Читать книгу Яблоко раздора. Уральские хроники - Георгий Баженов - Страница 8

Поезд, наконец, привез Ивана Ивановича Никитушкина на место. Дорога показалась ему долгой, скучной, а хотелось приехать скорей и, если уж решился, поскорей и закончить со всем.

Выйдя из здания вокзала, он оказался перед единственной, ведущей в поселок, грязной ноябрьской дорогой. Глядя на нее, он стоял и как будто не решался – идти все-таки или не идти.

Он пошел дорогой вперед… Вскоре Иван Иванович оказался на небольшой площади, от которой в разные стороны разбегались три улочки. По которой пойти – он не знал. Он повертел в руках бумажку с адресом, похмыкал – и решил спросить у кого-нибудь, куда идти.

– А вот, милый человек, – приветливо объяснила первая же старушка, – сначала сюда пойдешь – видишь, во-он белый домик, после справа свернешь, после еще раз вправо – и сразу тебе Петра Великого улица… Тебе кого там?

– Никитушкиных.

– Григория Ивановича-то? Знаем, знаем… Помер, царство ему небесное, хороший жил человек… Небось, родственник какой? На похороны?

– На похороны, бабушка.

– Ну, иди, иди, милый…

И только было он отошел от старушки, только было зашагал по указанному пути – как вдруг, не успев и сообразить, в чем дело, бросился за угол первого же дома. Такой прыти он не ожидал от себя: кажется, прожил долгую жизнь, ничто уже не выведет из равновесия… «Ты спятил, старый, – говорил он себе, – ей-богу, спятил… Откуда ему быть здесь?..» Но чем больше вглядывался в солдата, идущего по дороге к площади, тем тяжелей билось сердце: сомнений не было – по дороге шел сын Женька. В то же время этого не могло быть, ну просто никак не могло – откуда он на Красной Горке? Что делает здесь? Ведь он дал телеграмму, что демобилизовался и вот-вот будет дома…

А Женя, неся под мышкой черный материал, свернул как раз в ту улочку, куда идти и отцу. «Тьфу ты!..» – обиделся Иван Иванович. Как вор, немного выждав, пошел он вслед за сыном. Тот иногда останавливался, посматривал по сторонам и шел дальше. Иван Иванович, выдерживая дистанцию, крался за ним. Около белого домика Женя присел на крыльцо, задымил сигарету, материал положил рядом. «Ишь, подлец, как дома расселся!..» Женя покурил, забрал материал и снова тронулся в путь; отец – за ним.

Около белого домика Женя свернул как раз направо, куда шагать и отцу. «Ну, я тебя выслежу! Я тебе покажу!.. Отец с матерью ждут – не дождутся, а он похаживает и покуривает… И где? Вот ведь в чем дело…» В самом деле, Иван Иванович поехал на похороны не сразу, все ждал, раз уж получили телеграмму, что сын вот-вот подъедет… Но так и не дождался, наказал только Марии, чтоб встречала как положено, чин-чином. А она рукой махнула: «Ладно указывать-то! Бабам на Высоком Столбу указывай… А тут тебе не указ! Понял?» Ладно, он понял, это она не поняла… Так он и уехал, вроде бы и рад, что встреча с сыном оттянулась, и вроде нет. И вот – на Красной Горке судьба свела!

А Евгений во второй раз свернул направо – и теперь, Иван Иванович видел это, определенно направился к дому Григория. Дом Григория можно было увидеть издалека, потому что около него толпился народ, ребятишки заглядывали во все щели; чинно, тихо переговариваясь друг с другом, в черных шалях стояли старушки. Евгений смело прошел мимо них к сараю, отворил дверь и скрылся внутри. «Подлец, как дома у себя!.. И хоть бы ему слово кто…»

Иван Иванович остановился вдали и начал думать: что делать? Люди, стоявшие у дома, заметили его и, видел он, начали потихоньку разговаривать меж собой: что за человек? не родственник ли? почему не подходит? может, позвать его?..

И вдруг Ивану Ивановичу пришло в голову: бежать, бежать отсюда, бежать пока не поздно!

