Читать книгу Алая раковина сердца. Инди-новеллы - Георгий Нипан - Страница 4

Солнечный свет падал на хрустальную вазу с тюльпанами и рассыпался, отражаясь и преломляясь, цветными пятнами по стенкам кухни. Пятна распределялись неравномерно, и Алешка стал поворачивать вазу, добиваясь наибольшего светового эффекта.

– Не трогай вазу. Уронишь и разобьешь! – сказала мама.

Алешка пропустил замечание мимо ушей, продолжая медленно вращать хрусталь.

– Оставь вазу, придурок, – прикрикнул папа.

«Сам ты придурок», – подумал сын и убрал руки от вазы.

Мама налила в Алешкину чашку заварки, потом кипятка и, зачерпнув горсть сахара десертной ложкой, медленно сыпала его в чай, успевая размешивать крупинки маленькой серебряной ложечкой. Самому Алешке такое важное дело, как размешивание, не доверяли.

Серебряная ложечка время от времени поблескивала сквозь коричневую жидкость.

«Это же маленькая рыбка, – осенило Алешку, – а ссыпающиеся сахаринки – это крыло чайки. Чайка кружит над чашкой и хочет схватить рыбку».

Он бросился из-за стола. Надо это нарисовать.

– Вернись за стол! – заорал вслед ему папа, но Алешка даже ничего не подумал в ответ, боясь забыть увиденную картинку.

– Ну, копия – твой брат-раздолбай. Сейчас нарисует зеленого слона на шести ногах и с хоботом на заднице или красного крокодила с двумя хвостами и с пастью поперек. Наградил же Бог уродом. Зачем я плачу за его учебу в гимназии, он же арифметические действия с трудом одолел. Ему прямая дорога в дурдом.

– Ты, живот с ушами, не трогай моего брата и моего сына. Тебе руки нужны только для того, чтобы кредитки пересчитывать.

– Ага, а братану твоему, чтобы натурщиц тискать.

– Возьми еще два бутерброда, только пасть свою захлопни!

Мама прикрыла кухонную дверь, чтобы до Алешки не доносились слова нескончаемой перебранки между родителями.

Папу раздражал рассеянный, спотыкающийся на ровном месте и все теряющий сын. Он хотел, чтобы сын вырос хозяином и умел зарабатывать деньги. Папа сердился и ругался. Мама не понимала Алешку, как не понимала своего странного и любимого старшего брата Никиту, но никогда не ругала. Алешка и Никита были другими. Не от мира сего. За что же их ругать?

Алешка, зажатый и неуклюжий в своем прибранном и ухоженном доме, неузнаваемо преображался в захламленной мастерской дядьки Никиты. Это был его мир, из которого он не вылезал в выходные, праздники и каникулы.

– Дядька, – кричал Алешка с порога никогда не закрываемой входной двери в мастерскую, служившую Никите одновременно жильем.

– Племяшка, – громко вторил ему, не отрываясь от мольберта, громадный бородатый Никита, одетый в длинную, измазанную краской рубаху и заляпанные холщовые штаны, а драгоценный племянник вместо дальнейших разговоров бросался к полотнам, которые появились в его отсутствие.

Вот и сегодня Алешка направился к двум новым картинам Никиты. Возле одной из них, скрестив ноги по-турецки и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Король Лир. Свое прозвище он получил после того, как его, старого седого пьяницу, родственники выгнали на улицу. Он был поэтом, и прозвище подходило ему вдвойне. Светлую часть дня Король обычно проводил возле пивных ларьков, читая стихи и вступая в философские беседы с незнакомыми людьми, а ночевал у Никиты, который не позволял ему опускаться до состояния вонючего бомжа, заставляя мыться и стирать свои вещи.

И сейчас, завернутый в желтое покрывало, потому что простиранные вещи сохли, Король Лир сидел возле новой картины Никиты с Библией на коленях.

На картине был изображен раздетый по пояс сероглазый русоволосый юноша, прикрученный веревкой к березе. Голова его была повернута в сторону еловой лапы, запорошенной снегом. Юноша замерзал, но лицо его было искажено ненавистью, а губы раскрыты так, как будто он говорил. Но кому и что?

– Никитушка! Здесь чего-то не хватает, – еще немного покачавшись, сказал Король Лир.

– Громадного черного ворона на еловой ветке, – как будто что-то поясняя самому себе, вслух произнес Алешка.

Никита оторвался от мольберта, присмотрелся к картине и хмыкнул.

– Точно! Во'рона!

Он взял кисти и краски и, не останавливаясь ни на секунду, дописал черного ворона, сидящего на заснеженной еловой лапе. Замерзающий юноша разговаривал с вороном.

Король Лир вскочил на ноги и заходил по студии, возбужденно декламируя:

– Алешка, – попросил дядька, – запиши на листе бумаги и прикрепи кнопкой к стене, а то этот дьявол забудет.

