Читать книгу Учитель истории - Георгий Кончаков - Страница 4

Сорок второй год оставил свои воспоминания. От военных зим ничего примечательного в памяти Аркаши не сохранилось. Было голодно. Правильнее сказать был голод. Не знаю, можно ли представить, что такое голод. Голод испытывает каждый, когда проголодается. Но при этом он знает, что может поесть, может насытиться, наесться от пуза. Он знает, что у него есть еда, много еды, во всяком случае, достаточно, чтобы не вспоминать, что совсем недавно испытывал голод. Он знает, что будет с удовольствием поглощать пищу, что за столом не только удовлетворит аппетит, но и побалует чем-нибудь вкусным.

Настоящий голод, это когда есть хочется, а есть нечего. И это состояние длится изо дня в день, из месяца в месяц, раскинулось на годы. Семья Аркаши с голоду не умирала. Места в сельскохозяйственном отношении богатые. Чернозёмы. На отведённом под огород участке картошку растили, до следующего урожая хватало. Огурцы солили. Тоже стоящий продукт. Иногда удавалось купить муки простого помола. Хлеб печь мать не умела, стряпала лепешки. Шли за милую душу, когда есть хочется. Только мука не всегда была. Однажды раздобыла мать где-то немного зерна. Отварила, пропустила через мясорубку, эту дроблёную массу сложила пышечками, запекла на сковородке, тоже хлеб. За все годы войны не помнит Аркаша, чтобы хоть раз ели суп с мясом. Но про мясо никто и не вспоминал, ели что было, и за то надо благодарить Бога, приговаривала мать. Нарежет картошку ломтиками, закипит вода, бросит горсточку крупы. На сковородке обжарит мелко нарезанный лук в растительном масле. Сливочного масла не было, других жиров тоже. На таком питании всю войну прожили. Говорят, человек ко всему привыкает. Не знаю, но определённо сказать могу: к голоду не привыкнешь. А мать ещё рассказывает:

— Разве это голод? В гражданскую войну и после окончания, вот когда был настоящий голод. Нас у родителей — четверо. Отец — техник-строитель, специальность хорошая. Да только всю жизнь не везло ему с работой. Видимо хватка не та. Жульничать не умел. А зарплата или паёк в те годы такие, что ноги протянешь. Как выжили, не знаю. Самой до сих пор не верится. Замуж вышла, вроде полегче стало. Хлеба наелись перед самой войной, когда карточки отменили. Только вздохнули, думали, ну, вот жизнь, наконец, наладилась. Теперь бы жить да жить. И на тебе! Война. Сколько продлится, никому не ведомо. Дай, Бог! выживем. А как подумаешь, что с теми, кто в оккупации оказался. Кто под бомбёжки попал. Сколько людей война погубит.

Дедушка грядку табаку ежегодно закладывал. Своим самосадом обходился. Так что куревом был обеспечен.

Видел Аркаша, как курильщики из газеты «козью ножку» сворачивали. Привычным движением отрывали кусочек газеты, газета сверху вниз ровной лентой рвётся, вокруг указательного пальца конус сооружали, слюной склеивали, чтоб не расходился, под прямым углом сгибали нижнюю часть, сверху насыпали табак, поджигали. Нижнюю часть конуса в зубы и получай наслаждение от табачного дыма.

Дедушка курил трубку. Был у него и мундштук. Иной раз свернёт из полоски газеты самокрутку, в мундштук и курит. Мундштуком в основном будет пользоваться уже после войны, когда перейдёт на сигареты заводского изготовления.

Со спичками было плохо, редко удавалось купить. Летом прикуривал с помощью увеличительного стекла. Направит стекло на трут и прикуривает. Трут сам изготавливал. Сложит вату на полоску, отрезанную от бинта, прошьёт ниткой, конец просунет в металлическую трубочку, чтобы удобно было держать, и готово. Когда солнца нет, кресалом из куска кремня высекал искры и поджигал трут. Кресало — металлическая пластина овальной формы толщиной миллиметра в три.

Печку тоже приспособились без спичек растапливать. Доставал где-то дедушка нитроглицерин. Капнет из флакончика всего одну каплю на бумагу, сложит в несколько раз, завернет и ударит молотком. Бумага враз вспыхивает, бросают в заранее открытую дверцу, и пошла гудеть печь.

