Читать книгу Минус тридцать - Генрих Эрлих - Страница 4

После завтрака расселись около барака, расслабленно закурили. Ждали Штыря, который каждое утро ходил в правление узнавать о работе.

– Хорошо бы опять на свеклу, – мечтательно протянула Марина.

– Неплохо было бы, – согласился Почивалин.

– Вот так вырабатывается шкала ценностей маленьких радостей бытия, – задумчиво сказал Манецкий. – Свекла лучше морковки, морковка лучше картошки, картошка на сухом поле лучше картошки под дождем.

– Стакан теплого молдавского портвейна с утра лучше стакана холодного грузинского чая вечером, – продолжил Механик.

– Глубоко и жизненно, – поддержал его Сергей, – но не широко. Вот, например, такое: лучше переесть, чем недоспать – это широко, это на все времена, для всех народов.

– А мне больше нравится: лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз. А, философы, каково? – встрял вернувшийся из правления Штырь. – Все, кончай бодягу, пора вступать в битву за урожай.

– Чего рубать-то будем? – спросил Почивалин.

– Да какая разница! – отмахнулся Штырь.

– Во! Не понимает, а туда же, – протянул Сергей под громкий смех понимающих.

Но Штырь не обратил на смех никакого внимания. Он не делал вид, что его не слышит, он не делал вид, что слышит, но не относит к своей особе, он действительно его не слышал. Он полностью вошел в роль начальника и относился к смешкам и разговорчикам в строю, как опытный учитель начальных классов: «Дети! Чего с них взять? Кровь бурлит. Да и то посмотреть: параграфы с первого по пятый освоить, да задачки номер второй, третий и шестой решить – это вам не фунт изюму. А ведь придется и освоить, и решить, куда же они денутся?»

– Так, все двигаемся вон за той теткой шестьдесят второго размера ниже талии, – деловито начал Штырь.

– А выше? – заинтересованно спросил Сергей.

– Подозреваю, что на то, что выше, у нас ГОСТа нету.

– Это что, типа: на одну лег, другой укрылся?

– Лечь, если высокие подушки нравятся, вполне, а вот укрываться не рискнул бы – придавит. Ну, хватит! И так много времени потеряли. Тут еще одно дело. Председатель попросил крышу на сарае для сена, как там он называется?..

– Рига, – подсказал Манецкий.

– О, точно, я еще удивился. Так вот, крышу на риге надо посмотреть, подтекает она у них, что ли.

– По крышам у нас Виталик главный, – воскликнул Сергей, – где только и кого только, в смысле, чего только не покрывал.

– Меня сюда на корнеплоды бросили, а не на крыши, – неожиданно резко сказал Манецкий.

– Да брось ты! Дневную норму зачесть обещали, а там, может быть, и делать-то ничего не надо, – бросился убеждать Штырь.

– А если надо? Без напарника никак, – отошел на заранее подготовленные позиции Манецкий.

– Да бери кого хочешь! Я с начальством договорюсь.

Сергей уже сделал шаг вперед, но Манецкий неожиданно повернулся к Анисочкину и призывно махнул ему рукой.

* * *

– Д-да, – протянул Манецкий, поглаживая давно небритый подбородок и устремив взгляд вверх на заметно просевшую крышу.

Манецкий с Анисочкиным и подошедшим с обычным получасовым опозданием председателем совхоза стояли посреди обширного сарая с высокой, метра в четыре, но пологой крышей, с двумя воротами в торцах, между которыми лежал широкий, под трактор с прицепом, проезд, по обе стороны находились разгороженные легкими перегородками секции, часть из которых была наполнена сеном.

– Д-да, – еще раз протянул Манецкий и перевел взгляд на председателя. – Кто ж так строит? Мало того что скат надо было круче делать, так еще гнилье какое-то на стропила поставили.

– Так ведь двадцать пять лет уже стоит, – попробовал защититься председатель.

– Двадцать пять лет – это для человека срок, а не для дерева. В приличных деревнях, в Сибири где-нибудь, амбары с проклятого царизма стоят – лучше новых.

– Так что, ничего сделать нельзя? – с неожиданной надеждой в голосе спросил председатель.

– Почему же, всегда можно что-нибудь сделать. Стропила укрепить, покрытие новое положить – у тебя там что, рубероид? – значит, рубероид хоть в один слой, гудроном залить.

– Материалов нет, – автоматически вырвалось у председателя.