Кроме картин, в мастерской Никиты в самых неожиданных местах висели листки бумаги разного качества и формата, на них рукой Алешки были записаны стихи Короля Лира. Но не все. Попадались стихи, написанные губной помадой или иными косметическими средствами, прямо на стене. Это постарались Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская, с которыми Никита познакомился на своей выставке. Две девушки, представляющие женский журнал «90-60-90», забрели на нее в поисках материала для раздела «Культурка»: большая и шумная Муха писала тексты, а худенькая и молчаливая Пчелка делала к ним фотографии. Муха пристала к Никите с расспросами, но не вытащила из него ни слова, только разрешение на посещение мастерской, которым воспользовалась при первом же удобном случае. Она пришла вместе со своей верной спутницей Пчелкой и, как сказал Король Лир, «с тех пор летает мотыльком над нашим другом-огоньком».

Многие стихи Короля Лира как бы озвучивали картины Никиты, словно Король писал тексты для картин, как иные поэты пишут стихи для песен. Стихи были тревожные и горькие, потому что Никиту в последнее время занимала тема сравнения физических и душевных страданий.

Алешка остановился возле второй картины. На переднем плане был изображен человек на эшафоте, слегка приподнявший голову от плахи. Лица его не было видно, только затылок. Коленопреклоненное тело заслонил палач в красном, обращенный к зрителю спиной и опирающийся на сверкающий топор. Оба они – жертва и палач – словно забыли о предстоящей казни и смотрели на сложенный напротив эшафота высокий костер со столбом в центре. Вокруг костра стояли монахи в черном, а за ними безликая толпа. Сквозь расступившуюся толпу к костру шла растрепанная босоногая девушка в белой рубахе. Она шла на костер, но ее лицо было повернуто в сторону эшафота с плахой. Алешка понял, что этих двоих – мужчину и девушку – казнят за одно и то же, и мучители придумали, как углубить их страдания.

К уголку картины был прикреплен листок, на котором легким почерком Пчелки Кларидской были записаны сочиненные Лиром строки:

Никита всегда говорил, что он темный художник, а Алешка – светлый художник. Светлый художник еще раз посмотрел на мрачную картину и отошел к своему мольберту. В отличие от дядьки он поставил его не в сумеречный угол, а возле окна.

Алешка работал над «лягушачьей» темой. На самом первом его полотне была лягушка в очках, сидящая внутри собачьей конуры у входа. Она читала письмо, на это указывал вскрытый конверт. Возле конуры, подперев голову передними лапами, лежала собака в ошейнике и на цепи. Из глаза собаки выкатывалась слезинка. Когда Алешка заканчивал эту картину, деликатная Пчелка не утерпела и шепотом спросила у Короля Лира, наблюдающего за его работой:

– От кого письмо?

– От сына. Это «Письмо матери», и стихи к этой картине уже давно написаны Сережей Есениным.

– А где сын?

– Спроси у художника, он не рассердится.

Пчелка наклонилась к уху Алешки и прошептала:

– А где ее сын?

– Сын служит на границе, – ответил Алешка.

Всегда таскавшая с собой фотоаппарат Пчелка осмелела и спросила:

– А можно мне это сфотографировать?

– Не надо, – сказал Алешка, – лягушка испугается вспышки и ускачет, кто тогда собаке дочитает письмо.

– Извини, я не подумала, – призналась Пчелка.

Алешка повернулся, внимательно посмотрел на нее и произнес:

– Жаль, что у меня нет такой сестры.

– А ты считай, что я твоя сестра.

– Хорошо! Ты моя сестра, но не понарошку, а на самом деле.

С тех пор прилипчивая Муха вилась вокруг Никиты, а Пчелка тихо сидела возле Алешки. Эпизодически приходил Лир и, вышагивая между мольбертами, читал вслух новые стихи, если, конечно, он не был сильно пьян. Пьяный Лир молча заваливался спать посреди мастерской, свернувшись калачиком. Во сне он часто чему-то улыбался.

Картину, которую сейчас писал Алешка, Король называл «Мушиная лавка». На прилавках небольшого магазинчика лежали дохлые мухи. Мухи были разных сортов: золотистые, полосатые, большие, маленькие. Возле них были прикреплены ценники. Некоторые мухи были связаны в гирлянды, свешивающиеся с потолка, – видимо, они были копченые. Стопками стояли консервные банки с мухами. В прозрачной стеклянной банке под крышкой сидела живая муха. Судя по ценнику, она стоила довольно дорого. Небольшое место было отведено вяленым комарам, но особым спросом у покупателей они не пользовались. Мух покупали лягушки, преимущественно дамы, так как они были в женских нарядах, правда, был среди них один лягух в джинсах. Многие лягушки держали за лапки головастиков. Некоторые головастики были коротко стрижены, а у некоторых были косички. Лягушки стояли в очереди, и две из них ссорились, наверное, выясняли, кто за кем стоял. Продавала мух большая откормленная лягушка в белом халате и шапочке. Художник запечатлел ее в тот момент, когда она взвешивала на весах средних размеров муху, лежащую кверху лапами. Лягушка-покупательница держала в руке денежную купюру, на которой была изображена в профиль лягушка в короне.

