Читать книгу Потоп - Генрик Сенкевич - Страница 14

Когда, после утомительного путешествия, пан Ян с братом и Заглобой прибыли в Упиту, пан Михал Володыевский чуть с ума не сошел от радости, тем более что уже давно не имел о них никаких известий и думал, что Ян на Украине с королевским полком. Он еще больше обрадовался, когда узнал, что они приехали в Упиту, чтобы поступить на службу к Радзивиллу.

– Слава богу, что мы опять собрались вместе! – воскликнул он. – С такими товарищами и служить веселее.

– Это была моя мысль, – сказал пан Заглоба. – Ведь они хотели ехать в Варшаву. Но я им сказал: а почему бы нам не вспомнить старые времена с паном Михалом. Если Господь нам поможет, как помогал с татарами и казаками, то не одна шведская душа будет у нас на совести.

– Господь вас вдохновил, – сказал пан Михал.

– Но я удивляюсь, как это вы узнали об Устье и о войне, – заметил Ян. – Мы думали первые привезти вам это известие.

– Должно быть, это известие дошло через жидов, – сказал Заглоба, – это они всегда первые узнают все новости. Уж известно, что если кто-нибудь из них утром чихнет в Великопольше, то вечером на Жмуди и на Литве ему отвечают: «На здоровье».

– Не знаю, как это случилось, – ответил пан Михал, – но мы все знаем уже два дня – и это нас просто убило. В первый день мы не поверили, но на другой день уже никто не сомневался. Скажу больше: еще войны не было, а казалось, что птицы о ней в воздухе пели, потому что все вдруг и без всякого повода заговорили о ней. Наш князь-воевода, должно быть, узнал что-то раньше других, потому что еще два месяца тому назад прилетел в Кейданы и приказал собирать войска. Собирал я, Станкевич и некто Кмициц, оршанский хорунжий, который, я слышал, со своим полком уже в Кейданах. Он справился скорее всех.

– Ты хорошо знаешь князя-воеводу, Михал? – спросил Ян.

– Как же мне не знать, когда я под его начальством прослужил всю последнюю войну.

– Что же ты думаешь о нем? Надежный это человек?

– Это лучший воин, после князя Еремии, во всей Речи Посполитой. Правда, его разбили недавно, но у него было только шесть тысяч человек против восьмидесяти тысяч. Пан подскарбий и пан воевода витебский упрекают его за это и говорят, что он потому пошел на неприятеля с такими ничтожными силами, что не хотел делиться славой с ними. Бог знает, как это было. Но я, видевший все собственными глазами, могу только сказать, что если бы у него было достаточно войска и денег, то неприятель лег бы костьми в этой стране. Я уверен также, что если он примется за шведов, то мы не станем здесь ожидать, но пойдем им навстречу в Инфляндию[14].

– Из чего вы это заключаете?

– Во-первых, из того, что после цыбиховского поражения князь захочет восстановить свою репутацию, во-вторых, он любит войну.

– Правильно, – сказал Заглоба, – я его знаю – мы вместе в школу ходили, и я за него сочинения писал. Он всегда любил войну и дружил со мной больше, чем с другими, потому что я и сам предпочитал лошадь латыни.

– Конечно, он не то что воевода познанский, – заметил Станислав Скшетуский, – это совсем другой человек!

Володыевский начал расспрашивать его обо всем, что произошло под Устьем, и хватался за голову, а когда Скшетуский кончил, он воскликнул:

– Вы правы! Наш Радзивилл на это неспособен. Горд он как дьявол и думает, что во всем свете нет никого знатнее Радзивиллов. Он не выносит противоречий и сердит на Госевского, прекрасного человека, за то, что тот не пляшет под дудку Радзивиллов. На короля он тоже дуется за то, что ему довольно долго пришлось дожидаться литовского гетманства. Все это правда. Но я готов поклясться, что он скорее пролил бы до капли свою кровь, чем согласился бы подписать капитуляцию под Устьем. Нам, может быть, и тяжело придется, но зато у нас будет настоящий гетман.

– Этого и надо! – воскликнул Заглоба. – Нам нечего больше и желать. Опалинский писака и сейчас же показал, на что он способен. Это самый последний сорт людей. Кое-как владеет пером, а уж думает, что умнее всех. Я сам в молодости занимался стихотворством, желая покорить женские сердца, и давно бы Кохановского в бараний рог загнул, если б солдатская натура не помешала.

– Кроме того, я должен сказать и то, – прибавил Володыевский, – что если двинется здешняя шляхта, то народу соберется немало, лишь бы только денег хватило.

– Ради бога! – воскликнул пан Станислав. – Не нужно нам ополченцев! Ян и пан Заглоба знают, что я предпочитаю быть последним солдатом в регулярном войске, чем гетманом в ополчении.

– Здесь народ храбрый! – возразил пан Володыевский. – Примером может служить мой полк. Я уверен, что если бы я не сказал вам раньше, то не узнали бы, что это молодые солдаты. Каждый из них закален в огне, как старая подкова. С ними не так легко справятся шведы, как с вашими великополянами под Устьем.

– Будем надеяться, что Бог нам поможет, – сказал Скшетуский. – Говорят, что шведы хорошие солдаты. Мы били их всегда, даже тогда, когда они пришли к нам с лучшим полководцем, какой только у них был.

– Правду говоря, любопытно узнать, каковы они в деле, – сказал пан Володыевский, – и если бы не то, что у нас уже две войны, я бы этой радовался. Мы имели дело с турками, татарами, казаками и бог весть еще с кем, а теперь не мешает испробовать свои силы на шведах. Плохо только то, что гетманы и все войска заняты на Украине. Но здесь я знаю, что будет: князь-воевода сам займется шведами. Трудно нам будет, но авось Бог нас не оставит.

– В таком случае, едемте скорее в Кейданы, – сказал Станислав Скшетуский.

– Я уже получил приказание держать полк наготове и не позже трех дней явиться туда. Я должен показать его вам, из него явствует, что воевода уже подумал о шведах.

При этом Володыевский достал из шкатулки вдвое сложенную бумагу и начал читать:

– «Мосци-пане полковник Володыевский.

Мы с большим удовольствием прочли ваш рапорт, что полк ваш уже на ногах и готов в поход. Держите его наготове, ибо настают тяжелые времена, каких еще не бывало, и спешите в Кейданы, где мы с нетерпением будем вас ожидать. Если до вас будут доходить какие-нибудь известия, то не верьте им, пока не услышите все из наших уст. Мы поступим так, как Бог и совесть нам предписывают, не обращая внимания на злобу наших врагов. Но мы радуемся, что скоро настанет время, когда выяснится, кто искренный друг Радзивиллов и кто готов служить им даже в несчастии. Кмициц, Невяровский и Станкевич привели уже свои полки. Ваш полк пусть станет в Упите, ибо он там может понадобиться, или же двинется под командой моего двоюродного брата, его сиятельства князя Богуслава, на Полесье. Обо всем вы узнаете от нас лично, а пока поручаем себя вашей преданности и готовности исполнить наши приказания и ждем вас в Кейданах.

Януш Радзивилл. Князь на Биржах и Дубинках, воевода виленский и великий гетман литовский».

