Читать книгу Красное Солнышко - Генрих Эрлих - Страница 5

Вы, конечно, недоумеваете, где же я все это время находился. Ах, как ловко я вас провел! Да рядом с Димитрием и находился, но никто меня не видел. А если и видел, то не замечал. Я на это нисколько не обижался, потому что сам этого хотел.

О, я многому за жизнь свою долгую научился. Можно сказать, я всю жизнь учился и не считал это зазорным. И у недругов учился, собственно, у недругов и надо в первую очередь учиться, если хочешь их победить. А учителя-то какие были, как на подбор: Малюта Скуратов, Никита Романович или вот, скажем, Борис Годунов. Годунов научил меня пренебрегать внешними признаками власти, избегать показного блеска и пышности, направлять события издалека, в общем, не высовываться. Вот и я в первый ряд не лез, на людях стоял молча в сторонке, зато каждую минуту, что мне удавалось с Димитрием наедине остаться, использовал для благих советов, наставлений и поучений, щедро делясь с Димитрием опытом прожитой жизни и объясняя, как ему лучше поступить в той или иной ситуации.

Не буду скрывать, эти месяцы были одними из счастливейших в моей жизни. Как я истосковался по делам государственным! Ведь с воцарением царя Симеона меня от этих дел отодвинули, превратили в частное лицо, в стороннего наблюдателя, даже не удовлетворяли мое ненасытное любопытство сведениями истинными, заставляли меня питаться текстами официальных документов, запивая им смесью из слухов и сплетен. Иногда приглашали, чаще всего для церемоний разных, реже – для справки, почти никогда – для совета, но эти редкие приглашения только подчеркивали мое отстранение от дел. Да что царь Симеон! В опричнину при Иване не много слаще было, а при племяннике моем Димитрии я вообще безвылазно сидел в Угличе.

Получается, что с момента ухода брата моего я реально не у дел находился, я был в державе нашей частный человек! Вы только представьте себе – пятьдесят лет! Пятьдесят лет унижения, страданий и – ожидания. И вот – дождался! Вы только меня правильно поймите, мне не власть была нужна, зачем она мне? Я просто хотел быть в центре событий, участвовать в них, все видеть своими глазами и по мере своих слабых сил трудиться во славу нашего рода и державы Русской. Я не помышлял о том, чтобы делать историю, я просто хотел непрестанно ощущать ее живой пульс.

Потому, возможно, я рассказываю о событиях тех месяцев излишне подробно, но вы не обессудьте, ведь для меня каждая деталь важной казалось, лишь то, что я сам видел, чего сам касался, обрастает в воспоминаниях моих плотью и кровью. Это ведь только так говорится, что большое видится на расстоянии, то, что далеко, не трогает сердце, не потрясает воображение, лишь свое, близкое, имеет для нас значение, тут любое происшествие вырастает в событие вселенского масштаба. Многим это заслоняет истинную картину, я же не устаю благодарить Господа за то, что поместил он меня в центральный узел истории, сделал для меня великое – близким.

* * *

Конечно, такое единение у нас с Димитрием не сразу сложилось. Более того, он поначалу видеть меня не хотел – что было, то было! Признаюсь честно, я в те первые дни нахождения Димитрия в Москве совсем обезумел от его пренебрежения и, презрев нашу фамильную гордость и забыв все уроки учителей своих, лез Димитрию на глаза, настойчиво добивался личной встречи и каждый раз нарывался на презрительный взгляд или унижающий меня отказ. Я чуть не слег от всего этого, но стараний своих не оставил. Наконец, Димитрий соизволил принять меня. Нелюбезно принял, не то что не обнял, но даже о здравии не спросил, стоял у стола набычившись.

– Ну, чем я перед тобой виноват?! За что ты казнишь меня такой казнью лютою?! – не выдержав молчания, вскричал я.

– Ты меня хотел всего лишить. В монастырь запереть на всю жизнь, – процедил сквозь зубы Димитрий.

Слава Богу, заговорил! Лиха беда начало! Приободренный, я продолжил разговор.

– Я ведь тебе только счастья желал. И вот где ты теперь. Ты счастлив?

– Я этого сам добился! – воскликнул запальчиво Димитрий, пренебрегая ответом на мой вопрос. – Своей силой и волей! Не благодаря, а вопреки тебе!

Гневается! Еще лучше!

– Мне вдруг в голову притча пришла, – сказал я, совсем успокоенный, – жил-был мужчина в горах, увидел он раз, как лихой охотник сбил стрелой орла, а за ним налетела стая ворон и стала орла терзать, и гнездо его разорять. Пошел мужчина в горы, но лихой охотник, сделав свое черное дело, ускакал, а вороны разлетелись, лишь один орленок-несмышленыш плакал, забившись в расселину. Взял мужчина орленка, принес в свой дом, кормил его, любил и холил. Вырос орленок, вышел во двор, расправил крылья и улетел. Нашел лихого охотника и сбил его с коня, нашел стаю ворон и заклевал их, а потом вернулся на вершину горы, в родительское гнездо.

