Читать книгу Минус тридцать - Генрих Эрлих - Страница 7

– Ты куда вчера исчез? – спросил Сергей у Манецкого во время общего перекура после обеда.

– Баню додраивал – интеллигентность требует, – ответил Манецкий, – потом ключи председателю относил. У него эта баня, похоже, любимое дитя.

– Еще-то даст?

– Почему нет?

– Хорошо бы, а то наши девушки не в восторге от общественной.

– В нашей им понравилось бы еще меньше.

– Вероятно.

Лишь вечером Манецкому удалось отозвать Аллу в сторону.

– Ну что, идем.

– Куда, ненасытный ты мой?

– Есть здесь одно симпатичное местечко, не вчерашняя баня, конечно, но если ты не имеешь ничего против сена…

– Я не имею ничего против тебя. Побереги силы. Завтра. Завтра, дорогой.

* * *

После первых, буйных, насыщенных событиями дней наступило относительное затишье. Все более или менее свыклись с окружающей обстановкой, приноровились к отсутствию элементарных удобств, приучились есть не глядя, чтобы не расстраиваться, в тарелку и на серо-красные руки с траурными дужками ногтей, привыкли ходить каждый день в сапогах, не стирая ног, перестали болезненно реагировать на пятна грязи на рабочей одежде и не обращали внимание на вызывающий мурашки холодок от непросохших ватников, курток, штанов, вязаных шапочек и носков.

Вечером, после возвращения с работы и легкого ужина в столовой, люди молча переодевались, развешивали верхнюю одежду в сушилке, умывались, расчесывали свалявшиеся под шапочками волосы и угрюмо расползались по своим комнатам, заваливались на кровати, читая по кругу немногочисленные имеющиеся в отряде книги и лениво перебрасываясь пустыми фразами. Не было даже той здоровой физической усталости, когда возможность скинуть сапоги и растянуться на кровати воспринимается как данная свыше милость, когда просто лежишь, закинув руки за голову, и, ни о чем не думая, смотришь в потолок, с истомой ощущая, как расслабляются натруженные за день мышцы. Была лишь душевная усталость от бесполезного топтания на поле и бесконечно долгого, как казалось, ожидания окончания еще одного рабочего дня.

Лишь часам к девяти люди понемногу стряхивали апатию, начиналось шатание из комнаты в комнату, на кухне пыхтел чайник, из комнаты Почивалина доносилось характерное бульканье и, постепенно нарастая, разгорался спор; в пустой комнате, оставшейся после отъезда Штыря, налаживали музыку, и вскоре под предводительством Жмурика и Като там начинались танцы при скудном освещении затуманенной луны за окном и сигнальной лампочки магнитофона. Вика, Марина и Анисочкин после первого же вечера танцев резко к ним охладели и предпочитали сидеть в комнате девушек, за чашкой чая, с печеньем и конфитюром, который исправно закупал Анисочкин. Все чаще к ним присоединялся Сергей, перебиравший струны гитары под неспешный мягкий разговор или певший негромкие лирические песни.

Алла с Манецким в этих посиделках не участвовали. Они исчезали из барака гораздо раньше, вскоре после ужина. Они нарочито медленно переодевались, мылись и, дождавшись, пока все разойдутся по комнатам, выскальзывали из дома, сначала Манецкий, а за ним, минут через десять, Алла. Все это, конечно, было шито белыми нитками, но для подавляющего большинства их ежевечернее отсутствие прошло незамеченным и не породило ненужных обоим сплетен. Их сожители по комнатам, к счастью, не обладали столь распространенным стремлением сопоставлять факты и докапываться до истины, умели подавлять в зародыше нечистые мысли о своем ближнем и уж, в крайнем случае, никогда не высказывать их вслух. Остальная же часть отряда приписывала любовников к компании «чаевников» и была даже рады их отсутствию на танцах и за столом, учитывая известное высокомерие Аллы и ехидный характер Манецкого.

