остались одни, – говоришь, что не читаешь, а берешь ее в руки и, вдруг, оказывается, знаешь ее содержание. Думаешь, отец не заметил твой фокус? Сомневаюсь. Он сквозь стены слышит и видит. Просто он вида не подал. Так объясни мне, пожалуйста.

Я не стал заставлять ее долго меня уговаривать и предложил ей взять с полки любую книгу, открыть на первой попавшейся странице и показать мне на несколько секунд. Разумеется, я пересказал содержание текста почти дословно. Нина пришла в восторг. Пришлось несколько раз повторить номер на бис. Последней она показала мне страницу с английским текстом. Вот тут я попал впросак. Страницу-то я запомнил, а вот пересказать не мог. Я сказал, что не силен в языках, и рассказал, как сдавал вступительный экзамен по языку. Это вызвало новый приступ веселья. Видеть ее смеющейся было для меня особым удовольствием. Но тут я подумал, что если не могу пересказать английский текст, то, наверное, смогу его записать. Нина дала мне лист бумаги, и я буква за буквой воспроизвел первый абзац. Для меня это был первый опыт такого рода, но не последний. На Нину мои способности произвели впечатление. Она хотела сразу бежать к отцу, чтобы продемонстрировать их ему, но мне удалось удержать ее – я был сыт по горло общением с ним.

Вот так и шла теперь моя жизнь. Я не упускал ни одной возможности для встреч с Ниной, а в остальное время разрывался между учебой и работой. Дела, естественно, шли ни шатко, ни валко, но все же шли. Каким-то чудом я не завалил зимнюю сессию, а на работе меня спасала способность продумывать полученные результаты и необходимые следующие шаги путем параллельного мышления. Оно не прекращало работать никогда.

Приходили письма и от Сереги. О нем и его делах я почти забыл, но письма читал с интересом. Он сообщал, что дом ему кое-как достроили, он в нем живет, поминая меня и всю нашу бригаду добрым словом. Что водопровод из родника работает как часы, баня тоже. Печку теперь топит истопник, и ему на эту ерунду время теперь тратить не приходится. Вообще, хозяйство идет в гору, рыба не переводится, и есть важные новости: из Баку он получил икринки осетров, из которых он надеется вывести мальков. «Вот приедешь следующим летом, буду тебя икрой угощать», – писал он. Меньше всего меня радовала перспектива летом опять отправиться к Сереге. Икра вообще не вызывала у меня никаких эмоций. В моем детстве икра не была дефицитом. Я хорошо помнил магазин на Дзержинской, где за прилавкам в больших бочках всегда лежала икра. Она была дешевле колбасы и, может быть нечасто, но покупалась моими родителями. Кстати, именно в этом магазине я впервые увидел в аквариуме карпов, которых так ловко научился разводить Серега. «Нет, – сказал я себе, – вряд ли Сереге удастся в этом году затащить меня к себе. В помощи он теперь не нуждается, дом выстроен, дела идут – чего еще надо!»

В середине марта Нина сказала, что ей надо на неделю съездить в Ленинград. Не хочу ли я составить ей компанию. Что за вопрос: в Ленинград, на Луну или на Марс, да куда угодно, только, чтобы быть с ней.

Через несколько дней мы уже ехали в Ленинград на поезде в четырехместном купе, и я ругал себя на чем свет стоит за то, что не взял на себя покупку билетов. В Ленинграде следующим утром мы перешли через Октябрьскую площадь и оказались в гостинице с тем же названием. Я впервые в жизни находился в гостинице и с интересом озирался по сторонам. Там нам было забронировано два одноместных номера, что мог сделать только генерал или его адъютанты. Мы вошли в Нинин номер. Она повернулась к зеркалу и сбросила с себя мне на руки свое невесомое пальто, затем, глядя на меня из зеркала, сняла бусы и начала расстегивать кофточку. Дальнейшего приглашения мне не потребовалось. Меня хватило на то, чтобы повернуть ключ в замке, после чего я выпал из окружающей действительности на всю неделю. Мы не осматривали достопримечательностей города. Мы выходили из номера лишь изредка, чтобы что-нибудь съесть, и тут же спешили обратно в постель, где почти без слов упивались друг другом с утра и до вечера, с вечера до утра. Она оказалась не девушкой, чего я, в тайне от самого себя, очень боялся, уж, сам не знаю почему. Более того, ее изобретательности и страстности могла бы позавидовать и зрелая женщина. Что и говорить, моему счастью не было предела. Но все хорошее быстро кончается. Неделя пролетела как одно мгновение. Мы снова оказались в поезде, но уже в двухместном купе, о чем я успел позаботиться, с трудом оторвавшись от Нины, чтобы добежать до вокзала. Чувствуя, что близится час расставания, мы и в эту ночь не сомкнули глаз. Я пытался поговорить с ней, но она не давала мне сказать ни слова, закрывая рот поцелуями. Мы едва успели одеться, наспех закончив эту процедуру, когда поезд уже стоял у перрона Ленинградского вокзала.

В молчании мы вышли на Комсомольскую площадь. Нина заговорила первая. Я думал, что пришло время поговорить о нас, о завтрашнем дне, о будущем, но она начала пересказывать мне какую-то старинную сказку про принца, полюбившего заморскую принцессу. Но, когда они оказались, наконец, вместе, и он прикоснулся к ней, она превратилась в птицу и улетела в открытое окно.