– Это все? – спросил Димитрий после некоторого молчания.

– Все, – честно признался я.

– А в чем соль?

Я уж говорил вам, что притчи мне не удаются, начинаю хорошо, а мораль вывести не могу. Пришлось пуститься в разъяснения, которые всегда длиннее притчи.

– Во-первых, в том, что мужчина того сироту-орленка кормил, любил и холил, и защищал, – добавил я, заметив, что во взгляде Димитрия мелькнула искра понимания, – когда все от него отвернулись. Во-вторых, в том, что орленок улетел – сам улетел! Когда срок его пришел. Мужчина его к этому никак не побуждал, но и никак не препятствовал, крылья не подрезал, цепочку на ногу не нацеплял. В-третьих, в том, что орленок, побив всех врагов своих и обосновавшись в родительском гнезде, пролетая над домом мужчины, не приветствует его благодарственными криками, а срет ему на голову!

Прости, Господи, не сдержался. Но так иногда лучше доходит.

– Я не сирота, это ты меня от матери оторвал, – продолжал упорствовать Димитрий, – и не цепочку ты для меня готовил, мыслил ты сковать меня оковами тяжкими, неподъемными, лишить меня клобуком монашеским и всех радостей жизни, и престола родительского.

– Что я мыслил, то тебе неведомо, я и сам-то свои мысли не всегда понимаю, – последнее, впрочем, я про себя проговорил, – и ты не Господь Бог, чтобы мысли судить, ты суди по делам, по результату. Ты достиг престола родительского…

– Сам достиг! – воскликнул Димитрий.

– Сам, – согласился я покорно, – своей силой и волей. Но был ли хоть один человек среди бояр, среди князей, среди всего двора, кто искренне верил в это? Кроме меня и княгини Иулиании, о которой ты даже ни разу не вспомнил, несмотря на всю ее любовь к тебе и неустанную заботу. В том-то и дело, что именно ты, своей силой и волей всего достиг. И никто, кроме тебя, этого бы не сделал. Так за что ты коришь меня? За то, что дал тебе время налиться силой, укрепить волю и осознать свое предназначение? За то, что не позволил сделать тебя игрушкой в руках Нагих да Романовых? Неужели ты думаешь, что им удалось бы за полгода покорить державу Русскую и привести ее в смирение? Было уж такое, были Романовы советчиками при отце твоем, и что из этого вышло? Одно разорение державы и потеря венца царского!

Я замолчал, задохнувшись от волнения. Молчал и Димитрий, о чем-то напряженно думая.

– Расскажи мне об отце моем, – сказал он, наконец, тихо.

Об этом меня дважды просить не надо было. Я принялся за свой рассказ, стараясь не сильно отклоняться от правды и сдерживая по мере сил свои всегдашние порывы к назиданию и поучению. Рассказ получился долгий, на несколько вечеров. Да я бы с радостью продлил его и далее, на всю свою оставшуюся жизнь, вот так бы сидел рядом с мальчиком моим и рассказывал ему о былых днях, о деде Димитрия, брате моем и Царе Блаженном, о своих злоключениях, обо всем нашем роде, о, я нашел бы тему для рассказов, ведь я столько всего узнал за жизнь свою долгую!

Димитрий слушал меня очень внимательно, с интересом, прерывая изредка мой рассказ разными вопросами, иногда по делу, иногда слишком по делу, настолько эти вопросы были сухи и точны. Я уж это потом сообразил, когда услышал неожиданный приговор: «Отец мой был тиран, а потом кающийся грешник», – и сказано это было без большой любви.

– Ты ничего не понял, – ответил я устало и грустно, – он был очень молод, он был тогда … моложе тебя.

Юность строга в оценках и не ведает сомнений. Тут уж ничего не попишешь.

* * *

Но лед был растоплен, после этого дня не проходило, чтобы мы не виделись, часто и разговаривали. Я ради этих разговоров, чтобы всегда быть у Димитрия под рукой – вдруг ему какой совет государственный понадобится или пример исторический для обоснования очередной реформы, всюду следовал за ним, тащился и на охоту, и на игры военные, и на стройки.

– Не бережешь ты себя, князь светлый! – укорял иногда меня Димитрий. – В твоем-то возрасте! Дал бы себе отдохновение, полежал бы дома на лавке.

– По зову твоему я с одра смертного восстану! – бодро отвечал я ему и нарочно пускал лошадь в галоп, демонстрируя посадку молодецкую.

О, я не только советами Димитрию угождал, я и другие способы изыскивал быть ему полезным. Мне это совсем нетрудно было, я ведь был поистине кладезем тайн Кремлевских, нужно было просто извлекать их из глубин памяти и являть Димитрию. Хитрил немножко – в былые годы я бы, наверно, весь короб сразу вывалил, а теперь вынимал игрушки да конфеты по одной и за другой не тянулся, пока Димитрий вволю старой не натешется.