Деревня выстроилась в два ряда изб вдоль дороги с глубокими кюветами по обе стороны. Аркаша не знал и не считал, сколько дворов было в Никольском. По прикидке Аркадия Львовича не более тридцати. Посередине деревни на левой стороне был длинный пруд. К пруду выходил двор пасечника, с добротным вместительным домом, участок вместо ограды был обсажен кустами акации, живая изгородь получилась. По другую сторону улицы, против пасеки старый запущенный колхозный сад. Он также был обсажен акацией. Яблонь мало, все старые, за садом давно никто не ухаживал. По осени ребятишкам иногда случалось сорвать несколько яблок, не плодоносили состарившиеся деревья.

В сорок втором по другую сторону от пруда, через дорогу, сразу за садом появился противотанковый ров, глубокий, с ровными отвесными стенками. Когда и кто рыл ров, Аркаша не видел. Длинный, почти в полкилометра. Ребятишки иногда приходили посмотреть, заглядывали, спускаться никто не решался, такой глубокий — не вылезешь. Пятилетний Аркаша недоумевал, зачем в их деревне ров, танки с двух сторон могут объехать деревню, ров им никак не помешает. Тем более что дальше расположился райцентр Шульгино, никаким рвом не защищённое.

Десятилетия спустя Аркадий Львович прочитает у Симонова, вспоминающего первый военный год: «Меня до сих пор не оставляет ощущение, что вся Могилёвщина и вся Смоленщина изрыты окопами и рвами. Наверное, так оно и есть, потому что тогда рыли повсюду. Представляли себе войну ещё часто как нечто линейное, как какой-то сплошной фронт. А потом часто так и не защищали всех этих нарытых перед немцами препятствий. А там, где их защищали, немцы, как правило, в тот период обходили нас».

Лето сорок второго было самым страшным. Взрослые знали про блокаду Ленинграда, город окружён и отрезан от всей страны, взяты немцами Смоленск, Киев, идут бои за Москву. Но под Москвой потерпели захватчики поражение и были отброшены. Аркаша ничего этого не знал. В этом возрасте ему были известны только три города: Мичуринск, где родился, Тамбов, постоянно слышал это название, потому что жили в Тамбовской области, и Москва — столица нашей Родины.

В сорок первом взрослые чувствовали себя уверенно. Тяжелая война, большие потери, большую территорию захватили немцы, но от Москвы отступили, значит, будут разбиты, победа будет за нами.

В сорок втором уже не знали, сможет ли Красная Армия одолеть врага. Немцы стремительно наступали по югу России, захватывали один за другим большие города.

Тем летом Аркаша видел, как по дороге через всю деревню прошагал отряд красноармейцев. Человек тридцать шли строем. С винтовками за плечами, с вещмешками. И что больше всего бросилось в глаза и запомнилось, на ногах были ботинки и обмотки. В сорок втором армию ещё не обули в сапоги. Десятилетия спустя Аркадий Львович со своими учениками побывает на Невском пятачке. В разрушенных развалившихся окопах через пятьдесят лет после окончания войны ребята подберут для школьного музея проржавевшие красноармейские каски, противогазы и ботинки с полуистлевшими обмотками.

Взрослые со страхом говорили об отступлении нашей армии в том году. Ещё бы не говорить, если немцы прошли южнее до самой Волги, шла битва за Сталинград. Но, ни взрослые, ни тем более дети не знали и не подозревали, какая угроза нависла над ними прямиком на западе. На одном уровне с Шульгинским районом, как потом установит учитель истории Аркадий Львович, удерживал наступление немцев, образованный в сорок втором году Воронежский фронт. Немцам удалось захватить левобережную часть Воронежа. Если бы город не отстояли, если бы Воронежский фронт совместно с Брянским не сдержал наступление рвущихся на восток немцев, быть сельским районам, не имеющим ни городов, ни оборонительных линий, оккупированными.

Бойцы, проходившие через Никольское, не были частью отступающей армии, хотя выглядели далеко не браво. Понурые истомлённые лица. По сторонам не глядели. Не обращали внимания, что проходят по населённому пункту. Никто из взрослых не вышел, хотя бы из любопытства поглядеть на своих защитников. Только ребячья мелюзга издали разглядывала уставший строй солдат. Шагали не на восток, а на юг, где в пятнадцати километрах находилась железнодорожная станция Мордово. Дедушка случалось, пешком ходил на станцию, носил вещи на обмен, делал покупки на тамошнем базаре.