– Да хоть бы и были! Я туда не полезу. Мокро, склизко, холодно. Давай так. Мы сейчас с товарищем сено из этой секции в соседние перебросаем, а здесь поставим подпорку для очистки совести, одно бревнышко или брус, надеюсь, найдется. Покапает немножко по осени да весной, ничего страшного, ни вам, ни нам здесь не жить.

– Отлично, это нам подходит, – обрадовался председатель простейшему, без затрат и суеты, решению проблемы. – Так и запишем. Можно тебя на минутку, – председатель увлек Манецкого в сторону, – как, кстати, величать-то, Виталием, хорошо, а меня Егор Панкратьевич, но для тебя, естественно, Егор. Ты действительно по крышам соображаешь?

– Да не только. Лет десять подряд летом шабашил.

– Слушай, тут дело такое. У меня тетка, единственная, решила подворье новое обустроить. Загончик для кабанчиков, она всегда двух держит, клетушка для кур, сараюшка там для всяких хозяйственных надобностей, нормальное такое подворье, там уже каркасы срубили, а тут Васька, брат мой двоюродный и соответственно теткин сын, единственный, совершенно жестоко запил. Свез жену в район в больницу, хворь у нее какая-то поганая открылась – и запил. А пацаны у него еще малые, что поднести – это могут, а работники пока никакие. Доделать надо, жалко, зима на носу.

– И материалы у нее, естественно, есть.

– Да все есть, – не заметив иронии, продолжал председатель, – и материалы, и струмент, рук рабочих нет. Я же не могу, сам видишь, с утра до вечера как белка в колесе. И во всей деревне, не поверишь, подрядить некого. Тетка заплатит, не боись, и я тебе хоть по две нормы в день запишу, и с начальством твоим договорюсь.

– Со своим начальством я сам разберусь.

– Так что, возьмешься?

– Сходить надо, посмотреть, поговорить.

– Считаем – договорились. Третья изба от столовой в сторону пруда, пятистенок, наличники свежевыкрашенные, зеленые. Тетка Настя. В крайнем случае, любой покажет. Так, когда зайдешь-то?

– Загляну ближе к вечеру.

– Ну, бывайте, мужики, мне бежать пора. Вилы где-то там, у ворот должны быть.

* * *

– Вот эта работа по мне. Славная работа, – удовлетворенно воскликнул Анисочкин и метнул вниз вилы, которые, сделав невероятный оборот в воздухе, ударившись плашмя о землю и срикошетив пару раз, отлетели метров на пять в сторону. – Легкая вещь сено! – продолжал Анисочкин. – И духовитая! И чистая! Это тебе не в грязи копаться. После такого и в поле идти не хочется.

– Что-то я не совсем разделяю твой поросячий восторг, – угрюмо ответил ему Манецкий. – Во-первых, если бы у тебя был в напарниках такой же специалист, как и ты, то вы бы давно на этой славной работенке друг друга вилами закололи. Второй тезис – легкое. Это да, когда сено сухое и непрессованное. Вот денек позабрасываешь брикеты в восемь рядов на трехосный Зил, да еще с непривычки – с утра не разогнешься. В-третьих, духовитое. Какую они, интересно, травку скосили, что у меня в горле першит, – как бы в подтверждение своих слов Манецкий зашелся сухим кашлем. – В-четвертых, чистое. Ты у себя в ухе поковыряйся да по шее проведи. От него же пыль несется, которая всюду набивается. Грязь – что? Сапоги вымыл, руки, переоделся – и хоть в Большой театр. А после сена без купания или душа – не жизнь. В пятых, в поле никогда идти не хочется, по крайней мере, любому нормальному человеку в нашем положении.

Манецкий говорил зло, раздраженно, что называется, ставил на место, сам понимал это, но ничего не мог с собой поделать – понесло, и от этого заводился еще больше. С самого утра что-то давило на него, он чувствовал, что в нем зреет какое-то решение, что кто-то – конкретный ли человек или все его окружение – ждет от него какого-то действия. Это крутилось где-то в подкорке, ускользая от него и упорно не желая формулироваться в мысль, и оставляя после себя лишь ощущение фатальной неизбежности грядущего и твердую уверенность, что ни к чему хорошему это не приведет. Это смешанное чувство непонимания и предвидения рождало тянущую тоску и атавистическое желание расплескать ее в протяжном утреннем крике, раскачивая головой от плеча к плечу и разрывая судорожно сведенными пальцами рубашку на груди, а затем, нащупав нательный крест и зажав его в кулак, устремить себя в последнее пристанище русской хандры – в кабак.

Эта картина столь ярко предстала перед Манецким, что он даже поднес руку к груди и стал перебирать свитер.