Метрах в трехстах от их барака стоял бревенчатый дом неизвестного назначения. С одной стороны крыша выдавалась далеко за стену, образуя козырек, защищавший их от дождя. Сбоку к дому прилепилась клетушка, вдоль стены дома, упираясь в клетушку, стояла широкая, на совесть сработанная скамья. Было сухо и тихо. Эта сторона дома выходила к лесу, закрывавшему далекую автостраду, деревня оставалась за спиной. Никакого света, никаких звуков, напоминающих о присутствии человека. Создавалось ощущение полной отрешенности от внешнего мира, иногда им казалось, что они единственные – первые или последние – люди на всей планете.

Это были их самые хорошие минуты. Смолкал разговор. Алла прижималась к Манецкому, уткнувшись лицом ему в грудь, а тот крепко обнимал ее за плечи и нежно поглаживал узкую полоску кожи с основаниями волос между шарфиком и шапочкой. Они закрывали глаза в сладостном томлении, уносясь, как во сне, в какие-то сказочные миры. Что-то чистое и светлое, как в далекие юношеские годы, входило им в душу, и они удивлялись себе и радовались, что, несмотря на возраст, пережитые разочарования и житейские неурядицы, они сохранили способность к таким чувствам.

Часто именно после таких минут следовал неистовый взрыв страсти. Они падали из заоблачной выси в пропасть желания, чтобы затем вновь взмыть на вершину экстаза и устало вернуться на землю. Алла начинала перебирать волосы Манецкого, затем, подняв голову, впивалась долгим поцелуем в губы, у нее нервно подрагивали и напряженно сжимались пальцы, беспорядочно метался кончик языка, трепетали тонкие ноздри. В перерывах между поцелуями она что-то торопливо шептала в ухо Манецкому, и вот уже они, слившись воедино, качаясь, как пьяные, из стороны в сторону, шли к риге, находившейся здесь же неподалеку, за дорогой. Они были там раза три, но однажды Алла выдохнула: «Хочу здесь. Сейчас. Люблю тебя».

Трудно представить более неблагоприятные для интимной жизни условия, чем этот закуток, открытый с двух сторон промозглой сырости подмосковной сентябрьской ночи. Но Алла с Манецким идеально подходили друг другу и физически, и по темпераменту, а необычность обстановки, своеобразие поз и ощущений еще больше усиливали удовольствие. После они долго сидели молча. У Манецкого бешено колотилось сердце и устало ныли мышцы. Алла находилась в полудреме, иногда вздрагивая всем телом.

Так перебивали они течение жизни и когда приходили в себя, то на время забывали, где находятся, на каком свете, в какой стране, на душе было легко и светло, вспоминалось только хорошее и веселое и они спешили поделиться друг с другом этим хорошим и веселым.

Манецкий рассказывал о своих многочисленных путешествиях по стране – где он только не побывал со студенческими и якобы студенческими строительными отрядами: и в Казахстане, и на Сахалине, и в Нарьян-Маре, да еще по молодости на революционные праздники весной и осенью ходил на байдарках, благо даже окрест Москвы есть столько прекрасных речушек – и Мста, и Тверца, те же Осетр и Щедринка по ранней весне.

Алла любила вспоминать школьные годы и первые два курса в институте, мелькали подруги, колоритные учителя и друзья родителей, носились обрывки рассказов бабушек и дедушек, которые никак не хотели совпадать или хотя бы пристыковаться к виденному в кино и читаемому в книгах, ярко вспыхивали и быстро изгорали влюбленности, тайком опасливо надкусывались запретные плоды. Потом ее собственная жизнь, казалось, остановилась и проявлялась лишь в увиденных спектаклях и прочитанных книгах.

