Читать книгу Тайна Черной горы - Георгий Свиридов - Страница 14

Глава третья
1

Оглавление

Терентий Чухонин, демобилизованный танкист, сидел на носу почтовой моторной лодки или, как ее называли в окрестных таежных селениях, «почтаря», за спиною убаюкивающе монотонно тарахтел старенький движок, а навстречу по краям стеклянно-голубой неоглядной речной шири медленно надвигались родные, до боли знакомые очертания берегов – темные, гривастые, топкие, крутобокие, обрывистые, песчаные… Таежные просторы Приамурья! И оттуда, из седых распадков и сизых сопок, из глухих чащоб, из-за проток, топких марей, березовых колков и сосновых боров прилетал духовитый ветерок, гладил, словно материнскими ладошками, засмугленные на солнце и морозе скуластые щеки Терентия, щекотал ноздри давно неслышанными, знакомыми с детства запахами тайги – ароматами буйного разнотравья, грибным духом, прелым листом, терпкой дурманящей хвоей, пахучей сосновой смолой. Сердце Терентия от щемящей сладкой радости колотилось гулко и преданно, мир вокруг казался светлым и красивым, и Чухонину хотелось раскинуть широко свои руки, обнять неоглядные милые суровые края, краше которых и роднее у него нет во всем белом свете, хотя побывать пришлось за годы службы в разных красивых местностях. Родина – она и есть родина, своя навеки, одна-единственная, как мать. Ее не выбирают, а принимают с рождения такой, какой она есть, какая выдалась на твою долю, чтоб не менять до конца дней жизни.

Терентий смотрел широко раскрытыми глазами и не мог наглядеться, нарадоваться. А навстречу текла-струилась древняя сибирская река, темная у берегов, бурая, с легкой прозеленью вблизи, сказочно голубая вдали, чем-то похожая на плавленое стекло, и там, у горизонта, где маленький и темный, как майский жук, катер деловито попыхивал тонкими струйками дыма, тянул две больших баржи, где сизыми дымными очертаниями вставали островерхие сопки, она как бы сливалась с краем неба, да так, что было непонятно – то ли небо опустилось и тонуло в раздолье живой воды, то ли сама река уходила в бескрайнее небо. Но и там, за этим видимым краем, тянулась и плескалась она дальше на север, раздвигая крутые берега, нанося песчаные откосы, обходя скалистые сопки, двигаясь могучими водами в страну голубого песца и нетающих льдов, бесконечного дня и глухой ночи.

Долго добирался Терентий Чухонин до своей таежной родины, ехал больше недели в гулком вагоне поезда, плыл на пароходе и теперь, одолевая последние десятки километров, катит на «почтаре» вместе с почтальоном – рябой и вечно угрюмой теткой Зазулей. Зазуля была при исполнении служебных обязанностей – она везла почту: на дне мотолодки лежали укороченные выцветшие брезентовые мешки, набитые газетами, журналами и письмами. Зазуля за эти три года не изменилась, какая была, такая и есть теперь. Терентий не знал еще, что у пожилых женщин наступает такое время жизни, когда молодость прошла, а до старости еще далеко, и года уже не откладывают на лице своих меток. Метки остаются только в душе и ложатся рубцами на сердце.

Терентий был рад встрече с теткой Зазулей. Она тоже была частицей родины. Тетка Зазуля – это ее прозвище. Кто и когда ее так окрестил, Терентий, конечно, не знал, фамилия у нее была другая, настоящая – Лукатина, а звали Марией Федоровной. Но никто и никогда в прибрежных селениях почтальоншу не называл по фамилии и имени-отчеству. Тетка Зазуля – и всё. Она не обижалась. Привыкла, что ли. Терентий как-то слышал давно, до армии, что в молодости она была другой. Улыбчивой. Лихо плясала. А пела – заслушаешься. Только трудно было ему верить в такое, словно не про нее рассказывали, а про другую. И еще Терентий знал, что в самом начале войны, как ушел на фронт ее муж, который был до войны почтальоном, тетка Зазуля пошла на мужнино место, взяла его мотолодку и с тех лет бессменно почтарит. Живет она одна, в своем доме. Муж погиб, на второй год войны пришла похоронка, дочь малолетней утонула в волнах Амура. Терентию кажется, что тетка Зазуля всегда была такой угрюмой. Он стыдно помнит, как она хлестала тонким прутом их, юрких пацанов, когда они ныряли с ее мотолодки. Помнит, как их нещадно ругали, когда, уже подростками, они насыпали сахару в бензиновый бак, и движок мотолодки заглох где-то на полпути до районного центра, и тетка Зазуля чуть ли всю ночь гребла веслами…

– Так, знатца, домой? – спросила она, встретив Терентия, словно они только вчера виделись.

