Читать книгу Прощай, сестрица Кострома. Избранные стихи и рассказы - Георгий Моверман (Лука Шувалов) - Страница 15

I

Приехал царь Петруша на Кукуй

В немецком платье, рядом Алексашка,

Лучится хитростью и синяками ряшка,

Гостинцы на сиденье – целый куль.

За Яузой домишки, дерева,

Ганновер, Мюних, Йена и Аахен,

Остаться здесь бы до кончины на хер,

Да долю царскую куда же подевать?

Сошли с кареты, сели на траву,

Темны и горьки мысли у Петруши,

А Алексашка, будто бы подслушав,

Промолвил едко: «Чисто как живут!

Вся эта сволочь на кукуйской стороне —

Рейтары, лейтенанты, капитаны,

Нахапали в России капиталы,

И нас же обсерают, разве нет?»

Сощурился недобро царь Петруша:

«Уж больно разговорчив стал, холоп!

Ты б поберёг, что ль, задницу да лоб…

Поменьше отрясали б удом груши —

Так жили бы не хуже этих вот!

Да. Точно жили бы не хуже…

А спят подолгу, леность, грязь да лужи», —

Промолвил царь и, сунув трубку в рот,

Шепнул он Сашке: «Девки ждут, поди.

Давно уж не плясал я менуэта,

А хороша, Бог мой, сисястая Аннета.

Что брюхо трёшь? Туда, в кусты сходи!».

Петруша пиво пил, гостинцы раздарив.

Спало Останкино, Зарядье и Остожье,

Сны были лёгкие, весенние, о Божьем.

И терпеливо ждал рассвета Третий Рим.

II

Пригнувшись, Пётр вошёл в свою токарню.

(Дела закончил иль не приступал?)

На нартовский станок усталый взгляд упал.

«Хорош, собака, наградить бы парня»!

Стоит – накрыт рогожей – у окна,

Как конь-огонь по ездоку скучает.

А тот его за лихость привечает,

Ступнями ног давя на стремена.

Да где ж промчишься конным лишний раз!

Заботы государевы репьями —

Сенаторы, министры да крестьяне.

И каждый ждёт Петра царёв приказ.

А он затих, не требует приказа —

Токарный этот нартовский станок,

Стоит себе, как конь, четырёхног

Отрадою для рук, ума и глаза.

Он для Петра – мечта о сонме дел,

Ремесленном сопящем интересе,

О радости неумственной, телесной…

…И Петр станок ногой своей вертел.

Резцом голландским бронзу разодрав,

Вороной каркал новомодный суппорт,

А Пётр стоял, как будто впавши в ступор,

Единым со станком издельем став.

Вот стружкой обожглась его нога.

Но Пётр стоял… И думал Царь о дюймах,

Чем сковывал беспутство мыслей буйных.

И пот со лба стирал арап-слуга…

III

Хрипя, лежит Пётр Алексеич на постели,

На трон последний шестерыми вознесён.

Так долог ростом и тяжёл был весом он,

Что шестерых хватило еле-еле.

Январский день промозглостью своей,

Усугубляет холод будущих предчувствий,

Реки Петровой видно уже устье,

Доплыл он до него, крича: «Скорей, скорей!»

…Всю жизнь орал, других мутузя в холку,

Под зад, по спинам палкой, батогом.

Не знал, видать, о способе другом.

А может, знал… Да что в том знанье толку?

Жизнь такова, поводыря слепцов холопьих,

Все смотрят снизу, и в зрачки не заглянуть,

А мне хотелось сдвинуть их чуть-чуть,

Ну на вершок, на полвершка… Туда, к Европе.

…А то я их не знал, уж столько повидал!

Постелют мягко, да бока болят. Засранцы.

Но чисто как живут германцы да голландцы!

А мы-то что? За что нам Бог не дал

Подобной жизни навык и желанье.

А может, дал, да спрятал глубоко.

Открытое увидеть нелегко,

А если уж внутри, во тьме, за гранью…

…И кто-то грудью навалился.

Катька.

«Кто следующий, Петруша?»

Тянет луком.

Должно быть, выпила. В глазах такая мука.

Ах, кто? Мне самому сие узнать-бы!

Всё будет меж рабами первый раб!

Решайте сами… Что-нибудь промолвлю…

Я не о том. В закатном блеске молний

Плывёт сюда последний мой корабль.