Читать книгу Мое преступление (сборник) - Гилберт Честертон, Лорд Дансени, Гилберт Кит Честертон - Страница 4

Через месяц с небольшим в доме сквайра вновь обсуждали легенду о павлиньих деревьях. Произошло это вечером, когда эксцентричное пристрастие Вейна к трапезам под открытым небом собрало несколько человек за тем же круглым столом, только теперь он освещался лампой и горело багрянцем весеннее закатное небо. Даже компания за этим накрытым столом была та же, ведь за несколько последних недель эти люди, сами того не замечая, стали куда ближе, словно члены маленького клуба. Американец был, конечно, самым активным его адептом: стремление во что бы то ни стало раскрыть тайну поэта заставляло его снова и снова убеждать взбалмошного хозяина собрать всех вместе. И даже мистер Эйш, юрист, казалось, расстался со своими полушутливыми предрассудками; доктор же, хоть и был печален и молчалив, человеком оказался приветливым и деликатным. Пейнтер с восторгом истинного поклонника читал вслух стихи Трегерна; он вообще много читал, хоть и не всегда вслух, собирая по округе все подряд, от путеводителей до эпитафий, если они могли пролить свет на дела древних времен. И именно тем вечером, когда свет лампы и последние лучи заходящего солнца бросали огненные отблески на вино и столовое серебро, он поведал об очередном открытии.

– Тут такое дело, сквайр, – сказал он, ввернув один из редких в своей речи американских оборотов, – эти ваши странные деревья… Не думаю, что до вас дошла хотя бы половина того, что о них говорят. Кажется, они вроде как пожирают все подряд. Не то чтобы я по этическим причинам возражал против поглощения пиши, – с этими словами он изящно отправил в рот ломтик молодого сыра, – но, честно говоря, я в некотором роде против людоедства.

– Людоедства?! – воскликнула Барбара Вейн.

– Я знаю, что человек, много путешествующий по свету, не должен быть привередлив, – продолжал мистер Пейнтер, – но я решительно повторяю: я против того, чтобы кто бы то ни было поедал людей. Похоже, то счастливое время, когда павлиньи деревья невинно ели павлинов, давно позади. Если расспросить местных… Рыбака, живущего на берегу, или человека, который подстригает вот эту самую лужайку, находящуюся перед нами… Они расскажут истории куда более невероятные, чем любая из тех, которые я могу привезти с берберийского побережья. Если вы спросите их, что сталось с рыбаком Питерсом, напившимся пьяным в канун Дня Всех Святых, то узнаете, что он заблудился в той рощице, свалился под зловещими деревьями и уснул, после чего испарился, исчез, растаял, как роса на солнце. Если вы спросите их, куда подевался Гарри Хоук, маленький сын вдовы, вам ответят, что его проглотили; что его подзуживали забраться на одно из деревьев и просидеть там всю ночь и он сделал это. Только Господу ведомо, что именно сотворили деревья, повадки растений-людоедов совершенно не изучены. Однако в одном сходятся все: каждый раз, когда кто-нибудь исчезает подобным образом, на одном из деревьев появляется новая ветка.

– Это еще что за бред? – вскричал Вейн. – Я знаю, что ходят небылицы о том, будто деревья распространяют лихорадку, хотя любому образованному человеку известно, что эпидемии просто случаются время от времени. И я знаю: говорят о том, что они шумят при сильном ветре, и должен признаться, это так и есть. Но даже Корнуолл – не сумасшедший дом, и дерево, лакомящееся проходящими мимо путниками…

– Но ведь обе истории вполне легко совмещаются, – негромко вставил поэт. – Если существует магия, убивающая людей, подошедших близко, логично предположить, что те, кто подходить не стал, заболеют. В старинных рыцарских романах дракон зачастую не только разрывает людей на части, но и поражает ядовитым дыханием.

Эйш посмотрел на него холодным, чтобы не сказать тяжелым взглядом.

– Я правильно понимаю, что вы проглотили и деревья, глотающие людей? – осведомился он.

У Трегерна уже была наготове его обычная неприятная улыбка, которая так злила Эйша и, кажется, именно потому в таких ситуациях не сходила с губ поэта.

– Проглатывание здесь употреблено в метафорическом смысле, – сказал он, – по крайней мере в отношении меня, если не в отношении деревьев. А метафоры мгновенно переносят нас в сказочную страну – неплохое место, к слову. Этот сад сейчас, на границе между днем и ночью, становится все больше похож на сказочный и может завести нас куда угодно.

