Читать книгу Мое преступление (сборник) - Гилберт Честертон, Лорд Дансени, Гилберт Кит Честертон - Страница 5

Сайприен Пейнтер не знал, что ожидал увидеть: мертвое тело, всплывающее в колодце, или духа, воспарившего над ним. Однако не появилось вообще ничего, и через некоторое время он подумал, что, наверное, это и есть самое естественное, что могло произойти. Взяв себя в руки, он снова подошел к колодцу и заглянул в него. Там было то же, что и раньше: где-то далеко внизу тускло поблескивала вода, на такой глубине кажущаяся черной, будто чернила. Ему почудилось, что он слышит слабое бурление и журчание, но вскоре все окончательно стихло. Больше здесь нечего было делать, разве что очертя голову броситься в бездну колодца. Пейнтер взял с собой много нужных вещей, но веревки и корзины, в которой можно было бы спуститься, среди них не было, и по здравом размышлении Пейнтер решил вернуться и раздобыть их. Шагая к выходу из леса, он обдумал все то, что ему удалось выяснить. Некто ушел в лес, убил сквайра и бросил его тело в колодец. Пейнтер ни на секунду не заподозрил в этом своего друга поэта, однако если тот действительно ходил в лес вскоре после сквайра, дела его были плохи. Пока Пейнтер шел, вечерняя заря рассыпалась красными отблесками, и на миг он почти поверил, что загадочный преступник после его ухода устроил в лесу пожар. Однако, присмотревшись, он понял, что видит всего лишь один из тех ярко-красных закатов, которыми порой заканчиваются погожие деньки.

Выйдя из мрачных лесных ворот туда, где зарево заката заливало все вокруг, он увидел темную фигуру среди зарослей папоротника, на том самом месте, где оставил дровосека. Но это был не дровосек.

На голове у него была черная шляпа, какие носят на похоронах, и на фоне пылающего заката силуэт этого человека был таким контрастно-черным, что Пейнтер не сразу его узнал. Когда же ему наконец удалось это сделать, эта странная встреча полностью отвлекла его от прочих мыслей.

– Доктор Браун! – воскликнул он. – Что вы здесь делаете?

– Я говорил с беднягой Мартином, – ответил доктор и сделал неловкий жест, указав на дорогу, ведущую к деревне.

Посмотрев туда, куда он указал, Пейнтер увидел едва различимую в красном свете темную фигуру. Еще он обратил внимание, что рука доктора в самом деле черная, а не кажется таковой. Подойдя поближе, он обнаружил, что доктор облачен в траур, вплоть до черных перчаток. Это потрясло его; на миг ему почудилось, что перед ним вовсе не его знакомый, а гробовщик, явившийся, чтобы похоронить тело, которое он не смог отыскать.

– Мартин хотел найти свой топор, – пояснил доктор Браун, – а я сказал ему, что подобрал его и потом отдам. Между нами, я не думаю, что сейчас ему можно доверить такую опасную вещь. – Увидев, что Пейнтер с удивлением смотрит на его одеяние, он добавил: – Я только что с похорон. Вы не знали? Умерла жена рыбака Джейка, того, который живет в доме на берегу. Опять эта ужасная лихорадка.

Они оба повернулись к лесу спиной, и Пейнтер, не особо понимая что делает, принялся рассматривать доктора: не его одежду, а его самого. Доктор Бартон Браун был высокого роста, полный живости и бодрости, одевался опрятно и походил бы на военного, если бы не очки и не выражение записного умника на узком загорелом лице с высоким лбом. Контраст усугублялся еще тем, что лицо его было того астенического типа, которое не представляешь иным, кроме как чисто выбритым, однако на нем имелись крохотные темные усики, очень короткие, чтобы их не удавалось кусать, а сам доктор иногда делал такое движение ртом, словно пытался прикусить ус. Он мог бы быть очень грамотным армейским хирургом, но скорее напоминал инженера или человека того рода занятий, где воинская молчаливость соединяется с воинской же наукой. Пейнтер всегда доверял ему, так что после некоторых колебаний рассказал о том, что удалось выяснить.

Доктор взял шляпу погибшего сквайра и долго рассматривал ее, наморщив лоб. Он задумчиво просунул палец в дыру, а Пейнтер подумал о том, каким мнительным его сделала усталость: ему отчего-то было неприятно смотреть, как черный палец проходит сквозь ткань поношенной белой панамы. Доктор, со своей стороны, с профессиональной проницательностью отметил его усталость и даже пошел еще дальше. Когда Пейнтер начал рассказывать о том, как в колодце поднималась вода, доктор пристально поглядел на него сквозь очки и спросил:

– Вы сегодня обедали?

И только тогда Пейнтер понял, что, по сути, за весь этот насыщенный день у него во рту не побывало ни крошки.