И тут нашлось много общего. Манецкий долгие годы входил в бригаду ломщиков театральных билетов, перед ежемесячными распродажами в кассах наиболее престижных театров – Таганки, Ленкома, Большого, Сатиры, Современника, МХАТа – они собирались загодя, вели списки, держали первые места в очереди и отбивались от претендентов. Но бессонная ночь и случавшиеся порой серьезные стычки были небольшой платой за удовольствие посмотреть хороший спектакль, попасть на который было невозможно ни за какие разумные, по их, конечно, понятиям, деньги, да и билет на «Гамлета», «Тиля» или «Спартака» мог смягчить сердце любого, самого далекого от театра человека.

Алла, как оказалось, тоже была заядлой театралкой и каким-то, так и не прояснившимся для Манецкого образом была связана с билетной «мафией». Они быстро вычислили общих знакомых, вспоминали всякие забавные случаи, часто дополняя рассказы друг друга и непрестанно удивляясь, как это Бог не судил им встретиться раньше.

А еще были книги… И Алла, и Манецкий вышли из интеллигентских семей, читали много с детства, черпая книги из домашних библиотек под ненавязчивым руководством старших, да и сейчас вращались в кругах, не чуждых Сам- и Тамиздату. Им было, что обсудить, что рассказать друг другу.

* * *

Манецкий все больше подшучивал – зачем отягощать серьезностью приятный сезонный роман.

– А это откуда у тебя? – удивленно спросила Алла в одну из их первых встреч, увидев в руках у Виталия узкую одинарную упаковку презерватива. – Неужели вместо халтуры в район смотался? Вот уж не поверю. Нет, ты меня не проведешь, – поправилась она, заметив ласковую усмешку Манецкого, – это не наши резинотехнические изделия номер два, это индийские, их в Москве-то только из-под полы достанешь, а здесь точно в жизни не видели.

– Не угадала. Они у меня всегда с собой, ибо это – неотъемлемая часть таежного джентльменского набора, состоящего из коробка спичек, коробка соли и двух презервативов. Некоторые включают в этот набор туалетную бумагу на три раза, но это неправильные джентльмены, потому что, как учили нас английские классики, в частности, сэр Редьярд Киплинг, а уж они-то в этом деле понимали, так вот, как учили нас английские классики, в частности, сэр Редьярд Киплинг, настоящий джентльмен думает о собственной заднице в последнюю очередь.

– Да ну тебя совсем! – рассмеялась Алла. – Зачем английскому джентльмену в тайге презервативы?

– Как зачем?! В тайге ведь не только медведи попадаются, но и более приятные особи. Надо быть во всеоружии.

– Ты меня совсем за дурочку держишь!

– Уж какая есть. Видишь – не догадалась. Презерватив нужен, чтобы соль со спичками не промокли при случайном падении в воду или при сильном дожде. А два презерватива нужны, потому что коробков тоже два и запихивать их в один презерватив неудобно и негигиенично.

– Сдаюсь. Я раньше думала, что они годятся только на то, чтобы шарики надувать. Ну, кроме прямого назначения, конечно.

– Что ты! Я тебе столько применений найду. Вот в том же походе, бывает, надо воды принести, а не в чем. А эта мелкая штучка, если качественная, полтора литра вмещает. Принесешь так воды, подвесишь над костерком, вскипятишь, чайку заваришь – хорошо!

– А вот и попался! Откуда у тебя чай? Нету его в джентльменском наборе.

– Из рюкзака, вестимо. Это ж только глупая женщина да неразумное дитя сунутся в тайгу в поход с двумя презервативами без рюкзака с едой.

* * *

У Аллы рассказы были более романтические.