Открыл я ему секреты сокровищницы царской, которые были неизвестны ни боярам, ни казначеям, ни дьякам казенного приказа. Есть там несколько камор потайных, двери в которые никому ни найти, ни открыть, но если знать, куда встать и на что нажать, то и ребенок справится. Димитрий и вел себя как ребенок, когда я ему первую камору отомкнул, все смеялся, погружая руки в сундуки с каменьями драгоценными и осыпая себя дождем сверкающим. В следующих был уже спокойнее, перебирая камни или изделия искусные, выбирал самые красивые и любовался или деловито и весьма точно оценивал их стоимость. В последней же уже о другом думал.

– Уверен, что никто об этих сокровищах не ведает? – подозрительно спросил он.

– Никто! Истинный крест! – ответил я ему. – Кроме нас с тобой здесь никто, почитай, сорок лет не бывал.

– А это что? – спросил Димитрий, указывая мне на свежие потеки масла на деталях хитроумного механизма, приводящего в движение кусок стены. – Или ангел с масленкой являлся?

– Сей ангел пред тобой! – с лукавой улыбкой ответил я. – Зри, трепещи и восхищайся! Сам себя назначил я хранителем сокровищ царских и долгие годы самолично нес эту службу, никому ее не доверяя. Верил я, что наступит день, когда передам все эти сокровища государю истинному, да использует он их на дела великие!

В сей возвышенный тон, от которого я в старости совсем отвык, я впал от некоторого смущения. Передавать в тот момент сокровища Димитрию не было никакой необходимости, в казне деньги и так были, не Бог весть сколько, но вполне достаточно даже и для дел великих, переизбыток же средств вреден, ибо невольно побуждает к бездумной расточительности. Сии сокровища я всегда рассматривал как неприкосновенный запас, воспользоваться коим позволительно было лишь при крайней необходимости. Вот ведь Ивану Молодому в свое время я его не открыл, ибо не видел, как он ему помочь может, и какая польза от этого будет державе Русской. А тут не стерпел! Вы можете сказать, что я просто покупал расположение Димитрия. Нет, ничего я не покупал, но вот сделать Димитрию приятное хотел, это было, не отрекаюсь.

Закрыв каморы тайные, мы в тот момент проходили через огромную комнату, в которой хранились одеяния царские, Димитрий вдруг споткнулся, сказал слово нехорошее, наклонился, светя лампой на пол, и поднялся, брезгливо держа пару грязных сапог.

– Это что еще за реликвия святая? – недоуменно спросил он.

– Это мои, – смущенно ответил я, кляня себя последними словами за забывчивость.

– Что-то непохоже, – протянул Димитрий, – да и как они здесь оказались?

– Проник я сюда в одну злосчастную ночь и, освободив израненные члены свои от сих орудий пыточных, ненароком забыл их, – туманно объяснил я.

Страшился я дальнейших расспросов – врать-то я не горазд, а рассказывать о событиях той ночи мне по понятным причинам совсем не хотелось. Но Димитрий к облегчению моему за другое ухватился.

– Как же ты сюда проникаешь, тем более, ночью? – спросил он. – Дверь одна, и ключ один на двух казначеев, да стрельцы неотлучно при входе стоят.

– Кто же устраивает потайные комнаты без ходов тайных? – ответил я ему, едва сдерживая улыбку хитрую. Как искусный добытчик, я заготовил много разных приманок и наживок, одну из них и заглотнул Димитрий.

– Покажи! – воскликнул Димитрий, и в голосе его звучал не приказ, а просьба и нетерпение.

Отчего же не показать! Отныне мы чуть ли не ежедневно пускались в путешествия по тайным переходам Кремлевским, останавливаясь изредка у многочисленных отверстий слуховых и щелей смотровых. О, как я наслаждался этими нашими прогулками! Дело ведь тайное, никто нас не сопровождал, и я на многие часы оставался один на один с Димитрием. Немного и хитрил, не без того, скажу, что притомился, сядем мы с ним на лавку и тут я одарю Димитрия беседой нравоучительной.

Все дворовые с ног сбивались, ища царя и гадая, куда это он пропадает. Тогда слух пошел, что Димитрий переодевается в платье простое и ходит по Москве, наблюдая, как народ живет и все ли в порядке. Бояре это даже в Думе своей обсуждали и пеняли Димитрию, что негоже царю Русскому так поступать. Конечно, негоже, но я так думаю, что бояре не об обычаях дедовских пеклись, боялись они, что Димитрий во время таких прогулок прознает что-нибудь о кознях их сатанинских.

Димитрию так понравились тайные ходы в старом царском дворце, что он повелел сделать такие же и в своем новом, чтобы из опочивальни его можно было пройти и в сокровищницу, и к Москве-реке, и к конюшням. Верный своему обычаю вникать во все самолично, он и тут указывал рабочим, как все устроить. А прежде все со мной обсуждал, как же без меня, ведь я как-никак самый большой в этом деле грамотей.