Алешке оставалось дописать мелкие детали, когда дверь мастерской распахнулась, и ввалились Муха с Пчелкой. Они тащили две здоровенные хозяйственные сумки.

– Эй, художники и поэты! У меня сегодня день рождения, и мы будем пировать! – закричала Муха-Цокотуха.

– Ура! – завопили художники и поэты.

Муха и Король Лир перетащили деревянный стол, стоявший у плиты, и поставили его между мольбертами. Потом они занялись приготовлением пира, а бесполезная в этом деле Пчелка Кларидская подошла к Алешке. Она рассматривала «Мушиную лавку» и смеялась. Алешка повернулся к ней, чтобы поприветствовать, и замер: по случаю жаркого майского дня на Пчелке были белые шорты и белая майка, надетая на голое тело.

– Что ты так на меня смотришь? – спросила Пчелка.

– Ты можешь майку снять?

– Конечно.

Пчелка стащила через голову майку. Алешка взялся за кисть, но спохватился.

– Надо белые шорты прикрыть.

– Я их лучше сниму.

Она сняла шорты и осталась в узких белых трусиках. Алешка начал с того, что привлекло его внимание, и превратил Пчелкину грудь в два лягушачьих глаза с коричневыми зрачками. Пчелкин живот превратился в живот лягушки, со сложенными на нем передними лапками. У лягушки был широко открыт рот, а голова слегка запрокинута. Она ловила большую дождевую каплю, образовавшуюся в ямочке Пчелкиной шеи.

– Никита, твой племянник уже женщин раздевает, – насмешливо крикнула Муха-Цокотуха, – и вообще, день рождения у меня, а разрисовывают Пчелку. Алешка, я тоже хочу!

– Ты мне не сестра. Проси Никиту.

– Никита, ну оторвись ради меня на десять минут, – закапризничала Муха.

– Ладно. Давай, – согласился немногословный Никита.

Пока Алешка превращал спину Пчелки в спину лягушки, Никита изобразил на роскошном Мухином бюсте золотистую муху с большими глазищами, которая, обхватив всеми своими лапами авторучку, что-то писала в блокноте.

Алешка постарался на славу, Пчелка крутилась, как юла, возле небольшого зеркала, которым Никита пользовался при стрижке бороды. Стоило Пчелке вздохнуть или повернуться, как лягушка начинала шевелиться.

– Сфотографируй меня, пожалуйста, – попросила Пчелка Алешку.

Фотоаппарат всегда был с ней. Потом она сама фотографировала Муху, долго выбирая освещение и место для съемки.

Наконец сели за праздничный стол. Никита открыл бутылку шампанского и разлил вино в граненые стаканы. Они выпили за здоровье Мухи-Цокотухи, ей исполнилось двадцать три года. На второй бутылке Король Лир захмелел, и из него посыпались рифмы.

По просьбе именинницы Лир стал читать стихи о любви. Читал он замечательно, каждый раз исполняя маленькую пьесу.

Держа в одной руке кусок мела, а в другой – кусок угля, он встал напротив неоштукатуренной стены из красного кирпича.

Последние строки Лир произносил, раскинув руки на стене и уткнувшись в нее лбом.

– Еще! Еще! – закричали Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская.

Король Лир задвинул оконные шторы и принес две свечи. Посадил Муху рядом с Пчелкой, дал каждой в руку по свечке, затем встал на колени и зажег свечи.

Лир свел зажженные свечи и наклонил их в руках Мухи и Пчелки так, чтобы расплавленный воск капал на его руки, сложенные в молитве. Девушки всплакнули. Притихший Король поднялся с колен и сел за стол. Немного помолчали, Никита поднял стакан с вином, внимательно посмотрел на всех сидящих за столом и сказал:

– Стихи не пахнут перегаром. За нас, блаженных и юродивых!

Выпили еще вина, и через некоторое время стало шумно и весело, Муха запела песни, а Алешка вернулся к мольберту. Он натянул на раму свежий холст и набросал черновой вариант новой картины:

В граненом стакане с игристым желтым вином, оставленном на подоконнике, плавает кусок льда, на котором стоят Никита, уткнувшийся в картину, и Король Лир, читающий стихи. Над ними вьются Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская с крылышками на спине. За окном день, но солнечный свет заслонили многоэтажные темные дома, а единственный лучик света, падающий на стакан, растапливает льдинку. В окно бьется ласточка, она видит надвигающуюся опасность, но не в силах помочь, потому что окно закрыто, и вся надежда на маленького зеленого лягушонка, который, упершись в стакан передними лапами, пытается его опрокинуть.