Желтый рог молодого месяца как раз взошел на небе, освещая черные рога тех самых мнимых сказочных водорослей, которыми был испещрен берег, и, казалось, возвещал, что настала ночь, хотя на деле был только вечер. Ночной ветерок пролетел между деревьями и неслышно промчался над лужайкой, и во внезапно наступившей тишине все услыхали не только волнующуюся траву, но и само море, которое билось о берег, шумело во всех расселинах и пещерах, и шум его, казалось, шел со всех сторон. Сидящие за столом ощущали этот нереальный вечер сходно: американец – как тонко понимающий искусство человек, поэт – как поэт. И даже сквайр, которому казалось, что он преисполнен раздражения по более чем рациональному поводу, не до конца понимал свои чувства. Ему даже больше, чем остальным, – и больше, чем он сам готов был признать, – морской ветер вскружил голову, как хорошее вино.

– Легковерие – забавная штука, – негромко продолжал Трегерн. – В ней больше дурного, нежели хорошего, а еще она безгранична. Сотни людей не ходят под лестницей, хотя и не знают, к чему это может привести. Они не думают, что Бог поразит их молнией, если они так сделают. Они не думают, что вообще может случиться дурного, и в этом все дело, но на всякий случай они отойдут в сторону, как отходят от края обрыва. Так и здешние бедняки: они могут верить или не верить во что угодно, но ночью к этим деревьям не подходят.

– Я всегда хожу под лестницей! – вскричал Вейн с пылом, явно превосходившим значимость темы разговора.

– Вы принадлежите к Клубу Тринадцати, – парировал поэт, – к тем самым людям, что нарочно проходят под лестницей в пятницу по пути к обеденному столу, за которым будет сидеть тринадцать человек, и каждый из них старательно просыплет соль. Но даже вы не подходите ночью к этим деревьям.

Сквайр Вейн вскочил, его седые волосы развевались на ветру.

– Я проведу ночь в вашем дурацком лесу, под вашими дурацкими деревьями, – заявил он. – Я сделаю это хоть за двупенсовик, хоть за две тысячи фунтов, если кто-нибудь поддержит ставку.

И, не дожидаясь ответа, он схватил свою белую широкополую шляпу, гневно нахлобучил ее на голову и широким шагом двинулся прочь.

Тишину нарушил Майлз, точнее, звон разбившейся тарелки, которую он уронил. Дворецкий стоял и смотрел вслед уходящему хозяину, выставив вперед длинный острый подбородок. Лицо его в теплом свете лампы казалось более желтым, чем обычно. Густые тени делали его черты особенно резкими, но на миг Пейнтеру почудилось, что он увидел, как их исказило удивление, а затем – вспышка азарта. Но когда он повернулся, лицо его было спокойным, и Пейнтер понял, что это всего лишь настала пора чудес и недоразумений, как в пьесе «Сон в летнюю ночь», когда все перепуталось из-за ошибки Пака.

Лес со странными деревьями, куда держал путь сквайр, рос на самом мысе, так далеко, что почти нависал над морем, так что пройти к нему можно было лишь по узкой тропке, сверкающей в сумерках, словно серебряная лента. Лента эта вилась по утесу, где нестройный ряд изогнутых деревьев стоял караулом вдоль берега, и круто опускалась к рощице, где и растворялась, словно уходила в большие темные ворота или в пасть огромного льва. Что было с ней дальше, не удавалось разглядеть, но, вне всякого сомнения, она пролегала мимо огромных деревьев. Сквайр был уже в паре ярдов от темнеющего входа в рощу, когда его дочь поднялась из-за стола и сделала несколько шагов вперед, словно хотела остановить его.

Трегерн тоже стоял на ногах, потрясенный тем, к чему привел их праздный спор. Когда Барбара двинулась с места, он пришел в себя, шагнул за ней следом и сказал ей что-то, что Пейнтер не расслышал. Говорил он ровным голосом, сдержанно и отстраненно, но она не только услышала его, но, после секундного размышления, кивнула и пошла назад, но не к столу, а к дому. Пейнтер отвлекся на этот инцидент, а когда снова посмотрел вслед сквайру, тот уже исчез в роще.

– Ну вот и все, – сказал Трегерн, и в его голосе прозвучала обреченность, как будто кто-то закрыл дверь.

– Вы так полагаете? – Эйш в гневе повысил голос. – А я полагаю, что сквайр вправе отправиться в свой собственный лес! Из-за чего вообще вся эта суматоха, мистер Пейнтер? Только не говорите, что верите, будто несколько кривых палок способны кому-то навредить!