– Домой.

– Отслужил?

– Отслужил.

– Счас почту возьму и двинемся.

Терентий помог отнести почту – легко подхватил брезентовые увесистые мешки и зашагал по дощатому тротуару к берегу.

– Сильный ты… Мой тоже сильным был, по два почтовых мешка зараз носил, – вздохнула тетка Зазуля и надолго замолкла.

Молча завела движок, молча уселась, закутавшись в старый выгоревший на солнце и ветру плащ, молча двинулись.

А река Амур течет-стелется навстречу, смывая грустные мысли, лаская глаза откровенной красотой природы. Короткое сибирское лето шло на урез, и стояли последние теплые дни. Солнце заметно укорачивало свой путь в небе, становилось скупее на жаркую ласку, тускло поглядывая на землю, как уставшая от бесконечной работы женщина, и подолгу спало, отчего темные ночи уже заметно удлинялись. Живая трава спешила насладиться своей жизнью и завязать семена для будущего потомства. Птичий молодняк выпархивал из тесного родительского гнезда и торопился опробовать свои крылья. Плескались утки с подросшими выводками у низких каменистых берегов, в зарослях тальника и стрельчатого камыша. Важно клохтали тетерки, пурхаясь на песчаном откосе. Цокотали белочки, прыгали по корявистым веткам, точили коготки, сносили в дупло лесные орешки и грибы, делали запасы на долгую зиму. А пауки колдовали солнечные дни. Они развешивали по сухостойным кустам и ветвям серебристую паутину, словно этой сетью можно было хоть ненадолго задержать уходящее лето.

Терентий смотрел вокруг, радовался, узнавал и думал все о ней, о своей Наталке-Полтавке. Поселилась она в его сердце, свила прочное гнездо. Кажется ему, что всегда она рядом.

Когда уходил служить, тоже стояли такие теплые августовские дни. Проводы были шумные. Пили, пели, плясали. А когда прощались, когда садились на катер, чтоб ехать на сборный пункт в райцентр, вдруг подбежала к нему она, Наталка-Полтавка. Полтавка – это прозвище такое у нее с самого детства. А фамилия у нее Цигина. Подбежала, налетела, как ветер, обхватила руками за шею, прижалась, поцеловала и – ходу! Терентий даже глазом не успел моргнуть. Весь хмель сразу вылетел из головы. Надо ж такое, а? Ведь не подпускала к себе, даже обнять не позволяла. А тут сама, при людях… Терентия толкали: пора, мол, на посадку. А он с места сдвинуться не мог, ноги приросли. Потом всю дорогу, все годы службы снилась ему Наталка-Полтавка, ее горячие руки, ее один-единственный поцелуй… Спросить бы у тетки Зазули про нее, да почему-то не решался. На кончике языка приклеились слова. Робость одолевала. Боялся спугнуть мечту. Он жил надеждами и ожиданием перемены своей судьбы, как все молодые и сильные люди. Будущее открывалось перед ним, как эти амурские просторы, наполненные светом и теплотою. Терентий жил ожиданием встречи и тайно верил в счастливую близость с любимой. Верил – и все тут. Без тени сомнения. Поцелуй тот один-единственный прощальный, словно живой печатью, скрепил их негласный союз, соединил их сердца.

А он сам так ни разу Наталку-Полтавку и не поцеловал. Ни разу. Правда, Терентий цепко припомнил случай, когда мог поцеловать. Они сейчас проплывали мимо того места, где мог поцеловать, да почему-то у него тогда духу не хватило. Растерялся, что ли? Все неожиданно так получилось.