– Только не подумайте, будто я считаю, что вы пообедали слишком плотно, – грустно улыбнулся доктор. – Напротив, мне кажется, вы слишком голодны, ваши изыскания измотали вас, и вы склонны сгущать краски. Так или иначе, позвольте мне дать вам совет: не предпринимайте больше ничего сегодня. Вам в любом случае понадобится веревка или что-то вроде удочки, или лучше вот что: я постараюсь достать для вас багор. Рыбаки используют багры, когда ловят рыбу бреднем, у бедняги Джейка точно есть такой, и я завтра же утром принесу вам его. Я все равно собирался побыть с ним немного, потому что он очень переживает, и, к тому же, лучше будет, если его попрошу я, а не человек нездешний и ему малознакомый. Уверен, вы поймете.

Пейнтер так устал, что у него уже начали путаться мысли, так что возражать он не стал, а только стоял и безучастно смотрел, как доктор идет по извилистой тропе к рыбацкой хижине. Поймав себя на этом странном занятии, Пейнтер выбросил из головы все то, что сейчас в любом случае был не в состоянии осмыслить, и поплелся обратно, в «Герб Вейна».

Утром следующего дня пунктуальный доктор, уже не в трауре, но все еще печальный, появился под деревянной вывеской с багром в руках. Сие приспособление было оснащено крюками и свисающей сетью, чтобы было удобнее вылавливать предметы даже с довольно приличной глубины. Доктор спешил исполнить свой профессиональный долг и навестить пациентов, так что не стал отговаривать Пейнтера от его попыток совершенно непрофессионально изобразить детектива. Сам же неунывающий американец хорошо отдохнул, восстановил силы и мог легко пройти осмотр самого придирчивого врача. Итак, полный энергии, он вернулся на то же место, которое исследовал накануне.

На сей раз его скорбный труд облегчало то, что, помимо яркого солнца, поющих птиц и странно выглядящего инструментария, у него имелся еще и товарищ, притом весьма толковый. Оставив позади доктора и уже собираясь покинуть деревню, он вспомнил о том, что неподалеку в крохотном коричневом домишке живет Эндрю Эйш, так что в конечном итоге багор использовался в четыре руки. Две головы склонились над колодцем, затерянным в лесу: одна – худого, энергичного человека с золотистыми волосами, вторая – рыжего юриста, похожего на Наполеона. Неизвестно, верно ли утверждение, будто две головы лучше, чем одна, но четыре руки совершенно точно лучше двух. Так или иначе, объединенные усилия наконец принесли плоды, если столь ничтожный и в то же время столь страшный урожай можно считать плодами. В сеть попалось нечто легкое, и когда багор достали, находка выкатилась на траву, растущую у края колодца. Это была кость.

Эйш поднял ее и долго рассматривал, нахмурившись.

– Нам нужен доктор Браун, – наконец произнес он. – Эта кость может принадлежать животному. В колодец могла свалиться собака или овца.

Затем он умолк, ведь его товарищ уже доставал из сети еще одну кость.

Полчаса спустя Пейнтер заметил:

– Если это была собака, то воистину исполинских размеров.

На траве у их ног уже лежала целая куча белых костей.

– Такого я на своем веку еще не видал, – ровным тоном произнес Эйш. – Это явно человеческая кость.

– Полагаю, эта – точно человеческая, – отозвался американец и, чуть отвернувшись, протянул товарищу череп.

Не могло быть никаких сомнений, что череп именно человеческий: на нем четко различалась та самая выпуклость, что скрывает тайны разума[18], а под ней располагались опустевшие глазницы. Однако чуть повыше с левой стороны имелось еще одно отверстие, поменьше размером, и это была не глазница.

С некоторым усилием Эйш заставил себя произнести:

– Следует признать, что перед нами – останки человека, хотя мы и не можем утверждать, что это… какой-либо конкретный человек. В конце концов, те россказни о пьянчуге могут оказаться в чем-то правдивы: не исключено, что он свалился в этот колодец. При определенных условиях, под воздействием определенных естественных процессов, кости могут лишиться плоти и сами по себе, без участия злоумышленника. Нам снова нужен доктор.

Затем он вдруг добавил, неожиданно для себя самого:

– Вы не захватили с собой шляпу бедолаги Вейна?

Пейнтер молча протянул ему шляпу, и тот поспешно нахлобучил ее на череп.

– Не надо! – вырвалось у американца.

Эйш просунул палец в дыру на шляпе, как незадолго до того доктор; палец лег на отверстие в черепе.

– Это у меня есть преимущественное право колебаться, – уверенно, но дрожащим голосом произнес он. – Мы со сквайром были более давними друзьями.

Пейнтер молча кивнул, соглашаясь заодно и с результатом опознания. Последнее сомнение – или последняя надежда – развеялась, и он снова взялся за багор, чтобы не произнести ни слова, пока они не выудили самую последнюю находку.

Казалось, птицы вокруг них пели громче обычного, а танец колышущихся на ветру листьев далеко внизу повторяли волны, бьющиеся о скалы. Здесь виднелись лишь гигантские корни загадочных деревьев, остальное скрывалось где-то в вышине, там, где носилось множество маленьких беззаботных живых существ. Да и их самих можно было принять за обычных натуралистов или даже за мальчишек, в погожий летний выходной удящих угрей или корюшку. Но вот Пейнтер зацепил багром что-то более тяжелое, чем любая кость. Едва не прорвав сети, его улов со звоном упал на замшелый камень.