– Да нет, не верю, – отозвался Пейнтер, закидывая ногу на ногу и зажигая сигару. – Но пока он не вернется, я останусь здесь.

– Очень хорошо, – резко сказал Эйш, – я тоже останусь, но лишь для того, чтобы досмотреть этот фарс до конца.

Доктор не сказал ничего, просто занял свое место и взял предложенную американцем сигару. Если бы Трегерн обратил на них хоть какое-то внимание, он бы наверняка с присущей ему язвительностью отметил любопытный факт: что все трое не сговариваясь решили просидеть здесь, если понадобится, до утра, однако удивительным образом никому из них не пришло в голову – странное помрачение! – что можно просто пойти в лес следом за сквайром, ведь лес этот был у них прямо перед носом. Однако Трегерн отошел довольно далеко от обеденного стола и теперь вышагивал вдоль выстроившихся на берегу деревьев. Они стояли примерно на одинаковом расстоянии друг от друга, и море просвечивало сквозь них, словно ряд окон, так что в вечерних сумерках они напоминали полуразрушенный монастырь с длинной крытой галереей, а сам Трегерн, снова набросивший плащ на манер накидки и бродящий взад-вперед, казался привидением слегка безумного монаха.

До самой смерти все, кто собрался тогда в саду, сколь скептически они ни были настроены, считали эту ночь необычной. Они то сидели на месте, то вдруг вскакивали и начинали метаться по огромному саду, и случалось это так беспорядочно, а маршруты их были так непредсказуемы, что порой казалось, что все трое не находятся здесь одновременно, и никто не знал, на кого может наткнуться в своих бесцельных блужданиях. Время от времени кто-то из них ненадолго забывался тревожным сном или скорее дремотой, и в конце концов им стало казаться, что все это – один длинный общий сон: вот они сидят, а вот ходят по саду, а вот внезапно перекинулись парой реплик.

Однажды Пейнтер проснулся и обнаружил, что Эйш сидит напротив него, за столом, где больше никого не было; его лицо было едва различимо в темноте, а огонек его сигары казался красным глазом циклопа. Пока он не заговорил своим обычным уверенным тоном, Пейнтер его откровенно боялся. Он ответил невпопад и снова задремал, а когда проснулся, Эйша уже не было, а на его месте восседал доктор, и внезапно Пейнтеру почудилось что-то зловещее в том банальном факте, что он носит очки. Впрочем, оказалось, что Эйш не исчез, а лишь отошел на несколько ярдов: в этот самый момент он завершил очередной раунд бесцельных блужданий и вернулся к столу. Встрепенувшись, Пейнтер понял, что все его страхи – лишь порождение этого странного состояния между сном и бодрствованием, и сказал обычным своим тоном, но довольно громко:

– Итак, вы снова с нами. А где Трегерн?

– О, все еще кружит под теми деревьями на утесе, словно какой-то белый медведь, – ответил Эйш, указывая рукой с сигарой в сторону берега, – и смотрит на то, что другой поэт, более древний (уж простите мне, что думаю о ком-то более приятном) назвал винноцветным морем[13]. Взгляните, у него и правда несколько багряный оттенок.

Пейнтер взглянул. Он увидел винноцветное море и фантастические деревья над ним, но поэта там не было; неупокоенный монах покинул свой монастырь.

– Ушел куда-то, – сказал он с несвойственной ему беспечностью. – Скоро вернется. Интересное бдение у нас получилось, только вот всякое бдение теряет изрядную часть смысла, когда не можешь держать глаза открытыми все время. А, вот и Трегерн! Итак, все в сборе, как сказал политик, когда подошел опоздавший мистер Колман[14]. Хотя нет, теперь ушел доктор. Как же мы сегодня неугомонны!

Трегерн приблизился, неслышно ступая по траве и вперив в них внимательный взгляд.

– Скоро все закончится, – заявил он.

– Что закончится? – вскинулся Эйш.

– Ночь, конечно же, – невозмутимо ответил поэт. – Самое темное время уже позади.

– Помнится, другой поэт, чуть менее известный, сказал, – отозвался Пейнтер, – что самый темный час – перед рассветом…[15] Боже, что это? Похоже на крик.

– Это и был крик, – сказал Трегерн. – Крик павлина.

Эйш, бледное лицо которого контрастировало с рыжими волосами, вскочил и гневно вопросил:

– Что вы имеете в виду, черт возьми?

