Читать книгу Минус тридцать - Генрих Эрлих - Страница 5

– Накрапывает. Если так пойдет, через несколько дней все поля и дороги окончательно развезет, – сказал Почивалин, хмуро оглядывая нависшие прямо над елями темные тучи, с трудом сдерживающие принесенную с далекого океана влагу.

– Как бы нам всем здесь не застрять, – обеспокоилась Марина.

– Не бери в голову. Не застрянем. Мы здесь так, для галочки, для демонстрации смычки города и деревни. Студенты имеют смысл, их как-никак две сотни, большая сила, если правильно организовать, им еще могут кого-нибудь из старших курсов на смену послать, если припрет. А нас вывезут. Приказ по факультету о нашем командировании в данном случае выше решения ЦК. Речь не о том. Если зарядит, то на второй день поймешь, что лучше дергать морковку в поле, чем киснуть в бараке. Взвоешь!

– Наверно, вы правы. Я ведь только студенткой ездила, там в любую погоду весело.

– Что-то Манецкий куда-то опять исчез, – раздался голос Аллы.

– Не он один. Сергей тоже пропал. Или он тебя не интересует? – спросила Вика с невинным видом.

– Да они здесь в деревне чего-то строят, председатель попросил, – Анисочкин, не задумываясь, погасил начинающий было разгораться костерок. – Завтра закончат, наверно.

– То-то я подумала, что они вчера такие веселые пришли? – протянула Вика.

– Там хозяйка – славная бабка, – разболтался Анисочкин, – у нее на шее четверо мужчин, ну, в смысле, сын и трое внуков, невестка-то в больнице лежит, а тут еще наших двое. Так каждый вечер она им стол организует, там салатик, картошка отварная, мясо, ну и самогонка, понятное дело, не без того, но это только для наших.

– Действительно, славная женщина, – подобрела Алла.

* * *

– Хорошие у вас, Настасья Егоровна, огурчики, – сказал Сергей, – на стопочку прямо как родные ложатся.

– А я туда вишневый лист кладу. От него легкая горчинка идет.

– Великий кулинар! И котлеты роскошные!

– Так ведь это вы в Москве все мороженое едите, а у нас – парное, совсем другой вкус.

– Ну, дай Бог, и мы дойдем до парного. Давайте выпьем, чтобы всем было хорошо.

– С удовольствием, соколики мои.

Приоткрылась дверь, ведущая в комнаты, из нее показалась давно не чесанная курчавая голова. Лицо припухшее, как от аллергии, с красноватыми пятнами, полосами расходящимися от крыльев носа, на общем желтом фоне. Но чернота под лихорадочно блестящими глазами выдавала другую болезнь.

– Давно сидите? – и не дожидаясь ответа: – Я тоже с вами посижу. Давно людей не видел.

– Садись, ты – хозяин, – ответил Сергей.

Хозяин тяжело опустился на лавку, налил себе полстакана самогона, задумался о чем-то, не донеся стакан до рта, но потом все же выпил.

– Какая дрянь!

– Не нравится – не пей. Вон, огурчик съешь, мамаша твоя большая специалистка.

– Эт-то точно, – хозяин взял корчажку с огурцами и выпил рассол, – давно шабашите?

– Два дня.

– Сколько с родительницы содрали?

– Семьдесят плюс стол.

– Дорого, мама.

– А что мне было делать? – затараторила с какой-то даже радостью хозяйка. – Матерьял пропадает, курям спать негде, струмент разбросанный. Они, вон, молодцы, другие бы на неделю растянули, а эти как заведенные – за два дня, считай, все сделали. А я тебя с весны прошу!

– Ну, извините, мама. Так получилось, позволил себе, с Ксюхой видишь как.

– Тебе лишь бы повод!

– Ладно, Настасья Егоровна, оставьте вы его – ему и так хреново. Вышел же, все нормально, – сказал Манецкий. – Хозяин, нам петли нужны и ручки. Мать говорит, ты покупал, найти не можем.

– Было дело. Поищу. В крайнем случае, завтра все равно в райцентр ехать, супружницу проведать надо, извелась, поди. Куплю там.

– Съезди-съезди, это правильно, – проговорила тетка Настя.