От дедушки много раз слышал маленький Аркаша, что линия фронта километрах в тридцати, рассказывал, что ночью слышны взрывы бомб и артиллерийских снарядов. Возможно, так считали и другие взрослые. Аркадий Львович точно установит по картам военных действий, что по прямой от Мордово до Воронежа сто с небольшим километров. А взрывы слышали, по-видимому, когда немцы бомбили станцию. Через Мордово проходила железнодорожная магистраль на Сталинград. Но, если страхи взрослых были преувеличены, то не намного. Прорви немцы Воронежский фронт и оказалось бы всё население до самой Волги незащищённым.

О положении на фронте узнавали только из газет. По этим сообщениям трудно было представить, каково там на самом деле. Аркаше хорошо запомнилось, что именно в то лето, лето сорок второго шли тревожные разговоры об отступлении нашей армии: «Силища прёт такая, не сдержать, не остановить». И тут же появлялись успокаивающие, обнадёживающие рассуждения: «Сталин намеренно, как Кутузов в двенадцатом году, заманивает немцев вглубь страны, рассчитанное отступление, спланированное, чтоб потом одним ударом разгромить зарвавшихся захватчиков, чтоб неповадно было воевать с русскими». Только этому никто не верил. Не хватало сил остановить врага, вот и отступали.

А когда немцы дошли до самого Сталинграда, то уже засомневались многие, в состоянии справиться Красная Армия с таким могущественным противником? Сможем ли одержать победу, или проиграем войну? Что тогда с нами будет? Это было страшно представить. Уверенности, что выстоим, разгромим фашистов, не было никакой.

Когда переехали в Никольское, в первое же лето увидел Аркаша самолёт. Несколько раз за лето прилетал в Шульгино двукрылый У-2. Приземлялся на просторном поле возле села недалеко от райкома партии, который размещался на самом краю в высоком здании. Дети, завидев летящий самолёт, бежали в том же направлении и неистово махали лётчику. Лётчик видел детвору и непременно в ответ приветствовал взмахами руки. Летел невысоко, и было радостно, что лётчик их видит и отвечает на приветствие. Однажды Аркаша оказался один на улице, когда пролетал самолёт, стал махать и лётчик ему ответил. С гордостью рассказывал парнишка маме, что лётчик разглядел его и ответил, помахав рукой. Ребятишки пренебрежительно называли воздушного почтальона «кукурузником». Аркаше не нравилось, что самолёт называют таким обидным словом, сам никогда так не называл, он знал, что это самолёт У-Два.

По осени уже после уборки на распаханное поле сделал вынужденную посадку двухмоторный бомбардировщик. Никто не видел, как садился самолёт. Лётчиков тоже не видели. Несколько дней одиноко простоял самолёт на поле. Ребятишки ходили, рассматривали. Самолёт высоко стоял над землёй на больших, больше, чем у машины колёсах. Кабины были закрыты, да до них без лестницы и не доберёшься. Даже до крыльев было не дотянуться. «Сел, потому что горючее кончилось», — авторитетно рассуждали пацаны. Как улетел, тоже не видели. А то, что улетел своим ходом, не сомневались, не было на нем пробоин или каких-то повреждений.

Летом есть хочется не меньше, чем зимой. Переходили ребятишки на подножный корм. Когда цвела акация, ели сладкие жёлтые цветочки. Потом переключались на клевер, красные шапочки которого вызывали сладость во рту, кашкой называли. В степи находили сладкие трубочки, которые снаружи надо было очищать, снимать шкурку, а потом есть. Выкапывали сладкие корешки. Осенью ели ягоды паслёна. Всякую зелень жевать было приятно, но голод не утолишь. К этим травкам да хлебушка. Только где его возьмёшь.

