Читать книгу Черное колесо. Часть 1. История двух семеек - Генрих Эрлих - Страница 9

Волну разгула Гарри сбила Машенька. Опять же упреждая события, скажем, что только опытному пловцу в человеческом море было понятно, что неистовство стихии пошло на убыль, валы, постепенно сникая, катили ещё лет пять, и лишь когда пришел срок, море успокоилось и, засверкав в лучах выглянувшего солнца, стало одаривать всех вокруг теплом и лаской.

А началось всё с пустяшной просьбы начальника партии погожим весенним днем, накануне выезда в поле.

– Гарри, сбегай вот по этому адресу, – сказал Сардановский, потягивая клочок бумаги, – я тут договорился с местными, чтобы нам повариху выделили на сезон, помоги ей вещи перенести.

– Сама что ли не принесёт? – расслабленно процедил Гарри, раскинувшийся на лавке с подставленной солнцу свежевыбритой – перед отъездом – физиономией. – Больная? Так нам больные поварихи не нужны!

– Давай, вставай, не ленись. Хорошая женщина и здоровая, но живет далеко, на самом краю города, отчего бы не помочь.

– Молодая? – поинтересовался Гарри, не меняя позы.

– С каких это пор ты на возраст стал обращать внимание? – усмехнулся Сардановский.

– Мне, конечно, это всё равно, главное, чтобы человек был хороший. Но вдруг – заслуженная пенсионерка, тут я – пас.

– Не пенсионерка, – успокоил Сардановский.

Гарри, наконец, встал, взял бумажку, прочитал адрес, скривился – у чёрта на рогах! – и вразвалочку пошел со двора.

– Марию Вергунову спросишь! – крикнул ему в спину Сардановский.

Гарри шел навстречу своей судьбе по улицам города Павлодара, насвистывая и размышляя, и размышляя отнюдь не об этой неизвестной ему поварихе неопределённого возраста и физических кондиций, а о том, что весна пятьдесят четвертого – это не весна пятьдесят третьего, тогда робкие ростки надежды не смели пробиваться сквозь панцирь всенародной горечи от Великой Утраты, а сейчас все, по крайней мере, у них в партии, живут ожиданием перемен. Странные мысли для молодого шалопая!

Путь Гарри предстоял не близкий, поэтому нам хватит времени, чтобы рассказать немного о семье Вергуновых. Жили они в Павлодаре на поселенье, высланные четверть века назад из Томска, из Сибири, кому сказать – не поверят. Вот вам опровержение буклиевской Системы – и в Сибири можно загреметь. Но ведь Николай Григорьевич всегда подчеркивал, что по Системе можно выжить, только если повезёт. Опять же, везение – понятие диалектическое, индюк тоже думал, что ему повезло с хозяевами – так кормят! – а чем кончилось? Так и с Вергуновыми: с одной стороны, конечно, не повезло, но с другой… Но обо всём по порядку.

Глава семейства Корней Митрофанович Вергунов происходил из крепкой крестьянской семьи, перебравшейся в Сибирь из Тамбовской губернии[6] сразу с началом Столыпинских реформ. Но не лежала у Корнея душа к крестьянскому труду, и подался он на золотые прииски[7], даже не сильно поругавшись с отцом – работников в семье хватало. На приисках работящего и хваткого парня выделили, поставили через несколько лет мастером, а уж под самую революцию хозяин определил его управляющим на один из приисков, не из самых больших.

К тому времени Корней уже оженился, взял жену по родительской воле – чай, родные, плохого не посоветуют! – и был счастлив в браке. Настасьюшка мужа чтила и, считай, каждый год приносила приплод, вначале – двух сыновей, наследников, а потом, как опомнилась, – не то время грядет! – и выдала на-гора шесть дочек. Сыновья-то сгинули в войну, а дочки потешили внуками.