– О, как сказал бы доктор Браун, более чем естественные явления природы, – отвечал Трегерн. – Ведь сквайр рассказывал нам, что подобный звук издают деревья на сильном ветру, помните? С моря дует довольно свежий ветер, полагаю, к рассвету разразится шторм.

Вместе с рассветом и в самом деле налетел сильный ветер, и багряное море вспенивалось, бросаясь на изрытые кавернами скалы. Сперва лес на фоне предутреннего неба стал темнее и контрастнее, и теперь над серой толпой стволов, сбившихся в единое пятно, в свете начинающегося дня можно было разглядеть зловещую троицу – павлиньи деревья. В их силуэтах, состоящих из длинных линий, Пейнтеру мерещилась не то змея, не то спираль. Ему даже показалось, будто он видит, как они медленно кружат вокруг своей оси, словно бы танцуя, но то был последний привет сказочной страны: через несколько мгновений сон овладел им. Ему снилось, как он пытается продраться сквозь частокол овеществленных незаконченных историй, в каждой из которых шумит море и ревет ветер, а со всех сторон раздаются скорбные крики деревьев гордыни.

Когда он проснулся, был белый день и можно было хорошо разглядеть не только лес и сад, но и поля, и фермы на мили отсюда. Дневной свет обычно дарит некоторое просветление и разуму, даже если позади бессонная ночь, так что Пейнтер, охваченный тревогой, вскочил – и обнаружил, что и остальные его товарищи стоят на лужайке в таком же тревожном ожидании. Не было нужды спрашивать, чего именно они ждут. Конечно же, рассказа своего эксцентричного друга, эксперимент которого (из неосознанного страха или из соображений чести) не решились прервать, о его ночных приключениях; рассказа смешного, или обыденного, или каким там он будет. Но час шел за часом, а в лесу не было никакого движения, разве что случайная птица перепархивала с места на место. Сквайр, как и большинство подобных ему людей, был жаворонком, так что вряд ли стоило предполагать, что он заспался; напротив, судя по тому, как он был возбужден вечером, скорее всего, ему и вовсе не удалось заснуть. Однако он все же до сих пор не проснулся и не пришел – возможно, всплеск эмоций сменился переутомлением. Когда солнце уже стояло в зените, Эйш развернулся к остальным и высказался грубо, но по делу.

– Так что, идем в лес? – с некоторым сомнением спросил Пейнтер.

– Я пойду, – просто сказал Трегерн. Все посмотрели на него, а он вздернул подбородок и добавил: – Нет-нет, не утруждайтесь. Хорош был бы верующий, который боится взглянуть на то, во что верит.

И снова они смотрели, как человек поднимается по извилистой белой тропе и исчезает в серой громадине леса, но на сей раз долго ждать его возвращения не пришлось.

Прошло лишь несколько минут, и он снова возник в лесных воротах. Медленно идя по траве, он подошел, остановился возле доктора, стоявшего ближе всех к лесу, и что-то сказал. Слова его были переданы остальным, и их повторяли снова и снова, сопровождая возгласами недоверия. Все бросились в лес, но вскоре выбежали оттуда, сообщили новости зевакам, собравшимся у дома, и мгновенный беспроводной телеграф, столь распространенный в сельской местности, разнес известие раньше, чем его успели как следует осмыслить. Еще не село солнце, но четверть графства уже знала, что сквайр Вейн исчез, будто лопнувший мыльный пузырь.

И хотя эта дикая история быстро разлетелась и тщательно обдумывалась, прошло немало времени, прежде чем у нее возник даже намек на продолжение. За это время Пейнтер из вежливости покинул дом, исполненный скорби, а скорее нескончаемых вопросов, и переехал в деревенскую гостиницу. Барбара Вейн была рада видеть его, принимать его сочувствие и слушать его рассказы путешественника, так что он часто навещал ее, равно как и юрист с доктором – на правах друзей семьи. Даже Трегерна Барбара не отвадила, и время от времени он приходил под предлогом помощи в поисках. Все пятеро не раз собирались за тем самым старым столом, за которым в последний раз обедал несчастный хозяин. Барбара вновь напоминала каменную статую, хотя на сей раз трагическую. Она не выказывала никаких эмоций с того самого утра, когда выяснилось, что сквайр пропал; тогда же она разразилась странными речами, удивившими многих.

Тогда она медленно вышла из дома, куда накануне ее благоразумно отослали, и по ее лицу было ясно, что она уже все знает. На крыльце позади нее стоял Майлз; наверное, он и рассказал.