– Четыре левых, две правых, если запомнишь, конечно, – уточнил Манецкий.

– Постараюсь. Но раньше трех завтра не вернусь.

– Так мы после обеда и подойдем. Там еще пара мелких дел осталась.

– А самогоночку мы с собой заберем, – вставил свое слово Сергей, – она ему сейчас ни к чему, только дразнить будет.

– Да забирайте, глаза бы мои ее не видели, – отмахнулся хозяин.

* * *

На следующее утро председатель совхоза лично пришел к бараку и повел всю группу по разбитой грунтовке куда-то вдаль, километра за два. За ними, едва поспевая, переваливался, дребезжа и постреливая, трактор «Беларусь» с тележкой, в которую были навалены грязные доски, лопаты и вилы.

– Ребята, – обратился ко всем председатель, когда пришли на поле, коричневеющее свежевывороченной землей, – вон видите картошку, ее ваши молодые собрали. Забуртовать надо. Берем лопаты…

– Да знаем, не первый раз замужем, – остановил его Штырь, – канавки прорыли, прикрыли, картошку аккуратной кучей насыпали, сверху соломкой накрыли, потом земелькой и – гуляй Вася!

– Вот-вот, – подал голос Почивалин, угрюмый после вчерашнего, излишнего, – так и сделаем, а потом через три недели, как раз в конце нашего срока, опять придем сюда же и вилами все эти бурты раскидаем. Знаем, проходили.

– Это еще почему? – удивился председатель.

– Да погниет у тебя все. Картошка мокрая, голова два уха.

– А раскидывать зачем?

– Прикрыть твое преступное головотяпство. Раньше бы точнее ярлычок приклеили – вредительство. В общем, так – я эту работу делать не буду. Обидно!

– За державу, что ли?! – налетел на него Штырь.

– У меня обижалка маленькая, на державу не хватает, мне за свой труд обидно и за труд студентов наших, хотя им, по молодости, скорее всего на это наплевать.

– Понаехали тут, умники, – начал заводиться председатель.

– Действительно, что вы здесь умничаете? Сказано буртовать – буртуйте, – поддержал его порыв Штырь. – В конце концов, это приказ.

– Чего? – навис над Штырем Почивалин. – Кто же это мне приказывать будет?

– Да хоть я! Я здесь начальник.

– Говнюк ты, а не начальник. Мальчишка!

Дело шло к драке, к драке в самой страшной необратимой форме – к трезвой драке. Манецкий влетел в круг и руками развел Штыря и Почивалина.

– Брейк, мужики, брейк. Все успокоились. А ты, Егор Панкратьевич, зря нас обидел. Мы не умные, мы – читающие.

– И что же вы такое умное читаете? – с язвинкой спросил председатель.

– Постановления партии и правительства, – со всей серьезностью ответил Манецкий. – Так вот, практика буртования этими постановления категорически осуждена. Подставишься, Егор Панкратьевич. И засадят тебе, ежели захотят, по самые помидоры. Так что, забудь об этом, потом еще нам спасибо скажешь.

Конфликт еще взметывался резкими жестами, но явно шел на убыль. Манецкий расслабился, но тут с неожиданной стороны последовал новый взрыв.

– Я вашей практики не знаю. У нас бы каждую эту картошку вымыли, вытерли и в отдельную бумажку завернули, – раздался голос Като. – За это я сказать не могу. Но я знаю, что у нас работников всегда кормят. Пусть мамалыгой, но вдоволь. А как здесь работать молодому здоровому мужчине?! Две котлетки с ноготок на обед! Я так не могу, я отказываюсь работать, – крикнул Като под одобрительный гул отряда.

– Зажрались вы в вашей Москве! – бросился в контратаку председатель.

– Мы не только зажрались, – встряла Алла, – мы еще привыкли мыться хотя бы раз в неделю. Я согласна с Като, следующий выход в поле – только после бани. А до этого – увольте.

– Понаехали тут на мою голову!

– На себя посмотри!

– Это политическая акция, вы все ответите!

– Сам дурак!

– Разбираться не здесь будем!

– А мы с тобой здесь разберемся, хоть душу отведем!

Крик стоял до обеда.