И новая власть Корнея пока не трогала. Конечно, комиссара приставили, но тот всё больше на митингах глотку драл, а дело на Корнее лежало. Так бы и шло всё своим чередом, благо и происхождение Корнея было правильное – из крестьян, да вмешалась большая политика в лице компании Lena-Goldfields. Компании этой до революции принадлежали знаменитые золотые россыпи на Лене (и россыпи, и река обрели бессмертие в псевдониме вождя мирового пролетариата). После Октябрьской революции эти россыпи экспроприировали, оборудование, как положено, разворовали. С введением НЭПа большевики предложили эти россыпи в концессию – её же бывшим владельцам! И те клюнули на очень выгодные условия: компания должна была завести и установить новое оборудование, драги и всё такое прочее, наладить производство, а потом могла распоряжаться всем добытым золотом на самых льготных условиях, уступая лишь малую часть большевикам по ценам мирового рынка. Правда, в договор большевики ввели маленькую оговорку, что добыча должна превышать определенный минимум в месяц; если добыча упадет ниже этого минимума, договор расторгается и оборудование переходит в собственность Советов. При этом советские власти без труда навешали лапшу на уши концессионерам, что их главная забота – как можно большая добыча, и они должны оградить себя от того, что концессионер по каким-то своим соображениям захотел бы «заморозить» прииски. Компания признала это логичным и этот пункт без долгих раздумий приняла – в её намерения отнюдь не входило «замораживание» приисков, наоборот, она была заинтересована в возможно более высокой добыче.

Дорогое и сложное оборудование завезли и установили, английские инженеры наладили работу, и прииски начали работать полным ходом. Когда Москва решила, что нужный момент наступил, были даны соответствующие директивы, и «вдруг» рабочие приисков взбунтовались. На общем собрании они потребовали, чтобы английские капиталисты увеличили им зарплату, но не на 10 или 20 %, что уже граничит с наглостью во всех цивилизованных странах, а в двадцать раз. Это требование сопровождалось и другими, столь же нелепыми и невыполнимыми. В ответ на обескураженное молчание капиталистов была объявлена всеобщая забастовка.

Представители компании бросились к местным советским властям. Им любезно объяснили, что у нас власть рабочая и рабочие вольны делать то, что считают нужным в своих интересах; в частности, власти никак не могут вмешиваться в конфликт рабочих с предпринимателем и советуют решить это дело полюбовным соглашением с профсоюзом. Переговоры с профсоюзом, понятно, ничего не дали, и представители компании полетели в Москву, где им столь же любезно объяснили, что рабочие у нас свободны и могут бороться за свои интересы так, как находят нужным. Забастовка продолжалась, добычи не было, и Главконцесском был вынужден, с глубочайшим сожалением, расторгнуть договор с Lena-Goldfields из-за несоблюдения условий, пункт такой-то.

Какое отношение это имело к Корнею Вергунову? Самое прямое! Советское правительство, ободрённое успехом первой жульнической операции, принялось кидать другие компании, благо у капиталистов отшибало память при виде маячащих на горизонте больших прибылей. А Вергунов со своей крестьянской добропорядочностью никак в эту схему не вписывался. Конечно, он мог схитрить, не обманешь – не продашь, но не в таком деле. И было решено его заблаговременно убрать. Назначили ревизию, выявили две пропавшие и несписанные лопаты, да один ватник – в аккурат на три года[8].

Корней отправился в места поистине не столь отдалённые, но на этом беды семейства не кончились. Приглянулся новому директору дом Вергуновых, крепкий дом, с мансардой, двумя светёлками, в резных наличниках – Корней на досуге баловался – и с цветущим палисадником – это уж вообще за пределами местных понятий и привычек! Организовали семейству высылку в деревню под Павлодаром, которая по прошествии времени превратилась в пригород. Корней вернулся, жить надо – срубил новое подворье, и зажил тихо, растя детей, не рыпаясь.