– Да, по этому письму видно, что затевается новая война, – заметил Заглоба.

– Но князь пишет, что поступит, как велит ему Бог и совесть, – значит, он будет бить шведов, – прибавил Станислав.

– Меня только удивляет, – заметил Ян Скшетуский, – что он пишет о верности Радзивиллам, а не об отчизне, которая гораздо больше нуждается в помощи.

– Да уж такая у них панская манера, – возразил Володыевский, – она мне самому не нравится, потому что я служу отчизне, а не Радзивиллам.

– А когда ты получил это письмо? – спросил Ян.

– Сегодня утром, а в полдень хотел ехать. За это время здесь отдохнете, а я завтра вернусь, и затем мы вместе с полком пойдем, куда нам прикажут.

– Может быть, на Полесье? – сказал Заглоба.

– К князю Богуславу? – прибавил Станислав Скшетуский.

– Князь Богуслав сейчас тоже в Кейданах, – возразил Володыевский. – Это интересная личность; вы обратите внимание на него. Это великий воин и рыцарь, но ничуть не поляк. Одевается по-заморски и говорит или по-немецки, или по-французски, точно орехи грызет, слушай его хоть целый час – ничего не поймешь. Те, что знают его ближе, не особенно хвалят, потому что он преклоняется перед французами и немцами, да и неудивительно, ибо мать его – урожденная принцесса бранденбургская. Когда его покойный отец на ней женился, то не только не взял никакого приданого, но должен был еще кое-что приплатить. Но Радзивиллы из династических соображений заботятся о том, чтобы породниться с немецкими принцами. Мне рассказывал это старый слуга князя Богуслава, теперешний ошмянский староста, Сакович. Вместе с Невяровским он ездил с Богуславом по разным заморским краям и был свидетелем его бесчисленных поединков.

– Разве у него было так много поединков? – спросил Заглоба.

– Столько же, сколько у него волос на голове. Сколько он переколол всяких французских и немецких графов и князей! Он очень вспыльчив и из-за малейшей безделицы вызывает на поединок.

Скшетуский вышел из задумчивости:

– Я тоже кое-что слышал о нем. Он часто бывает у курфюрста, который живет неподалеку от нас. Помню, отец рассказывал, что когда его родитель женился на дочери курфюрста, то все ворчали, что такой знатный род вступает в родство с иностранцами; но это, пожалуй, к лучшему: как родственник Радзивилла, курфюрст должен сочувственно отнестись и к делам Речи Посполитой, а от него много зависит. То, что вы говорите, будто у них насчет денег туго, это не совсем верно. Правда, что, продав Радзивиллов, можно было бы купить курфюрста со всем его королевством, но нынешний курфюрст Фридрих-Вильгельм скопил немало и держит около двадцати тысяч отборного войска, которое могло бы помериться и со шведами; а это он обязан сделать, как ленник Речи Посполитой, в благодарность за все ее благодеяния.

– А сделает ли он это? – спросил Ян.

– Если бы он поступил иначе, то это была бы с его стороны черная неблагодарность, – ответил Станислав.

– Трудно рассчитывать на чужую благодарность, а особенно на благодарность еретика. Я помню еще мальчиком этого вашего курфюрста, – сказал Заглоба. – Он всегда был нелюдим и как будто прислушивался к тому, что ему черт на ухо нашептывает. Я ему сказал это в глаза, когда мы с покойным Конецпольским были в Пруссии. Он такой же лютеранин, как и шведский король. Дай Бог, чтобы они не соединились еще вместе против Речи Посполитой.

– Знаешь что, Михал, – сказал вдруг Ян, – я сегодня не буду отдыхать, а поеду с тобой в Кейданы. Теперь ночью лучше ехать, не так жарко, кроме того, мучит меня эта неизвестность. Будет еще время для отдыха, ведь не завтра же князь выступает.

– Тем более что полк он велел оставить в Упите, – прибавил Володыевский.

– Вы дело говорите! – воскликнул пан Заглоба. – Поеду и я.

– Так поедем все вместе, – прибавил пан Станислав.

– Завтра утром будем уже в Кейданах, – сказал Володыевский – а в дороге на седле можно прекрасно уснуть.

Два часа спустя, закусив и выпив, рыцари тронулись в путь и еще до захода солнца были в Кракинове.

Дорогой пан Михал рассказывал им о знаменитой ляуданской шляхте, о Кмицице и обо всем, что с ним произошло за последнее время, он признался в своей любви к панне Биллевич – любви несчастной, как всегда.

– Все дело в том, что теперь война, – говорил он, – иначе я бы иссох от горя. Видно, таково уж мое счастье. Придется умереть холостяком.

– И холостяцкое дело не плохое, даже Богу угодное, – сказал Заглоба. – Еще недавно, когда мы с тобою были на выборах в Варшаве… на кого все панны оглядывались?.. На кого, как не на меня? А ты тогда жаловался, что на тебя ни одна не взглянет. Но не огорчайся, придет и твоя очередь. Искать не надо: когда искать не будешь, тогда и найдешь. Теперь время тревожное, и много молодежи погибнет. Тогда девушек будут дюжинами продавать по ярмаркам.

– Может быть, и мне погибнуть придется, – сказал пан Михал. – Довольно уже шататься по свету. Я не умею вам описать, Панове, как хороша эта панна Биллевич. Как бы я ее любил и лелеял! Да нет! Принесли же черти этого Кмицица. Он, верно, ее чем-нибудь приворожил, иначе и быть не может. Вот смотрите, там из-за горки виднеются как раз Водокты, но теперь там нет никого, она уехала неизвестно куда. Это было бы мое убежище – там бы мне и умереть. У медведя и то есть своя берлога, а у меня нет ничего, кроме этой лошади и седла, на котором сижу.

– Видно, она у тебя засела в сердце, – заметил пан Заглоба.

– Как вспомню я ее или как увижу, проезжая мимо, Водокты – мне опять становится грустно. Я решил наконец клин клином выбить и поехать к Шиллингу, у которого есть красавица дочь. Я один раз ее издали видел в дороге, и она мне очень понравилась. Поехал я туда, и что же вы думаете? Отца не застал дома, а она меня приняла не за Володыевского, а за его слугу. После такого афронта я больше и не показывался к ней.

Заглоба захохотал:

– А чтоб тебя, Михал! Все дело в том, что ты не находишь жены под стать твоему росту. А где теперь эта плутовка, на которой покойный пан Подбипента – царство ему небесное! – хотел жениться? Ростом она как раз тебе пара, сама – ягодка… а глаза как горели!..

– Это Ануся Божобогатая-Красенская, – сказал Ян Скшетуский. – Мы все в свое время были в нее влюблены, и Михал тоже. Бог весть, где она теперь…

– Эх, найти бы ее и утешиться, – сказал пан Михал. – При одном воспоминании о ней у меня как будто теплее стало на сердце. Прекрасная была девушка! Дал бы Бог с нею встретиться! Хорошие были времена в Лубнах, но они уже никогда не вернутся. Не будет и такого вождя, как князь Еремия. Раньше мы всегда знали: что ни сражение, то победа. Радзивилл великий воин, но далеко ему до Вишневецкого. Кроме того, он и к подчиненным относится не так, как князь: тот был для нас отец, а этот держит себя как какой-нибудь монарх, хотя Вишневецкие ничуть не хуже Радзивиллов.