– А я чуть не стала женой негра. Именно так, не не вышла замуж, потому что выход замуж подразумевает некоторую свободу воли и выбора, а не стала женой. То есть в его воображении я, несомненно, была его женой, просто нужно было подождать, чтобы соблюсти все формальности. Это, кстати, делало общение с ним легким и приятным, он никогда не позволял себе никаких вольностей и за два года знакомства не сделал ни одной попытки продвинуться дальше ритуального поцелуя в щеку – зачем спешить, когда вся жизнь впереди. Вообще, Хайле был симпатичным и хорошим парнем и если бы он не был негром, то как знать…

Откуда он взялся? Учился в университете, настоящем, не Патриса Лумумбы, и когда на четвертом курсе пришел на кафедру, то отца назначили его научным руководителем на будущую дипломную работу. Ты ведь помнишь, наверно, какое отношение к ним было тогда, больше десяти лет назад. С китайцами совсем расплевались, даже подраться успели, вот и обрушили все нерастраченные запасы интернационалистской любви на кубинцев и негров. Первые – герои, вторые – несчастные и угнетаемые проклятыми империалистами.

И вот как-то осенним вечером, я тогда в десятом классе уже была, отец приводит Хайле домой, тоскливо, говорит, ему вдали от родины, давайте его непринужденно примем в домашней обстановке за чашкой чая. Но отец это маме сказал, а мне этот негр свалился как снег на голову. Я ведь негров до этого вблизи ни разу не видела, а тут вылетаю из своей комнаты на призыв отца, в этаком легкомысленном халатике и тут – здрасте вам! Стоит детина под метр девяносто, с потрясающей фигурой, плечи накачанные, даже под пиджаком чувствуется, а внизу как тростинка, все это облачено в светло-серый костюм-тройку в мелкую клеточку, черты лица тонкие, как на старых иконах – он из Эфиопии был, забыла сказать – и цвет соответствующий, под мореный дуб. Я от изумления не знаю что делать, автоматически приподняла полы халатика и изобразила нечто напоминающее реверанс. Парень окончательно окостенел, на то, что говорит мама, не реагирует, она почему-то решает, что он не понимает по-русски, и начинает лопотать на своем школьном французском.

Кстати, Хайле прекрасно говорил по-русски, чисто и правильно, без всяких там «так сказать, вот, понимаешь», и виртуозно матерился, находя такие невообразимые сочетания слов, что я, по молодости, не могла постичь их глубину, но те, к кому он обращался – бывало, говорили всякие гадости в мой адрес, позже, когда мы часто с ним гуляли, так вот, эти в ответ на его тирады лишь потрясенно трясли головами и молча отходили. Где набрался? Рассказывал, что у него учитель хороший был, когда он проходил курс молодого бойца – обрати внимание, я именно от него первый раз услышала это выражение – в общежитии по приезду в Москву.

Он вообще был способный, одних иностранных языков знал целых три – английский, французский и почему-то итальянский. Почему четыре? Русский? Какой же он иностранный! Ах, ну да, бывает.

А вот несчастным и угнетенным он не был. Его семейство владело какими-то необъятными поместьями, которые переходили к нему, как к старшему сыну. Родители хотели, чтобы он учился во Франции, но он по юношескому романтизму настоял на Советском Союзе. В хорошей экспортной упаковке даже наша идеология смотрится привлекательной! Все носился с какими-то идеями, говорил, что как вернется домой, разгонит кровопийц-управляющих, а самых противных предаст справедливому суду и отрежет им головы, а потом воткнет эти головы на пики в деревнях, где они управляли, на радость народу, а преемникам в назидание. И я буду им гордиться.

Он ведь предложение мне сделал на следующий день после первого знакомства. Явился к нам домой с огромным букетом роскошных хризантем, наверно, всю стипендию угрохал, и официально так, в соответствии с многократно описанной в классических романах традицией, попросил у родителей моей руки и ихнего благословения. Мама в шоке, отец отползает в дальнюю комнату, чтобы вволю отсмеяться, я, по первому разу, не знаю, что и сказать – отказать вот так, с порога, как-то неудобно. Сошлись на том, что я еще слишком молода, по нашим законам подождать надо до восемнадцати лет, а там видно будет.