И вид у дома был почти точно такой же, как под Томском, вот только резных наличников не было: когда дошли до них руки, Настасьюшка, наверно, первый раз в жизни взбунтовалась, посмела своё суждение по строительству высказать. Запало ей почему-то в голову и крутилось долгие годы где-то в памяти, что дом их, тот ещё, томский, отобрали из-за наличников, больно уж хороши были и алели задорней флага на поссовете. И вот когда Корней начал уж примериваться к окнам, выходящим на улицу, Настасьюшка выбежала, как была, простоволосая, вклинилась между мужем и окном – оттолкнуть бы, конечно, не посмела – раскинула руки, заслоняя окно, и заголосила: «Не дам! Что хошь со мной делай – не дам!» Много чего ещё кричала Настасьюшка к соблазну соседок и полному недоумению Корнея, когда же, наконец, связала вместе наличники и грядущее неминуемое разорение дома, Корней лишь пожал плечами – мне же забот меньше – и отправился через два двора к соседу, который уже давно призывно махал ему рукой, а под конец даже рискнул выхватить из-под телогрейки бутылку водки, но тут же спрятал – набегут охотники, понюхать не оставят.

К моменту описываемых событий все дочери Вергуновых разлетелись из родительского дома, кто замуж в окрестные посёлки и деревни, а одна, младшенькая, так до самой Алма-Аты добралась, медицинское училище окончила, там же и работала. Лишь одна дома засиделась – Мария, Машенька, как будто ждала чего-то или кого-то. Не зря ждала – дождалась.

Гарри всё так же вразвалочку подошел к дому, сверился ещё раз с номером дома, мимоходом отметил: крепкий дом, но не «немецкий», вот она Расея – всё сделают, а наличники приличные на окна не прибьют, и так сойдет! (Надо заметить, что Гарри никогда не считал себя немцем, даже отчасти. Совместное влияние школы, училища и улицы полностью вытравило домашнее воспитание и влияние порядком подзабытого отца и породило тот прекрасный наднациональный характер Гарри, который руководствовался в отношениях со всеми людьми простым правилом: «Главное – чтобы человек был хороший!» И если Гарри и позволял себе сравнения типа приведённого выше, так проистекало это из обиды за своих, русских.)

В доме царила тишина, а разглядеть, есть ли кто-нибудь во дворе, было никак не возможно – взгляд упирался в сплошной двухметровый забор да в ворота, испокон веков называвшихся в России шведскими, укрытых сверху во всю длину широкой двускатной крышей. Гарри еще раз прислушался – нет ли собаки? – и толкнул калитку в воротах, а когда та не подалась, крутанул массивную отполированную ручку из корневища молодого дуба, калитка без скрипа легко распахнулась и Гарри вступил во двор.

И сделал-то всего несколько шагов, а уже вся жизнь прояснилась для него – и на годы вперёд, и на ближайшие часы. Так бывает: оставив позади смешные детские и юношеские влюблённости, начинает мужчина идти по жизни, занимаясь своими мужскими делами, а для заслуженного отдыха, удовольствия и расслабления залезает во все доступные кровати, даже иногда женится походя, потому что так положено и во многих отношениях удобнее, а в привычной мужской компании если и говорит о женщинах, то либо уничижительное, либо скабрезное, а любовь – какая любовь? меньше фильмов смотреть надо, парень! А потом вот так распахнёт калитку в незнакомый двор, зайдя по мелкому делу, а то и просто без дела, и увидит женщину – сколько он таких видел! и не таких! и не только видел! – и вдруг пронзит его мысль, что нет, таких он не видел, такая только одна, и ничего больше не надо, только бы смотреть на неё, хоть всю оставшуюся жизнь. И деревенеют ноги, прирастая к земле, и глупеет лицо, застывая маской с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом, и забываются простейшие слова, какое уж там «привет, красотка», простое «здравствуйте» не выговаривается. Всё – нашёл!