– Бог с ним, – возразил Ян Скшетуский. – Теперь в его руках судьба отчизны, а так как он готов для нее пожертвовать жизнью, то да благословит его Бог.

Так разговаривали рыцари, ехавшие среди ночи, и то вспоминали прежние времена, то говорили о тяжелом настоящем, о трех войнах, которые обрушились на Речь Посполитую. Потом помолились и задремали, раскачиваясь в седлах.

Ночь была тихая и теплая; миллионы звезд сверкали на небе, а они подвигались шагом, спали сладким сном до самого рассвета. Первым проснулся пан Михал.

– Панове, проснитесь, Кейданы уже видно! – закричал он.

– Что? Кейданы? – спросил Заглоба. – Где?

– Да вон там. Видите башни?

– Прекрасный город, – заметил Станислав Скшетуский.

– Очень красивый, – ответил Володыевский, – вы сами воочию убедитесь в этом.

– Ведь это собственность князя-воеводы?

– Да; прежде они принадлежали роду Кишко, и отец нынешнего князя получил их в приданое за Анной Кишко, дочерью воеводы витебского. Во всей Жмуди нет города лучше, ибо Радзивиллы не пускают туда жидов, разве с особого разрешения. Кейданы еще славятся медом.

Заглоба открыл глаза.

– Значит, тут живут порядочные люди. А какое это здание виднеется на горе, такое огромное?

– Это новый замок, построенный Янушем.

– Крепость?

– Нет. Это резиденция. Его не укрепляли, потому что неприятель никогда сюда не заходил. А этот шпиц посредине города – это костел. Он построен крестоносцами еще во время язычества, потом был отдан кальвинистам, но ксендз Кобылинский судился до тех пор, пока его опять не присудили католикам.

– И слава богу!

Так, разговаривая, они доехали до предместья.

Между тем уже рассвело, и начало всходить солнце. Рыцари с любопытством смотрели на незнакомый городок, а Володыевский рассказывал:

– Вот это жидовская улица, где живут те из жидов, которые имеют разрешение. Вот уж люди проснулись и начинают выходить из домов. Смотрите, сколько лошадей перед кузней, и слуги, судя по цветам, не Радзивиллов. Должно быть, какой-нибудь съезд. Сюда всегда съезжаются много шляхты и вельмож, порою даже из чужих краев, ибо Кейданы столица еретиков всей Жмуди, которые под защитой Радзивиллов могут открыто исповедовать свои заблуждения. А вот и рынок. Обратите внимание на часы, что на ратуше. Лучших, верно, и в Данциге нет. А это лютеранская церковь, где каждую неделю совершаются кощунственные богослужения. Вы думаете, что здешние мещане – поляки или литвины? Вовсе нет. Здесь почти все немцы и шотландцы, шотландцев больше всего. У князя есть шотландский полк, из одних только охотников, мастеров драться топорами. А сколько там телег на рынке! Должно быть, съезд. Здесь нет заезжих домов, а все останавливаются у знакомых, а шляхта – в замке, где для гостей построены громадные флигеля. Там всех принимают гостеприимно, хоть год живи, а есть такие, что всю жизнь там и живут.

– А это что за постройка? – спросил Ян Скшетуский.

– Это бумажная фабрика, построенная князем, а это книгопечатня, где печатаются еретические книги.

– Тьфу, – произнес Заглоба, – пошли Боже заразу на этот город. Здесь только и дышишь еретическим воздухом. Тут с тем же правом, что и Радзивилл, мог бы царствовать Вельзевул.

– Мосци-пане, не оскорбляйте так Радзивилла, – прервал его Володыевский, – может быть, скоро отчизна будет обязана ему своим спасением.

И они ехали дальше молча, рассматривая город и удивляясь, что все улицы были мощеные, что в те времена считалось редкостью.

Проехав рынок и Замковую улицу, они очутились перед великолепным замком, построенным князем Янушем и размерами своими превосходившим все тогдашние замки и дворцы. По обеим сторонам главного корпуса пристроены были под прямым углом два крыла и образовывали огромный двор, отгороженный железной решеткой. В средней части решетки были устроены каменные ворота с гербами Радзивиллов и города Кейдан, на котором была изображена нога орла с черным крылом на золотом фоне, а у ноги подкова с тремя крестами. У ворот находилась гауптвахта, где всегда на часах стояли шотландские алебардщики.

Было еще рано, но на дворе царило оживление: перед главным корпусом происходило учение драгунского полка, одетого в голубые колеты и шведские шлемы. Перед фронтом солдат, стоявших на месте с рапирами в руках, ездил офицер и что-то говорил солдатам. Около стен толпился народ, глазея на драгун и делясь наблюдениями и замечаниями.

– Боже! Смотрите, Панове! – воскликнул пан Михал. – Да ведь это Харламп учит солдат!

– Как? – спросил Заглоба. – Это тот, который дрался с вами на поединке во время выборов?

– Он самый. Но мы с тех пор с ним очень подружились.

– Верно, – сказал Заглоба, – я его узнаю по носу, который торчит у него из-под шлема. Хорошо, что теперь забрала вышли из моды, для него, верно, не нашлось бы подходящего; а он так нуждается в особом вооружении для своего носа.

Между тем пан Харламп, заметив Володыевского, пустился к нему рысью.

– Как поживаешь, пан Михал? – воскликнул он. – Хорошо, что ты приехал!

– Еще лучше, что я встретил тебя первым. Рекомендую: это пан Заглоба, которого ты, кажется, уже встречал в Липкове, а это братья Скшетуские: Ян, ротмистр королевского гусарского полка, збаражский герой…

– Так я имею счастье видеть перед собой первого рыцаря в Польше? – воскликнул Харламп. – Челом! Челом!

– А это – Станислав, ротмистр калишский, – продолжал Володыевский, – едет прямо из-под Устья.

– Из-под Устья? Значит, вы были очевидцем позора? Мы ведь обо всем уже знаем.

– Я поэтому сюда и приехал, рассчитывая, что здесь ничего подобного не случится.

– Вы можете быть в этом уверены. Радзивилл – не Опалинский.

– То же самое вчера говорили и мы в Упите.

– Приветствую вас, Панове, от своего и княжеского имени. Князь будет вам очень рад, тем более что он в таких рыцарях нуждается. Пойдемте ко мне в цейхгауз. Вы, верно, захотите переодеться и закусить, и я вас провожу, учение я уже кончил.

С этими словами Харламп опять подъехал к солдатам и скомандовал коротко и отчетливо:

– Налево кругом, марш!

Лошадиные копыта застучали по мостовой. Солдаты выстроились по четыре в ряд и стали удаляться по направлению к цейхгаузу.

– Хорошие солдаты, – сказал Скшетуский, окинув взглядом знатока мерные движения драгун.

– Сейчас видно, что не ополченцы, – воскликнул Станислав.

– Но как же ими командует Харламп? – спросил Заглоба. – Если не ошибаюсь, он служил в пятигорском полку и носил серебряную петличку.