– Не расстраивайтесь слишком сильно, мисс Вейн, – негромко и довольно нерешительно произнес доктор Браун, – поиски только начались. Я уверен, что мы найдем… какое-то простое объяснение происходящему.

– Доктор прав, – произнес Эйш своим обычным уверенным тоном, – и я сам…

– Доктор неправ, – возразила бледная девушка, – мне лучше знать. Прав поэт. Поэт всегда оказывается прав. О, он здесь с начала времен, он видел чудеса и кошмары, сопровождающие нас на пути и скрывающиеся под кустом или за камнем. Вы и ваше врачебное искусство, ваша наука… Вы существуете здесь всего лишь жалких несколько поколений и за это время не побороли даже тех своих врагов, которые поражают человеческую плоть. О, простите, доктор, я знаю, что вы славно сражаетесь, но лихорадка все приходит и приходит в деревню, и люди все умирают и умирают. А теперь и мой бедный отец умер. Господи, помилуй нас всех! Все, что нам осталось, – это верить в Господа, ведь не верить в бесов мы не можем.

Сказав это, она медленно пошла прочь, и никто не решился последовать за ней.

Весна уже сменялась летом, и над круглым столом, стоявшим в саду, раскинулся зеленый купол из листвы, когда американец, сидя там с двумя своими приятелями – юристом и врачом, – начал разговор с того, что давно его мучило.

– Итак, – сказал он, – что бы мы ни думали об этом всем, наверное, каждый уже пришел к одному и тому же выводу. Я не могу говорить об этом достаточно деликатно, но, в конце концов, это важный вопрос. Как нам поступить с делами бедняги Вейна, оставив в стороне его самого? Полагаю, вам, – он обратился к юристу, – известно, составил ли он завещание?

– Он оставил все дочери, не обременив ее никакими ограничениями, – ответил Эйш. – Но мы ничего не можем с этим сделать. Нет никаких доказательств, что он мертв.

– Никаких законных доказательств? – отметил Пейнтер сухо.

Доктор Браун в раздражении наморщил свой высокий лоб и сделал нетерпеливый жест.

– Конечно, он мертв, – сказал он. – Для чего нужна вся эта законническая возня? Вы прочесали всю рощу, не так ли? Человек неспособен взлететь с высокого утеса и воспарить над морем, он может только свалиться вниз. Как он может быть не мертв?

– Я говорю как юрист, – поднял брови Эйш. – Мы не можем предполагать его смерть или даже инициировать коронерское расследование, пока не отыщем тело бедолаги или хоть какие-то останки, которые можно обоснованно считать его телом.

– Понятно, – спокойно произнес Пейнтер. – Вы говорите как юрист, но, полагаю, несложно понять, что вы думаете как человек.

– Я лично предпочел бы быть человеком, а не юристом, – довольно резко бросил доктор. – Вот уж не знал, что законы устроены так по-дурацки. Что хорошего в том, что бедная девушка не может управлять собственным имуществом, а поместье хиреет? Впрочем, мне нужно идти, а то захиреют мои собственные пациенты.

И, коротко попрощавшись, он двинулся в сторону деревни.

– Этот человек исполняет свой долг с редкостным тщанием, – заметил Пейнтер. – Мы должны простить его… Как правильно сказать: манеры или манеру поведения?

– О, я не держу на него зла, – добродушно ответил Эйш. – Но я рад, что он ушел, потому что… В общем, потому что я не хочу, чтобы он знал, как чертовски прав.

С этими словами он откинулся на спинку стула и принялся рассматривать импровизированный зеленый навес над столом.

– Вы уверены, – спросил Пейнтер, вперив взгляд в стол, – что сквайр Вейн мертв?

– Более того, – отозвался Эйш, не отрывая взгляда от листвы, – я уверен, что знаю, как он умер.

– О! – произнес американец, вздохнул, и какое-то время они так и сидели: один уставился на дерево, второй – на стол.

– Уверен – наверное, слишком громко сказано, – продолжал Эйш. – но против вердикта «виновен» нужны серьезные аргументы. Не завидую адвокату защиты в этом деле.

– Адвокату защиты, – повторил Пейнтер и бросил на собеседника быстрый взгляд. Сейчас ему вновь почудились в Эйше наполеоновские черты, как тогда, когда они впервые говорили о легенде про святого Секируса. – То есть вы не считаете, что деревья…

– Да какие к черту деревья! – фыркнул юрист. – У этих деревьев были две ноги. Наш друг поэт, – с усмешкой добавил он, – назвал бы такое создание гуляющим деревом. Кстати о нашем друге поэте: вы ведь тогда заметили, что он вовсе не всю ночь драматически разгуливал вдоль моря, помните? Вы еще удивились, кажется. Увы, я, как и вы, отнесся к этому равнодушно, тогда я не был так уверен, как сейчас.