Метрах в десяти от Гарри стояла довольно рослая женщина лет двадцати семи-восьми с правильным, немного скуластым лицом, выцветшее ситцевое платье плотно облегало рельефную фигуру, продукт здоровой наследственности, избытка картошки в рационе и физического труда на свежем воздухе, косынка, завязанная на затылке, оставляла открытым высокий лоб и безуспешно пыталась смирить рвущиеся наружу тёмно-каштановые кудряшки, тёплые карие глаза светились добротой и лёгким женским лукавством. Это и была Машенька. Она развешивала выстиранное бельё на протянутой через двор верёвке и теперь стояла над наполовину опорожнённым тазом и с интересом посматривала на застывшего у ворот парня, ожидая продолжения. «Красивый, – подумала Машенька, – не местный, наверно, из этой самой партии, – и опять, – красивый, – и вдруг неожиданно, – от такого бы ребенка родить». Улыбнулась от этой мысли – придёт же такое в голову! – и ямочки проступили на щеках, и Гарри с десяти метров – ближе так и не подошёл, зачем? и так всё ясно! – эти ямочки заметил и немного расслабился, будто всё его напряжение и было от тревожного ожидания – будут ямочки на щеках или не будут.

– Мария? – наконец смог выдохнуть он.

– Мария, – ответила женщина, улыбнувшись ещё шире.

– Вергунова?

– Вергунова, – едва сдерживая смех.

– Жди здесь с вещами, я мигом, – крикнул Гарри и бросился со двора.

Гарри летел обратно к их бараку, а вслед ему летел Машенькин смех, звонкий, заливистый, смех счастливой женщины.

Немного не добегая до барака, Гарри сходу перемахнул через штакетник перед палисадником дома Эдгара Сойферта, в два прыжка, оставивших десятисантиметровые лунки в начавших зеленеть клумбах, подскочил к единственной пламенеющей от тюльпанов, начисто выполол треть, скосил взгляд на нежно-томные нарциссы – нет, не тот цветок, не для такого случая! – и обратно к забору, ещё двумя лунками под прямым углом к первым, и вот уже через минуту с прижатым к груди пуком тюльпанов вбежал на утрамбованную площадку, где за длинным врытым в землю столом сидела почти вся партия в ожидании обеда.

– Иван Никифорович, галстук! – закричал Гарри ещё издали. – Полцарства за «павлиний глаз»!

Пока Гарри бежит к столу, у нас есть несколько секунд, чтобы прояснить всё выкрикнутое, а прояснять придётся каждое слово. Шекспировская мольба – это от тенора Большого театра, некоторое время обретавшегося в одной комнате с Гарри и Анной Ивановной; тот, бывало, по утрам, очнувшись после особенно трудного выступления, драматически восклицал, а точнее, выстанывал: «Стакан! Полцарства за стакан!» Галстук? Очень хотелось Гарри выглядеть сегодня «прилично», а приличный вид у него, да и не только у него, а, почитай, у всего городского населения страны, связывался непременно и исключительно с наличием галстука. Галстук в партии имелся только у Сардановского Ивана Никифоровича, точнее говоря, у него имелось даже два галстука: один для посещения начальства, тёмно-синий в скромную серую тоненькую полоску, и второй, как память о другой жизни, широкий, в сине-зелёных переливах с ярко-жёлтыми овальными пятнами размером с голубиное яйцо – «павлиний глаз».

– Это и есть вещи новой поварихи? – не утруждая себя ответом, спросил Сардановский, с показной строгостью указывая на тюльпаны.

– А, это? – несколько обескураженно протянул Гарри. – Нет, это – цветы. Я их тут по дороге на рынке прихватил. Да не о том, Иван Никифорович! Тут, можно сказать, жизнь решается, а вам галстука жалко.

– Значит, на рынке прихватил? – продолжал гнуть своё Сардановский, прислушиваясь к нарастающему крику Магды Сойферт. – И до поварихи не дошёл?

– Да дошёл я, дошёл, только там столько вещей, что никак не унести, только на лодке! Но как же галстук?!