* * *

Тетка Настя отсчитала деньги и передала их Манецкому.

– Спасибо, ребята.

– Вам спасибо. Мы всегда помочь рады. Как там хозяин-то?

– Мечется по комнате.

– С женой, что ли, плохо?

– Там если не хуже – уже хорошо. Ломает его.

– Понятное дело. Дня три-четыре придется потерпеть.

– Не впервой.

– Ну, мы пошли.

– Вы уж извиняйте, сегодня на стол не собирала, не до того. Но вот вам в дорогу. Перекусите.

* * *

– И чего нас сегодня на работу с отрядом понесло? – задал риторический вопрос Сергей.

Они сидели с Манецким на лавочке около столовой, между ними стояла ополовиненная пол-литра самогона, на газете были разложены ломти хлеба, несколько котлет, соленые огурцы.

– А чего делать было? Не останешься же на койках валяться, и так уже косятся.

Манецкий достал деньги, отсчитал половину и отдал Сергею.

– Нормально?

– Отлично получилось! У тебя просто нюх какой-то.

– Это у кого-то нюх на меня. Или запах от меня идет особый. Не знаю. Но на пропой души всегда приятно срубить.

– Не люблю я эти скандалы, – сказал после долгой паузы Сергей, – а уж после развода… Так я их не полюбил! Особенно такие, базарные, с криком.

– Да это бы ничего, пар выпустили – успокоятся. Боюсь я, что последствия будут.

– Какие?

– Подождем сегодня-завтра. Там посмотрим. Лучше бы я ошибся.

* * *

Не ошибся.

Вскоре после ужина из-за взгорка вынырнула разъездная институтская «Волга», притормозила на дороге, не рискуя подъезжать ближе, из нее вывалился Борецкий и направился к бараку. Он прошелся по кухне, коридору, заглянул, предварительно постучавшись, в комнаты, всем приветливо улыбнулся, потом подошел к Манецкому, взял его решительно под локоток и увлек на улицу, на лавочки возле кострища.

– Что тут у вас за буза произошла сегодня? Расскажи своими словами.

– Быстро отреагировали! По телефону, поди, прямо из теплого кресла вырвали. Примчался! – давала знать о себе выпитая самогонка.

– Ты пьяный, что ли, не пойму? – беглый осмотр не подтвердил диагноз, лишь легкую форму. – Чего в бутылку лезешь? Я же не на общем собрании мозги промываю, а сижу с тобой, по-свойски, на лавочке, разобраться хочу. Мне эти истории еще меньше, чем тебе, нужны. Так что выкладывай.

– Да ничего особенного не произошло, – протянул Манецкий, – акклиматизация, народ немного раздражен. Не бери в голову.

– Штырь вопил что-то о забастовке.

– Ты еще скажи – о стачке.

– Нет, стачка – это, как нас учили в соответствующем курсе, буза с политическими требованиями. А вы все больше с общебытовыми – пожрать да подмыться, – съехидничал Борецкий.

– Тоже дело хорошее! Особенно вымыться – неделю в грязи возюкаемся.

– Дело решаемое.

– Конечно, решаемое. Только его решать надо, а начальство, судя по всему, на него болт забило.

– Это ты о ком? – встрепенулся Борецкий.

– Да не о тебе, успокойся. О том, кого вы нам сюда приставили.

– Его уже нет, – спокойно сказал Борецкий.

– Это как? – удивился Манецкий.

– Приболел, придется в Москву эвакуировать. Даже за вещами не смог заехать, меня попросил.

– Забздел, короче говоря, – резюмировал Манецкий.

– Называй, как хочешь. Говорит, что прихватило. Что я ему здесь – консилиум собирать буду. Это когда на изначальный выезд справки требуются, а в процессе – по-человечески решаем.

– Интересная мысль!

– Но-но, ты даже не думай. У тебя это не пройдет.

– Почему же?

– Ты когда последний раз болел?

– У-у-у, – напрягся Манецкий, – да у меня времени болеть не было!

– Об том и речь. Сиди и не рыпайся. Тебя не затем сюда послали, чтобы раньше времени выпускать.

– Ага! Мне Ольга говорила!