Я не слушал ее, упиваясь просто звуком ее голоса. Она продолжала, не останавливаясь и не давая возможности мне заговорить. До ее дома было несколько километров. Мы медленно шли по утренней и почти весенней Москве. Все вокруг казалось мне радостным и красивым как никогда. Даже уже заметно подтаявшие сугробы, покрытые черной грязью, и стекающая из-под них талая вода, несущая с собой прошлогодний мусор, казались мне ерундой на фоне пробуждающейся природы.

Идиллия вдруг разрушилась. Я услышал ставший резким голос Нины:

– Послушай! Я говорю серьезно. Аллегории до тебя не доходят! Включись, влюбленный осел!

Я вздрогнул от удивления и недоумения. Таким тоном Нина не говорила со мной за все время нашего знакомства.

– Что случилось? – спросил я.

– Я тебе говорю, а ты не хочешь слушать, – снова заговорила она. – Завтра, а может быть уже и сегодня, я уезжаю. Надолго, возможно, навсегда. Ты должен с этим смириться и не искать меня. Впрочем, это и бесполезно. Ты понимаешь, что я говорю?

Нет, я не понимал, что это – глупая шутка? Ничто другое мне и в голову не приходило. Все было так хорошо, вернее стало, и вдруг- на тебе!

– Избавь меня от ненужных вопросов, – ее голос стал опять нежным и просительным, – ну, пожалуйста! Сейчас мы подойдем к моему подъезду, ты поцелуешь меня в щечку, я войду в дверь, а ты повернешься и уйдешь отсюда.

Как загипнотизированный, я выполнил все, что она сказала. Когда я целовал ее на прощанье, она прошептала: «Прости, прощай, не забывай». Эти три слова зазвучали у меня в ушах как похоронный звон. Что делать, куда идти. Она сказала, не искать ее. Почему? Что вообще все это значит? Спрашивать было не у кого. Я дошел до ближайшего сквера и сел на грязную скамейку. Думать было не о чем. Я постарался выключить сознание.

Очнулся я, когда выглянувшее на минутку солнце было уже высоко. Что-то сложилось в моей голове. Я придумал себе версию исчезновения Нины, хотя не хотел верить, что это правда. На скамейке рядом со мной сидела парочка пенсионеров и играла в редкую для того времени в Москве игру – в нарды. Увидев, что я очнулся или проснулся, сидевший ближе ко мне попросил:

– Слушай, брось кубик, парень, проигрываю по-страшному.

– А сколько тебе надо, – каким-то чужим голосом спросил я.

– Шестерку, никак не меньше. Я бросил – выпала шестерка.

– А теперь за меня брось, – попросил второй. Я бросил, и опять выпала шестерка. Ничего удивительного я в этом не увидел. Я чувствовал, что, бросая кубик как получится, могу остановить его в любом положении, хоть в воздухе.

Пенсионеры бросили игру. Им, старым и немощным, было интересно, что может или не может сделать молодость, хотя она-то как раз была тут ни при чем. Я еще несколько минут поиграл с ними, удивляясь простоте управления событиями. Мне захотелось остановить троллейбус, не доезжая метров двести до остановки. Слава Богу, мне хватило ума подумать о том, чтобы он не затормозил слишком резко. Никто не пострадал. Водитель вышел из машины, недоуменно пожал плечами и поехал дальше. Все обошлось благополучно.

Я понял, что лучше уйти домой. Вредить кому-либо из-за собственных проблем не хотелось. Однако я не мог удержаться от соблазна попробовать что-нибудь еще ускорить, замедлить или вовсе остановить. Я помог машине скорой помощи быстрее добраться до адресата. С замедлением, правда, вышла неувязка. Похоронная процессия остановилась на перекрестке вместо потока машин. Но с остановкой проблем вообще не оказалось. Любые процессы, оказывается, можно было остановить или приостановить. Сидя в сквере на своем излюбленном теперь месте, неподалеку от Нининого дома, я остановил дождь, который мог помешать парочке в кустах, отвлек внимание постового милиционера, пытавшегося остановить моего брата-мотоциклиста, и сделал еще множество полезных дел. Наконец, я очнулся на другом конце Москвы, на набережной, в компании совершенно незнакомых мне людей. Один из них, плешивый и плюгавенький, пьяным голосом клялся мне в вечной дружбе, в которую мне почему-то не верилось. Я оттолкнул его от себя и быстрым шагом пошел по темной набережной, мучительно соображая, были ли события прошедшего вечера реальными или стали плодом воспаленного воображения. Последнее показалось более вероятным. Было поздно. Транспорт уже не ходил. Наконец, я понял, где нахожусь. Домой добрался только под утро с тяжелым чувством невосполнимой утраты и душевной пустоты.

Через несколько дней жизнь начала возвращаться в прежнее русло. В то русло, в котором она текла, когда я еще не познакомился с Ниной. В нем было пусто и неуютно. Я позвонил по Нининому телефону, но на другом конце провода сказали, что прежние жильцы отсюда уехали, а куда – неизвестно. Я придумал удобную для себя версию Нининого исчезновения. По ней выходило, что Нину готовили в разведчики, и теперь она где-то в другой стране выполняет задание в духе Маты Хари. Ну, что же теперь поделаешь. Кое-как сдав сессию и распихав все рабочие дела по своим друзьям, я оказался свободным, как ветер, и, вопреки тому, что думал всю зиму, отправился к Сереге. Там, на природе, занимаясь физическим трудом, я надеялся залечить душевную рану.