Зациклило Гарри на этом галстуке, только время зря терял.

– А шляпа не нужна? – поинтересовался Сардановский со смешинками в глазах.

– Нет, шляпа не нужна, спасибо, мне бы галстук!

Ох, глупеет человек в таком состоянии, а самое страшное – теряет чувство юмора.

– Нет, Гарри, право, зачем тебе галстук? – вступила в разговор Алисия Павловна, одна из штатных геологов, женщина в летах, под сорок, и очень рассудительная. – Ты и без галстука хорошо выглядишь. Вот только рубашку бы сменить, а то эта несколько э-э-э непрезентабельна, да причесаться, а то несколько растрепался.

– Наверно, пока от рынка с цветами бежал, – хохотнул Сёмка, механик.

– Да-да, вы правы, Алисия Павловна, как всегда правы! – воскликнул Гарри, положил букет на стол, скинул рубашку и окунул голову в бочку с водой, яростно вытер волосы всё той же рубашкой, ловко накинул её на протянутую рядом верёвку и скрылся в бараке. Не прошло и трёх минут, как он выбежал обратно, с зачесанными назад, блестящими от воды волосами, благоухающий «Шипром» (конечно, не своим, а того же Сардановского) и в выходной рубашке, некогда белой, но ещё ни разу не надёванной после последней стирки.

– За вещами, значит, к поварихе поехал? – едва сдерживая смех, спросил Сардановский, когда Гарри подошел к столу за букетом.

– Эх, не романтический вы человек, Иван Никифорович! – вскричал Гарри, устремляясь на берег, к лодке.

Тут уж все отпустили вожжи, отсмеялись всласть, до слёз и со всхлипами. Гарри – и галстук! Тут уж всё ясно – «удар молнии». Даже для тех, кто не испытал, но наслышан. Тут уж только порадоваться за человека или позавидовать. И смех в спину Гарри несся весёлый, радостный, добрый.

А Гарри летел на лодке по Иртышу, благо, вниз по течению, и уже представлял себя там, на подворье Вергуновых. Хоть и «поражённый молнией», а успел заметить, что подворье задами выходит на берег, а там мостки, где бабы бельё стирают, к ним и пристать на лодке – в этом была часть плана.

Машенька же, отсмеявшись после стремительного исчезновения Гарри, повесила сушиться остатки белья и вернулась обратно в дом.

– Кто приходил-то? – спросила её мать. – Вроде калитка стукнула.

– Да из партии, за вещами.

– А что ж не забрал? – опять поинтересовалась мать, кивнув на стоявшие у дверей чемоданчик и небольшую полотняную сумку.

– Да так, – ответила Машенька и опять рассмеялась, поводя головой из стороны в сторону.

– Молодой? – подозрительно спросила мать, безошибочно определив причину смеха.

– Молодой.

– Красивый? – продолжался допрос.

– Красивый, – ответила Машенька, продолжая улыбаться, – смешной, однако.

Мать внимательно посмотрела на неё и тихо сказала: «Ну, дай Бог!» – неожиданностью вывода заставив Машеньку покраснеть.

– Да о чём вы, мама, право! – воскликнула Машенька в смущении.

Ответа не последовало. Машенька быстро прибралась в своем закутке, гораздо дольше просидела перед зеркальцем, причёсываясь, а больше рассматривая свое лицо, стараясь что-то разглядеть в нём и в то же время ничего не видя, уносясь мыслями в неопределимые дали, потом встряхнулась, надела свое лучшее, впрочем, единственное приличное платье и вышла в переднюю часть избы.

– Куда это ты так вырядилась? – удивлённо спросила мать, возившаяся у печки.

– Сейчас за вещами придут, сказали, чтобы ждала, они мигом. Я во дворе и подожду, – рассеянно ответила Машенька.

– Так ведь завтра отправляетесь, куда ж сегодня? – опять удивилась мать.