– В чем уверены?

– Во-первых, в том, что наш друг поэт той ночью отправился за Вейном следом: я видел, как он шел назад.

Пейнтер, бледный от волнения, подался вперед и ударил по деревянной столешнице так, что она заскрипела.

– Мистер Эйш, вы ошибаетесь! – вскричал он. – Вы прекрасный человек, но вы ошибаетесь. Вы наверняка видели сотни улик настоящих преступлений, но на сей раз вы неправы. Я знаю этого поэта, я знаю его как поэта, а это именно то знание, которого нет у вас. Вы помните, как он давал вам уклончивые и нелогичные ответы на ваши вопросы, помните, что он все время злобно смотрел и презрительно усмехался, но вам неизвестна сущность таких людей. Теперь мне ясно, почему вы не понимаете ирландцев. Порой они кажутся вам простофилями, порой хитрецами, порой кровожадными, а порой дикими варварами; на самом же деле они просто воспитанные люди, которые иронизируют про себя над теми, кто разбирается в жизни куда хуже их.

– Что ж, – ответил Эйш, – поглядим, кто из нас окажется прав.

– Поглядим! – воскликнул Сайприен и сорвался с места. Маска высокоученого эстета слетела с него, в его речи, будто в знак протеста, прорезался американский акцент, и сейчас перед Эйшем стоял типичный представитель Нового Света. Разминая руки и ноги, будто спортсмен, он сказал: – Взгляну-ка я сам, вот что. Обыщу завтра этот ваш лесок. Немного поздновато, конечно. Или, может, прямо сейчас пойти?

– Лес уже обыскали вдоль и поперек, – сказал юрист и тоже поднялся на ноги.

– Ага, – протянул американец, – обыскали. Слуги, полиция, местная полиция и вообще куча людей, но мнится мне, что всерьез никто ничего не искал.

– И что же вы собираетесь делать? – спросил Эйш.

– То, чего, бьюсь об заклад, никто так и не сделал, – ответил Сайприен. – Я залезу на дерево.

И, воспрянув духом, он бодрым шагом удалился в свою гостиницу.

На рассвете следующего дня он появился на пороге гостиницы «Герб Вейна», готовый отправляться хоть в другое полушарие. На плече у него висел полевой бинокль, огромный охотничий нож был приторочен к поясу и выставлен напоказ, как делают ковбои. Однако, невзирая на эту провинциальную простоту – или, может быть, именно из-за нее, – он с восторгом рассматривал каждую деталь в этой старинной деревне. Особенно любил он квадратную вывеску гостиницы, сделанную из дерева, – сейчас она как раз была у него над головой. Там был изображен геральдический щит, символы на котором казались Пейнтеру нагроможденными без особого смысла: синие дельфины, золотые кресты, алые птицы… Цвета и угловатая, аляповатая рисовка завораживали, словно представление кукольного театра.

Он немного постоял у маленького рынка, рассматривая булыжную мостовую, а потом, коротко хохотнув, зашагал по крутым улочкам наверх, к парку и расположенному за ним саду. С лужайки, расположенной наверху, даже выше дерева, под которым стоял обеденный стол, он видел, как за домом простирается вдаль огромная холмистая равнина. Сейчас, в рассветных лучах, были особенно хорошо заметны колоритные детали, тут и там разбросанные по этой равнине. Небольшие участки леса казались зелеными ежами, столь же гротескными, как несуразные твари, бесчисленными полчищами бродившие по средневековым картам. Земля, расчерченная на квадраты цветными полями, напоминала герб, изображенный на вывеске, и это выглядело одновременно забавно и старинно. Если взглянуть в другую сторону, было видно, как берег ныряет вниз, окунаясь в море, а затем взмывает вверх, и там, на круче, растет знаменитый – или злополучный – лес. Странные деревья росли на участке, который нависал над морем под углом и казался не то зарисованным с высоты птичьего полета, не то вовсе куском старинной карты. Только три центральные фигуры – павлиньи деревья – были четко различимы на фоне неба; в умиротворяющем свете солнечных лучей они напоминали классический треугольный храм ветров. Это зрелище казалось языческим – в современном, миролюбивом смысле этого слова, и Пейнтер ощутил прилив почти детского любопытства и готовность отважно встретиться с оракулом и услышать его пророчество. За все время его странствий его шаг никогда не был так легок, ведь этот знаток человеческих чувств наконец нашел себе достойное занятие: он сражался за друга.