– Верно! – подтвердил Володыевский. – Но уже года два, как он командует драгунским полком. Это старый, опытный солдат.

Между тем Харламп, отправив драгун, подъехал к рыцарям.

– Прошу вас, Панове! Цейхгауз там, за дворцом.

Спустя полчаса рыцари сидели впятером за миской гретого пива, заправленного сметаной, и толковали о новой войне.

– Что у вас здесь слышно? – спросил пан Володыевский.

– У нас что ни день, то новости, и все разные: люди теряются в догадках и потому выдумывают всякие новости, – ответил Харламп. – А правду знает один только князь. Он, должно быть, что-то затевает, и хотя на вид весел и любезен со всеми, как никогда, но очень задумчив. По ночам, говорят, не спит и все ходит по комнатам и сам с собой разговаривает, а днем по целым часам совещается о чем-то с Герасимовичем.

– Что это за Герасимович? – спросил Володыевский.

– Заблудовский эконом из Полесья; птица невелика и выглядит так, точно у него черт за пазухой сидит, но князь ему очень доверяет, и он знает все его тайны. По-моему, последствием этих совещаний будет мстительная и страшная война со шведами, по которой мы так вздыхаем. Каждый день приходят сюда письма то от курляндского князя, то от Хованского, то от курфюрста. Одни говорят, что князь ведет переговоры с Москвой, чтобы втянуть ее в союз против шведов; другие – что наоборот; но, кажется, никакого союза не будет. Войск прибывает все больше и больше. Но, панове, с кем бы ни была война, нам придется по локоть обагрить руки в крови. Радзивилл уж если выйдет в поле, то не затем, чтобы вести переговоры.

– Вот, вот! – воскликнул Заглоба, потирая руки. – Немало шведской крови прилипло к моим рукам, немало и еще прилипнет. Немного осталось старых солдат, которые меня помнят под Пуцком, но те, что живут, никогда не забудут.

– А князь Богуслав здесь? – спросил Володыевский.

– Здесь. Кроме того, сегодня мы ожидаем каких-то знатных гостей, потому что приготовляют верхние апартаменты, а вечером будет бал. Сомневаюсь, Михал, чтобы ты сегодня мог видеться с князем.

– Да ведь он сам меня вызвал.

– Это ничего, он страшно занят. Кроме того… не знаю, могу ли я вам все сказать… Впрочем, через час все об этом будут знать. Здесь происходит что-то необыкновенное…

– Что же именно, что? – спросил Заглоба.

– Нужно вам сказать, Панове, что дня два тому назад сюда приехал некий пан Юдицкий, кавалер Мальтийского ордена, вы, должно быть, слышали о нем.

– Как же, – ответил Ян, – это знаменитый рыцарь.

– Вслед за ним приехал и гетман Госевский. Мы все очень удивились, ведь все знают, в каких они ужасных отношениях с князем. Некоторые даже радовались и говорили, что это шведская война примирила этих панов. Я тоже так думал; между тем вчера они позакрывали все двери и заперлись втроем, чтобы никто не мог слышать, о чем они говорят; но пан Крепштуль, стоявший на часах у двери, говорил, что они очень громко о чем-то спорили, а особенно Госевский. Потом сам князь проводил их в спальни, а ночью велел приставить к каждой двери по часовому, со строжайшим приказанием: не впускать и не выпускать никого.

Пан Володыевский даже вскочил с места.

– Не может быть!

– Но это так. У дверей стоят шотландцы с ружьями, и им приказано никого не пропускать.

Рыцари посмотрели друг на друга в недоумении, а Харламп смотрел на них, вытаращив глаза, точно ожидая от них разъяснения загадки.

– Это значит, что пан подскарбий арестован, – сказал Заглоба, – великий гетман арестовал гетмана польного, что же это такое?

– Почем я знаю. И Юдицкий, такой славный рыцарь…

– Ведь должны же были офицеры князя разговаривать об этом? Вы ничего не слышали?

– Вчера ночью я спрашивал Герасимовича.

– И что же он вам сказал? – спросил Заглоба.

– Ничего не хотел сказать, а потом, приложив палец к губам, произнес: «Это изменники».

– Как изменники?.. Как изменники?.. – кричал, хватаясь за голову, Володыевский. – Ни подскарбий Госевский, ни пан Юдицкий не изменники. Их знает вся Речь Поспсшитая как честных людей, любящих отчизну…

– Теперь никому нельзя верить, – заметил мрачно Станислав. – Разве Опалинский не выдавал себя за Катона? Разве не обвинял он других в недостатке гражданских чувств и в преступлениях? А потом первый изменил отчизне и увлек за собой целую провинцию.

– Но за Госевского и Юдицкого я головой ручаюсь! – воскликнул Володыевский.

– Не ручайся, Михал, ни за кого! – воскликнул Заглоба. – Конечно, их не без основания арестовали. Должно быть, какие-нибудь интриги. Не стал бы он, готовясь к войне, лишать себя их помощи. Кого же он арестовал, как не тех, кто мешает ему вести войну?! Если все это правда, что о них говорят, то это прекрасно… Их нужно в подземелье засадить. А, шельмы! В такую минуту сноситься с неприятелем, стоять на дороге у величайшего воина! Мать Пресвятая Богородица! Им еще мало этого!

– Такие чудеса, что они и в голове не могут уместиться, – сказал Харламп. – Таких сановников арестовали без суда, без сейма, без воли Речи Посполитой. Этого и сам король не может сделать.

– Видно, князь хочет завести у нас римские обычаи и стать диктатором на время войны.

– А пусть будет и диктатором, лишь бы шведов бил, – ответил Заглоба. – Я тогда первый подаю голос за то, чтобы ему была доверена диктатура.

Ян Скшетуский задумался и потом заметил:

– Только бы он не захотел быть протектором, как тот англичанин Кромвель, который, не задумываясь, поднял святотатственную руку на своего государя.

– Ну, Кромвель! Кромвель – еретик! – воскликнул Заглоба.

– А князь-воевода? – спросил серьезно Ян Скшетуский.

Вдруг все умолкли и со страхом смотрели в темное будущее, только Харламп рассердился и сказал:

– Я служу у князя-воеводы с молодых лет и знаю его лучше, чем вы, а вместе с тем люблю и уважаю и потому прошу вас не сравнивать его с Кромвелем, иначе мне придется сказать вам нечто такое, чего бы, как хозяин, я говорить не хотел.

При этом Харламп зашевелил усами и искоса посмотрел на Яна Скшетуского, а Володыевский, видя это, окинул Харлампа холодным взглядом, как бы говоря: «Посмей только!»

Усач тотчас спохватился. Он очень любил пана Михала и знал, что с ним опасно ссориться, и поэтому продолжал более спокойным тоном:

– Князь – кальвинист, но ведь он не изменил нашей вере, а родился кальвинистом. Никогда он не будет ни Кромвелем, ни Радзейовским, ни Опалинским, хотя бы Кейданы в землю провалились. Не такая это кровь! Не такой это род!

– Если он дьявол и если у него рога на голове, – сказал Заглоба, – то тем лучше, по крайней мере, у него будет чем бодать шведов.