* * *

Вы только не подумайте, что я лишь старые запасы проживал. Вы вчитайтесь внимательнее в длинный перечень дел, что за столь короткий срок успел Димитрий переделать, и сразу увидите следствия моих советов. Были и другие. Взять хотя бы книгопечатанье, пусть с пятидесятилетним опозданием, но исполнил-таки я мечту свою юношескую. Я указал Димитрию на печатника Ивана Андронова, он дал ему денег и приказал издать «Апостол». С каким трепетом душевным взял я в руки готовую, еще пахнущую краской и клеем книгу и прочитал посвящение: «Издано повелением благочестия поборника, и божественных велений изрядна ревнителя, благоверного и христолюбивого, исконного Государя всея великия Руси, крестоносного царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Руси самодержца».

А дела милосердия?! Нет, за Ваську Шуйского я, конечно, не просил, ведь и ангельское милосердие свой предел имеет, всеблаг же один лишь Господь. Но и крови я не жаждал, положившись во всем на волю Божию. Господь все и устроил так, как устроил, видно, у Него на Ваську свои виды имелись. Но по горячим следам я все же попенял немного Димитрию за его неожиданный порыв и за помилование Шуйского. На что получил столь же неожиданный ответ.

– Я могу двумя способами удержаться на престоле: тиранством и милостью, – сказал мне Димитрий, – отец мой испробовал тиранство, известно, чем кончилось. Я же хочу испытать милость и верно исполнить обет, данный мною Богу: не проливать крови.

Услышав слова несправедливые об Иване, я было взвился, вспомнив о царе Борисе, хотел указать Димитрию на вредоносность иных самых лучших обетов, но в конце концов сдержался. Я всегда за милосердие и часто просил Димитрия сменить гнев на милость. Просил, к примеру, за Годуновых, они люди смирные и к делам управления приспособленные. И за иных земских, вся вина которых состояла только в том, что они соблюдали верность присяге.

Не оставлял я забот своих и о просвещении народном, в первую очередь, о просвещении самого Димитрия. Ведь образование его из-за многолетнего пребывания в монастырях было хоть и неплохим, но, как я уже как-то говорил мягко, однобоким. Для иного царя, возможно, досконального знания Священного Писания было бы и достаточно, но для Димитрия, с его устремлениями великими, требовалось нечто большее.

– Знаю, знаю, – отвечал мне Димитрий, – сам знаю. Я ведь и в Польше учился, – тут он немного замялся, – в разных местах. Даже в походе о науках не забывал, призвал к себе иезуитов… Да не морщись ты! Других-то учителей под рукой не было, да и знатные учителя из иезуитов, это все признают. Утром час занимался философией, вечером – грамматикой и литературой.

– И долго так занимался? – спросил я.

– Три дня! – рассмеялся Димитрий. – Войско недовольство проявлять стало, чуть не взбунтовалось, поверишь ли! Ничего, вот разгребу немного дела неотложные, опять за учебу примусь, хотя бы по часу в день. Я вообще так решил: быть непременно на Руси школам и академиям! А для начала пошлю за границу учиться человек пятьдесят детей боярских побашковитей или, скажем, двадцать.

– И чему они там научатся? – с подозрением спросил я. – Того, чего у нас нет? Или всяким мудрствованиям богословским? Так это нам не надобно!

– Ну, не скажи, – протянул Димитрий, – кроме теологии в университетах европейских занимаются и практическими науками. Медициной, например, или зодчеством, наши-то на глазок строят, а там – целая наука.

– Ага, дети боярские – лекари да строители! – поддел я его ехидно.

– Ладно, пусть другую науку осваивают – как по морям плавать, – отступил Димитрий.

– Да у нас и кораблей-то нету! Зачем они нам?

– Ничего, заведем! Пусть будут! Империя наша на всю землю распространится, нам без кораблей никак не обойтись. Но это дела далекие. Опасения же твои я понимаю, с университетов европейских нам толку мало будет. Потому и говорю: на Руси будем вводить и школы простейших наук, и академии высших. Завтра же указ составлять примусь, через неделю и введем!

– Так вот сразу – и простейшие, и высшие, – вновь поддел я его, на этот раз добродушно, – может быть, все же с простейших начнем, на них-то, дай Бог, учителей наскрести. А уж как простейшим наукам обучим, там и за высшие примемся.

– Нет, так долго будет! – воскликнул Димитрий. – Я уж все продумал! Учителей из-за границы выпишем и учеников для академий, пока свои не приспели. Только кликни – валом повалят, на наши-то хлеба, а потом будут трудиться усердно на благо державы Русской!

Вот он каков был, мальчик мой, и вот как высоко воспаряли мысли наши!

* * *

Одно только расстраивало меня в поведении Димитрия, с одним злом боролся я неустанно, и хоть многое мне удалось, но успехи мои было явно недостаточны. Да и были они, как я сам понимаю, чисто внешними, до сердца Димитрия в этом единственном вопросе мне добраться так и не удалось. А вопрос-то был для меня наиважнейший – о вере.