Но ноги не двигались.

Он знал, что никуда не сможет убежать и не убежит…

Медленно он приближался к дому, и как будто не ноги слушались его, а он их слушался: куда приведут, туда и ладно. Старушки, дети глядели на него, он поздоровался.

– Никитушкины здесь живут?

– Здесь. А вы кто?

Он не ответил. Не обращая внимания на людей, начал ходить вдоль сарая. Он слышал, как в сарае, мерно и точно, тюкал молоток. Походил Иван Иванович около сарая и наконец нашел дырку – от выдавленного сучка.

Он пристроил глаз к дырке и начал глядеть внутрь, но пока глаз не привык, ничего не видел. Вскоре разглядел широкий стол, на столе крышку от гроба – обивал его черным материалом сын Женя. Делал дело Евгений как мастер, как будто только тем и занимался в жизни, что обивал гробы.

«Подлец!..»

Иван Иванович вновь походил было. «Ольга приехала или нет еще?» И все равно не мог решиться, как ни обманывал себя. «Нет, наверно. Не приехала еще. А может?..» Он подошел к двери и рванул ее на себя.

Сзади удивленно глядели и шептались уже…

* * *

Самолет резко снизился и побежал по полю… Маше показалось, что он совсем убегает, – и, размахивая платком, крича что-то, она пустилась его догонять. Самолет стоял, урча вдали, и из него вышел на крыло странный человек в очках, с длинной белой бородой. Он глядел, как бежит Маша, и борода его развевалась на ветру; он не сказал Маше ни слова, когда она подбежала, – лишь подал руку и помог взобраться на крыло.

И они полетели…

И летели долго-долго, высоко над землей, проносились мимо облака, и оба не разговаривали… Даже если бы захотелось Маше говорить, все равно ничего не скажешь, потому что говорить нельзя и не о чем. Она, не зная, куда и зачем летит, в то же время ни минуты не сомневалась, что лететь надо… Вот, догнав поезд, они снизились, и старик-летчик, злорадно рассмеявшись, коснулся колесами шасси крыши одного из вагонов. «А-а… – догадалась Маша. – Это Ваня едет, догнали мы его. Ну, слава Богу…» Она вспомнила, что Ваня поехал хоронить брата, ее с собой не взял… Самолет взмыл вверх, и поезд остался внизу и сзади. «До свиданья, Ваня… я полетела…» Она вдруг тоже зло-радио рассмеялась – и летчик, повернувшись к ней, махнул белой бородой по ее лицу, подмигнул ей. Борода была мягкая, и Маша не обиделась на старика за бороду.

Потом начало темнеть, все больше и больше, и, чтобы, наверное, не разбиться, а остаться живыми, они полетели ниже над землею и видели ее близко. Вдруг среди какого-то квадрата черной земли желтым клином показалось внизу кладбище, и старик снова повернулся к Маше и что-то у нее спросил. А она не поняла, но кивнула, и тогда, прибавив скорости, самолет, как бешеный, закружился над местом – и покатилось, поплыло, поехало все в глазах у Маши. «Тише, осторожней…» – хотела она сказать, но не могла ничего выговорить. А старик, дернув какой-то рычаг, вдруг пропал из самолета, и самолет, носом точно на кладбище, стремительно пошел вниз… До земли осталось сто, пятьдесят, двадцать метров… пятнадцать, десять, три… – земля разверзлась, и какая-то длинная рука, подхватив самолет, рванула его в глубь земли. Мимо окон, которые от удара даже не треснули, понеслась черная глубинная земля…

Но и это все пропало. Маша, не помня, где старик с белой бородой, самолет, куда и зачем тянула ее рука, уже шла откуда-то из дальнего края, сама с протянутыми руками, на кладбище. Перед ней неожиданно из маленького обычного человека, лежащего в гробу, вырос огромный, с закрытыми глазами человек, вокруг которого большая и жалкая толпа копошилась и пыталась уложить его, такого большого, в маленькую могилу. Он не сопротивлялся, но и уложить его было нельзя.

Маша заплакала.