Закончил он университет и полетел обратно на родину, чтобы договориться с родителями об аспирантуре – его очень хотели на кафедре оставить, а главное – получить у них разрешение на брак, со мной, естественно. Он ведь католик, а я вроде как православная, у них, оказывается, это имеет значение. Но так и не вернулся. Какие-то там проблемы возникли, думаю, родители решили придержать, чтобы дурь из головы вышла, затем какая-то засуха, потом революция. Он мне все письма писал, обещал приехать, звал к себе, обижался, что редко отвечаю. А потом перестал. Думала, нашли ему там какую-нибудь, а оказалось, что расстреляли. Из соображений революционной целесообразности, как объяснил мне один случайный общий знакомый.

* * *

– Вот так всегда! – воскликнул Манецкий. – Только человек губы распустил в предвкушении описания жаркой встречи под холодным московским небом, а ему преподносят печальный конец истории в виде встречи холодного меча революции с горячей головой патриота. Конец у любой истории должен быть хороший, а то получается, как в жизни.

– У меня прошлое лето фантастическое получилось! – продолжал на следующий день Манецкий. – С шабашкой сорвалось, да я особо и не расстраивался – уставать начал, думал, опять все лето на даче сидеть, как в Олимпиаду, тут заказчик звонит, так, мол, и так, хорошо бы натурные испытания провести. Наш завкафедрой, известный, наверняка, тебе Яков Львович Рентин, нарыл по своим личным связям совершенно халявный договор с Институтом рыбного хозяйства, какую-то им автоматизированную систему учета и контроля разработать надо, научно обосновать методику отбора статических данных и прочую ерунду. Понятно, что рыбы нет из-за недостоверной статистики, а как автоматизированную систему запустим, так получим ответы на все вопросы.

Как в Свердловске – там одни мои знакомые ребята долго разрабатывали и монтировали систему, связывавшую все городские гостиницы. Представляешь, приезжаешь ты в Свердловск, приходишь в гостиницу, а тебе в ответ не привычное: «Местов нету!» – а вежливо так говорят: «Извините, мест нет. Но мы вам сейчас поможем устроиться в другой удобной для вас гостинице. Извольте видеть!» – и нажимают кнопочку запроса. Система думает, скрипя шестеренками, и выбрасывает ответ «Мест нет», который клиент самолично может наблюдать на экране. Вот это сервис! Ты зря смеешься, эта систему действительно запустили, ленточку перерезали, в газетах пропечатали, а она, подлая, по сей день выдает только один ответ.

Нам такой договор, как ты понимаешь, совсем не в струю, но уж больно деньги хорошие платили, и мне лично сто двадцать рублей полставки за непыльную работу были совсем не лишними. Так вот, звонят в начале июля и говорят, что надо ехать, как всегда, срочно, в Мурманск и там на месте что-то такое опробовать, что они по нашим сверхценным разработкам наваяли. Три места на сейнере для нас забронировали для пробного выхода в море! Как назло, под рукой никого, или разбежались в отпуск, или планы какие-то свои на лето. В результате взял Борецкого – он на севере Кольского полуострова никогда не был, и известного тебе Серегу – у него друг хороший в Мурманске живет, давно не виделись.

Напрягаемся, но приезжаем вовремя, точно за день до выхода в море. Выясняется, что у сейнера, как положено, движок полетел еще неделю назад, они нас предупредить забыли. Два дня поят нас водкой для компенсации морального ущерба и думают, что с нами делать. Надумали. У нас, говорят, экспедиция на озерах контрольный вылов рыбы производит для оценки рыбных запасов, вы съездите к ним, рыбки поедите, кумжи слабосоленой попробуете, ее ни в какой Москве не найдете, тундру посмотрите – все не зря на Север съездили. Найти их просто, говорят. Если не ошибаемся, шестьдесят первый километр Серебрянской трассы, там такой тягучий подъемчик, потом плавный спуск, мостик через речку, а метров через сто дерево стоит, большое, вот у него вас будут ждать. Там до лагеря недалеко, километров десять, а болото по дороге небольшое, метров восемьсот, мы вам сапоги дадим. Вы отоспитесь и поезжайте завтра на четырехчасовом экспрессе, а мы в экспедицию радируем.