Не знаю, откуда взялась у Димитрия такая ненависть к монахам и монастырям. Ведь я всегда старался отдавать его в места лучшие, под присмотр старцев ученейших. Но стоило мне завести об этом с Димитрием речь, как в ответ летели слова хулительные: дармоеды, фарисеи, неучи темные и многие другие, какие я здесь повторять не хочу, да вы и сами их все знаете. Мне с огромным трудом удавалось сдерживать Димитрия, чтобы эта ненависть на людях не прорывалась. Но ведь он был такой несдержанный, да и людей не обманешь, разговоры о нетвердости Димитрия в вере во все время его царствования ходили, подогреваемые слухами злоречивыми.

Димитрий и сам понимал, сколь великими бедами может ему это грозить, поэтому хотя бы внешне старался соблюдать приличия. К примеру, сразу после венчания на царство отправился на богомолье в Троицу, как ни тяжело ему было отрываться от дел, но тут я его убедил. Затем послал богатые дары заморским патриархам, в этом меня горячо Федор Романов поддержал, но у того-то свои цели были. По своей воле Димитрий отправил пять тысяч злотых православному братству города Львова, как он говорил, в благодарность за поддержку во время его пребывания в Польше. Но мне показалось, что Димитрий больше хотел насолить королю Сигизмунду и это ему в полной мере удалось. А вот Русским монастырям Димитрий не пожертвовал ни копейки, как я ни настаивал. Хотя льготы жаловал, но льготы вещь ненадежная, их росчерком пера отобрать можно, уж это-то монахи прекрасно понимали.

Впрочем, монахов многие не любят, Бог им судия! Тут сразу Андрей Курбский на память пришел, он стрел разящих более Димитрия в колчане своем имел, что не мешало ему быть глубоко верующим человек и оплотом православия. Я же больше всего боялся, как бы ненависть к монахам и монастырям не отвратила Димитрия от веры православной. Были у меня, к сожалению, основания для такой боязни.

Вы, наверно, думаете, что я говорю о тех слухах, которые сейчас чуть ли не за истину выдаются, что Димитрий в Польше перешел в католическую веру. Нет, я хотел совсем о другом сказать, но уж коли начал, так отвечу на ваш вопрос: об этом я ничего не знаю. Может быть, и перешел. Я у Димитрия не спрашивал и вообще над этим вопросом не задумывался. Как же так, князь светлый, слышу я удивленные голоса, вы, человек столь твердый и ревностный в вере православной, и вдруг проявляете такую мягкость и снисходительность, и по отношению к кому – к царю Русскому. Вот именно, что к царю. Ни в ком другом такого бы не потерпел, но государи не простые люди, они избранники Божии и у них свои отношения с Господом. Он им указывает, как им поступать надлежит, и никто не вправе не только что осуждать, но даже обсуждать ясно выраженную волю Господа, равно как и последовавшие за этим действия избранника Его. Я все сказал!

Димитрий из всех королей европейских только одного считал равным себе – короля французского Генриха. Я-то знавал его мелкопоместным корольком Наварры и, хоть убейте, не понимаю, чем там можно восторгаться, но Димитрию издалека он представлялся героем, он даже мечтал отправиться когда-нибудь во Францию и поговорить с Генрихом по-братски. Димитрий же рассказал мне о нем такую историю, которую я не преминул потом уточнить у Якова Маржеретова, уж больно неправдоподобной она мне показалась поначалу. Когда Генрих уверился, что Франция не примет короля-протестанта, он якобы воскликнул: «Париж стоит двух обеден!» – отринул ересь люторскую, принял веру католическую, и страна распахнула ему свои объятья.

Поразмыслив же, я вот к какому выводу пришел: и до этого Господь Генриха берег, и после перемены веры страна, как рассказывают, под его управлением не бедствует, что явно указывает на благоволение Небес. Значит, все сделал Генрих правильно, более того, по слову Господа.

Думается, что историю эту Димитрий мне с умыслом рассказал. Быть может, хотел он сим иносказанием объяснить мне какой-то свой давний поступок. Я по обыкновению своему не стал его ни о чем пытать. Какое мне дело до какого-то его давнего поступка, тем более до объяснения его! Для меня главное то, что я собственными глазами вижу. А видел я, что венчался Димитрий на царство по православному обряду и святое причастие из рук Патриарха принял, что соблюдает он заповеди христианские и худо-бедно все обряды православные и никакие другие. Царь Всея Руси должен быть православным, он им и был.

Страшна не перемена веры, страшно безверие. Вот что порывался я сказать вам с самого начала, вот что доставляло мне неизбывную боль. Уж слишком легко относился Димитрий к вопросам веры, за внешним соблюдением обрядов не чувствовалось искреннего трепета души. И еще – будучи твердым в вере, но не фанатиком твердолобым, я все же считаю, что веротерпимость должна иметь разумные пределы. Скажем, к резне протестантов я не призываю, но полагаю, что православному без особой нужды не следует заходить в их кирхи, а так как такой нужды у православного не может никогда возникнуть, то никогда и не следует заходить. Или, к примеру, за стол с католиками я, в отличие от многих, садился свободно, но на телятину, Русскому человеку не положенную, ни одним глазом не смотрел, пусть католики скоромятся, а я уж свининкой побалуюсь. Вообще, я считаю, что в жизни обыденной православному человеку лучше иметь вокруг себя только православных людей, чтобы не слушать речей соблазнительных и не совершить, не дай Бог, какой-нибудь грех невольный.