– Правда лежит на дне колодца![19] – с воодушевлением вскричал американец. – Это топор.

Это и вправду был топор, он поблескивал в траве у колодца точно так же, как задолго до того, когда все только начиналось, его наточенное лезвие блестело в чаще, куда его зашвырнул дровосек. Только теперь это лезвие с одной стороны было испачкано чем-то бурым.

– Понятно, – сказал Эйш, – это топор дровосека, а значит, вы подозреваете дровосека. Это очень поспешные выводы.

– Они обоснованы! – возразил Пейнтер. – Послушайте, мистер Эйш, я знаю, о чем вы думаете. Вы не доверяете Трегерну. Но я уверен, что смогу вас убедить! Для начала: первая мысль, когда видишь топор дровосека, – что его использовал дровосек. Что вы на это скажете?

– Скажу, что это вовсе не так, – отвечал юрист. – Топор будет последним, что дровосек станет использовать в качестве орудия преступления, если в нем осталась хоть капля здравомыслия.

– Но в нем ее не осталось, – спокойно парировал Пейнтер. – Вы говорили, что хотите узнать мнение доктора. Так вот: мнение доктора совпадает с моим. Мы оба встречали дровосека, бесцельно блуждающего неподалеку, и совершенно ясно, что такая мысль могла прийти ему в голову. Если бы убийца был человеком вроде вас, к вашим аргументам стоило бы прислушаться. Но убийца верит в мистику. Он фанатично верит в зловещую силу этих деревьев. И он вполне мог возомнить, будто его топор – священное оружие, пригодное для жертвоприношения, и пожелать отрубить Вейну голову у всех на глазах, как Карлу I. Он до сих пор повсюду ищет этот топор, должно быть, как реликвию.

– И именно поэтому, – с улыбкой сказал Эйш, – он сразу после священнодействия выбросил его в колодец.

Пейнтер рассмеялся.

– Что ж, здесь вы меня поймали, – признал он. – Но я уверен, что вы согласитесь вот с чем. Помните, как мы все сидели и следили за лесом, куда ушел сквайр? А все время ли мы за ним следили? Откровенно говоря, я почти готов поверить, что павлиньи деревья наслали на меня своеобразное проклятие – усыпляющее.

– Ладно, – признал Эйш, – теперь и вы меня поймали. Боюсь, я не могу утверждать под присягой, что не сомкнул глаз до утра, но виню в этом не волшебные деревья, а свою маленькую личную причуду: люблю, знаете ли, спать по ночам. Но послушайте меня, мистер Пейнтер. Если еще один очень серьезный аргумент против кандидатуры любого человека из деревни или откуда-либо еще на роль преступника. Допустим, он мог проскользнуть мимо нас незамеченным и уйти следом за сквайром. Но зачем бы ему это делать? Откуда ему было знать, что сквайр отправился в лес? Вы ведь помните, как внезапно он ввязался в эту авантюру, это было мгновенное решение. Лес – последнее место, где такого человека, как он, стали бы искать среди ночи. Я знаю, это звучит ужасно, но мы, собравшиеся в тот вечер за столом, – мы единственные, кто знал. Что возвращает меня к одному моменту в ваших рассуждениях, в котором вы кажетесь мне абсолютно правым.

– К какому же? – поинтересовался Пейнтер.

– Вы сказали, что убийца верит в мистику, – ответил Эйш. – Но он верит куда разумнее, чем бедный Мартин.

Пейнтер попытался было протестовать, но умолк.

– Давайте говорить прямо, – продолжал Эйш. – У Трегерна имелись все те мотивы, которые вы приписываете дровосеку. Он, в отличие от дровосека, знал, куда отправился Вейн. Но и это еще не все. Кто подзуживал Вейна, поддразнивал и в конечном итоге заставил пойти в лес? Трегерн. Кто буквально пророчествовал, словно шарлатан-астролог, что если он и впрямь туда отправится, с ним непременно что-то случится? Трегерн. Кто всю ночь, не важно по какой причине, вне себя от гнева, до утра бегал взад-вперед и оглашал окрестности воплями, что вот-вот все кончится? Трегерн. И наконец, когда я подошел к кромке леса, кого я увидел незаметно выходящим оттуда? Он ступал неслышно и скрывался в тенях, но на миг луна осветила его лицо. Клянусь честью, я и под присягой повторю: это был Трегерн.

– Ужасно, – подавленно произнес Пейнтер. – То, что вы говорите, просто ужасно.