– Но все-таки пан Госевский и Юдицкий арестованы! – говорил, качая головой, Володыевский. – Не особенно любезен князь со своими гостями.

– Что ты говоришь, Михал? – возразил Харламп. – Так любезен и милостив, как никогда. Это настоящий отец для солдат. Прежде к нему страшнее было подойти, чем к королю, а теперь он сам к каждому подходит, расспрашивает о семье, о детях, называет каждого по имени, спрашивает, доволен ли он службой. Он, который до сих пор не хотел знать себе равного среди панов, вчера прогуливался под руку с молодым Кмицицем. Мы просто глазам своим не верили. Правда, Кмициц из знатного рода, но ведь он почти мальчик, да, кроме того, над ним несколько приговоров тяготеет, о чем ты, Михал, знаешь лучше всех.

– Знаю, знаю! – ответил Володыевский. – Кмициц давно здесь?

– Сейчас его нет. Он вчера уехал в Чейкишки за полком пехоты. Кмициц теперь в такой милости у князя, как никто. Когда он уезжал, князь посмотрел ему вслед и, помолчав с минуту, сказал: «Этот человек готов самого черта за хвост схватить, если я ему прикажу». Мы сами это слышали, собственными ушами. Правда, что Кмициц привел такой полк, какого в целом войске не найти. Люди и кони – как драконы.

– Нечего и говорить. Дельный солдат и действительно готов на все! – ответил Володыевский.

– Он, говорят, просто чудеса делал во время последней войны! За его голову была назначена награда, когда он командовал отрядом охотников.

Дальнейший разговор был прерван приходом нового лица.

Это был шляхтич лет сорока, маленький, худенький, юркий, с маленьким лицом, тонкими губами, жиденькими усами и немного раскосыми глазами. Одет он был в жупан с длинными рукавами, спускавшимися ниже кисти. Войдя в комнату, он согнулся вдвое, потом вдруг выпрямился, как на пружинах, затем опять поклонился, мотнул головою и быстро заговорил голосом, напоминавшим скрип заржавленного флюгера:

– Челом, пане Харламп! Челом, пане полковник! Ваш нижайший слуга!

– Челом, пане Герасимович! Чем могу вам служить?

– Бог послал нам дорогих гостей. Я пришел им предложить услуги и познакомиться.

– А разве они к вам приехали, пане Герасимович?

– Конечно, не ко мне, я этого недостоин. Но так как я заменяю отсутствующего маршала, то и пришел им поклониться, низко поклониться.

– Далеко вам до маршала. Маршал – это персона, а вы всего – заблудовский подстароста, простите за выражение.

– Слуга радзивилловских слуг. Верно, пане Харламп. Я от этого не отрекаюсь. Боже сохрани! Но князь, узнав о прибытии гостей, прислал меня узнать, кто они, и вы ответите, пане Харламп, ответите, хотя бы я был не подстаростой, а гайдуком.

– Я бы ответил и обезьяне, если бы она явилась от имени князя с приказанием, – сказал Носач. – В таком случае, слушайте и зарубите себе на носу, если головы не хватит запомнить: это пан Скшетуский, збаражский герой, а это его двоюродный брат, Станислав.

– Великий Боже! Что я слышу! – воскликнул Герасимович.

– Это пан Заглоба.

– Великий Боже! Что я слышу!

– Если вы так смутились, услышав мое имя, то поймите, как смущен будет неприятель, увидев меня на поле брани, – заметил Заглоба.

– А это пан полковник Володыевский, – докончил Харламп.

– И это знаменитая сабля, притом радзивилловская, – сказал с поклоном Герасимович. – Хотя князь и завален делами, но для таких гостей найдет свободную минуту. А пока чем могу служить вам, Панове? Весь замок к вашим услугам и погреба также.

– Слышали мы о славном кейданском меде, – поспешно сказал Заглоба.

– О да! – ответил Герасимович. – Прекрасный мед в Кейданах, прекрасный! Я сейчас пришлю вам на выбор. Надеюсь, что вы здесь пробудете еще долго…

– Мы с тем и приехали, чтобы не покидать князя! – ответил Станислав Скшетуский.

– Прекрасное намерение, особенно прекрасное в нынешние тяжелые времена!

Сказав это, Герасимович съежился так, что стал меньше на целый аршин.

– Что слышно? – спросил пан Харламп. – Есть какие-нибудь новости?

– Князь всю ночь глаз не смыкал, потому что приехали два посла. Плохо, очень плохо! Карл-Густав уже вошел вслед за Виттенбергом в Речь Посполитую. Познань занята, Великопольша занята; шведы уже в Ловиче, под Варшавой. Наш король бежал и оставил Варшаву без защиты. Не сегодня завтра в нее войдут шведы. Говорят, что король потерпел поражение и хочет бежать в Краков, а оттуда – в чужие края просить помощи. Плохо, Панове! Есть, правда, и такие, которые говорят, что это хорошо, потому что шведы свято держат свое слово, не обременяют податями, не притесняют. Вот почему все так охотно принимают Карла-Густава. Провинился, провинился наш король. Для него теперь все пропало. Как ни жаль, а все пропало!

– Чего это вы, пане, так извиваетесь, как вьюн, которого кладут в горшок с кипятком, – крикнул Заглоба. – Говорите о несчастьях так, будто это вас радует.

Герасимович притворился, что не слышит, и, подняв глаза к небу, повторил несколько раз:

– Все пропало, навеки пропало! С тремя войнами не сладить Речи Посполитой. Но воля Божья! Один наш князь может спасти Литву.

Зловещие слова Герасимовича еще не отзвучали, как он уже исчез за дверью, точно в землю провалился, а рыцари сидели молча, придавленные бременем страшных мыслей.

– От всего этого можно с ума сойти! – крикнул наконец Володыевский.

– Это вы верно говорите! – произнес Станислав Скшетуский. – Дал бы Бог скорее войну, по крайней мере, тогда человек не теряется в догадках, не отчаивается, а дерется!

– Придется пожалеть о временах восстания Хмельницкого: тогда были несчастья, но, по крайней мере, изменников не было.

– Три такие войны, когда и на одну не хватит сил! – сказал Станислав Скшетуский.

– Не сил не хватает, а подъема. Из-за негодяев гибнет отчизна. Дай Бог дождаться лучших времен! – возразил мрачно Ян Скшетуский.

– Я только в поле вздохну свободно, – сказал Станислав.

– Хоть бы уж поскорее увидеться с князем! – воскликнул Заглоба. Желание его очень скоро исполнилось, так как час спустя снова явился Герасимович и с униженными поклонами оповестил рыцарей, что князь желает их немедленно видеть.

Все вскочили. Герасимович повел их из цейхгауза во двор, где была масса шляхты и военных. В некоторых местах слышался шумный разговор о тех новостях, которые Герасимович сообщил рыцарям. На лицах у всех была тревога. Отдельные группы офицеров и шляхты окружили в разных местах ораторов. Порою раздавались крики: «Вильна горит! Вильна сожжена дотла!», «Варшава взята!», «Нет, еще не взята!», «Шведы в Малопольше», «Измена!», «Несчастье!», «О господи, господи!»