Однако на пути его ожидала заминка: у ворот в сад, где росли его собственные древа познания добра и зла. Перед самым входом в лес, сейчас покрытый крупной зеленой листвой, он наткнулся на одинокую фигуру.

Это был Мартин, дровосек. Он топтался по папоротнику и с потерянным видом оглядывался по сторонам, разговаривая сам с собой.

– Я уронил его тут, – говорил он. – Только, наверное, не работать мне им больше. Доктор не дал поднять его, когда я хотел, а теперь они забрали его, как сквайра. Дерево и железо, дерево и железо, но и это они запросто сожрали.

– Не переживайте! – мягко сказал Пейнтер, памятуя о несчастье этого человека. – Конечно, мисс Вейн проследит, чтобы у вас было все, что вы пожелаете. И вот еще: выкиньте из головы эти сплетни о сквайре. Разве хоть что-то говорит о том, что именно деревья виноваты в произошедшем? Может, на одном из них выросла лишняя ветка, как сочиняют здешние дураки?

Сперва Пейнтер подозревал, что его собеседник не в своем уме, но его поразил обращенный на него взгляд дровосека, трезвый и совершенно разумный, когда Мартин ответил ему обычным своим тоном:

– Так это, сэр, а вы до того ветки считали?

После чего он снова впал в прострацию, и Пейнтер оставил его и дальше бродить и шарить в подлеске. В лес он вступил с таким чувством, словно на его путь, освещенный солнцем, на миг упала зловещая тень.

Нырнув под сень деревьев, Пейнтер вскоре наткнулся на усыпанную листьями тропу, которая даже в летний солнечный день была темно-изумрудной, словно шла по дну моря. Она змеилась очень запутанно, как будто павлиньи деревья, к которым она вела, были центром лабиринта в Хэмптон-Корт[16]. Впрочем, для Пейнтера они и были центром лабиринта, и он послушно шел по извилистой тропе, ожидая, когда она выведет его к цели. И наконец тропа вильнула в последний раз и он впервые узрел основание тех башен, которые только недавно наблюдал сверху, думая о том, что весь лес им по пояс. Его подозрения подтвердились: перед ним стояли не три дерева, а одно. Все три ствола шли от одного, словно это был огромный канделябр или вилка, зеленоватая и скользкая от покрывающих ее грибов. Первое ответвление находилось довольно близко от земли, на высоте достаточной для того, чтобы поставить ногу, – что Пейнтер и сделал и, не колеблясь ни секунды, полез наверх, словно Джек, карабкающийся по бобовому стеблю.

Над ним раскинулся зеленый купол из листвы и ветвей, застилавший небо. Ветви, на которые он наступал, прогибались, а иные и ломались, но он продвигался все выше и выше. И наконец, неожиданно для самого себя, очутился на самом верху – словно бы над всем миром. Сейчас Пейнтеру казалось, что он никогда раньше не был на свежем воздухе – так здесь было свежо. Он сидел на ветке огромного дерева, а далеко внизу виднелись земля и море. К его удивлению, солнце все еще не поднялось достаточно высоко, и он будто бы рассматривал сверху страну вечной утренней зари.

– Вперял в безмерность океана взор, когда, преодолев Дарьенский склон, необозримый встретил он простор[17], – продекламировал он преувеличенно громко и радостно, и хотя эта цитата прозвучала нелогично, она вовсе не была неуместной. Он и вправду чувствовал себя скорее первобытным путешественником, впервые оказавшимся в Новом Свете, нежели современным, только недавно прибывшим оттуда.

– Интересно, – продолжал он, – я что, и впрямь первый, кто забрался на это дерево? Похоже на то. Эти…

Он осекся и замер на своей ветке, вперив взгляд в ветку чуть пониже, настороженный, как человек, увидавший змею.

То, на что он смотрел, на первый взгляд напоминало крупный белый гриб, растущий на огромном суку, покрытом гладкой корой. Но это был не гриб.

Опасно наклонившись, Пейнтер достал странный предмет и долго сидел, глядя на него. Это была белая панама сквайра Вейна – но самого сквайра здесь не было. Пейнтер почувствовал неясное облегчение, убедившись, что его нет.