– У тебя Ольга – умная женщина. Я всегда говорил, что ты ее мало ценишь. Но ты успокойся. Насчет этого – придет время, все организуем. Не гони волну. Ты мне лучше вот что скажи – разберетесь здесь сами?

– С кем?

– С местным руководством.

– А чего с ним разбираться-то? Председатель – нормальный мужик, не с такими разбирались.

– На работу выйдете?

– Как договоримся – немедленно. Что мы – сумасшедшие?

– Вот и хорошо. Теперь один вопрос остался – кто командовать будет. Извини…

– Нет, это ты меня извини. Вы меня сюда затолкали с глаз долой, но ответственным вы меня не сделаете. Нет на это моего согласия!

– А кто? Предлагай как главное заинтересованное лицо.

– Антон, назначь Почивалина. Мужик спокойный, со всеми все решит, проблем, гарантирую, никаких не будет. Опять же партийный.

– Это мысль! Ее надо обмыть. У тебя есть?

– Это у тебя всегда в машине есть. Так что давай – беги, – весело, даже ласково сказал Манецкий. Он почему-то почувствовал, что пришла самая пора добавить.

Позвали Почивалина, легко уговорили бутылку водки, чуть сложнее уговорили Почивалина, объявили отряду под радостные возгласы. Борецкий нашел идеальное решение: просто объявил, безо всяких разборок и объяснений. Был один начальник, назначили другого, производственная необходимость, наверху виднее.

– Проводи меня к машине, – Борецкий опять решительно взял Манецкого под локоть. – Ты, как мне донесли, подхалтуриваешь тут, в своей обычной манере.

– Вот мелкий гаденыш!

– Это ты о Штыре? Не поверишь, но это не он. Штырь не такой идиот, каким ты его держишь. Он все прекрасно понимает. Мне он доложил, что вы с Сергеем работаете по спецнаряду в совхозе по личной просьбе правления и с его, Штыря, согласия. Вот так!

– Я тебя даже спрашивать не буду о твоем информаторе. И так в жизни слишком много разочарований. А что еще он тебе донес?

– Донесла, что ты еще пока никого не трахнул.

– Тебе бы все шутки шутить.

Борецкий уехал.

Осталось слово – пока.

* * *

Манецкий не успел даже скинуть сапоги, как входная дверь широко распахнулась, и на пороге возник председатель совхоза в извечном офицерском плаще, застегнутом на одну среднюю пуговицу, и относительно новой шляпе с узкими полями, из которой дожди еще не успели полностью вымыть изначальный фиолетовый цвет. Глаза председателя алкогольной вспышкой высветили прихожую.

– Виталий, надо поговорить!

– О, нет! – простонал Манецкий и болезненно поморщился, не в силах оторвать взгляд от запечатанной водочной бутылки, не уставно высунувшей головку из кармана плаща.

– Егор Панкратьевич, – продолжил он после некоторой паузы, – есть у меня для тебя интересная новость: у нас теперь новый начальник, вот с ним и решай все вопросы. Эй, Федор, по твою душу пришли! – позвал он Почивалина.

Отбиться не удалось. Для переговоров обновили бывшую комнату Штыря.

– Погорячились, мужики, с кем не бывает, – председатель налил по полстакана, – но я же пришел, по-человечески. Хотя, конечно, вы сами могли бы прийти, но у вас, у городских, понятия уже не те, уважение к старшим не то, гордые, нет чтобы взять штоф, зайти, поговорить. А я не гордый, я – справедливый, и хочу, чтобы всем было хорошо. Чтобы всем хорошим людям было хорошо. Ведь зашли бы раньше, поговорили, как положено, по-человечески, не как этот ваш прощелыга, все на бегу да в правлении. Все можно решить! Если, конечно, поговорить, по-человечески. А то вы сразу – работать не будем. Да за это раньше, при отце родном, знаете, что бывало? Ничего вы не знаете, молодежь! А я помню, я все помню. Поэтому всегда стараюсь по-человечески, без бумажек, поговорить-договориться.