На главной лестнице, уставленной померанцевыми деревьями, было еще теснее, чем на дворе. Здесь уже шла речь об аресте Госевского и Юдицкого. Толпа народа, запрудившего лестницу, надеялась узнать истину из уст самого князя, который в это время принимал своих полковников и наиболее родовитых шляхтичей.

Наконец блеснули голубые своды аудиенц-залы, и наши рыцари вошли. В глубине зала было возвышение, занятое вельможами и рыцарями в разноцветных одеждах. Впереди возвышения, под балдахином, стояло пустое кресло, с высокой спинкой, оканчивающейся золотой княжеской короной, из-под которой свешивался малиновый бархат, опушенный горностаем.

Князя еще не было в зале, но Герасимович, протискавшись вместе с нашими рыцарями сквозь собравшуюся шляхту, остановился у маленькой двери, находившейся в стене, рядом с возвышением; там он попросил их подождать, а сам скрылся за дверью.

Через несколько минут он возвратился и доложил, что князь их просит.

Двое Скшетуских, Володыевский и Заглоба вошли в небольшую комнату, обитую кожей, с вытисненными по ней золотыми букетами цветов. Рыцари остановились, видя, что в глубине комнаты за столом, заваленным бумагами, сидели два человека и о чем-то оживленно разговаривали. Один из них, молодой, одетый в иностранный костюм, в парике с длинными локонами, шептал что-то на ухо старшему, который слушал его, наморщив лоб, и утвердительно кивал головой. Он так был занят разговором, что не заметил вошедших. Это был человек лет сорока, огромного роста, одетый в пунцовый польский кунтуш, застегнутый у шеи дорогими застежками. В крупных чертах его лица была гордость, величие, мощь. Это было гневное, львиное лицо воина и властелина. Длинные, свесившиеся усы придавали ему угрюмость, и во всем лице была какая-то каменная мощь. Во всей его фигуре было что-то величественное, и комната, в которую вошли рыцари, показалась им слишком тесной для него. В нем с первого взгляда можно было узнать Януша Радзивилла, князя на Биржах и Дубинке, воеводу виленского и великого гетмана литовского, человека, столь мощного, гордого и властолюбивого, что ему было тесно не только в его огромных имениях, но даже на Жмуди и на Литве.

Младший его товарищ, в длинном парике, был его двоюродный брат, князь Богуслав, конюший Великого княжества Литовского.

Они шептались еще о чем-то с минуту, не замечая вошедших; наконец Богуслав громко сказал:

– Я оставляю свою подпись на документе и уезжаю.

– Если это нужно, то уезжайте, ваше сиятельство, – сказал Януш, – хотя я бы предпочел, чтобы вы остались. Ведь неизвестно, что может случиться.

– Вы все обдумали, ваше сиятельство, а там важные дела…

– Да хранит тебя Бог, и да хранит он наш дом!

– Adieu, mon frère[15].

– Adieu.

Князья пожали друг другу руки, и конюший поспешно вышел; гетман обратился к приезжим:

– Извините, панове, что я заставил вас ждать, – сказал он медленно низким голосом, – но теперь и время, и внимание разрываются на части. Я уже слышал ваше мнение и душевно обрадовался, что Бог посылает ко мне в столь тяжелую минуту таких рыцарей. Садитесь, дорогие гости. Кто из вас – Ян Скшетуский?

– К услугам вашего сиятельства, – ответил Ян.

– Так это вы староста… забыл…

– Я не староста, – ответил Ян.

– Как? – воскликнул князь, насупив мощные брови. – Да разве вам не дали староства за то, что вы сделали под Збаражем?

– Я никогда не хлопотал об этом.

– Они обязаны были это сделать! Как? Что вы говорите? Ничем не наградили? Забыли? Это меня удивляет. Впрочем, чему удивляться? Теперь ведь награждают только тех, кто умеет низко кланяться. Слава богу, что вы приехали сюда, у нас память не так коротка, чтобы забыть чьи-нибудь заслуги, в том числе и ваши, пан полковник Володыевский!

– Но я еще не заслужил…

– Предоставьте это знать мне, а пока возьмите вот этот документ, явленный в Россиенах, коим мы предоставляем вам в пожизненное владение имение Дыдкемы. Это недурной кусок земли: ее каждую весну вспахивают сто плугов. Возьмите хоть это, ибо я не могу дать больше, и скажите пану Скшетускому, что Радзивилл не забывает ни своих друзей, ни тех, кто под его знаменем служит отчизне.

– Ваша светлость… – пробормотал смутившийся Володыевский.

– Не говорите ничего и простите, что так мало. Скажите только их милостям, панам, что ни один из них не пропадет, соединив свою судьбу с радзивилловской. Я не король, но если бы был им, то, Бог свидетель, я никогда бы не забыл ни такого воина, как Ян Скшетуский, ни такого, как пан Заглоба.

– Я! – выходя вперед, отозвался Заглоба, начинавший уже выходить из терпения, что о нем до сих пор не упоминают.

– Я догадался, мне говорили, что вы человек пожилой.

– Я имел честь ходить в школу с достойным родителем вашей светлости. А так как в нем и тогда уже заметны бы рыцарские наклонности, то он проявлял ко мне дружелюбные чувства, ибо и я предпочитал копье латыни!

Станислав Скшетуский, мало знавший Заглобу, удивился, услышав это, так как вчера в Упите Заглоба говорил, что ходил в школу не с покойным князем, а с Янушем, чему, конечно, трудно было поверить, потому что князь был гораздо моложе его.

– Скажите пожалуйста! Так, значит, вы из Литвы?

– Из Литвы! – ответил без запинки Заглоба.

– Я угадываю, что и вы не получили награды, ибо мы, литвины, уже привыкли к тому, что нам платят неблагодарностью. Если бы я дал вам то, что вы заслужили, то мне самому ничего бы не осталось! Но такова уж судьба! Мы жертвуем жизнью, состоянием, а нам за это никто даже головою не кивнет. Но что посеют, то и пожнут. Так велит Бог и справедливость… Ведь это вы зарубили Бурлая и отрубили сразу три головы под Збаражем?

– Бурлая я зарубил, ваша светлость, ибо все говорили, что с ним никто не может мериться силами, и я хотел показать молодежи, что мужество еще не совсем угасло в Речи Посполитой, а что касается трех голов, то это и могло случиться в какой-нибудь битве, но под Збаражем это сделал другой. Князь на минуту замолчал, а потом спросил:

– Неужели вам не обидно, что вас так презрительно обошли?

– Что делать, ваша светлость, – ответил Заглоба.

– Утешьтесь, все это скоро изменится. Я считаю себя вашим должником уже за то, что вы сюда приехали, и хотя я не король, но я не ограничусь обещаниями.