Выделили в том году ещё один земельный участок напротив дома через дорогу. И взрослые решили посеять просо. На всю зиму обеспечены пшеном. Урожай и в самом деле вырос хороший. Только никто из домашних не умел ни скосить, ни обмолотить. Хотя серп достали, и мама объясняла, как серпом срезать стебли проса, чтоб при этом не пораниться. Урожай продали на корню соседям. Так что не пришлось Аркаше поесть своей пшённой каши. А пшённую кашу Аркаша любил больше всего на свете. Особенно, если налить в кашу молока и есть с молоком. Но это случалось так редко, может два-три раза в году. Гречневая каша тоже ничего. Целые поля были засеяны гречихой. Но гречку тоже редко удавалось купить. Не на что было. И всё равно, пшённая каша вкуснее, считал Аркаша.

Однажды где-то раздобыли чечевицу. Мама сварила кашу. Во! Вкуснотища! Когда кашу ешь, и хлеба не надо. Только где же крупы на каши напасёшься, крупа в суп шла.

Уже после уборки Аркаша с двумя одногодками забрели на пшеничное поле. Идут по стерне, смотрят, а на земле колоски валяются со спелым зерном. Немного, но можно насобирать. Завернули рубашонки, стали туда колоски складывать. Решили домой отнести.

Дедушка в том году приспособился ручные мельницы делать. Отрежет пилой кусок ствола от деревца диаметром сантиметров в пятнадцать, обстругает аккуратно со всех сторон рубанком, получит правильной формы цилиндр. Берёт кусок жести и ровными рядами пробивает дырочки. На противоположной стороне получаются острые зубцы, как у тёрки. Мелкими гвоздиками прибивает эту тёрку вокруг цилиндра зубцами наружу. И ещё из одной такой тёрки сворачивает цилиндр зубцами внутрь и закрепляет на доске. В этот цилиндр вставляет деревянный с укреплённой на нём тёркой и за приделанную ручку начинает вращать. Между тёрок понемногу сыплется зерно. При вращении цилиндра перемалывается и снизу по желобку стекает мука. Конечно, не такая, как на настоящей мельнице, с отрубями, но хлеб или лепёшки испечь можно. Многие заказывали такие мельницы дедушке. И для себя тоже сделал. Вот и решил Аркаша, если набрать побольше колосков, дома можно муку получить и хлеб из настоящей пшеницы испечь. Колосков попадалось немного. Но вскоре набралось порядочно, чтобы снести домой.

И тут дети заметили, что далеко по самому краю поля не спеша скачет всадник. Он тоже обратил внимание на мальчишек, повернул коня и также неторопливо подскакал к ним. Конь вороной, высокий, не в пример лошадкам, что колхозники запрягали в телеги. Весь блестит и лоснится на солнце. Таких коней Аркаша видел только на картинках, в стремительной атаке всадники в краснозвёздных шлемах с высоко поднятыми саблями над головой мчались на врагов. Залюбовались красавцем конём восторженные дети. Хотя на коне без седла оказался парень, к тому же босиком. Осадил коня наездник и строгим голосом выкрикивает:

— А ну, пацаны, вытряхивай колоски на землю! Чего удумали! Запрещено! Не положено колхозное добро расхищать! Быстро с поля! И чтоб никогда не смели появляться на поле!

Жалко было расставаться с собранными колосьями. Но послушно высыпали на землю. Парень был сердитый, но совсем не страшный. Ребята всё равно перепугались. Сказано, что нельзя, и пятилетки быстро пошли с поля. Видели, как объездчик развернул коня и, не оглядываясь, неторопливо поскакал по остальным скошенным обширным колхозным полям.

Мальчишки, молча, поспешно покидали злополучное поле, никаких колосков им уже было не нужно. Дома рассказал маме, как их прогнали с поля. Мать ничего объяснять не стала, только предупредила: «Никогда не ходи на поле за колосками». Аркаше было непонятно. Колхозники колоски не подбирали. Те колоски, что высыпали ребята на поле, и те, что не успели собрать, так и остались лежать на поле, пока их не занесло зимой снегом.

Позже, когда Аркаша станет пионером, он встретит заметки в «Пионерской правде», как сельские пионеры будут организованно собирать колоски, участвуя в полезных трудовых делах, помогая колхозникам увеличить урожай.

В восемьдесят девятом в книге Солженицына прочитает стареющий учитель про закон 1932 года от «седьмого-восьмого», по которому «обильно сажали — за колосок, за огурец, за две картофелины, за щепку, за катушку ниток (в протоколе писалось за «двести метров пошивочного материала») — на 10 лет».