– За бурты вам спасибо, – продолжал председатель после того, как выпили и разлили по следующей, – хотя за грудки хватать – это, я вам скажу, не дело. Ну, не хватали, это я так, для красного словца. Я тут позвонил в район. Нет! О вас ни слова. Я линию прояснял, нынешнюю линию в партийной агрономии. Ведь наша, председательская, наипервейшая задача – от линии ни на шаг. Этого не прощают. Тут главное – сразу попасть в колею, и из нее – ни-ни. А как попал, сразу пару стаканов принять. И начнет эта колея тебя бросать то в одну сторону, то в другую, но ты уже этого не замечаешь, и все тебе кажется, что идешь ты гордо и прямо, как со знаменем на первомайской демонстрации. Что в районе сказали, спрашиваешь? Что сказали – то сказали, главное – я вам спасибо пришел сказать. По-человечески.

– Все в водке хорошо, одно плохо – быстро кончается, – неожиданно взгрустнул председатель.

– Это мы решим, – с молодым задором вскричал Почивалин и исчез за дверью.

– Ой! Четвертая, – Манецкий упер локти в стол и прикрыл ладонями лицо.

– И у меня четвертая, – радостно откликнулся председатель, – но ведь не в одно же горло, это было бы, прямо скажу, лишку, а всегда в компании достойных людей. Не грусти, парень!

– Ну, не нравятся вам те́фтели, – председатель отработанным жестом сорвал «бескозырку» с бутылки и, не глядя, налил по полстакана, как по риске, – Нюрка будет делать котлеты, в пол-ладошки. Удовлетворяет? Это хорошо. Мяса все равно приблизительно одинаковое количество идет, согласно утвержденной норме выдачи. Супу, говоришь, побольше варить. С этим согласен, суп – святое дело, всему голова. Это сделаем. Воды не жалко, картошка или там капуста тоже своя. Так, что еще? А, мамалыга! Что такое мамалыга?

– Это типа каши, варится из кукурузной муки или крупы. Чем-то похожа на кашу из крупы «Привет». На юге очень распространена, – пояснил Манецкий.

– Вот на это не согласный. Это мы уже проходили, осудили и забыли. Пусть они там в Америке своих негров на плантациях этим кормят, у нас, слава Богу, картошка есть. Но учтите: Нюрка столько картошки одна не перечистит, так что выделяйте ей кого-нибудь в помощь. Пусть приходит часа за два до обеда и чистит, и на обед, и на ужин. Только, чур, Нюрку не обижать, она у нас девушка честная и чистая, в столовой работает.

– Жиров бы побольше, – заметил Почивалин.

– Мужики, нету масла, как на духу говорю.

– Давай сметану.

– Сметана есть.

– По стакану утром и вечером.

– По половинке.

– Идет.

– Все решили? – председатель налил еще по полстакана.

– Баня, – напомнил Манецкий.

– Баня – дело душевное. Мы тут года четыре назад построили новую баню – СЭС задолбила. Баня – там, в конце деревни, ближе к лагерю, – председатель махнул рукой, – вторник и пятница – женщины, среда и суббота – мужчины. Все как положено, как в городе, кафель, душ, парилка. Не рекомендую. Доярке или механизатору там после работы грязь смыть – это можно. А для души – не рекомендую. Но есть у меня старая банька, настоящая. Я ее, как новую построили, чуть подновил и держу для разных своих надобностей. Небольшая, человек на десять. Можно и в две смены попариться, но тогда быстро, часа по полтора-два на смену. Она там, за столовой, на берегу пруда, – председатель махнул рукой, к удивлению Манецкого опять абсолютно точно указав направление. – Мостки новые, дно по грудки и чистое, гарантирую, я туда в позапрошлом году машину песка подсыпал. Мелкая проблема – дымит поначалу сильно и вообще поаккуратнее надо быть, чтобы не угореть. Ну, Виталий разберется. Ты зайди завтра с утра, возьми ключи. И уберите, пожалуйста, все как было, чистенько чтобы, посуду там, шайки на место, чайник электрический, кстати, есть, что еще? – председатель слабел на глазах.

Выпили на посошок. Когда проходили через кухню под изумленными взглядами членов отряда, председатель не удержался:

– И тут приберитесь, полы, что ли, вымойте. Люди культурные и образованные, а живете… – и, махнув на прощание рукой, растворился в кромешной тьме.

Слух о завтрашней бане волной восторга пронесся по бараку.