Димитрий же окружение имел самое пестрое, секретари его, братья Бучинские, были ариянами, немцы-наемники – по большей части люторанами, поляки кем только не были, и католиками, и протестантами, и униатами, и православными, ко всему этому еще и иезуиты, всех их Димитрий равно привечал, со всеми вместе за стол садился. Какая уж тут молитва общая, какое кропление трапезы царской святой водой! Димитрий вместо этого взмахом руки приказывал музыкантам музыку играть. А во время пира вполне мог поднять чару, к примеру, за здоровье генерала ордена иезуитов, отца провинциала и всей армии Иисуса.

И во всем, что касалось вопросов веры, Димитрий соратникам своим потворствовал. Раньше-то священники иноземные только в Немецкой слободе имели право службы свои отправлять, теперь же Димитрий их в Кремль допустил. Слава Богу, что на многочисленные просьбы поляков разрешить им поставить костел в Москве Димитрий отвечал твердым отказом, а то я бы не знал, что и думать.

Я быстро убедился, что Димитрию было действительно совершенно все равно, какой веры придерживается человек, он оценивал людей по делам их. Это правильно, когда касается дел исполненных, но надо же и вперед смотреть. От православного человека всегда знаешь, чего ожидать, когда он, надежа, не жалея жизни, за тебя стоять будет, а когда и из-за чего, подлец, предать может, тут-то и подстрахуешься, а душа того же люторанина – сплошные потемки.

Но с течением времени мне стало казаться, что, окружая себя людьми, исповедующими разную веру, Димитрий преследовал некие тайные цели. Недаром же польские заговорщики, прельщая народ идеей пригласить Димитрия на престол польский, особо напирали на его веротерпимость. Быть может, планы Димитрия и далее Польши распространялись, то-то он так много времени проводил наедине с иезуитом Андреем Лавицким. С иезуитами надо держать ухо востро, ушлые ребята, тот же Лавицкий через несколько месяцев пребывания в Москве ходил как Русский священник, в просторной рясе с широкими рукавами, с бородой лопатой и длинными волосами. Я поначалу думал, что он нарочно такое обличье принял, чтобы православных вернее соблазнять. Но вскоре Димитрий послал его с тайным заданием в Польшу и Рим, так патер Лавицкий точно в таком же наряде заявился в Краковскую коллегию Святой Варвары, в присутствии короля Сигизмунда. Какой был скандал! До сих пор смеюсь, когда эту картину представляю. И я почему-то уверен, что все это было заранее в Москве обговорено, вот только не понимаю зачем.

И все же все эти месяцы, пока я наблюдал Димитрия и разбирался в движениях его души, меня не покидала ужасная мысль о том, что он удалился от Бога, порвал ниточку, связывающую их. И все, что я выше описал, являлось мне зловещими знаками этой беды. Какое же я испытал облегчение, когда сам Димитрий развеял все мои сомнения. Помню, в тот вечер я немного попенял ему за легкомыслие, за то, что слишком часто появляется в местах людных с охраной малой, что слишком близко приближается к людям незнакомым, так что какому-нибудь злодею не составит труда нанести ему удар ножом или клинком коротким.

– Не бойся! – ответил Димитрий. – Ничего плохого со мной случиться не может! Меня Господь от колыбели хранит и путь мне указует!

И такая вера звучала в его голосе, такой огонь горел в его очах, что я тут же пал на колени и громогласно вознес хвалу Господу.

Господь жил в сердце его! А то, что Димитрий церкви не был привержен, то это не велика беда, у молодых это часто бывает. Пройдут годы, думал я, и мой мальчик найдет дорогу к храму земному. И я ему в этом помогу, насколько достанет сил моих.

* * *

Да, немало славных дел я свершил! Но не почил на лаврах – в голове моей зарождались все новые грандиозные планы.

Смотрел я на Димитрия и умилялся сердцем: все при нем было, и молодость, и красота, и сила, и слава, и венец царский, одного не было – дражайшей половины, что заполняет ласками нежными досуг мужчины и не дает ему закоснеть в лености и тишине. Не стоит забывать и о том, что жены способствуют нам в святом деле производства потомства, что для нас, царей, является функцией много более важной, чем скрашивание досуга. Этим я отныне и озаботился.

Конечно, я слышал о том, что у Димитрия осталась невеста в Польше, дочь воеводы сандомирского Юрия Мнишека. Я неспроста имени не называю, я его тогда и не слышал, а если и слышал, то мимо ушей пропустил. Димитрий о невесте своей польской ни разу со мной не говорил, из чего я вывел, что он давно о ней забыл.