О колосках с осуждением будут писать авторы школьных учебников истории в конце девяностых, уже после распада СССР. Ни в сорок втором, ни в школьные годы, ни десятилетия преподавания истории не знал и не ведал Аркадий Львович, что запрещалось собирать колоски. О них учебники просто не упоминали.

В конце лета мама на базаре выгодно продала зимнее бархатное с воротником из настоящей лисы пальто. И тут же на вырученные деньги купила козу. Радостная привела её домой. «От козы молока немного, но каждый день с молоком будем, — рассуждала женщина. — К тому же коза пуховая. Двойная выгода». В самом деле, ежедневно расчёсывая, собирали пух мягкий, нежный. «И молоко для детей появилось. Совсем отощали за время войны. Кожа да кости», — приговаривала мать, купая детей.

Мыло купить было негде, на базаре большая редкость. Обходились щёлоком. Заливали золу тёплой водой и настаивали. Такой водой и голову мыть можно и стирать. А стирать приходилось основательно. Как началась война, так вши и блохи замучили. Эпидемия, прямо какая. Расстилали на столе лист бумаги, наклоняли голову и вычёсывали частым гребешком. В белье блох кипятком морили. Но так до конца войны справиться не удалось, боролись, а те никак не хотели покидать своих хозяев. «Странное дело, — недоумевала мама, — кончилась война, и они исчезли бесследно. Видно большая всенародная беда их плодит. Так и в гражданскую было. А потом куда-то подевались».

Дедушка по старости нигде не работал. Но иногда его привлекали как специалиста. Запомнилось Аркаше, как вычерчивал на больших листах кальки дедушка проект силосной башни для одного из колхозов. Черновик чертежа этой башни до сих пор хранится в семейном архиве Аркадия Львовича.

У дедушки была готовальня с дореволюционных времён, а в ней циркуль со вставкой для черчения карандашом, перо к циркулю для туши, циркуль измерительный и рейсфедер. Эти названия Аркаша научился произносить задолго до школы. Помнится, ему долго не давалась буква «р». Вместо «р» произносил «л». Много раз пытался тренироваться и с мамой и с сестрой. Не давался звук и всё. Потом как-то нечаянно получилось. И пошло-поехало. Специально подбирал слова с «р» и вслух всем произносил. Так что «циркуль» и «рейсфедер» произносил без затруднений.

Но дедушка делал только расчеты и составил смету, к строительству его не привлекали, хотя несколько раз приглашали для консультаций. А вот на крахмалопаточном заводе он что-то несколько раз ремонтировал. И каждый раз приносил домой литровую банку патоки и несколько кусочков жмыха. Патока имела какой-то привкус и запах, не очень приятный, но была сладкая и тягучая как мёд. Лакомились от души. Жмых из подсолнечника был очень вкусный, только такой твёрдый, что зубами не откусить, приходилось молотком откалывать маленькие кусочки, и потом долго держать во рту, чтобы разжевать. Жаль, что жмыха было мало, а то бы ели каждый день. Вкуснее любых конфет.

На паточный завод по осени на телегах с высокими бортами мальчишки постарше возили сахарную свёклу. Малышня выбегала к дороге и просила возчиков бросить свёколки. Некоторые, расщедрившись, бросали несколько свёклин. Гурьбой налетали на такие вкусные дары. Несколько раз Аркаше тоже удавалось подобрать и принести домой. Варили. А она же сладкая как сахар, потому и называется сахарная. Конечно, до настоящего сахара далеко, но вкусно. Сахар купить было негде, да, скорее всего, и не на что. Приспособились пить чай с сахарином. Старшие объяснили, что в сахарине сахара нет, никакой питательности не содержит, но безвредный, а чай получается на вкус сладкий. Лучше бы не рассказывали, чай был бы вкусней.

Ребята иногда во время игр и прогулок выходили к полю, сплошь засаженному свёклой. Но рвать, никогда не смели. Одно дело у возчиков попросить, а на поле сорвать — это уже воровство. Ребятишки были уже достаточно взрослые, понимали, что воровать нехорошо.