– Да, – с серьезным видом согласился Эйш, – ужасно и просто. Трегерн знал, куда дровосек закинул топор. Я помню, он ведь тогда как раз впервые обедал здесь и следил за дровосеком, пока мисс Вейн с ним беседовала. В ту ужасную ночь он легко мог отправиться в лес и подобрать топор. Про колодец ему, конечно, было известно: кто лучше, чем он, мог знать все старинные обычаи, связанные с павлиньими деревьями, и все, что рассказывали о них? Шляпу он закинул на дерево, возможно (хотя это не так уж и важно), надеясь, что там никто не осмелится ее искать. Так или иначе, он ее спрятал, потому что это была единственная вещь, которая не могла утонуть в колодце. Мистер Пейнтер, как вы думаете, стал бы я говорить такое о человеке просто потому, что он мне не нравится? Кто угодно стал бы говорить такое о ком угодно, если бы дело не было однозначно раскрыто? Считаете ли вы это дело раскрытым?

– Да, – ответил смертельно бледный Пейнтер. – У меня не осталось ничего, кроме смутного, иррационального чувства, что если бы бедняга Вейн каким-то образом восстал из мертвых и прямо сейчас возник перед нами, он бы мог рассказать нам иную, возможно, еще более невероятную историю.

Эйш в печали взмахнул рукой.

– Как могут восстать эти кости сухие?[20] – горько спросил он.

– Лишь Богу ведомо, – рассеянно отвечал Пейнтер, бездумно продолжая аналогию: – Даже эти сухие кости…

Вдруг он замер с открытым ртом, а в глазах его зажегся огонь надежды на чудо. Он заговорил хрипло и торопливо:

– Послушайте, вы сами это только что сказали. Что это значит? Что может значить? Сухие! Почему эти кости сухие?

Юрист вскочил и уставился на груду костей, лежащих на траве.

– Дело у вас раскрыто! – с возрастающим волнением воскликнул Пейнтер. – Где в колодце вода? Та самая вода, которую я видел вздымающейся, будто языки пламени? Почему она поднималась? Куда ушла? Раскрыто! Да мы погребены под загадками!

Эйш наклонился, подобрал одну из костей и принялся ее рассматривать.

– Вы правы, – негромко сказал он дрожащим голосом, – эта кость совершенно сухая, как… как кость.

– Конечно, я прав, – отозвался Сайприен. – А личность вашего преступника, верящего во всякие тайны прошлого, пока что таинственна, как сами тайны прошлого.

Наступила долгая тишина. Эйш отложил кость и принялся изучать топор. Помимо бурого пятна на лезвии, имелась лишь одна деталь, которую с натяжкой можно было назвать необычной: рукоятка была обмотана лоскутом ткани, видимо, чтобы удобнее за нее держаться. Впрочем, юрист не придал этой детали особого значения, отметив лишь, что ткань явно новее и чище самого топора. Однако она, как и сам топор, была совершенно сухой.

– Мистер Пейнтер, – сказал он наконец, – я признаю, что вы взяли верх, если не по букве, то по духу. По логике, если появилась новая загадка, дело не может считаться раскрытым. Пусть топор не окунался в воду, однако его орошала кровь, и вода, выходящая из колодца, не объясняет поведения поэта, выходящего из леса. Однако я признаю, что и с моральной, и с практической стороны это все меняет. Мы столкнулись с весьма значительным противоречием, и неизвестно, как далеко оно зайдет. Убийца мог расчленить труп или выварить до костей, хоть это и не вяжется с обстоятельствами убийства. Тело могло оказаться в таком состоянии из-за неких свойств воды и почвы, скорость разложения зависит от подобных вещей. Из-за трудностей такого рода я не стал бы сомневаться в том, что доказательства – достаточные, чтобы предъявить обвинение конкретному лицу, – собраны. Но здесь у нас нечто принципиально иное. Кости остались сухими в колодце, полном воды – или вчера бывшем полным. И этот факт свидетельствует о том, что мы не имеем представления о ряде важных обстоятельств. В деле наличествует некий важный, но совершенно неизвестный нам фактор. Пока мы не можем сложить непротиворечивую картину преступления из этих странных фактов, мы не можем и давать ход делу – против Трегерна или кого угодно другого. Нет; нам остается лишь одно. Коль скоро мы не можем обвинить Трегерна, нам следует обратиться к нему. Честно изложить ему все, что мы узнали, и надеяться, что у него есть объяснение… и что он даст его. Полагаю, нам нужно прямо сейчас вернуться и сделать это.

Пейнтер пошел было за ним следом, но, поколебавшись немного, сказал:

– Простите мою вольность, вы действительно, как вы и говорили, старый друг семьи. Я полностью согласен с вашим предложением, но прежде чем вы приметесь проверять свои подозрения, может, стоит заглянуть к мисс Вейн и слегка подготовить ее? Я опасаюсь, что все это станет для нее новым потрясением.

– Очень хорошо, – ответил Эйш, бросив на него пристальный взгляд, – давайте сначала зайдем к ней.

