Читать книгу Личное дело, или Обнова. Избранное из неизданного - Георгий Спешнев - Страница 9

На виду Свид и Невид. Завидуют. И думают. Сначала молча. Потом вслух.

Тёмноокое окно распахнуто.

Ахнув тихой высью. Смеха взмахи синие.

Охровое потухло ухо. Махровый храм слуха. За пазухой затхлого заката, – опухший сияющий пахучей тишиной сад.

Потно-туманно-застенчиво-тенистый, чёрнолистый, лучистый ослепительный плеск.

Буйный кубок объятий невнятной матери тьмы. Струисты руки. Искристы рисованные свисты, неистово приникшие к сосущим, плачущим шелкам ладошек вечерка курчавого.

Велеричиво, жалостливо, лениво склонилась ласковая ива. Дымно думающая дева увядших вод сочно расчёсывает смеркающиеся волосы, озорно-зелёные.

За розовыми озёром резвятся захмелевшие холмы. Всклокоченные склоны пышно-сытно обсыпаны спящими крышами карабкающихся озябших избушек. Бледно уставились искусно-думающими стенами, – дома многоэтажные, важные. Холмов вершины робко барахтаются в хмурых бархатах боров зубастых. Скалы оскалились клыкасто и остыло.

Над взлохмаченными, взмыленными холмами – голые голубые луга глазеющей глазури сна небес.

Беснуются косые косяки былинных, клубящихся пышно, кобылиц. Колодцами лихими поют облака.

Немые табуны. Подражание ржанию. Морды дымные, вспенённые уронили рвано и неровно. Понуро утро.

Но гневно и мгновенно вздыбится молчание. Ночь шею пышно изогнувши, хрипло вспыхивая лунной гривой, сверкая молочными очами, огненно вздрогнув звёздными ноздрями, передними копытами брыкая, круги вихрастые, чёрноковровые взрывая, тучно умчится в зычной тишине.

Жадно чередуется даль и высь. Небесное смеясь слилось с зелёным. Окаменелый бег растаял. Глубины чисел исчезают, уют бездонный пьют.

За горестными горами, ряд за рядом, гряда за грядой, сгрудились радостные радуги. Голые, полногрудые, прозрачно-грузные. Дышит музыкой перламутровое нутро-утро. Горит сквозь певучий пух – ласковый лоскут зари. Лаз зари. Зовущая гора беззубой бездны. Голубой лоток – глоток вселенной.

Зерна зрения разбежались. Зарницы зреют. Мелькают икая, неуловимо слизанный изломы. Трещины шуршащие черкают темноту, мохнато-бездыханно, свисающую с неба

Свид: (кивнув в сторону окна)

– Вот эту остекленелую, но естественную красоту, воссоздать описанием нельзя. То есть повторить её не только пером на бумаге, но и даже кистью на холсте. Хоть всю жизнь пиши, но не научишься подражанию природе. Да и не к чему. Надо природу создавать. Конечно, всё исскуственное – это подражание естественному. Нельзя изобрести того, что есть, но не все видят. Но главное в изображении – это применение природных свойств, устройств и построений к новым обстоятельствам. Значит новы обстоятельства, (махнув рукой) – Да ведь и обстоятельства всё те же.

Свид отворачивается о окна. Свид и Невид оба старики. Худые, сморщенные, усталые. Чёрно-синие. Как вечер старого серебра.

Невид:

– Ну, это уже нет. Каждое мгновение другое. Само время – ново.

Свид:

– Часы, мгновения – это остановки, перерывы во времени. Время начинается со времени своего превращения. Время провалы памяти. Хочется зашить прорехи времени, а зашьёшь, – глянь, – времени то и нет. Значит – нет ничего.

Невид:

– Что же, можно согласиться, что и времени самого нет. Конечно нет. Время только образ, обращение, просьба быть. Но кто-то же просит?

Свид:

– Обрывки, лохматого времени – наше сегодня. Разрушение прошлого – это будущее. Но всё разрушается само, без нас. Об раз – разрушение сознания и знания. Творчество разрушение приёма, способа. Само видение – это разрушение видимого. Вон, смотри там, радуга-душа прозрачная разноцветья. Дух вздох света. Но радуга – лишь испорченное зрение. Цвет – разрушение света. И красота, – вот эта, и всякая другая – это лишь только радуга, – это движение от света к тьме.