– Да, завтра, с утра, – просто подтвердила Машенька, надела туфли, взяла чемоданчик и сумку и уже на пороге сеней добавила, – я ещё вернусь сегодня к вечеру.

– Как хоть зовут-то? – крикнула ей вслед мать.

– А я и не знаю, – пожала плечами Машенька и вышла из дома.

– Хорошенькое дело, однако! – воскликнула Настасьюшка, впрочем, без всякого возмущения.

Долго ли сидела Машенька на лавке во дворе рядом с вещами, она и сама не знала, но когда услышала стук лодочного мотора на реке, сразу встрепенулась, почему-то не сомневалась, что это за ней. Большая моторная лодка, описав плавный полукруг, мягко подошла к мосткам[9]. Высокий худой парень, так похожий на того, утреннего, с неизвестным именем, но и какой-то другой, преображённый, ловко перескочил на мостки, привязал лодку, затем запрыгнул обратно в лодку и появился на мостках уже с каким-то огромным красным шаром на длинной зелёной ножке в руках, легко взбежал по тропинке к двору Вергуновых, толкнул заднюю калитку, чуть умерил бег во дворе и предстал перед Машенькой, просветлённый, улыбающийся, с огромным букетом пламенеющих тюльпанов.

– Это тебе, – просто сказал он, протягивая Машеньке букет.

Машеньке никто никогда не дарил цветов, да и никому из её знакомых девушек их никто никогда не дарил. Цветы были для Машеньки последней каплей, от которой любовь полилась через край души, такой же каплей, как для Гарри утром – ямочки на щеках.

Машенька сделала тот непроизвольный жест, который делают все женщины, даже те, которые привыкли получать цветы от любимых, – она погрузила лицо в эту нежную, чуть влажную массу, а когда подняла счастливые глаза, Гарри, всё так же улыбаясь, спросил: «Едем?»

– Едем, – прошептала Машенька и, прижав букет к груди, направилась к лодке.

Течение Иртыша даже на равнине, у Павлодара, достаточно быстрое, тем более по весне, поэтому лодка шла медленно, но молодых это не расстраивало. Зачем куда-то спешить, когда вся жизнь впереди. Они даже не разговаривали, просто смотрели друг на друга. Да и о чём говорить? И зачем говорить? Ещё спугнёшь каким-нибудь ненароком вырвавшимся словом очарование этого дня, радость этой первой поездки вдвоём.

Где-то впереди быстро мелькали вёсла на лодке, глубоко просевшей под тяжестью восьми или девяти пацанов. Она отошла метров на сорок от берега, двое пацанов, поднатужившись, выбросили за борт большой камень, используемый вместо якоря, и лодка остановилась, развернувшись кормой по течению. В лодке началась какая-то возня, пацаны, вскочив во весь рост, сгрудились посередине и явно с кем-то боролись, от чего лодка угрожающе раскачивалась, едва не зачерпывая воду бортами. Но вот борьба завершилась, взметнулись руки, и из кучи тел вылетело одно, щуплое, маленькое, в одних лишь длинных чёрных трусах. Мальчишка сделал несколько резких беспорядочных движений руками и ногами и смачно, с фонтаном брызг плюхнулся в воду. Полёт сопровождал резкий злобный крик, переходящий в визг, наверно, так кричали монголы, бросаясь приступом на русские города, но сразу после погружения мальчишки в воду наступила напряжённая тишина. Когда голова мальчишки появилась над поверхностью воды, раздался новый крик, не такой громкий, вероятно, потому, что в нём исчезли злобные визгливые ноты, и по мере того как мальчишка, борясь с течением, загребал сажёнками к лодке, крик становился всё более одобрительным, подбадривающим. Мальчишка, тяжело дыша, схватился за корму, и те же руки, которые несколько минут назад выбросили его из лодки, подхватили его с двух сторон за локти и рывком втащили в лодку. Кожа у него покраснела и стянулась в пупырышки, отчего мальчишка стал казаться ещё меньше, и пока он, дрожа всем телом и стуча зубами от холода и обиды, натягивал на себя одежду, все остальные приветливо посмеивались и похлопывали его по плечам.