Плача, она увидела Ваню и нисколько не удивилась, что в одно и то же время он едет на поезде и стоит здесь, на кладбище, увидела она всех, кого уже мертвыми, а кого живыми, кто не любил ее, всю жизнь проклинал или считал, что в чем-то она виновата больше всех, хотя все люди виноваты во всем. А Григорий, сложив руки на груди, связанные веревочкой, никак не хотел идти в могилу и оставаться там один навсегда.

«Григорий, – сказала ему Маша, – я пришла проститься».

Все глядели на нее, а она ни на кого не глядела, но когда пошла, то вперед выступил Ваня и, расставив руки в стороны и вверх, как будто он взывает к Богу, закричал на весь свет: «Не пущу! Не пущу!..» Крик был громок, с болью, ужасен. И Маша послушалась его, остановилась, только вдруг она увидела, как Григорий улыбнулся ей и позвал ее. Никто не слышал его зова, не видел улыбки, а она услышала и увидела, и мягко, нежно отстранив Ваню рукой, пошла вперед.

«Зачем ты? – спросил Григорий. – Куда идешь? Ко мне? Навсегда?»

«Нет, – ответила Маша – Не хочу я к тебе. Ты мертвый. Только прости. Этого прошу».

«Ты прости. Это ты прости…»

«Нет, нет! – ты, ты прости…!»

«Но за что тебя? В чем ты виновата?»

«Григорий, – не слушалась она. – Прости…»

Григорий рассмеялся громко, теперь уже все видели, как он рассмеялся, и она побежала прочь. А он, не думая ни о чем, схватил Машу за руку и потянул к себе.

«Никого не буду прощать, – сказал он. – Никого. Кто меня простил?» – И тянул ее за собой.

Ужас охватил ее, она закричала:

«Пусти, пусти!.. Зачем я тебе?.. Не хочу!..»

«Идем, идем… Помнишь, как были вместе? Как было хорошо?..»

«Да пусти, пусти!.. О, страшно мне, страшно!..» – Она хотела плакать, но не плакала, хотела убежать, вырваться, но не могла ни вырваться, ни убежать.

«Ведь ты любила меня? Ведь говорила?! Говорила?! Или лгала? Лгала? Скажи же!..»

Маша задыхалась. Григорий спрашивал ее, а сам душил – и сил не было ни отвечать, ни сопротивляться; она чувствовала, что сердце вот-вот разорвется – и она умрет. Она собралась с последними силами, напряглась вся, рванулась – и почувствовала, как все-таки воздух прошел в горло, и услышала вместе с тем отчаянный свой крик…

Она проснулась.

Было тихо, спокойно, совсем обычная ночь глядела в окна. Не сразу еще согласилась в душе Мария, что все, что было, было лишь сном, но каким сном! Горячая, вся в поту, Мария лежала на постели и пыталась на чем-нибудь сосредоточиться, но не могла. Она лишь чувствовала облегчение, спокойную радость, что жива, что одна, что кошмар позади…

Иван уехал на похороны… она одна… Григорий умер… Скоро приедет Женя… Может, завтра? Может, может быть…

Она попробовала снова закрыть глаза и уснуть – но как только закрыла, так вновь поплыло перед глазами… Нет, решила она, сегодня уже не спать, не могу… Боже, страх-то какой!..

Она поднялась, включила свет. Этот день для нее начался во втором часу ночи.

***

– Здравствуй… – сказал отец.

Он стоял перед сыном жалкий, но и решительный.

– Здорово, батя! – усмехнулся Евгений.

Они шагнули друг к другу, отец крепко обнял сына.

– Ну – будет, батя, будет…

Они сели рядом и оба закурили. Каждый долго мял папиросу, продувал ее, делал гармошку; прикурили от одной спички.

Дверь в сарай отворилась, и белобрысый пацан, просунув голову, тихо позвал:

– Дядя Женя-а!..

– Ну? Чего надо?

– Дядя Женя-а… скоро будет готово?

– Будет, будет… иди давай…

– Там спрашивают…

– Иди, говорю… будет, скажи. Скоро будет готово.