Грехи молодости! Я Димитрия прекрасно понимал. Молодой, здоровый парень вырвался из стен монастырских и после скитаний долгих и лишений, унижавших его царское достоинство, вдруг попал в общество, не скажу приличное, но блестящее. Блеск, много больший, он и в Москве видел, но со стороны, здесь же оказался в самом центре, если не сказать, пекле. Немудрено, что у него голова кругом пошла. А тут еще навстречу ему с хлебом-солью на вышитом рушнике выплыла походкой лебединой статная, прекрасная девица – дочь воеводы сандомирского я непременно представлял писаной красавицей! Димитрий и влюбился с первого взгляда, как положено всякому молодому человеку. Поляки, видя искренние чувства Русского царевича, немедленно окрутили его, пользуясь его сиротской беззащитностью. Но, по глубокой народной мудрости, сговориться – не жениться! Да и разлука долгая весьма способствует охлаждению юных чувств. Так что с этой стороны с не ждал никаких затруднений.

Стоило мне только подумать о женитьбе Димитрия, как сразу же в голове вспыхнуло единственное и бесспорное имя – Ксения! Не иначе как Господь надоумил. Я даже удивился, как это другим в голову до сих пор не пришло. Брак этот примирил бы все противоборствующие роды и заставил бы всех забыть о недавней ужасной катастрофе. Сразу стихли бы все разговоры о правомерности воцарения Димитрия и о его роли в кровавой развязке, мир и благоденствие установились бы на просторах Земли Русской.

Но я не дал себе долго упиваться сей сладостной картиной. Я поспешил поделиться своей благой мыслью с главным моим советчиком – с княгинюшкой, которая была тем оселком, на котором я всегда оттачивал, вострил и правил свои идеи. Княгинюшка была поражена не меньше моего. Она даже специально перебрала всех возможных кандидаток, разоблачила их во всех смыслах, расчленила на части и перемыла каждую косточку, и всех с презрением отбросила. Сим путем, многотрудностью и скрупулезностью более подобающим мужчине, княгинюшка пришла к тому же выводу, что был явлен мне Свыше. Оставалась последняя неясность – степень родства, которая уже не раз хоронила хитроумные брачные проекты, хотя и не столь блестящие.

В этом я на наше общее с княгинюшкой мнение полагаться не мог и прямо отправился к Патриарху. Взяв с него клятву не передавать никому слова мои, я поведал ему о своей идее и задал интересующий вопрос. Через несколько дней Игнатий дал мне ответ: «Церковь возражать не будет». Вот ведь лукавый грек! Нет чтобы прямо сказать, что никаких препятствий к браку нет. Вот предшественник его, Иов, не меньший лукавец, но все же наш, Русский человек, тот бы не ограничился таким коротким ответом, он бы приготовил фолиант страниц на двести, где бы на примерах многочисленных доказал, что сей брак не только возможен, но и угоден Господу. Но главное-то, главное – Иов бы благословил мое начинание, сам, по собственному почину, а не как Игнатий, в ответ на мою настоятельную просьбу.

Но я не роптал. Да и чего роптать? Я хотел получить ответ, я его получил, чего же боле? Теперь надо было, засучив рукава, за дело приниматься. Вот только как? Объявлять широко о своих планах я не мог, я даже само слово «свадьба» не мог произнести во всеуслышанье. С одной стороны надо было учитывать весьма возможные возмущенные крики поляков, с другой бояре могли открыть ярмарку невест и под предлогом исполнения дедовских обычаев пытаться пропихнуть каждый свою дочку или какую другую родственницу. В том, что Димитрий сделает правильный, наш с княгинюшкой, выбор, я не сомневался, но уж больно это дело долгое, а сердце подсказывало мне почему-то, что надобно поспешать.

Почему не решить дело как у простых людей, спросите вы, прямым сватовством? А к кому свататься? Ксения – круглая сирота, а родственники ее Годуновы все находились в местах весьма отдаленных. Положим я, как старший в роду, мог взять Ксению под свою опеку, что же, мне к самому себе сватов засылать? Или иметь дело с Марией, матерью Димитрия, что было совсем неприемлемым не столько по иноческому ее сану, сколько по непреходящей с годами вздорности характера. Я не знал, что делать, немудрено, что в какой-то момент у меня опустились руки.

Хорошо, что рядом со мной всегда и неизменно пребывал мой добрый ангел – княгинюшка моя ненаглядная. Женщины, как известно, много упорнее мужчин в делах брачных, их конфетами не корми, дай кого-нибудь обженить. И проявляют они при этом изворотливость, достойную их змеиного рода. На принципы же, отягощающие мужскую совесть, не обращают никакого внимания по причине их и ее отсутствия.

Княгинюшка, как истинная женщина, недолго думала, чтобы выдать спасительную идею: надо свести Димитрия с Ксенией. Я было возмутился: нарушение-де это обычаев. Но княгинюшка ответила мне по-женски, не соизволив расслышать мои возражения. Я с другой стороны приступил: ладно, сойдутся, смилуются, а дальше-то как? «Димитрий придумает, как все устроить!» – уверенно ответствовала княгинюшка. С этим трудно было не согласиться. Димитрий умен и хитер, да и любовный жар весьма способствует отысканию всяческих лазеек для соединения с объектом вожделения. В конце концов, он может просто по-царски посохом об пол стукнуть, и бояре простят ему очередное нарушение обычаев.