Старики разрушенно молчат. Душисто дышит окно. Розовощёкие сливки – кивнули цветы. Внезапный пышно лучистый шёпот: чёрно-золотистый шлепок шмеля. Разбежался и исчез узорчато-раздетый вечерок. Грезящая стрекоза повисла, сверкая синекрыло.

Невид:

– Ты кажется начал рассуждение, Свид, с новых пусть и мнимо-новых, обстоятельств. Каких же?

Свид:

– Старость. Самое новое что может быть у человека. Правда старости – чёрная яма. Но тьма – это сгусток цвета. Старость – это совершенствование тела и души.

Невид:

– Это уже было. Ты это уже использовал. То есть не тьму, а старость, как повод для повествования.

Свид:

– Но тогда я оглядывался, подбирал крохи, объедки с собственного пиршественного стола. А сейчас новая повесть. Новый мир. И мир иной.

Невид:

– Но разве новы твои сны, плачи, запевы, припевки, сказки?

Свид:

– Для меня не новы, но это то, что я ещё не рассказывал и так не рассказывал. Ведь – это или чистая занимательность, – а занимательно – движение; движение – это страдание, – или это только краски, певучие краски. Но всё вместе – упоение движением и пением.

Невид:

– Для меня занимательность – странность, скорость, страсть.

Свид:

– И их полно будет. Для этого и служит способ изложения – волшебно-непоследовательный, сказочно-необычный. Правда теперь это обычный способ – монтаж. Он отличается от последовательного изложения тем, что прерывист и тем, что неестественно составляется из разномаштабных, разноракурсных, разновременных и разнопространственных, совмещаемых разобщаемых событий, лиц, предметов. Сон – наиболее свободный монтаж. В нём события, лица, вещи свободно и неожиданно соразмещаются во времени-пространстве. Их связывает лишь цель или отправная точка движения. Кажущаяся конечно. Потому что прерывистость и создаёт непрерывность. А неестественное – это обнаруженное естество. Это познание. Удовлетворение любопытства. Но не любопытство связывает сон. Да и явь. К сожалению, в начале и впереди жизни – страх. Сон и сказка – это попытка освободит себя от страха, от чужого – для – ради жизни, как чистого движения. Оно завлекает, увлекает, и несёт.

Во сне и яви движется я. В повести и сказке он, она, оно. А если в повести я, то только как подменное имя вместо он. Но и наоборот он подменяет я. Думая о нём мы пишем про себя. Думая о себе мы пишем про него. Один прячется за спиной другого. Лицо двулично. Личность двойственна. Самому себе иносказание – вот кто мы есть. Подмена суть повествования. Да и существования и творчества. Монтаж и раздвоение – это старо как сон и сказка. Старое и новое чередуются. На смену исскуственной непрерывности приходит искусственная прерывистость. На смену исскуственному единству-искусственное раздвоение. Ново искусство. Естество старо.

Невид:

– Да, но на старости лет по-новому, что и то и другое вечно. Но вот насчёт раздвоения внутреннего мира нашего. Что это вражда? Или одиночество? Подмена внутренним миром мира внешнего? Но ведь и внешний мир – внутри нас!

Свид:

– В одном значении слово МИР – это самообнаружение. На миру и смерть красна. Вот почему и нужна слава. Слава нужна слову. Без неё, без внешнего мира приходится обращаться к миру внутри себя. А насчёт вражды, то в другом значении слово мир – это отсутствие цели или даже отчаяние. Без противника нельзя и жить и страшно умирать. Не противник – враг, а враг тот, кто делает ненужным сопротивление. Сопротивление же – это жизнь. И вот тогда приходиться ломиться в открытую дверь. А за нею пусто. Никого и ничего. Борьба в пустую – победа твоего врага.

Невид:

– Все это грустно. Стары страдания. Они – природа, естество. Но где же новое, если без радости? Не превратится ли повесть в упоение страданием?

Застыли старики. Тишина изношенно грустит. Прозрачны розово-изрезанные созерцания. Занывший сад вечереет малиновым сердцебиением. Не птичий – чей-то финифтянный, тиснённый тенью хруста свист сиво повис сияя. Паутина пения усато оступилась.

Свид:

– Старость – горесть. Омоложение – чары. А все чародеи древны. Пойдём поэтому по этому пути. Выпьем до дна. А там будет видно. Да и нельзя останавливатся. Нам старикам важнее всего не выпрягаться до конца

Старики темнеют. Между ними на полу заулыбался, забился белый блик, как пойманная, испуганная птица. Но бесшумнно. Свет – звук без плоти. Душа лишь описание тела. Но описание – жизнь.