Машенька, сидевшая на передней банке, спиной по ходу движения, обернулась на первый крик и теперь вместе с Гарри наблюдала всё действие.

– Холодненько для купания, – заметил Гарри.

– Это детдомовские – тут детдом у нас есть – новенького «крестят», – пояснила Машенька.

– А если он плавать не умеет? – удивился Гарри. – Так и утонуть недолго.

– Бывает, – с налётом фатализма протянула Машенька, – но обычно, когда крестничек уже пузыри пускает, эти же и вытаскивают.

– Деды детдомовские! – рассмеялся Гарри.

– Да, тут же многие, почитай, всю жизнь прожили, ещё с войны. Ужас местных огородов, всегда голодные.

Они проплывали уже мимо лодки с пацанами, и в этот момент тот щупленький, новоокрещённый, вдруг бросился всем тельцем вперёд и столкнул за борт верзилу на голову выше его. Это вызвало взрыв хохота, да и сам верзила вместо вполне понятного негодования выкрикивал из воды что-то весёлое и одобрительное, и этот смех ещё долго сопровождал Гарри с Машенькой. Какой удивительный день выдался у них! Он был весь пропитан смехом, радостным весёлым смехом, как предзнаменованием такой же радостной весёлой жизни. (Крики Магды Сойферт мы, конечно, не принимаем во внимание, она вообще любила покричать и кричала точно так же по гораздо меньшим поводам, чем гибель столь любовно пестуемых ею тюльпанов.)

– А у нас всё не так. Я же сам с Волги, – прорвало, наконец, Гарри.

За оставшиеся минуты пути он успел выложить Машеньке всю свою жизнь: с любовью сказал о матери – эх, слышала бы его Анна Ивановна! – помянул о судьбе отца, напряжённо вглядываясь в Машенькино лицо, и, уловив лишь скорбные ноты, успокоился ещё больше; рассказал о своих приключениях в лётном училище; раскрыл великую тайну Николая Григорьевича о Системе – надо же было объяснить своё неожиданное появление на реке Иртыш; и даже начал рассказывать о предсказании гадалки, к счастью, на самом интимном предсказании о большом потомстве, которое в данной ситуации смотрелось бы, в лучшем случае, преждевременным, лодка ткнулась носом в берег под бараком партии.

Гарри, пролетев мимо Машеньки, начал было подтягивать лодку дальше на берег, но та, не выпуская букета, ловко спрыгнула на песок, подождала, пока Гарри привязал лодку и вытащил её немногочисленную кладь на берег, и с лёгким смущением стала подниматься рядом с ним к бараку. Вся партия, как не расходилась, сидела за тем же длинным столом на улице, наслаждаясь последним перед полем выходным днём и неспешно попивая родное Гарри «Жигулёвское» пиво.

– А вот и Гарри! – радуясь непонятно чему, возвестил Сёмка.

– Так тебя Гарри зовут? – тихо спросила Машенька.

– Вообще-то Володей, – немного потупясь, ответил Гарри, – а это прозвище, дурацкое, привязалось откуда-то, сам не знаю.

– Позвольте, товарищи, представить вам нашего нового шеф-повара, – сказал, поднимаясь, Сардановский, когда Гарри с Машенькой подошли к столу, – Мария Вергунова, прошу любить и жаловать.

– Мария, – зачем-то ещё раз представилась Машенька, чуть втянув голову в плечи.

– А не хотите ли пива, Маша? – развязно спросил Сёмка, но осёкся под яростным взглядом Гарри.

– Что ж вы сегодня-то приехали, Мария? Только зря время потеряли, – продолжал Сардановский, – ведь убываем завтра с утра, я, помнится, вам говорил.