Я потом это большое дерево на пятьдесят первом километре видел – у меня орешник на даче выше. Хорошо, что ночью – день полярный, и тундра – все как на ладони. Под утро смотрим, кто-то нам с вершины сопки на горизонте рукой машет. Нашлись! А кумжа двухчасового посола – это что-то непередаваемое, во рту тает.

Возвращаемся обратно, узнаем, что к ремонту сейнера еще не приступали, и тут Серегин друг предлагает съездить еще к одному их приятелю, у которого поместье на берегу Северной Двины неподалеку от поселка Красавино Великоустюжского уезда Вологодской губернии и который точно должен быть там, так как уже неделю не отвечает по домашнему телефону в Вологде. Мы с Борецким недолго думали, все равно уже выдержали домашние истерики по поводу двухнедельного отсутствия, зря, что ли, так что решили присоединиться.

Летим в Архангельск, по кратчайшему маршруту. И тут начинаются приключения. Прилетаем вечером, не поздно, но все равно опоздали – ближайший рейс на Великий Устюг на следующий день утром. Погуляли по городу, потоптали единственную в своем роде деревянную мостовую, перекусили, хорошо бы поспать. Мест нигде, понятное дело, нет. Вернулись в аэропорт, взяли билеты на самолет и совсем уж навострились в Дом колхозника, там на приставной койке всегда можно приткнуться, но тут обратили внимание, что приличного вида люди подходят к администратору, негромко произносят магические слова: «Нам на двоечку», – и сразу получают направление в какую-то гостиницу. Мы тоже подходим, подмигиваем: «Нам на двоечку». В КПЗ, куда нас поместили до выяснения личности и обстоятельств, нам объяснили, что Двоечка – это Амдерма-2, какая-то суперзакрытая база, если не ошибаюсь, стратегических бомбардировщиков. Ничего не скажу, быстро разобрались, мы даже на наш самолет не опоздали.

Но, видно, попали не в ту колею. Оставался у нас литр спирта, который мы предусмотрительно захватили с собой на Север, а в народном университете, то есть в КПЗ, нас предупредили, что в местном аэропорту страшно шмонают на предмет выпивки, потому что многие рейсы летят в погранзоны, где со спиртным строго. Борецкий натягивает на бутыль свои грязные после путешествия по тундре и перехода через болото носки, засовывает сверток в резиновый сапог – он зачем-то для морского путешествия взял резиновые сапоги из Москвы, кладет сапоги в самый низ рюкзака, наваливает сверху прочее не первой свежести бельишко и с невинным выражением на лице идет на досмотр в аэропорту. Я потом понял, почему они не ставят никакой новомодной техники, типа рентгена с телевизором. Женщина в погончиках, такая тертая бой-баба, не задумываясь, берет из всех наших вещей рюкзак Борецкого, уверенно добирается до бутыли и с эдаким сладострастием сдергивает с нее грязные носки. Дело идет к протоколу, письму на работу, а спирт казенный и давно списанный. Но Антон – молодец, ему говорят: «Спирт!» – а он в ответ: «Чача.» На него давят: «Чистым спиртом пахнет!» – а он в ответ: «Это очень хорошая чача, хотите, анализ делайте, но знайте, что на чачу ГОСТа нету». Отбились, даже на самолет не опоздали. Что, спирт? А, конфисковали, ясное дело.

Нам бы понять сигнал свыше и сразу из Великого Устюга двинуться домой. Но мы таки добрались до поместья Серегиного друга. Встретили нас как родных, хотя этот друг с позапрошлого года там не появлялся, самогонкой напоили, на рыбалку свозили. Потом из лучших побуждений говорят, что нам нет смысла возвращаться в Великий Устюг, а надо пройти напрямик через лес, недалеко, километров восемь, там трасса на Котлас, от Котласа до Коноши на поезде каких-то шесть часов, а там до Москвы рукой подать.