Барбару Вейн они увидали, едва выйдя из лесу. Девушка сидела за тем самым столом, установленным в саду, и что-то писала; стол был завален корреспонденцией, а у стула хозяйки замер желтолицый дворецкий. По мере того как расстояние между ними сокращалось, у Пейнтера нарастало болезненное ощущение, что он – посол жестокой судьбы, злого рока. Оно стало особенно острым, когда девушка подняла голову и улыбнулась, заметив их приближение.

– Я бы хотел переговорить с вами наедине, если позволите, – официальным тоном произнес Эйш.

Когда дворецкий ушел, он рассказал ей все, и хотя пытался выбирать слова, чтобы не ранить ее, но не утаил ничего, начиная с того момента, когда увидел поэта, выходящего из леса, и заканчивая извлечением сухих костей из колодца. Ни в тоне, ни в словах его не было ничего похожего на обвинение, и все же Сайприен, которому, как и всем его соотечественникам, была свойственна особая учтивость при общении с противоположным полом, не мог отделаться от ощущения, будто мисс Вейн предстала перед инквизитором. Он стоял смущенный, смотрел на редкие облака в ясном небе и на ярких птиц, снующих в лесу, и мечтал снова оказаться на верхушке дерева.

Однако вскоре жалость к бедной девушке сменилось недоумением. Она приняла известие совсем не так, как Пейнтер ожидал, и он не мог найти точного названия тому, что видел. Рассказ о том, как череп ее отца опознали благодаря дыре в шляпе, заставил ее слегка побледнеть, но она держала себя в руках. Это было, впрочем, объяснимо, она ведь с самого начала была настроена пессимистично. Но остальную часть повествования она выслушала, даже не наморщив лоб, обрамленный медными кудряшками; лишь сидела задумавшись, и это само по себе было загадочно. Пейнтер предположил, что, возможно, она просто менее восприимчива – либо более выдержанна, либо, напротив, ограждает свой слабый дух от страшной правды, – чем он ожидал. Казалось, будто девушка все это время размышляет не о том, что ей говорят, а о чем-то своем.

Она долго молчала и наконец произнесла:

– Спасибо, мистер Эйш; я правда очень благодарна вам. В конце концов, рано или поздно все должно было раскрыться, и вы ускорили этот процесс. – Барбара окинула задумчивым взором лес и море и продолжила: – Видите ли, это касается не только меня, но раз вы в своих рассуждениях зашли так далеко, пришло время мне высказаться, никого не спрашивая. Вы говорите: «Мистер Трегерн той ночью был в лесу», словно это нечто ужасное. Но дело в том, что для меня это вовсе не звучит ужасно, поскольку я знаю, что он там был. Вообще говоря, мы были там вместе.

– Вместе! – повторил Эйш.

– Мы были там вместе, – спокойно сказала Барбара, – потому что у нас было на это право.

– Вы хотите сказать, – заикаясь, спросил изумленный Эйш, – что были помолвлены?

– Нет-нет, – ответила она. – Мы были женаты.

И затем, в наступившей тишине, добавила, как будто это только что пришло ей в голову:

– Собственно, мы и сейчас женаты.

Юристу наконец отказало его хладнокровие, и он тяжело опустился на стул, столь очевидно ошеломленный, что Пейнтер не мог сдержать улыбку, глядя на него.

– Вы, конечно, спросите меня, – все так же неторопливо продолжала Барбара, – почему мы заключили брак тайно, не сказав даже моему несчастному отцу. Что ж, отвечу предельно откровенно: если бы он узнал, то наверняка лишил бы меня наследства. Он не любил моего мужа, и я вряд ли ошибусь, если предположу, что вы тоже его не любите. И говоря вам это, я прекрасно знаю, что вы скажете: обычное дело, авантюрист заполучил богатую наследницу. Вполне разумное объяснение происходящего, и, как это бывает, совершенно неправильное. Если бы я обманывала отца ради денег или даже ради мужчины, мне должно быть хоть немного стыдно рассказывать вам об этом. А вы, полагаю, видите, что я не стыжусь.

– Да, – медленно кивнув, сказал американец, – я вижу.

Она бросила на него задумчивый взгляд, словно подыскивала слова, чтобы прояснить запутанную ситуацию, и спросила:

– Мистер Пейнтер, помните тот день, когда вы впервые обедали здесь и рассказывали нам об африканских деревьях? Это был день моего рождения. Я имею в виду, самый первый в моей жизни. Я родилась тогда, или проснулась, или как это правильно назвать. До того я ходила по саду, как сомнамбула, хоть и был белый день. Наверное, в нашей среде, в нашем обществе много таких сомнамбул; скованные своим благосостоянием, одурманенные хорошим воспитанием, они слишком хорошо подходят к своему окружению, чтобы быть живыми. А я вот каким-то образом ожила. Вы, наверное, знаете, как глубоко проникают в наше сознание и как сильно влияют на нас те вещи, которые мы замечаем и осознаем в самом раннем детстве. Я начала замечать. И одной из первых истин, которые я постигла, была ваша история, мистер Пейнтер. Я слушала о святом Секирусе, как дети слушают о Санта Клаусе, и боялась того большого дерева как домового, в которого все еще верила. Я ведь и правда до сих пор верю в такие вещи, или, скорее, начинаю верить в них все сильнее. Я убеждена, что моего бедного отца погнало на гибель неверие, и теперь вы все сокрушаетесь о нем. И именно поэтому я действительно хочу владеть этим поместьем и совершенно этого не стыжусь. Я убеждена, что спасти эту измученную землю и этих измученных людей может только тот, кто понимает. Я имею в виду, понимает тысячи едва различимых глазу, почти стертых временем знаков и указаний, которые содержатся в самой этой земле. Мой муж понимает, и я тоже начинаю понимать, но мой отец никогда бы не понял. Существуют такие силы, такой дух места, такие явления, которые нельзя не принимать в расчет. О, только не подумайте, будто я слезно тоскую по старым добрым временам. Старые времена не всегда бывали добрыми; это важно, и мы должны понимать их достаточно, чтобы быть в состоянии отличить доброе от злого. Мы должны понимать достаточно, чтобы сохранить славную традицию, увековечить следы пребывания святого – и разрушить алтарь злого бога и вырубить его священную рощу.

– Священную рощу, – повторил Пейнтер, глядя на лес, где летали яркие птицы.

– Миссис Трегерн, – очень спокойно сказал Эйш, – я вовсе не такой сухарь, каким вы меня себе представляете, и вполне понимаю вас. Я не собираюсь говорить, что все это безумие, потому что на деле все гораздо лучше: безумие медового месяца – вещь совершенно прекрасная. Я никогда не отрицал, что любовь правит миром, но еще она кружит людям головы. Мадам, помимо любви, есть еще другие чувства и другие обязанности. Мне нет нужды говорить вам, что ваш отец был хорошим человеком, а то, что с ним произошло, весьма прискорбно, даже если это наказание за грехи. Произошло ужасное, и также ужасно, что перед лицом этих событий мы должны сохранять здравый смысл. Всему есть свои причины, и когда мой старинный друг растерзан на куски, не нужно рассказывать мне сказки о святом и его заколдованной роще.

– А что же вы сами? – вскричала она, вскочив с места. – Какую сказку вы решили мне рассказать? В какой заколдованной роще гуляете вы сами? Вы заявляете, что вместе с мистером Пейнтером нашли колодец, где вода подступила к самому краю, а затем исчезла, но чудеса – это, конечно, безумие! Заявляете, что лично выудили из этого колодца кости, и все они как одна были сухими, как галеты, но, бога ради, не будем говорить того, от чего голова идет кругом! И правда, мистер Эйш, вам следует постараться сохранить здравый смысл!

Она улыбалась, но глаза ее метали молнии, и Эйш поднялся, невольно усмехнувшись.

– Что ж, нам пора идти, – сказал он. – Если позволите, я хотел бы отдать должное тем вашим новым товарищам-мистикам, которые опекают вас. Я всегда знал, что у вас есть мозги, а теперь вас учат ими пользоваться.

И двое доморощенных детективов на время вернулись в лес, чтобы, как сказал бы Эйш, изъять останки несчастного сквайра. Эйш заявил, что теперь есть все законные основания для коронерского расследования, и, хотя выяснение обстоятельств дела пока было на начальном этапе, высказывался за его немедленное проведение.

– Роль коронера исполню я сам, – сказал он, – и, полагаю, это будет дело о «некоем неизвестном лице либо лицах». Не удивляйтесь, так часто поступают, чтобы внушить преступнику ложную уверенность в собственной безопасности. Полиция нередко сначала проводит коронерское расследование и лишь потом начинает дознание.

Но Пейнтера мало интересовали такие детали. Дарованный ему энтузиазм, который он до того тратил на притворство, необходимое, чтобы казаться достойным человеком, и на вопросы искусства, теперь, когда Пейнтер столкнулся с романтикой реальной жизни, возрос до истинного вдохновения. Он был и в самом деле великий критик в самом правильном смысле этого слова: у него был редкий талант – он умел восхищаться, и его восхищение должным образом разнилось в зависимости от того, что именно его вызывало.

– Великолепная девушка и великолепная история! – воскликнул он. – Я как будто и сам вновь влюбился, не столько в нее, сколько в Еву, или Елену Троянскую, или кого-то еще из первых красавиц, которые творили историю в самом ее начале. Разве вы не любите эти героические истории, такие серьезные и такие искренние? Разве вас не восхищает то, как легко она сделала решающий шаг почти от трона к хижине бродяги? О, поверьте мне, она и сама – поэтесса, ею движут самые возвышенные мотивы, а душа ее полна чести и отваги.

– Одним словом, она необычайно прелестна, – цинично ответил Эйш. – Знавал я женщин-убийц, весьма похожих на нее, и даже волосы у них были того же цвета.

– Вы так говорите, как будто убийцу можно уличить по цвету волос, а не по пятнам крови на нем, – возразил Пейнтер. – Вы и сами рыжеволосы, давайте вас поймаем? А вдруг вы убийца?