– Ваша светлость! – возразил живо и не без гордости Скшетуский. – Мы сюда не за наградой приехали. Неприятель вторгся в отчизну, и мы хотим идти ей на помощь под знаменами столь славного вождя. Брат мой, Станислав, собственными глазами видел под Устьем измену, предательство и торжество неприятеля. Здесь мы будем служить под предводительством верного защитника престола и отчизны. Здесь неприятеля ждут несчастье и смерть, а не торжество и победа. Вот почему мы пришли предложить вашей светлости свои услуги. Мы – солдаты, хотим биться и рвемся в бой…

– Если таково ваше желание, то, надеюсь, вы скоро будете удовлетворены, – ответил князь. – Ждать вам придется недолго, хотя мы сначала выступим против другого неприятеля. Не сегодня, так завтра мы выступим в поход и сторицей отомстим за обиды. Не задерживаю вас, Панове: вам нужно отдохнуть, да и меня ждут дела. А вечером пожалуйте ко мне: не мешает перед походом повеселиться. К нам в Кейданы съехалось перед войной много дам… Мосци-полковник Володыевский, принимайте дорогих гостей, как в собственном доме, все, что мое, то и ваше. Пан Герасимович, скажите там в зале, что я не могу выйти, а сегодня вечером они узнают все, что хотят знать. Прощайте, Панове, и будьте друзьями Радзивилла, ибо теперь это для нас много значит.

И с этими словами гордый и могущественный пан стал по очереди пожимать руки Заглобе, Скшетуским, Володыевскому и Харлампу, как равным. Угрюмое его лицо осветилось ласковой улыбкой, и неприступность, окружающая его, как темная туча, исчезла совершенно.

– Вот это вождь, это воин, – говорил Станислав, пробираясь сквозь толпу шляхты, собравшейся в зале.

– Я в огонь за него пойду! – воскликнул Заглоба. – Вы заметили, что он все мои подвиги наизусть знает. Туго придется шведам, когда этот лев зарычит, а я ему завторю. Нет ему равного в Речи Посполитой, а из прежних разве только князь Еремия да Конецпольский-отец могут с ним сравниться. Это не каштелян какой-нибудь, который первый в роду на сенаторское кресло сел и еще не успел даже одной пары штанов просидеть, как уж нос задирает, шляхту младшей братией зовет и велит писать свой портрет, чтобы даже во время еды видеть свое сенаторское достоинство. Вот и ты, пан Михал, добился состояния. Видно, что кто только потрется около Радзивилла, так сейчас же и озолотит свой потертый кафтан. Здесь, вижу, легче получить награду, чем у нас кварту гнилых груш. Засунешь руку в воду и уж держишь щуку. Поздравляю тебя, пан Михал. Ты смутился, как девушка после венца, но это ничего. Как называется твое имение? Дудков, что ли? И поганые же названия в этом крае. Но если хорошее имение, то не жаль и язык коверкать.

– Действительно, я очень смутился, – ответил Володыевский, – но то, что вы сказали о наградах, это не совсем верно. Я не раз встречал старых солдат, которые жаловались на его скупость, а теперь начинают сыпаться неожиданные милости одна за другой.

– Спрячь этот документ за пояс – сделай это для меня. И если кто-нибудь в твоем присутствии станет обвинять князя в неблагодарности, ты вытащи документ и дай лжецу по морде. Это будет самый красноречивый аргумент.

– Одно только ясно вижу: что князь подбирает себе людей, – сказал Ян Скшетуский, – должно быть, у него есть какие-то планы, для осуществления которых ему нужна помощь.

– Да разве ты не слышал об этих планах? – ответил Заглоба. – Разве он не сказал, что мы должны сначала отомстить за сожжение Вильны? Про него ведь говорили, что он ограбил Вильну, а он хочет доказать, что ему не только чужого не надо, но и свое еще готов отдать. Вот это самолюбие, Ян! Дай Бог побольше таких сенаторов!

Разговаривая так, они снова очутились на дворе, куда каждую минуту въезжали то отряды конницы, то толпы вооруженной шляхты, то экипажи сановников из окрестностей, с женами и детьми. Заметив это, пан Михал повел всех к воротам, чтобы посмотреть на приезжающих.

– Кто знает, пан Михал, сегодня твой счастливый день, – сказал Заглоба. – Может быть, между этими шляхтянками едет твоя жена… Смотрите, вон едет какая-то панна в белом в открытой коляске.

– Это не панна, а тот, кто может меня с нею обвенчать, – ответил дальнозоркий Володыевский. – Я уже издали вижу, что это епископ Парчевский с архидиаконом виленским Белозором.

– А разве наше духовенство посещает князя, раз он кальвинист?

– В интересах страны они должны поддерживать хорошие отношения.

– Эх и людно же здесь, и шумно! – воскликнул Заглоба. – Я заржавел в деревне, как старый ключ в замке. Но здесь мы вспомним лучшие времена, и назовите меня шельмой, если я сегодня же не приволокнусь за какой-нибудь девчонкой.

Дальнейшие слова Заглобы прервали солдаты, стоящие в воротах на страже. Увидев подъезжающего епископа, они выбежали из гауптвахты и построились в две шеренги; он проехал мимо них, благословляя солдат и собравшийся народ.

– И какой учтивый пан этот князь, – заметил Заглоба. – Сам не признает духовной власти, а между тем принимает епископа с таким почетом… Но почему это шотландцы еще стоят? Вероятно, приедет еще какая-нибудь особа.

Вдали показался отряд вооруженных людей.

– Это драгуны Гангофа, – сказал Володыевский, – но какие это кареты едут посредине?

Вдруг забили барабаны.

– Ого, видно, это кто-нибудь поважнее епископа жмудского, – воскликнул Заглоба.

– Подождите, сейчас увидим.

– Посредине две кареты.

– Верно. В первой Корф, воевода венденский.

– Неужели? – воскликнул Ян. – Мы с ним знакомы со Збаража. Воевода тоже узнал их, и прежде всего Володыевского, которого видел чаще; высунувшись из экипажа, он крикнул:

– Привет вам, старые товарищи! Вот гостей везем.

В другой карете, с гербами князя Януша, запряженной четверкой белых лошадей, сидело двое вельмож, одетых по-иностранному, в шляпах с широкими полями, из-под которых на плечи спускались светлые локоны париков, падавшие на большие кружевные воротники.

У одного из них, очень полного, была остроконечная бородка, усы, распушенные на концах и поднятые вверх; другой, молодой, одетый во все черное, был не столь представителен, но, по-видимому, еще знатнее, так как на шее у него висела золотая цепь с каким-то орденом. Оба, по-видимому, были иностранцы, так как с любопытством смотрели на замок, людей и их костюмы.

– Это что за черти? – спрашивал Заглоба.

– Не знаю; никогда не видел, – ответил Володыевский.

В это время карета проехала мимо них и, сделав полукруг по двору, подъехала к подъезду, а драгуны остались у ворот.

Володыевский узнал командовавшего ими офицера.

– Токаревич! – воскликнул он. – Здравствуйте.

– Челом вам, мосци-полковник.

– Каких это вы чучел привезли сюда?

– Это шведы.

– Шведы?

– Да, и очень высокопоставленные… Этот толстяк – граф Левенгаупт, а потоньше – Бенедикт Шитте, барон фон Дудергоф.

– Дудергоф? – переспросил Заглоба.

– А чего им здесь надо? – спросил пан Володыевский.