Амур делал небольшой, чуть заметный поворот и подмывал крутой глинистый берег. У самого среза, оголенно выставив темные беспомощные длинные корни, в реку клонилась темная пихта. Корни слегка шевелились то ли от ветра, то ли от тяжести падающего дерева, словно хотели за что-нибудь зацепиться, удержаться. «Ишь ты, река сожрала, земли-то сколько!» – невольно отметил Терентий, вспоминая, что здесь до его ухода в армию росли кучно пихты, а дальше высился старый разлапистый кедр. Орехи у него были ядреные, скороспелые. А та пихта, что падает в реку, стояла недалеко от берега. Вот здесь-то и прижал Терентий озорную Наталку-Полтавку, разложил на обе лопатки. Он явственно помнил и сейчас опять увидел перед собой ее странно расширенные зеленоватые с крапинками глаза и застывший в напряженном ожидании полуоткрытый рот…

Она убегала тогда от него. Дразнила и убегала. «Счас тебе дам!» – решил Терентий и припустился за Наталкой. Та взвизгнула и понеслась. Они, ломая на ходу кусты, промчались мимо того кедра, пересекли поляну и углубились в лес.

За густыми кустами черемухи у этой самой пихты Наталка-Полтавка вдруг остановилась и, круто повернувшись, шагнула навстречу. Терентий с ходу налетел на нее с радостным рычанием и, обхватив по-мальчишески за талию, рванул на себя. Наталка-Полтавка не удержалась, и они оба повалились на траву. Терентий, торжествуя, припечатал ее лопатками к земле, прижал крепко руками. А та вдруг странно повела себя, перестала сопротивляться. Стала податливой. Раскинула руки.

– Пусти, – выдохнула она чуть слышно, тяжело дыша теплом ему в лицо.

Терентий, радостно довольный, лежал на ней, как обычно лежал на своей ровне, на парне, которого смог побороть, сильно опирался руками на ее плечи.

– Пусти, – шепотом повторила Наталка-Полтавка и потянулась к нему.

Терентий увидел близко-близко ее глаза – большие, напряженно расширенные, чуть зеленоватые с коричневыми крапинками, как спелые ягоды крыжовника. И еще ее полуоткрытый рот, застывшие в ожидании губы.

Где-то рядом застрекотал кузнечик. Наталка повела плечами, и руки Терентия сами соскользнули в траву. Она и не пыталась вырваться, освободиться. У Терентия помутилось в глазах, какая-то волна захлестнула его, и он, застыв в напряжении, не знал, что делать, только растерянно смотрел и смотрел на Наталку.

– Ну, пусти… – она сама обхватила его за шею, притянулась к нему.

Терентий онемел. Он щекой слышал ее частое теплое дыхание, ловил запах одеколона от волос и сладко ощущал упругость напряженного девичьего тела… Но в следующую секунду Наталка-Полтавка вдруг сухо отрывисто засмеялась, резко оттолкнула Терентия. Он неловко, покорно поднялся, стоял с пылающим лицом, чувствуя, как колотится сердце.

– Ну что уставился?.. Дай руку! – в голосе ее зазвучала какая-то холодная злость. – Весь сарафан из-за тебя… Опять гладить.

Терентий глотнул воздуха и, не глядя на Наталку-Полтавку, смущенно протянул руку, помог встать. Она живо отряхнулась, поправила волосы и уже без злости, хмуро сказала:

– Пошли!..

После того случая Терентию, как он ни пытался, ни старался, ни разу не удалось побыть наедине с Наталкой-Полтавкой. Она все время ускользала от него. До самого последнего дня, до отъезда на службу. А потом сама поцеловала… И сейчас, проплывая на мотолодке то памятное место, сердце Терентия снова застучало тревожно и сладко. Старый кедр стоял неподалеку от берега, возвышаясь над вершинами деревьев властно и горделиво.

– А кедрач-то стоит, ядреный. Мы пацанами любили залазить на самую верхотуру. Далеко оттудова видать! – вспоминал громко вслух Терентий, словно этим хотел прикрыть свое тайное внутреннее волнение.

– В прошлое половодье часть берега снесло, – отозвалась тетка Зазуля.

– А какие новости-перемены у нас? – машинально спросил он, думая о своем, о сокровенном.

– Никаких новостев, все оно как и было. Твои усе живы-здоровы. У Макарихи корова в марь угодила и засосало ее. Да вот опять геологи появились.

– Какие геологи?

– Ну те, что землю дырявят да обстукивают. Все ищут чегой-то. Начальник у них ишо молодой летами, но видный из себя. Казаковский его фамилия будет. Строгай, говорят, до жуткости, но справедливай, – и добавила, рассуждая: – А тута иначе нету возможности, народ такой кругом, что на шею сядут и не слезут.