Легко сказать: свести! Никогда я этим не занимался и даже книжным знанием не обладал, за исключением нескольких эпизодов из библейских сказаний. Но княгинюшка и тут пришла на помощь. В каждой женщине сидит сводня, даже и в княгинях высокородных, разве что княгини могут позволить себе заниматься этим делом совершенно бескорыстно, по зову сердца и для поддержания навыка. Так что отдал я дело в ловкие княгинюшкины руки, сам же удовольствовался ролью подручного или, лучше сказать, подмастерья.

С радостью повинуясь указаниям четким, я первым делом вернул Ксению в нашу часть дворца. После воцарения Димитрия ей отдельный терем был выделен со всеми необходимыми слугами и охраной, но я твердо сказал: негоже царевне пребывать в доме чужом за запором крепким! От нас Ксения тоже, конечно, никуда не выходила, но у нас она была окружена заботой и любовью искренней, которые никак не были связаны с планами нашими, а шли от самых наших с княгинюшкой сердец.

Оставалось Димитрия к нам заманить. Ох, и тяжела же наша царская доля! Ничего нельзя сделать просто, как у других людей, на все своя церемония есть, даже, извините, на справление нужды. Не мог же я просто пригласить Димитрия заглянуть ко мне, когда у него выдастся свободный вечерок, посидеть, поговорить по-родственному под чарку с вином. Но княгинюшка что-то придумала. Однажды, поздним вечером, когда я сидел и читал Священное Писание на сон грядущий, в комнату мою неожиданно, естественно, без доклада, вошел Димитрий и спросил обеспокоенно: «Что случилось, князь светлый?» И тут из другой двери появилась княгинюшка с Ксенией, и началось: «Ах, какая приятная неожиданность! Извините, мы одеты по-домашнему! А вы не знакомы? Позвольте, я вас познакомлю! Не стесняйся, дорогая!» – обычные женские подкаты. Димитрий, как увидел Ксению, сразу забыл, зачем пришел, оно и хорошо, а то я все никак не мог подобрать ответ.

А дальше дело само покатилось. Как? Честно говоря, не знаю. Княгинюшка все порывалась рассказать, но я ее каждый раз останавливал и на всякий случай – вдруг не послушается – затыкал уши. Ведь если бы я узнал, что у меня в доме происходят какие-то любовные игры между молодыми людьми, то я, как поборник древних обычаев и блюститель благочинного поведения, должен был бы немедленно пресечь это безобразие, а пока никаких слов сказано не было, я мог с чистой совестью делать вид, что ничего не замечаю.

Нет, я, конечно, замечал. Раньше-то я ходил к Димитрию и далеко не всегда и не сразу был к нему допускаем. Теперь же он, улучив свободный час, сам ко мне заходил с каким-нибудь вопросом государственным и, выслушав внимательно мой совет, находил отдохновение в беседе с Ксенией. И девица являла все признаки влюбленности: краснела сквозь румяна, вздыхала до угрожающего треска швов на платье, то веселилась и резвилась, как козочка, то вдруг заливалась слезами.

Не один я, как оказалось, замечал. Всем хорош дворец царский, вот только ничего невозможно в нем в тайне сохранить. Слухи о тайных свиданиях Димитрия с Ксенией дошли до бояр, это, пожалуй, было неплохо, кое-кто из них уже делал мне одобрительные знаки, и мне стоило больших усилий показывать в ответ свое непонимание, круглить честностью глаза и недоуменно пожимать плечами.

Гораздо хуже, что об этом прознала мать Димитрия, неистовая Мария-Марфа. Она лютой ненавистью, крепко настоявшейся за годы иноческой жизни, ненавидела царя Симеона, царя Федора и все их семейство. Ненависть слепа в еще большей степени, чем любовь, но, в отличие от любви, никогда не иссякает, скорее, как вино, становится с годами гуще и крепче. И смерть объекта не прекращает ненависти, даже глумление над останками Бориса, Марии и юного Федора не смогло утолить ее, теперь она вся сконцентрировалась на молодой и ни в чем не повинной девушке.

Марфа стала стеной на пути этого брака, чего я, признаюсь, с самого начала опасался. Уж как она корила сына, как настойчиво напоминала ему, сколько они с ним и вся родня их претерпели от деда, отца и брата Ксении, пеняла, как быстро Димитрий все это забыл, а в конце, распалившись сверх меры, договорилась до того, что отречется от Димитрия, если он не прекратит немедленно свиданий с Ксенией. «Ты мне не сын!» – будто бы воскликнула она, и эта искра, перелетев через стену Вознесенского монастыря, упала на поле народное и долго там тлела, пока злодейские уста не раздули ее в короткий, но смертоносный пожар. Другие, а, быть может, и те же злокозненные уста донесли весть об увлечении царя Русского до далекого Самбора, и оттуда обратно в Москву полетели слова гнева и укоризны. Перед этим дружным натиском с двух сторон Димитрий не устоял – и отступился.