У деревенских ребятишек было развлечение, с помощью сделанной из проволоки ручки гонять колесо. Те, что постарше, использовали обода с автомобильных колёс, которыми крепятся шины. Аркаше такое колесо было не под силу. Гонял диски, которых в мастерской МТС можно было взять сколько угодно. Соревновались, кто быстрее, демонстрировали умение виртуозно управлять колесом, делая сложные развороты, восьмёрки и другие фигуры.

У каждого мальчишки была рогатка. У Аркаши никогда хорошей не было. Ребята постарше где-то доставали резину, нарезанную из противогазных шлемов. Где же Аркаше было достать такую резину. Рогатки вырезали из близко расположенных сучков. Такая рогатка метко стреляла. Такую рогатку Аркаше сделать не удавалось. Стрелял недалеко и не метко.

Где же вы встретите сельского парнишку, не имеющего кнута? Самым примечательным, мечта любого мальчишки, кнут пастуха. Утром, как начинают выгонять коров, гордо идёт через всю деревню пастух и точно выстрелы раздаются щелчки его длинного в несколько метров кнута. Кнут пастуха — произведение искусства. От короткой ручки идёт ремённое плетение в восемь концов, потом переходит в шесть, в четыре, в три, в два и на самом конце плетение из тонкого пучка волос конского хвоста. И обращается пастух с кнутом как скрипач со скрипкой. Точным движением на длину кнута хлестнёт зазевавшуюся или отбившуюся от стада корову, и та сразу понимает, что от неё требуется. А уж когда размахнётся, чтобы слышало всё стадо, пацаны млеют от полученного удовольствия.

У ребят кнуты были намного короче пастушьего, но тоже громко щёлкали. Вот и соревновались, у кого громче получится. Аркаша в таких соревнованиях участия не принимал. Но кнут имел и пощелкать любил. Правда, плести научился только в три ремешка. Кнут был не такой внушительный, как у других сверстников. Но концы для кнутов умели добывать все. Подходит Аркаша к лошади, запряженной в телегу, станет возле оглобли, возьмёт в руку несколько волосинок, немного, чтобы больно не было. Дёрнет, конь даже не шелохнётся. Несколько приёмов и конец для кнута есть. А как сладостно слушать громкие пронзительные щелчки кнута, изготовленного самостоятельно.

Летом сорок второго года ушёл воевать прокурор Шульгинского района дядя Эрнест. Фронту нужны были здоровые, годные к строевой службе мужчины. Брали и тех, у кого была бронь, кто нужен был и в тылу. Дядя выглядел бодрым, уверенным. Прощались без слёз и причитаний. Может жена его, тётя Зина и поплакала, только Аркаша этого не видел.

Козу держали до зимы. Привыкли к ней, любили, как умеют люди любить домашних животных. В дополнение к корму охотно скармливали остатки супа. Но сена накосить не сумели. Купить непросто, да и сколько денег надо. С приближением зимы козу пришлось продать. Жалко было. Но что поделаешь? Поплакала мама, распрощавшись с козой.

С сестрой и мамой выучил Аркаша наизусть много разных стихотворений. Даже знал от начала до конца «Муху-цокотуху». С мухами у Аркаши однажды произошла целая история. Дело было к осени. Но ещё тепло. Мухи беспечно летали по комнате садились на оконные стёкла, ползали по ним. Аркаша был один в доме. Пристроился возле окна. Сначала просто смотрел, как мухи ловко бродят по стёклам, перелетая с места на место. Аркаша изловчился и поймал одну. Муха трепыхала крыльями. Аркаша взял, оторвал одно крыло, потом другое и пустил муху гулять по стеклу. Лететь муха не могла, но быстро и ловко бегала. Тогда он проделал то же самое с другой мухой. Потом ещё, ещё. В это время вернулась домой мама, увидела, чем занимается сын и всполошилась:

— Нельзя мухам отрывать крылья!

— Но, мы же всё равно мух убиваем.

— Да, мух мы убиваем. Ничего хорошего от них нет. Но отрывать крылья?! Им больно. Они не смогут летать и погибнут. И при этом будут мучиться. Нельзя живым существам причинять боль.

Эти поучения запомнил Аркаша на всю жизнь, как и случай с мухами. Не знаю, сказалась на его характере эта детская история, или в совокупности то воспитание, что получил в детстве, но о взрослом Аркадии можно было безошибочно сказать: такой человек мухи не обидит.