И хотя здесь ярко светило солнце и хорошо дышалось чистым морским воздухом, на миг тропические кошмары из той легенды, которую Пейнтер рассказывал, обступили его и сдавили ему горло. Дерево показалось ему настоящим демоном из болотного края, древовидной змеей, пожирающей людей. Мысль о том, что это чудовище переварило человека целиком, выплюнув лишь его шляпу, казалась жестокой насмешкой и побуждала лишь скорее поверить в это безумие. Пейнтер поймал себя на том, что неотрывно глядит на развернутый к нему лист, прожилки на котором были расположены так необычно, что напоминали «глазок» на павлиньем пере. Наверное, из-за этой особенности и родилась та легенда. Ощущение было такое, как будто дерево сонно открыло один глаз и наблюдает за ним.

Сделав над собой усилие, он вернулся к ветке – и физически, и в мыслях – и, зажав шляпу в зубах, начал спускаться. Разум его наконец прояснился. Вернувшись на грешную землю, он внимательно осмотрел шляпу. На самом верху у нее имелась не то дыра, не то разрез, и Пейнтер был готов поклясться, что когда эта шляпа в последний раз лежала на столе в саду, ничего подобного там не было. Он сел, зажег сигару и надолго задумался.

Лес, даже если он совсем крохотный, не обыскать за пару минут, но Пейнтер знал некоторые уловки, облегчающие задачу. В некотором смысле ему играло на руку то, что лес был довольно густым: сломанные ветки и примятая трава сразу показывали, что в этом месте кто-то сходил с тропы. Через несколько часов у Пейнтера имелось нечто вроде карты, из которой явствовало, что человек – или люди – подобным образом углублялись в чащу в нескольких четко определенных направлениях. Так, одна такая стежка вела напрямик там, где тропа закладывала очень уж большой вираж; от нее отделялась другая, прямо к центру «лабиринта». Но была еще одна, особенная, и чем дольше Пейнтер исследовал ее, тем сильнее ему казалось, что именно она в конечном итоге приведет его к разгадке.

Она начиналась у самого дерева, углублялась в лес ярдов на двадцать и обрывалась. Далее ни одна ветка не была обломана, ни один лист не оборван. Стежка эта никуда не вела, но Пейнтер не мог поверить, что она ничем не заканчивается. Подумав, он опустился на колени и стал отгребать землю вместе с растущей на ней травой, помогая себе ножом. Земля подавалась на удивление легко, а вскоре большой кусок ее удалось сковырнуть, будто крышку. «Крышка» эта была круглой и выглядела довольно необычно, более всего напоминая плоское кепи, покрытое зелеными перьями. Оказалось, что на самом деле крышка сделана из дерева, а сверху на нее насыпана земля, на которой растет трава. Внизу обнаружилась круглая же дыра, черная и на первый взгляд бездонная. Пейнтер сразу понял, что это. И пусть море было слишком близко, чтобы кому-то понадобилось рыть здесь колодец, но в своих странствиях он видал колодцы, вырытые и поближе к берегу. Он поднялся на ноги; в руке у него был нож, на лице – мрачная решимость. Все его сомнения развеялись как дым, и он имел достаточно отваги в душе, чтобы назвать вслух то, что открылось его взору. Пусть здесь не было ни надгробного камня, ни эпитафии, но, вне всякого сомнения, именно здесь находилась могила сквайра Вейна – и его тело было отнюдь не первым, которое бросили в этот колодец. Сказки о святых и павлинах были вмиг забыты; осознание того, что здесь произошло очень человеческое, очень продуманное событие – преступление, – оглушило его, словно удар крепкой каменной палицей.

Сайприен Пейнтер долго стоял у колодца, вырытого среди леса, в задумчивости ходил вокруг, изучал край колодца и растущую там траву, внимательно рассматривал землю, потом возвращался и снова стоял перед разверстой дырой. Все это заняло так много времени, что он и сам не заметил, как день прошел и начало смеркаться. И лес, и весь мир вокруг него приготовились встретить вечер: похолодало, море стихло и стало таким же спокойным, как вода в колодце, а колодец, перед которым стоял Пейнтер, был неподвижен, как зеркало. И вдруг зеркало пришло в движение.

В колодце со странным звуком, как будто какой-то великан сделал большой глоток, внезапно поднялась и забурлила вода, а затем, со вторым «глотком», спала. Сайприен не мог рассмотреть колодец толком, потому что отверстие, у которого он стоял, было овальной формы, как расширенная щель, и обзор наполовину закрывали, словно зеленой бородой, трава и всякий репейник. Он же стоял теперь в трех ярдах от колодца, потому что когда вода заговорила, он, сам не понимая что делает, отскочил от края.