Терентий оживился. Ишь ты, геологи объявились! Выходит, и нашенское таежное место не такое насквозь пустое и бессмысленное, если к нему интерес заезжие специалисты проявляют. И он для уточнения спросил:

– У наших краях геологи те?

– И у наших тож. А все больше они в Черных горах, в Мяочане. Нашли тама полезность какую-то. Обживаются. Даж, говорят, для поселка тама дома рублят.

– Ну? – не поверил Терентий. – Дык у тех краях зверье не водится, охоты никакой. Какая ж там им жизнь?

– А им-то что! На самолетах по воздуху продухты забрасывают, муку в мешках, мясо в железных банках, да сладкое молоко загущенное. Жить можна!

– На таких харчах можна, – согласился Терентий, деловито добавляя: – Тушенкой в армии кормили, и загущенным молоком сластился.

– Солдаты, чай, не дети малые, и без молока службу нести могут, – сказала тетка Зазуля укоризненно, словно уличила Терентия в неправдивых словах.

– Не солдатом пехотным служил я, а танкистом в бронетанковых войсках, – сказал с нескрываемой гордостью Чухонин, словно он был в тех войсках главным важным чином. – А загущенное молоко в нашем гарнизонном ларьке завались, бери сколько хочешь. Вскроешь банку штыком ножевым, и за один раз выдуешь, аж глаза зажмуришь от сладости и вкусноты.

– Кишки не слипалися? – хитровато спросила тетка Зазуля.

– Не! Наш командир говорил, что пища сладкая для мозгов человеческих очень пользительная. Так что геологам не зазря молоко такое выдается.

– Перед войной, когда ты мальчонкой несмышленышем бегал, они, геологи, в наших краях тож были. Аж из самой Москвы приезжали. Мой-то все пакеты возил. То им, то от них на почту, – глухо произнесла тетка Зазуля и снова умолкла, видимо, вспоминая те, памятные для ее сердца, времена.

«Вот бы и у нас чего-нибудь отыскали под землей, а? – мечтательно подумал Терентий. – Тогда б, может, и про наши места по радио или там в газетах… Красота!» Он улыбнулся своим мечтам и припомнил исхлестанные колесными протекторами и гусеничными траками нескончаемые полигонные дороги, крутолобые, в рассветном сиреневом мареве пригорки, алые от расцветших степных тюльпанов безлюдные просторы, да голубое, до боли в глазах, без единого облачка небо и проводы их, демобилизованных. Встали перед глазами товарищи, боевые побратимы по службе. Где-то в глубине сердца Терентий тихо завидовал ретивым дружкам, которые отправлялись в знаменитые места, на ударные стройки. Музыка звучала в одних названиях – «Братская ГЭС», «Целинные земли», «Абакан – Тайшет»… Другие ехали домой в города, в обжитые давно края, где и машин много и разной техники. Терентий за годы службы полюбил железо и сделанное из него – машины, технику… Железо – это сила нашей жизни. А что его ждет в глухом, затерянном в дебрях тайги небольшом поселке? Когда он сказал, что даже трактора в их поселке не видели, то ему не поверили: ври больше! Нету, мол, таких мест. Он спорить не стал. Чудные ребята, пусть не верят. Сам-то он хорошо знает: в поселке промышляют охотой и рыбной ловлей. Трактор ни к чему. Летом – мотолодка, а зимой – сани. Вот если бы на сани придумали поставить движок, как на лодке, это б дело… Охота в тайге стала бы сплошным удовольствием, получше, чем рыбалка. Края-то у нас какие, одно загляденье! Река, почитай, главная на Дальнем Востоке. А тайга? Простор, душа веселится. И сейчас, оглядывая родные места, Терентий сердцем радовался, что не поддался горячим уговорам и сдержал слово, написанное домой в письме.

Тетка Зазуля плавно свернула, и мотолодка вошла в неширокую протоку. Вода в ней была темной, глинистой. Терентий Чухонин напрягся, вглядываясь вдаль, – за кедровой гривой, за светлым березовым колком откроется песчаная гряда, и там, на взгорье, одной улицею расположилось небольшое селение. Ничем не приметное, как и сотни других небольших селений на таежных реках. И живут в них обычные люди – рыбаки да охотники. Но для Терентия Чухонина оно особенное, несравненное, потому что это место и есть его родина.

Тайна Черной горы

Подняться наверх