Эйш бросил на него быстрый взгляд, а затем улыбнулся.

– Боюсь, я такой же хороший эксперт в убийцах, как вы – в поэтах, – ответил он, – и могу вас уверить, они бывают с волосами самого разного цвета, и нрав у них у всех разный. Наверное, это бесчеловечно, но признаюсь вам, у меня невероятно интересная профессия, даже в этой глуши. Что же касается этой девушки, я, конечно, знаю ее с рождения, и… но… Все же вопрос остается открытым. Действительно ли я знаю ее с рождения? Знаю ли я ее вообще? Знает ли ее хоть кто-то? Вы восхищаетесь ее откровенностью, и за дело. Боже правый, она ведь говорила правду и когда сказала, что иногда люди, до того годами, по сути, не жившие, вдруг просыпаются. Как мы можем знать, на что они способны, если видели их только спящими?

– Силы небесные! – вскричал Пейнтер. – Вы же не пытаетесь сказать, что она…

– Нет, не пытаюсь, – очень спокойно произнес юрист, – но есть и другие резоны… Я не могу ничего утверждать наверняка, пока мы не побеседуем с этим вашим поэтом. Кажется, я знаю, где его найти.

Поэта они нашли даже раньше, чем отправились на его поиски: он сидел на лавочке перед «Гербом Вейна», пил сидр и ждал возвращения своего американского друга, так что завязать беседу было проще простого. К тому же он не пытался избежать разговора о трагедии, и вскоре Эйш, присевший рядом с ним на длинную скамью, глядевшую на маленький рынок, изложил ему то, что они с Пейнтером выяснили, так же ясно и доступно, как до того Барбаре.

– Что ж, – сказал наконец Трегерн, подавшись вперед и всматриваясь в разноцветных птиц и дельфинов на вывеске, висевшей прямо над его головой, – полагаю, кто-то действительно убил сквайра. Он-то сам убил немало людей, насаждая свою гигиену и просвещенную идеологию крупного землевладельца.

Пейнтера это тревожащее начало привело в замешательство, однако поэт продолжал спокойным тоном, не вынимая рук из карманов и вытянув ноги:

– Когда у человека в руках власти столько же, сколько у турецкого султана, а использует он ее, чтобы продвигать идеи, достойные трактирного служки, мне всегда интересно, почему его никто не прирежет. Хотел бы я, чтобы к убийцам проявляли больше сочувствия. Мне-то самому очень жаль бедолагу сквайра, но вы, люди благородного происхождения, постоянно забываете, что не одни живете на свете. У него все хорошо; он был добрым малым, и его душа сейчас наверняка в самом счастливом уголке рая.

Обеспокоенный американец не мог прочитать на лице их местного Наполеона, что он думает обо всем этом. Эйш спросил лишь:

– Что вы имеете в виду?

– Рай для дураков, – ответил Трегерн и осушил свою кружку с сидром.

Юрист поднялся. Он не смотрел на Трегерна и не говорил с ним, но поверх его головы обращался к американцу, которого его монолог немало поразил.

– Мистер Пейнтер, – провозгласил Эйш, – вы считали мою увлеченность убийцами нездоровой, однако в данном случае она сослужила хорошую службу именно вам, потому что благодаря ей я принимаю вашу версию в этом деле. Возможно, вы удивитесь, но мистер Трегерн только что здесь, у меня на глазах, доказал свою полную непричастность к этому преступлению. Как я уже говорил, мне пришлось довольно подробно общаться с несколькими убийцами, и ни один из них никогда не делал одного: не говорил о совершенном им убийстве, одновременно оправдывая и осуждая этот поступок. Нет уж, если человек пытается утаить преступление, зачем ему всячески стараться найти для него извинения?

– Что ж, – не скрывая признательности, сказал Пейнтер, – я всегда говорил, что вы примечательный человек. И мысль вы сейчас высказали весьма примечательную.

– Я правильно понимаю, – спросил поэт, постукивая каблуками по булыжникам мостовой, – что вы, джентльмены, только что собирались со всей любезностью отправить меня на виселицу?

– Нет, – задумчиво ответил Пейнтер. – Я никогда не считал вас виновным. И даже думая, что считал, на самом деле – надеюсь, вы меня поймете – не допускал и мысли, что вы виновны именно в смысле наличия у вас вины. То есть, если вы и совершили убийство, рассуждал я, то не ради денег или чего-нибудь столь же низменного, но во имя истинно великой цели, достойной гения. В конце концов, поэтов всегда терзают неземные страсти, и мир во все времена мягче судил их. Но теперь, когда мистер Эйш признал вашу невиновность, я могу честно сказать, что всегда был на вашей стороне.

Поэт тоже поднялся на ноги.