Что нам, здоровым мужикам, восемь километров, тем более что места замечательные. Ты была в беломошных борах? Представь хвойный лес без подлеска, весь выстланный белым мхом, наползающим на высоту человеческого роста на деревья. Лес светится! А строевой лес! Я не представлял, что сосны могут быть такими высокими, такими стройными, и лишь на самом верху, подпирая небо, несколько корявых веточек, на которых даже цвет хвои не улавливается. Но когда к исходу следующего дня мы, несколько поплутав, вышли на трассу, нам было не до красот природы!

– Вот видишь, – рассмеялась Алла, – и у тебя конец плохой!

– Во-первых, какой же он плохой? – не согласился Манецкий. – А во-вторых, кто тебе сказал, что это конец? Вернулись мы в Москву и уже на второй день затосковали – очень уж хорошо мы погуляли на Севере. Тут Борецкий и говорит, у вас, дескать, на договоре деньги немереные на командировки пропадают, давай на Камчатку слетаем, у меня там друг в институте вулканологии работает, давно не виделись. А мы с Серегой на Камчатке ни разу не были. Летим…

Алла то восхищалась описанием красот камчатской природы, то смеялась над их приключениями, а Виталий, улыбаясь, обнимал ее за плечи, все теснее прижимая к себе.

* * *

Пришел черед Аллы.

– А у меня позапрошлое лето было хорошее! Я немецкий язык начала учить… Почему немецкий? Тогда только-только стал входить в моду игровой способ обучения, а мне как-то скучно стало в жизни, надо было чем-то себя занять, и о Хайле я тогда узнала, помнишь, я рассказывала, он ведь три иностранных языка знал, ну да, четыре, а я чем хуже, хотела французский, но таких курсов не было, только английский и немецкий, английский я вроде как знаю, так и оказалась на курсах немецкого.

Группа подобралась – один к одному, как притерлись, так чего только не выдумывали: и хороводы водили, и Герасима судили за утопление Муму, и «Разбойников» Шиллера ставили, хотя содержание знал только один человек, и тот весьма приблизительно. Но к концу года, к лету, то есть, шпрехали как дети, легко и непринужденно, не задумываясь о названии используемых нами грамматических конструкций, более того, не имея представления об их существовании. Жаль было расставаться!

Ясно было, что без практики весь приобретенный навык забудется. А тут Олимпиада, иностранцев понаехало, конечно, меньше, чем ожидалось, но все равно переводчиков с разговорным немецким не хватало, и нам через Катюшу, нашу преподавательницу, предложили поработать. Я согласилась, приставили меня к одной семейной паре из Ганновера, лет под шестьдесят обоим, симпатичные, он – круглый, жизнерадостный и шумный, она посуше, но тоже бойкая, классические типы, даже имена классические – Курт и Эльза. Затаскали меня по Москве, я без ног каждый день – им хоть бы что, любопытные, все им расскажи, я даже, грешным делом, подумала поначалу, может быть, шпионы, но потом решила, что нет, не шпионы, им просто интересно, да, к тому же, если какое подозрение было бы, то, поди, нашли бы штатную переводчицу.

Но самое интересное началось потом. Я ведь из-за чего еще на эту работу согласилась – у них была запланирована поездка по стране, небедные, видно, люди, могли себе позволить. А я что видела? Питер, Юрмалу да Ялту, вот и соблазнилась. Приезжаем в Волгоград, это он так пожелал, ходим по городу, он все хлопает себе по бокам и приговаривает: «Майн Гот, как все изменилось!» Тут до меня дошло, что он там воевал во время войны. Нет, ты представляешь? Обо мне забыл, все жене рассказывает, как было, она это, поди, миллион раз слышала, но здесь все-таки на месте, легче представить, тоже охает да ахает, особенно, когда он показал, до какого места они дошли и сколько до Волги оставалось. Честно говоря, немного, я сама удивилась, как-то никогда не задумывалась, долдонят чего-то и долдонят, а вот так вживую – впечатляет.