– Да я помню, – улыбаясь, ответила Машенька, – но разве ж этому оглашенному объяснишь, – и она перевела взгляд на Гарри.

– Гарри – он такой, – согласился Сардановский, – вы, Мария, на цветочки, на чистую рубашку и приглаженные лохмы особого-то внимания не обращайте…

– Ну, зачем вы так, Иван Никифорович! – вскричал Гарри, но этот крик души потонул в дружном смехе всей партии.

– Я тогда пойду? – спросила Машенька, когда смех немного улёгся.

– Я провожу! – воскликнул Гарри и ещё ближе придвинулся к Машеньке в готовности защитить её от всех мыслимых и немыслимых напастей.

– Идите, идите, – сказал Сардановский, вытирая выступившие на глазах слёзы, – отъезд завтра в семь, не задерживайтесь.

Ох, уж это интеллигентское «вы». Поди пойми, к кому относилась эта фраза. То ли к Марии, которую Сардановский по недавнему знакомству величал на «вы», то ли к этой паре, которая уплывала вдаль по улице.

Сколько они шли обратно до дома Вергуновых, о чём разговаривали, да и разговаривали ли вообще – об этом они и сами не могли потом вспомнить. Они даже не заметили Магду Сойферт, которая, вывернув из-за поворота, чуть не ткнулась носом в букет тюльпанов на Машенькиных руках, и не услышали её гневный возглас: «Гарри!» – который расслышала сидевшая в квартале от места столкновения партия, долго со смехом обсуждавшая возможные кары, которые неминуемо должны были обрушиться на молодого шалопая. И уж тем более они не слышали, как Магда Сойферт, утихая, говорила им вслед: «Эх, Гарри! Ну, Гарри! Красивая…» Шумная женщина была Магда Сойферт, но отходчивая, и сентиментальная, классический пример обрусевшей немки.

Корней и Настасья Вергуновы сидели рядком на лавочке перед воротами своего подворья и уже давно пристально наблюдали за приближавшейся парой.

– Ой, мама, отец, вы что тут сидите? – очнувшись, удивлённо спросила Машенька, когда они с Гарри, наконец, подошли к дому.

– Что уж нам и посидеть с матерью нельзя в тихий вечерок после трудового дня? – немного недовольно проскрипел в ответ Корней.

– Да ты, доченька, улетела, ничего толком не объяснила, не рассказала, я уж даже волноваться начала, – пояснила Настасьюшка.

– Мы же вещи отвозили, чтобы завтра Марии с утра не тащить, – затараторил Гарри, борясь с неожиданным для него смущением, – а потом вот прогуляться решили, ведь, э-э-э…

– Корней Митрофанович, – догадавшись о причине заминки, представился отец, слегка приподняв кепку.

– …вот я и говорю, Корней Митрофанович, прогуляться решили, ваша правда, погода-то какая стоит – весна!

– Да, весна, – согласился Корней, – а звать тебя как, парень?

– Гарри, – с улыбкой.

– Вообще-то его Володей зовут, – поправила Машенька.

– Владимир Николаевич Буклиев, – по полной форме представился Гарри и даже чуть прищёлкнул каблуками сапог.

– Это лучше, – кивнул головой Корней, – а то – Гарри, прямо кликуха бандитская. Значит, в партии этой самой работаете?

– Да, гидрологом, воду, значит, изучаю, куда течёт, да как, да какая. Шестой сезон завтра открываю. Ну, я, наверно, пойду, – Гарри вопросительно посмотрел на Машеньку.

– Да, завтра рано вставать, – согласилась та.

– Однако, вы уж там Машеньку не обижайте, – напоследок сказала Настасьюшка.

– Машенька, – протянул Гарри, прислушиваясь к ласковому звучанию этого слова, как будто первый раз в жизни его слышал, ещё раз повторил, – Машенька, – и ещё прибавилось нежности во взгляде.

– Машеньку никто не обидит! Я Машеньку в обиду никому не дам! – крикнул он, уходя.