– Ты это чего? – встревоженный голос Анисочкина вернул его на землю. – Сердце, что ли, болит?

– Да ничего, не обращай внимания, – Манецкий с удивлением взглянул в склонившееся к нему лицо Анисочкина.

«Вот славный человек, – подумал он, – нахамили ему, другой бы полез отношения выяснять или хотя бы надулся для порядку, а у этого в глазах искреннее сострадание и всерасположенная доброта. И еще растерянность – от незнания, что делать, если меня действительно прихватит».

Разглядев эту искорку, Виталий продолжил, уже гораздо мягче.

– И последнее. Не хочешь идти в поле – не иди. Отправляйся, например, по грибы. Готов составить компанию.

– А что, можно? А ребята? Не обидятся? – растерянно спрашивал Анисочкин.

– Можно. Разрешаю. О мужиках не беспокойся. На твоем месте так поступил бы каждый советский человек.

* * *

– Собирать грибы – это, наверно, единственное, что я умею делать действительно хорошо, кроме работы, ну, в смысле, на работе, – с некоторой гордостью сказал Анисочкин.

– Тебе предоставляется уникальная возможность стать вскоре самым незаменимым человеком в отряде. Как пропьем все деньги, съедим все домашние запасы да отощаем на местных харчах, придется переходить на подножный корм. Тут грибочки в самый раз пойдут, на крахмале, каротине и витаминах долго не протянешь.

– Ты не представляешь, Виталий, как я люблю собирать грибы, – радостно тараторил Анисочкин, пока они шли к дому за ведрами, потом к ближайшей роще, – мы с мамой иногда даже в мае ездим, за строчками и сморчками, есть в них особый вкус, вкус первого лесного урожая. А уж осенью… У маминой двоюродной сестры дом в деревне по Ярославской дороге, очень удобно – наш край Москвы, так мы туда через выходной ездим. И все свободное время – в лесу. Даже в дождь. Знаешь, есть какое-то особое очарование собирать грибы в осеннем лесу под моросящим дождем.

– Н-да? – недоверчиво хмыкнул Манецкий.

– Идешь, не спеша, по лесу и Рубцова про себя читаешь. Помнишь:

– Симпатичные стихи, – сказал Манецкий. – Рубцов, говоришь? Первый раз слышу.

– Ну что ты! Такой поэт! С такой трагической судьбой!

– Да-да, печатали мало, пил много, трагически погиб молодым.

– А говорил, ничего не знаешь, – немного обиженно протянул Анисочкин.

– Я действительно ничего о нем не слышал, а что о судьбе – так она у всех поэтов одинаковая, что у русских, что у советских, что у старых английских, что у новых французских, без разницы.

– Ну, ладно. Но ты вслушайся, как удивительно в такт ходьбы вкладывается. Именно ходьбы по лесу за грибами. – И Анисочкин с наслаждением повторил:

– Это кому как. Я, знаешь ли, больше двигаюсь в ритме «Взвейтесь кострами синие ночи». Но ты не подумай, я собирание грибов уважаю – успокаивает. Пока дед был жив, он меня летом постоянно с собой брал, хоть и маленького, но тогда и грибов было больше, и сами грибы были большие. Только у меня в этом смысле образование однобокое. Бабушка моя, покойница, была из городских барышень, до исторического материализма выросла и с грибами знакомилась исключительно в переработанном кухаркой виде. Потом ее всю жизнь преследовали призраки бледной поганки и мухомора, посему до кухни она допускала только трубчатые грибы.

– Понятное дело – женщина. У меня, вон, мама прочитала этим летом какую-то статью о том, что нельзя есть свинушки – и все. А жаль, хороший гриб, мясистый, чистый, растет кучно. Мы их всю жизнь ели за милую душу.

Ведра постепенно наполнялись. В основном, стараниями Анисочкина, так как Манецкий упорно замечал только белые и подберезовики. Анисочкин несколько раз пытался втолковать ему признаки опят, но Виталий, весь во власти своих раздумий, уже через шаг не мог вспомнить, у какого из опят – истинного или его ложного собрата – должна быть пленка на ножке.

Потом, когда ведра уже наполнились и они сидели на поваленном бревне, перекуривая, Манецкий вспомнил о тетке председателя и сказал:

– Ладно, Марсианин, ты двигай в лагерь, организуй там готовку, а я тут загляну по делам.

– А как я ее организую?

– Ой, господи! Когда все отдышатся после работы, поставь эти ведра посреди кухни и крикни: «Халява, готовим!» Энтузиасты всегда найдутся. Глядишь, и нам что-нибудь достанется.