– Бог их знает, – ответил офицер. – Мы их эскортируем от Бирж. Верно, приехали для переговоров с нашим князем, так как в Биржах разнесся слух, что Радзивилл собирает войска и хочет выступить в Инфляндию.

– А, шельмы, струсили! – воскликнул Заглоба. – Наводнили Великопольшу, выжили короля, а теперь приходите кланяться Радзивиллу, чтобы он вас не погнал в Инфляндию. Погодите, так удирать будете в свои Дудергофы, что и чулки растеряете. Да здравствует Радзивилл!

– Да здравствует! – повторила стоявшая у ворот шляхта.

– Defensor patriae![16] Наш защитник! На шведа, мосци-панове! На шведа!

На дворе собиралось все больше шляхты; видя это, Заглоба вскочил на выдавшийся цоколь ворот и крикнул:

– Мосци-панове, слушайте. Кто меня не знает, тому я скажу, что я старый збаражец, который вот этой старческой рукой зарубил Бурлая, величайшего гетмана после Хмельницкого; кто не слышал о Заглобе, тот, верно, во время первой войны с казаками горох лущил, кур щупал или телят пас, что, впрочем, трудно предположить насчет столь блестящих кавалеров.

– О, это великий рыцарь! – отозвались многочисленные голоса. – Нет в Речи Посполитой ему равного! Слушайте.

– Слушайте, мосци-панове. Старым костям пора бы на покой; лучше было бы на печи валяться, творог со сметаной есть, по садам гулять, яблоки собирать, засунув руки в карманы, следить за косарями или девок по спине хлопать. Неприятель, конечно, был бы этому очень рад, ибо и шведы, и казаки прекрасно знают, какова у меня рука.

– А что это за петух там поет? – спросил кто-то из толпы.

– Не прерывай! Молчать! – закричали остальные.

Но Заглоба услышал:

– Простите, панове, этого петушка: он еще не знает, с которой стороны хвост, а с которой голова.

Шляхта разразилась громким смехом, а смущенный шляхтич старался поскорее скрыться, чтобы избавиться от насмешек, сыпавшихся со всех сторон на его голову.

– Возвращаюсь к делу, – продолжал Заглоба. – Повторяю, что мне пора бы отдохнуть; но, видя, что отечество в опасности, что неприятель вторгся в него, я, мосци-панове, здесь, чтобы вместе с вами биться во имя той матери, что нас всех вспоила и вскормила. Кто не пойдет ей на помощь, тот не сын, а пасынок, тот недостоин ее любви. Я, старик, иду, да будет воля Божья! А если придется погибнуть, то и умирая я не перестану взывать: на шведа, Панове братья, на шведа! Поклянемся, что не выпустим сабли из рук, пока не прогоним неприятеля из отчизны.

– Мы и без клятв готовы! – кричала шляхта. – Пойдем всюду, куда нас гетман поведет!

– Мосци-панове, вы видели этих двух нехристей, что приехали сюда в золоченой карете? Они знают, что с Радзивиллом шутки плохи; вот и будут за ним по комнатам бегать да руки целовать, чтобы он оставил их в покое. Но князь, мосци-панове, от которого я возвращаюсь с совещания, уверил меня от имени всей Литвы, что не пойдет ни на какие уступки, а что будет война и война.

– Война, война! – как эхо, повторили слушатели.

– Но и вождь, – продолжал Заглоба, – действует тем смелее, чем больше он уверен в своих солдатах, а потому проявим, мосци-панове, наши чувства. Подойдем к окнам и будем кричать: «На шведа!» За мной, панове!

С этими словами он соскочил с цоколя и пошел вперед, а толпа за ним; шляхта шумела, и наконец голоса слились в один крик:

– На шведа! На шведа!

В ту же минуту в сени выбежал пан Корф, воевода венденский, в необычайном смущении, а за ним Гангоф, полковник княжеских рейтар, и оба начали успокаивать шляхту и просить ее разойтись.

– Ради бога, ведь там наверху стекла дрожат, – сказал Корф. – Можно ли так оскорблять послов и являть пример непослушания. Кто вам подал эту мысль?

– Я, – ответил Заглоба. – Скажите пану князю от нашего имени, чтобы он был тверд, ибо мы готовы за него пролить свою последнюю каплю крови.

– Благодарю вас, панове, от имени гетмана, благодарю, но советую разойтись, иначе вы можете окончательно погубить отчизну. Медвежью услугу оказывает тот, кто оскорбляет ее послов.

– Какое нам дело до послов! Мы хотим драться, а не переговоры вести!

– Мне очень приятно видеть воинственный дух ваш, панове. Ваше желание исполнится, и, может быть, очень скоро. Теперь же пока отдохните перед походом. Пора выпить и закусить. Пустой желудок – последнее дело.

– Что верно, то верно! – первый воскликнул Заглоба.

– Верно. Если князь знает наши чувства, то нам нечего здесь больше делать.

И толпа стала расходиться. Большинство направилось во флигель, где были уже накрыты столы. Пан Заглоба шел впереди. Пан Корф вместе с полковником Гангофом отправился к князю, который советовался со шведскими послами, с епископом Парчевским, Белозором, паном Комаровским и Межеевским, придворным короля Яна Казимира, часто гостившим в Кейданах.

– Кто был виновником этого беспорядка? – спросил князь.

– Только что прибывший шляхтич, славный пан Заглоба, – ответил Корф.

– Это храбрый рыцарь, но он что-то слишком рано начинает тут распоряжаться…

Сказав это, князь кивнул головой полковнику Гангофу и стал что-то шептать ему на ухо.

Между тем пан Заглоба, довольный собою, шел торжественными шагами в нижние залы и говорил сопровождавшим его Скшетуским и Володыевскому:

– А что, друзья, едва я появился, как успел уже возбудить в этой шляхте любовь к отчизне. Теперь князю легче будет ни с чем отправить послов, ему достаточно будет указано то, что мы его защитники. Думаю, это не останется без награды, хотя для меня главное – честь. Чего ж ты стоишь, как окаменевший, пан Михал, и смотришь на эту коляску у ворот?

– Это она, – сказал маленький рыцарь, шевеля усиками, – клянусь Богом, она!

– Кто такая?

– Панна Биллевич.

– Та, что тебе отказала?

– Да. Смотрите, панове, смотрите. Ну как же не умереть от скорби по такой красавице.

– Постойте-ка, – сказал Заглоба, – надо посмотреть.

В это время коляска поравнялась с разговаривающими. В ней сидел видный шляхтич с седыми волосами, а рядом с ним панна Александра, прекрасная, как всегда, спокойная и величавая.

Пан Михал впился в нее скорбными глазами и низко поклонился ей, но она не заметила его в толпе. Заглоба же, глядя на ее нежные, благородные черты, заметил:

– Это панский ребенок, пан Михал, она слишком хрупка для солдата. Красива, спору нет, да только я предпочитаю таких, чтоб сразу нельзя было разобрать – женщина это или пушка!

– Не знаете, ваць-пане, кто сейчас приехал? – спросил Володыевский какого-то шляхтича, стоявшего рядом.

– Как не знать, – ответил шляхтич. – Это пан Томаш Биллевич, россиенский мечник. Его здесь все знают, он старый радзивилловский слуга и друг.