Потом в Сухуми поехали. Только прибыли, опять охи-ахи, опять «Майн Гот!», но теперь уже с присказкой, что ничего не изменилось, почти не изменилось. Он, оказывается, там сидел, когда в плен попал. Конечно, не сидел, работал, строили они там что-то, институт какой-то, он показывал, я уж не помню. И вот пристал Курт ко мне, найди, из-под земли достань ему некую Оксану, поварихой у них в лагере работала. Даже фамилию правильно выговорил, это через тридцать пять лет-то! Правильную, но девичью.

Не поверишь – нашли! Тихая улочка на окраине, большой каменный домина с деревянной верандой по периметру, дворик с настоящими мандариновыми деревьями. На наш зов выходит тетка, поперек себя шире, на грани пенсионного возраста, Курт с криками: «Это она! Я узнал ее!» – естественно, на немецком языке, бросается к ней лобызаться. Я с трудом могла поверить, что он узнал ее, ведь в его описаниях она была раза в три меньше, но что самое удивительное – и она его узнала! Когда он с земли поднялся после ее легкого отпора от неожиданности.

Что тут началось! Крики, дети табунами, соседи сбегаются, потом разбегаются, опять сбегаются, возникает стол, как будто неделю готовились к приезду дорогих гостей, тосты со всех сторон, семипудовая Оксана начинает постреливать глазками на Курта, у того с каждым стаканом из подкорки вылетает все больше русских слов, Эльзе пышные усы щекочут раскрасневшуюся щечку, я спьяну читаю на немецком «Лорелею» старому абхазу, он понимающе кивает головой, гладит меня по плечу и ласково повторяет: «Ничего, дочка, все образуется».

Потом было Тбилиси, чисто культурная программа, очень красиво и необычно, но я не об этом хочу сказать. Очень меня эти немцы удивили. Ведь не только они нас убивали-калечили, но и мы их, война же ведь! Но нет в них злобы, нет того истерического надрыва, как у нас. Ведь сколько лет прошло, а все книги пишут, фильмы снимают, право кажется, чем дальше, тем больше, все нас тянет в те годы, будто подсознательно мы чувствуем какую-то вину и хотим разобраться, понять или наоборот – оправдаться.

Знаешь, что мне Курт сказал? У вас, говорит, храбрые солдаты и добрые женщины, мне Россия очень нравится. Это после Сталинградского кошмара и плена! Понятно, что Сухуми это не Освенцим, но все равно удивительно. Почему, это Курт говорит, у нас должна быть какая-то ненависть к русским? Гитлер воевал со всем миром, и весь мир, объединившись, победил, не только русские, но и американцы, и англичане, и французы. Тут я хотела возмутиться, эти-то здесь при чем? Явились к шапочному разбору, ведь мы же все сделали, лучше бы не совались – мы бы до Парижа дошли! Но не стала спорить, бесполезно.

А еще я у Эльзы спросила, как там все было, когда наши пришли, но она как-то неопределенно махнула рукой, типа: «О-ля-ля, всякое бывало!» Это я уж потом узнала, какое всякое бывало, когда Копелева прочитала, а тогда сдуру приставать начала с расспросами, но она отмалчивалась, лишь сказала, что они все забыли, весь этот кошмар, Гитлера, войну, вытерли из памяти и все тут. Я спросила, не оттого ли это, что они проиграли войну. Не так прямо, конечно, спросила, неудобно все-таки, но они меня поняли. И Эльза ответила: «Нет, не из-за того, что мы проиграли. Может быть, оно и к лучшему, что проиграли. Если бы победили, кто знает, как все повернулось бы. А так мы живы, здоровы, счастливы и живем в свободной стране».