– Так и ска-азать?.. – Но ответа не дождался, закрыл дверь и пропал.

О чем говорить, ни отец, ни сын не знали.

– Так… – протянул Иван Иванович. – Значит, ты здесь… – И криво усмехнулся. – Может, скажешь, сын, каким ветром занесло?

– Каким… – протянул сын. – Обыкновенным.

– Каким таким обыкновенным?

– Да так, ехал вот домой…

– Ну?

– Ну-ну! Ехал, говорю… дай, думаю, заеду…

– Именно сюда?

– Почему именно сюда? – Он тоже сделал упор на «именно». – А вообще – именно сюда. Чего особенного?

– Да оно ничего, конечно… – согласился отец. – Пить, что ли, так стал?

– Как?

– Как… отстал вот.

– Э, батя, это мое дело… Тоже, поди, ждал, пока приеду? Охота выпить-то?

– Тоже верно… не против.

Они улыбнулись друг другу, и вроде сделалось легче.

Дверь снова открылась – и тот же белобрысый парнишка, вытаращив глаза, прошептал:

– Дядя Женя-а… ждут они. Только не ругайтесь!

– Ладно, не буду… Подь сюда!

Паренек недоверчиво поглядел на Женю, помотал головой.

– Иди, иди… не бойся.

Осторожно, боясь не Жени, а крышки гроба и черного материала, паренек на цыпочках подошел к Жене.

– Чего-о? – прошептал он тихо и подставил ухо.

– Вот чего! – Женя щелкнул ему в лоб и рассмеялся; щелчок был слабый, но звонкий.

Паренек пулей выскочил из сарая, но, пересилив себя, вернулся.

– Эх, дядя Женя-а… – сказал он разочарованно и влюбленно. – Грех это… Неужто не знаете?

И снова пропал.

– Что еще за пострел? – спросил отец у сына.

– А Бог его знает, здешний чей-то… Их тут много, всех не запомнишь…

– Ну а у кого хоть ты – знаешь?

– Как у кого? У Никитушкиных! – словно о чем-то само собой разумеющемся ответил он.

– Так… у Никитушкиных, значит… – протянул Иван Иванович. – Интересно…

– Еще как!

– Никитушкин, значит… Так… – раздумывал Иван Иванович. – Ну а я-то, как думаешь, чего здесь делаю?

– Тебя спросить надо.

– Нет, ты-то что думаешь?

– Ну что, – начал сын, – ничего…

– Ну а все-таки?..

– Ну, родич тебе, мертвый-то… – И добавил: – Давай, батя, без этих… начистоту. Григория Ивановича хоронить приехал?

Иван Иванович помолчал, затянулся долгой затяжкой и напрягся весь как струна.

– Его.

– Кто он?

Еще помолчав, отец как-то нелепо соврал:

– Сирота он.

– Сирота? Что за ерунда?..

Дальше Иван Иванович обманывал уже с воодушевлением:

– Обыкновенный сирота… Отец и мать, твои дед и бабка, взяли его на воспитание… Рос он вместе со мной и сестрой. А в 15 лет вдруг сбежал, написал, что, мол, нашел родных мать и отца… Лет через десять только узнали мы, что живет он здесь, на Красной Горке…

Дверь неожиданно распахнулась, и в сарай, плохо видя со света, вошла Ольга Ивановна Никитушкина, теперь Иванова.

– Женечка, ты здесь?! Мне сказали, что ты уже приехал. Боже мой, какое горе! Боже мой!..

Она не спросила, когда и как приехали на похороны брат и племянник, не сказала, когда приехала и сама. Это было теперь не важно.

– Тетя, а Григорий Иванович – кто он? – спросил Евгений.

– Как кто… милый ты мой… – запричитала Ольга Ивановна. – Бра-ат… брат наш… Гришенька…

– Родной брат?

– Женечка-а… не сты-ы-ыдно-о… тебе-е… – убивалась Ольга Ивановна. – Какой же еще? Родной, родненький, самый кровный… Гришенька наш родной… золотко наше… Горе, горе-то какое…