– Ну, я, как ни странно, невиновен, – сказал он. – Полагаю, по поводу вашего внезапно высохшего колодца у меня есть кое-какие соображения, но о смерти погибшего и его сухих костях я знаю не больше самого погибшего, если не меньше. И, к слову, мой дорогой Пейнтер, – он повернулся к критику, – я прощу вас за то, что вы простили мне то, чего я не совершал, а вы, надеюсь, простите мне, что мое мнение о нравственности поэтов разительно отличается от вашего. Как вы справедливо заметили, это распространенная точка зрения, но мне она кажется ложной. Ни у кого нет меньше права творить беззаконие, чем у человека с богатым воображением. Ведь такой человек в любой момент может отринуть земные дела и отправиться в странствия, не сходя с места. Каждый раз, когда мне хотелось, чтобы бедолага сквайр куда-то подевался, я мог представить, как его утаскивают эльфы, и мне не нужно было идти в лес и совершать преступление, чтобы причинить ему зло. Там, где многим людям понадобилось бы настоящее убийство, мне довольно кровавого заката на следующую ночь. Нет, мистер Эйш, когда вы снова будете в суде, проявите каплю милосердия к тому горемыке, который напился пьяным и совершил ограбление, потому что он должен пробовать вкус пива, которое производит, а чтобы попробовать, его приходится красть у хозяина пивоварни. Будьте снисходительны к мелким воришкам, которым приходится сторожить чужие вещи, вместо того чтобы владеть своими собственными. Но если вы поймаете меня за кражей хоть одного мелкого фартинга, в то время как я могу закрыть глаза и увидать Эльдорадо, тогда, – он поднял голову, словно хищная птица, – судите меня без всякой жалости, ибо иного я не заслуживаю.

– Что ж, – после паузы заметил Эйш, – мне нужно идти и задокументировать то, что мы установили. Мистер Трегерн, ваша позиция исключительно интересна. Я почти сожалею, что не смогу добавить вас к своей коллекции убийц. Вы – человек чрезвычайно необычный и многогранный.

– А вам никогда не приходило в голову, что люди, не совершившие в жизни ни одного убийства, тоже могут быть чрезвычайно необычными и многогранными? – спросил Пейнтер. – Наверное, жизнь каждого обычного человека скрывает настоящую тайну: тайну о грехах, которых человек избежал.

– Возможно, – согласился Эйш. – Слишком долгая история – останавливать каждого встречного и спрашивать, какие преступления он никогда не совершал и почему. А я – человек занятой, так что разрешите откланяться.

Когда он ушел, Пейнтер спросил:

– Так что же у вас за соображения об уходящей из колодца воде?

– Вообще-то я не уверен, что готов говорить с вами об этом, – ответил Трегерн, и в его темных глазах, как прежде, заплясали озорные искорки. – Но кое-что, имеющее к этому отношение, я вам все-таки скажу. Раньше, пока моя жена не рассказала вам о нашей встрече в лесу, я не мог говорить об этом.

Он снова помрачнел и ненадолго умолк, но затем продолжил:

– Когда моя жена порывалась пойти следом за отцом, я посоветовал ей сначала вернуться домой, затем выйти через другую дверь и через полчаса ждать меня в лесу. Мы и раньше нередко так делали, нас это забавляло: тайные свидания, романтика. Но на сей раз все было очень серьезно, и я не хотел в спешке наломать дров. Мы обсудили, можно ли что-нибудь сделать, чтобы прекратить эксперимент, как мы оба смутно подозревали, потенциально опасный. Подумав, Барбара решила, что вмешательство сделает только хуже. Она подумала, что если уж ее отец закусил удила, его совершенно точно не смогут переубедить тот самый мужчина, который бросил ему вызов, и женщина, к которой он относился как к ребенку. Наконец она ушла, совсем отчаявшись, а я все бродил по лесу, не оставляя надежды что-нибудь придумать, и так дошел почти до самых павлиньих деревьев. К своему удивлению, я услышал голос и сперва подумал, что сквайр разговаривает сам с собой. Я с неудовольствием предположил, что этот колдовской лес уже успел лишить его разума, но вскоре обнаружил, что если сквайр там один, то говорит он на два голоса. Мое воображение тут же принялось рисовать картины, в которых сквайр общался с деревом. Или его там вовсе не было, а деревья переговаривались между собой. Но второй голос не принадлежал дереву. Я быстро узнал его, потому что раз двадцать слышал за столом. Со сквайром разговаривал этот ваш доктор. Я слышал его так же четко, как вы сейчас слышите меня.

Помолчав немного, он сказал:

– Я ушел из леса в смешанных чувствах, сам толком не понимая почему, и, выйдя на освещенное луной место, увидел законника. Тот стоял тихо, но не сводил с меня глаз, будто сова. Лицо его оставалось в тени, я мог различить только рыжие волосы, но я знал точно, как если бы это было написано черным по белому: у него было лицо судьи, приговаривающего преступника к повешению.

Трегерн снова рухнул на скамью, слабо улыбнулся и добавил:

– Только, подобно множеству таких судей, он терпеливо ждал возможности повесить не того человека.

– А тот человек… – машинально произнес Пейнтер.

Трегерн пожал плечами и устроился на скамье поудобнее, поигрывая пустой кружкой.